Девятый день
Вот и девятый день с похорон прошел, а я все еще оставался в родительском доме. Хотелось не то чтобы собраться с мыслями, а побыть одному после оглушающей, но до конца еще не осознанной, не прочувствованной потери матери моей. Бедной, безропотной, измученной жизнью. Жизнь все никак не хотела ее отпускать... Уже утратила она сознание, перестала есть-пить, говорить, открывать глаза, а сердце ее билось еще десять дней.
Великое ее терпение и медленный, мучительный переход в иное состояние... Она не успела сказать близким ничего такого, что запомнилось бы на всю жизнь и передавалось из поколения в поколение, сделать распоряжение, от исполнения которого изменилась бы чья-то судьба. Наверно, она этого и не умела.
Я остался один. На дворе стоял август, конец месяца, самый хлопотный период для моей мамы. Пока ноги держали ее, она все кормила, поила, солила, заготавливала, собирала припасы на зиму, чтобы хватило на многих. Из этих запасов оставалась добрая половина. Ее хозяйство напоминало крохотное сельскохозяйственное предприятие, с той лишь разницей, что в колхозе половина урожая оставалась в поле, здесь же убиралось все, так что хватало и на корм скоту. Теперь здесь ничто не напоминало о былой круговерти жизни. Ни звука, кроме воробьиного чириканья, не раздавалось из многочисленных стаек и сарайчиков, построенных отчимом, пустынным стал двор. Куры, которые не пошли на поминальную закуску, были пока отданы соседям, которые посоветовали не оставлять их без надзора: лихие люди брали все, что плохо и хорошо лежит. Корову, когда слегла хозяйка, свели в колхозное стадо. Она давала летом до тридцати литров молока в день - в пять раз больше коров общественного стада, но ее пустили под нож как не приспособленную для машинного доения.
Оставались дом, надворные постройки, огород, обработанный чужими людьми. А вдалеке от всего этого, на окраине села, - нашла последний приют хозяйка под небольшим могильным холмиком, рядом с мужем-хозяином.
В день девятин на неторопливых поминках были подружки мамы, некоторые старше ее возрастом. Я узнавал их, и удивительно было, что после многолетней изнурительной работы на фермах, потери мужей на войне, покинутые собственными детьми, они были еще в полном здравии, вели хозяйство, не хоронили себя раньше времени, а терпеливо дожидались своего часа. Одни только женщины. В нашей деревне было всего два мужика годами за восемьдесят. Как проскочили критический рубеж бытия, так и жили, забытые Богом, но не забытые сыновьями, которые аккуратно приезжали к старикам в день пенсии. Правда, свои коррективы в этот процесс вносили государственные органы, нещадно задерживая выдачу скудных пособий.
...Видеть никого не хотелось, обсуждать какие-то проблемы тем более. Осталось проститься с родной деревней, домом и двором, где вырос и откуда ушел навсегда. Навсегда?.. Я часто уходил отсюда. Учиться, служить в армии, работать. Всякий раз думалось - навсегда, но что-то держало. Может, потому, что привели сюда мою мать извилистые дороги ее жизни. А начались эти дороги в краях, именуемых ныне Центральной черноземной зоной, в маленькой деревеньке, сплошь состоявшей из жителей с нашей громкой фамилией, упомянутой еще в «Слове о полку Игореве». Собственно, фамилий тогда еще не было, а была привязка к древнему и исконно русскому географическому названию. Среди тех, кто вместе с самолюбивым и дерзким князем бросил войско на неминуемую гибель навстречу половцам, был его родной дядя Всеслав Р.
Из тех мест уходила на войну моя мама - тоненькая, хрупкая, с едва слышным голосом. Шла она не против половцев, а против немцев и финнов. За финна ей суждено было после войны выйти замуж, родить ребенка, жить у его родителей, ни слова не понимавших по-русски, потерять мужа на необозримых просторах России, скрывать происхождение сына, так как связь с иностранцами сурово каралась по тогдашним законам, дать сыну свою знаменитую фамилию, которую в последующем он так и не прославил.
Родившись в глубине России, побывав у хладных финских скал, мама совершила головокружительный прыжок на восточную окраину страны, если считать прыжком томительное движение поезда-товарняка с переселенцами.
