Умер Тимофеич
На тормозной площадке товарного вагона сидела взъерошенная собака. Она намучилась, но огрызаться, видимо, еще-хватало сил. Рычала, когда к ней пытались подойти, шерсть на загривке пошевеливалась, ноги подбирались для прыжка. И тяжко позвякивала пристегнутая к скобе цепь. Собака была крупная, походила на овчарку, особенно когда вместе с шерстью серой масти торчком вздымались высокие уши.
От заиндевевших после ночного мороза вагонов тянуло зябкой стынью. Солнце блекло намечалось сквозь туман и дым кочегарок.
Пенсионер Федоров, направляясь в вагон-лавку, заприметил на путях кучку народа и свернул туда. Судя по тому, как деловито работали вагонники, он понял, что состав подошел недавно, да и любопытствующих было не густо.
— И как она не замерзла? - - трясясь от холода в наспех накинутой шинельке, сказала дежурная по вокзалу, совсем еще девчонка, приехавшая сюда год назад по комсомольской путевке.
— Не замерзнет, — уверенно возразил парень в скрипучем полушубке и унтах. — Шерсть добрая. Лишь бы кормленая была. — Он сдвинул на затылок ушанку. — Видуха-то у нее,, конечно, неважнецкая. Опять же — укачало ее, наверно.
— Мужики, кто собаку везет? - - обратился к присутствующим его товарищ — тоже в полушубке, но без унтов. — Кто-хозяин? — На плече у него висело ружье в черном кожаном футляре.
— Сходи к тепловозу, да и узнай. Может, из бригады...
— В милицию позвонить и в санэпидемстанцию, чтобы в городе встретили, - - проворчала фельдшерица. — Глянь, как щерится!
«Цепь самодельная, - - отметил Федоров. - • Кована в какой-нибудь путейской или деповской кузне. Грубоватая, но добротная. После войны кто-то собачку решил завести, и вот цепочку сковал. А кобелек молодой, года два всего. Неужто охранники с моста отправили за непригодностью? С порчей какой-нибудь, а пристрелить жалко. А может, кто уезжает навсегда и не смог взять с собой. С бумагами одними хлопот-то сколько... А вдруг по договоренности пересылают? — с облегчением подумал Федоров. — Ив городе ее встретят. Эх, собачка, собачка... По почте тебя не перешлешь».
Девчонка-дежурная, успевшая сбегать в вокзальчик за-куском хлеба, подошла к вагону. Собака заметалась по площадке, туго натягивая цепь, и зарычала. Дежурная, ойкнув, все же успела подбросить кусок к собачьим лапам.
- И не жрет, — вечно недовольная чем-то, проворчала! фельдшерица.
— Эге, да это же Конюхова пес, с Гремучего, — проговорил подошедший осмотрщик. •— Тимофеича... Да который ломер недавно, — радостно, что узнал собаку, добавил он, хотя в смерти человека нет ничего радостного.
Федоров вспомнил, что на прошлой неделе читал в район-же некролог. Дистанция пути с прискорбием... бывшего работника, ветерана труда... И все, что обычно пишется в таких случаях.
Тимофеича он знал давно. Оба путейцы, встречались на редких слетах, конференциях. Оба жили на разъездах: около сотни километров друг от друга. Правда, разъезд Федорова, как только началась рядом большая стройка, постепенно превращается в станцию. Выросло с полдесятка кирпичных домов, прибавилось станционных путей, строится новый вокзал, блокпост. На дороге, по направлению к большой стройке, ближе к обеду начинали урчать многотонные оранжевые самосвалы с углем, оставляя за собой сизо-черную смесь сгоревшей солярки и угольной пыли. А Гремучий прикрыли, как и многие .другие разъезды: в век автоматики и блокировок они так часто ни к чему.
«Вот и Гремучего очередь подошла... Даже собаку пристроить некому», — с горечью подумал Федоров.
— Слышь, а где его похоронили? — обратился он к осмотрщику.
— Там и похоронили, — живо откликнулся тот. — Женка у него давно уж на Гремучем схоронена. И его тоже, вместе •чтоб. Дочку не дождались. Она где-то в экспедиции или на полярной станции. Так и не дождались. Нас в Гремучий на «прошлой неделе разбираться по браку вызывали, — запоздало пояснил он, откуда так подробно все знает.
Поодаль раздался треск, и все повернули головы. Парень в унтах, вывернув горбыль с соседней платформы, заштабелеванной тесом, с мерзлым хрустом обломал его. Другой понимающе кивнул ему.
Парни на рассвете сошли с поезда дальнего следования, которые все теперь здесь останавливались, и ждали обеда, чтобы с попуткой добраться на большую стройку. Они уже побывали в зале ожидания у своих рюкзаков и сейчас возвращались к вагону.
— Ничейная эта псина, — как что-то уже решенное сказал тот, что с ружьем, и стал внимательно разглядывать собаку.— Хорошая шерсть. И окрас приличный.
— Я ж говорю, — добрые унты получатся, — подтвердил шторой, перехватывая половчее горбыль. — Пожалуй, я справа зайду, удобнее будет. А ты целься в ухо. Только не промажь! — И он с горбылем наперевес стал сбоку подступать к площадке.
Второй парень начал расстегивать футляр.
— Вы что же, здесь его и разделывать будете? — первой опомнившись, с беспокойством спросила фельдшерица.