Здесь она как села под корову, так и просидела в наклон от свистка до свистка тридцать лет. А встав и оглядевшись, увидела, что жизнь прошла. Но и это ее не озадачило. Как хорошо отлаженный механизм, она продолжала жить в повседневном ритме, пока ее не уложила болезнь, это проклятие века. И жизнь свою она не считала чем-то вроде пустого длинного сарая.
Я лежал на железной кровати с панцирной сеткой, которую отчим когда-то называл «варшавской» и которую я мял своей гулкой спиной еще в детстве. Свет не зажигал. В доме стояла тишина, к которой привыкнуть было невозможно, потому что память детства вставляла в нее деревенские звуки - то гусь гагакнет, то курица испуганно хлопнет крыльями, валясь с насеста, то петух опробует мелодичность голоса. А теперь вот - тишина. И в этой тишине мне стали мниться какие-то голоса, комнатные звуки - вздохи, бормотание, осторожные шаги. И сознание, отягощенное грустными воспоминаниями, стало зыбко проваливаться в полуявь-полудрему. ...Вот кто-то наклонился надо мной и сказал тихим голосом: «Саша, пойдем». Я встал и пошел за почти невидимой женщиной, и только холодок от ее едва уловимого, неслышного движения указывал мне путь. Миновали темный коридор, вышли на крыльцо. Августовская ночь темна, зябко, тихо... Вытянув вслепую руки, я двинулся было к воротам, но тут моя проводница исчезла, а появились вполне осязаемые и слышимые друзья детства - Володя и Гена. Полночи они занимались сварочными работами, выполняя чей-то заказ, получили за это литр самогона и пришли ко мне выразить сочувствие, помянуть доброго человека.
Так, во второй половине ночи, вернулась реальная жизнь с ее проблемами и заботами. Друзья детства, ныне мужики за сорок, выпивая, мрачнели, вспоминали, ругали порядки, поправляя друг друга (не за тем пришли, извини), снова пили недозрелый самогон с тошнотворным сивушным вкусом, бранили изготовительницу Вальку.
- У нас в деревне, Сашка, двадцать дураков.
- А кто считал?
- Экономист. Она у нас головастая, все подсчитала. Кто дурак с детства, кто заделался таким по ходу пьесы. А вот у Катьки крыша поехала. Все из дома раздает -сахар, мед, муку. Говорит - неправильно живем. Ее послушаешь - у самого мозги набекрень. То крест на могиле не так стоит, то Богородица не с той стороны младенца Иисуса держит, то не та корова впереди стада идет...
- Деревня без дурака не деревня, но чтобы двадцать -это перебор.
- Ну не совсем дураки, конечно. Кто под дурака молотит, кого по пьянке таким сделали, кто химии надышался. У нас, когда борьба за высокие урожаи пошла, самолеты, как в войну, пикировали, посыпали и поливали поля с утра до ночи каждое лето. Грузили яды вручную, без масок, респираторов, ну и...
Пока не кончился самогон, спорили о демографии родной деревни. Всех придурков Генка и Вовка перечислили поименно, потом дураков по жизни - в смысле «кто не хитрый, тот дурак». Таких оказалось немного. Деревня хотела жить и жила, как могла, что при советской власти, что теперь - с тихим уходом - огородом, хозяйством, воровским промыслом из оскудевших закромов товарищества, бывшего колхоза.
Разошлись под утро, но не на работу, которая дураков любит, а на предмет опохмелиться.
А через какое-то время в дверь осторожно постучали. Это был Петро - сосед через три дома, по фамилии Махно. Родом он был с Украины, а имел ли отношение к знаменитому анархисту Нестору Ивановичу, предводителю крестьян, первому, кто установил пулемет на тачанку, предстояло еще выяснить. Сперва надо было угостить соседа - он помогал маме, когда она была жива. Помог и в скорбные дни. Вот и теперь зашел спросить - не помочь ли чем. Ну чем можно помочь не обремененному хозяйством человеку? Поставил на стол бутылку, оставшиеся после поминок закуски.
Вскоре подошли и Генка с Вовкой. Жизнь стала возвращаться на свои суетные рельсы.
Потом Петро повел меня знакомить с семьей. Мы круто качались, но не падали, потому что перебирали штакетины руками, двигаясь в сторону его дома. Благо, забор был сплошной почти по всей деревне, прерываясь лишь переулками.
Дом Петра выглядел, как после налета его лихого однофамильца. Окна, при полном отсутствии стекол, были заделаны полиэтиленовой пленкой, забор наполовину завален, сараи без дверей, двор пуст.
- У нас, кроме котов, никто не выживает, - пояснил Петро. - Корова не доится, поросята дохнут. Сглаз, короче. Говорят, дело рук Сепетихи. У меня из хозяйства только то, что в штанах.
Мне почему-то вспомнился газетный текст: «Потом он повел гостей показывать свое хозяйство».
- А как живете без хозяйства? - спросил я, не придумав ничего умнее.
- Да так, - неопределенно махнул рукой Петро. - С голоду не пухнем.
Мы прикупили у местной торговки литр водки и стали пить за все хорошее, потому как хорошего было мало. стать бережливым человеком, он большими буквами подписал своей фамилией мешки, но поскольку класть в них было нечего, стал давать их напрокат более зажиточным крестьянам. А тут на свиноферме случилась кража поросят. На месте преступления обнаружили эти самые надписанные мешки. Участковый, впервые за многие годы безудержного всеобщего воровства, провел блистательную операцию по задержанию преступника. Петра продержали сколько-то в изоляторе временного содержания, но отпустили за недостатком улик.
После знакомства с «хозяйством» Петра и его горестным рассказом меня под руки отвели домой, и я не помню, как уснул.
И был вечер, и было утро.
Утром пришел из колхозной конторы порученец председателя - посыльный, как его здесь называли. Он был тоже из числа вошедших в двадцатку, по определению Генки и Вовки, представителей славного племени земляков, живущих в другом измерении. Он велел мне идти к «самому».
В тот день приехали на двух джипах японского производства представители общества слепых. Председателя общества сопровождали вполне зрячие лица кавказской национальности и личный телохранитель-референт. Они приехали получить долг с колхозного председателя за поставку горючего весной на посевную.
В колхозе денег не было, разговор мог зайти в тупик, а я был лично знаком с председателем общества слепых и мог, по разумению председателя колхоза, помочь смягчить переговоры.
Мы сердечно обнялись с обоими председателями, прошли в кабинет, и началась малопонятная для меня процедура выяснения, у кого что есть и что можно взять взамен денег.
Неторопливо назывались цифры надоев, привесов, урожайность культур, как на обычной колхозной планерке. Все это пересчитывалось на калькуляторе, называлась сумма, следовали короткое обсуждение и вывод - годится или нет. Председатель колхоза жаловался на невыносимую жизнь, непомерные налоги, поборы, отключения электроэнергии на зерновых дворах в разгар уборки. Тракторы поломаны, коровы не доятся...
Председатель общества слепых в ответ жаловался на то же самое - производство стало, государство бросило на произвол, приходится крутиться самим, кредиторы наезжают, без охраны не выйти в туалет...
Переговоры тем не менее завершились к общему согласию. Одна сторона попросила подождать, продиктовав ассортимент предлагаемого товарного продукта, другая -согласилась подождать, но назначила жесткие сроки. Своей роли в этих переговорах я так и не уяснил.
Потом нас повели в колхозную столовую, где от обилия закусок разбегались глаза. Раньше в колхозах тоже хорошо гуляли, но в наше невыносимое время, как любят говорить руководители всех рангов, за исключением президента, на столе были морские и речные деликатесы -балык, теша, мясо трубача, гребешки, икра черная и красная, а еще мясные закуски, колбасы (колхоз имел собственный завод) и сыры местного производства.
По пути в компанию влились руководители района, председатели соседних колхозов и бывший депутат Государственной Думы. Ныне он возглавлял таежный район, а в наш степной приехал что-то выколачивать.
Кавказские парни, сопровождавшие руководство общества слепых, оказались армянами и азербайджанцами. Они покинули свой край во время вооруженного конфликта. Мир никак не брал руководителей их стран, а эти парни отлично уживались на нейтральной территории и участвовали в совместных акциях по части одурачивания «большого брата». Бывший народный депутат работал в думском комитете по делам национальностей и немало интересного рассказал о запутанном кавказском узле, постоянно апеллируя к представителям Армении и Азербайджана.
Слепой председатель жаловался на жизнь, зрячий - на судьбу. Глава района молчал, видимо, крепко принял раньше. Его тоже обидела судьба. По приказу партии он пошел на выборы, неожиданно для всех победил и теперь мучился. Обхватив голову руками, он закатывал глаза, изредка издавая полустон-полупесню.