— Нет, с собой заберем, — доставая ружье и не спуская глаз с собаки, ответил ей парень. Непонятно было, в шутку это или всерьез.
Пес скалился на горбыль, хватал зубами мерзлое дерево, каждый раз ускользавшее от него, разъяренно рычал.
— Когда дам вцепиться — придержу чуть-чуть. Тут и бей, — командовал парень в унтах. — С руки тебе?
— А ну погодь-ка, — спокойно, со стариковской уверенностью сказал Федоров и шагнул вперед. — Оставьте кобелька. Да убери дрын-то, убери! — распалясь, что на него даже не обратили внимания, крикнул он.
Парень с ружьем переломил стволы, вставил два патрона. И только потом обернулся к Федорову:
— Иди, дед. Не мешай. Не дай бог, промажу, а она бешеная.
— Ты не изгаляйся тут! — вконец вскипел Федоров. — Унты им подавай!.. А мы в обмотках сюда приехали.
— Будешь нервничать — Кондрат схватит. Знаем мы все это, дед, знаем...
— Ребята, оставили бы собаку, действительно, — нерешительно подал голос осмотрщик. — Февраль уж наступил, холода-то прошли...
Ему не ответили. Парень в унтах сунул горбыль ближе к собаке, она мотая головой, вцепилась в него, пытаясь прижать еще и лапой.
— Ну! — Второй стал поднимать ружье, но Федоров схватил его за руку и не дал прицелиться.
- Да отвалишь ты наконец или нет!... — парень тычком отбросил от себя Федорова.
Костистой грудью старик принял неожиданный удар и задохнулся. Но не от боли в ребрах, которую смягчила стеганная фуфайка — чистая, не замазученная, как обычно, его привычная одежка, десятка два которых он износил за долгую рабочую жизнь. Он стоял с открытым ртом от какой-то внутренней, унизительной боли.
Вся его жизнь прошла на этом разъезде. Он строил первую казарму и домики вокруг, копал колодец и рубил баню, рыл ямы под телеграфные столбы и склады ГСМ. С закрытыми глазами мог отсюда пройти по околотку десятки километров в одну и другую сторону, по первой просьбе остановиться и объяснить, где сейчас находится и что будет по правую руку, а что по левую. Это его дом. Он чувствовал себя здесь хозяином, ибо был причастен ко всему. Сложнейший и отла* женный механизм железной дороги не мог обходиться без Федорова, как и Федоров без него. Так было и при керосиновых фонарях, ручных семафорах и стрелках, так остается и сейчас. «Железку» пока еще трудно представить без костылей, а костыли немыслимы без шпал и рельсов.
«И не пьяные ведь», — старик горько смотрел на парней. Потом выхватил у осмотрщика молоток и двинулся на того, что с ружьем.
— Я вам отвалю, деляги проклятые! Вы у меня вперед смотаетесь. Ишь, р-романтики в полушубках, так и так вас и разэтак!
— Ой!.. В отдел, в отдел... Милицию надо! — засеменила в поисках старшины Панкова фельдшерица.
А дежурная уже повисла на парне в унтах, слабыми ручонками пытаясь отобрать горбыль.
— Ружье, ружье разряди! — сдерживая размахивавшего молотком Федорова, говорил парню осмотрщик. — Идите, ребята, подобру-поздорову, идите...
Парни, сплевывая и ругаясь, отошли в сторонку, посовещались. Из вокзальчика выскочила фельдшерица, крикнула что-то насчет милиции и юркнула обратно. Послышалось щелканье, треск замерзшей молнии на чехле, ругань. Поскрипывая полушубками, парни ушли.
Потом Федоров сидел в дежурке у Александры - - так звали девчонку-дежурную, — которая говорила ему что-то успокаивающее. На плитке посапывал чайник. Пес лежал на полу, настороженно подняв голову. Он отогревался, а потому порой вздрагивал и, как бы стыдясь, сразу гасил эту дрожь, поднимая голову еще выше.
Федоров смотрел на собаку и думал о Тимофеиче, который и после смерти не расстался с Транссибом: лег в землю в двух шагах от насыпи. Придет время — на месте Гремучего встанет какой-нибудь комбинат или рудник и застучат над Тимофеичем молотки по костылям, а потом вагонные колеса на стыках рельсов. Яростно стучится грядущая жизнь, ой, как яростно... Поймут ли нас тогда, вернее, помянут ли?
Федоров поймал себя на мысли, что, думая о Тимофеиче, он невольно думает и о себе. А как же иначе?..
— Спасибо тебе, Шура. — Он поднялся.
— И чего? Чай закипает, — удивилась Александра. — Все жданки небось съели, ожидаючи, — и уходите? Все плитка несчастная... Чуть дышит. Электрики обещают, обещают спираль поставить какую-то мудреную, так все без толку.
— Хлеба мне нужно успеть купить, а то бабка изворчится. - - Он взял в руки цепь, и собака тут же вскочила на ноги. — Ну, пойдем... — Федоров запнулся и, помедлив, окрестил пса: — Кондуктор...
Домой он шел медленее обычного: подстраивался под Кондуктора, у которого, видно, ослабли лапы. Для надежности пес даже выпустил когти, звонко врезавшиеся в почерневший от гари наст. Бедняга, наверно, все последние дни провел да ногах.
Произведение публиковалось в:
"Приамурье мое-1983". Литературно-художественный сборник – Благовещенск, 1983