После витиеватых тостов слово предоставили мне. Я тоже сказал что-то замысловатое - если, мол, незрячие помогают зрячим, не все ладно в нашем отечестве.
За столом среди прочих сидела ладная украинка, у которой муж год назад отправился на историческую родину зарабатывать гривны, а теперь слал телеграммы -просил рубли на обратную дорогу. Но хозяйка не спешила с переводом. «Хай живе и пасеться на ридний Украй-ни».
За столом среди представителей братских народов она чувствовала себя вполне уютно, отвечала на ухаживания, отдавая предпочтение «колгоспному голове». Но тот не особо жаловал ее вниманием, давая понять, что она и так никуда не денется.
Так, потихоньку набираясь, мы сидели еще долго. Куда-то по срочным делам уезжали и возвращались гости, подходили новые. Неизменным оставался руководящий состав.
Потом провожали дальних гостей. Простившись с дальними, провожали ближних. И продолжали в тесном кругу.
...Проснулся я от звуков непонятной речи. Открыв глаза, повернул голову к говорящим и обалдел. На соседней кровати сидели и шептались восточные, точнее - юго-восточные люди. Увидев, что я очнулся, они заулыбались, и кивали головами, уважительно называя меня «капитана». За несколько дней до приезда в деревню я вернулся из командировки в Китай, где провел почти все лето, и сейчас мозговые извилины со скрежетом перемалывали информацию: либо все это мне снится, начиная с похорон мамы, либо я опять попал в Китай. Но как?
- Вы кто? - спросил я радостно улыбавшихся соседей.
Один стремительно подскочил и умчался. Через минуту вернулся с человеком, который назвался переводчиком Володей и стал объяснять ситуацию. Оказалось, что мы с «большим» капитаном пришли к ним в гости, а я захворал и лег спать. Находимся мы в родном селе, а не в Китае, о они вообще корейцы, приехали сюда выращивать овощи.
Я поблагодарил приверженцев идей чучхе за прием и был доставлен автомобилем председателя в родной дом.
Желание побыть одному никак не осуществлялось. Пришлось заниматься оформлением документов, ездить в районный центр и обратно за очередной справкой в сельсовет или контору.
По деревне слухи распространяются быстро, и я стал ловить на себе любопытные взгляды. По-видимому, нетрезвые похождения и неожиданные ситуации, в которых я оказывался, становились достоянием общественности и активно обсуждались. Жить становилось неуютно. Каждый день приходилось закладывать за воротник по самым различным причинам. Отказаться не было сил - слишком долго не был я в родном селе, и горьким было прощание с ним.
Иногда я, каюсь, думал, что не такое уж оно мне и родное. Приехал сюда восьмилетним. Раннее детство, когда закладываются основы характера, прошло на Западе. Вначале были нерусские дедушка и бабушка. Впрочем, в младенческом возрасте я мог принимать любой язык. Потом были русские дедушка и бабушка, которые многословием не отличались. Бабушка умерла, когда мне было четыре года. Хорошо помню, как на грузовик поставили гроб и он медленно поехал в сторону погоста. Нас с двоюродным братом взяли в кузов, что стало причиной восторга. В таком возрасте чувство утраты незнакомо.
Дедушка умер, когда я служил в армии на Дальнем Востоке. Проводить его в последний путь я не мог - нужен был документ, подтверждающий, что он меня воспитывал, а такого документа не оказалось. От дедушки остались редкие фотографии и рассказы о первой мировой войне. В самом ее начале он оказался со своим полком в окружении, попал в плен, был вывезен в Австрию, где работал у крепкого хозяина, заимствуя у него приемы ведения хозяйства. О пребывании на чужбине он сохранил самые теплые воспоминания и был отправлен на родину в 1918 году.
Австрийский плен аукнулся ему дважды. Во время коллективизации, когда его раскулачили и сослали в Сибирь, а потом в 37-м, когда посадили как немецкого шпиона. Но он выжил, а после смерти Сталина вернулся в родную деревню Младоть.
Здесь, на новой родине, могилы близких мне людей появились совсем недавно. Сперва - отчим, и вот - мама...
Сон опять не шел, и я уже не знал, куда деваться от ночных видений, шорохов, шагов и разговоров с самим собой. В окно заглядывала луна - спутница и пособие начинающих поэтов и сумасшедших, что, впрочем, одно и то же.
...Хлопнула калитка. На крыльце послышались чьи-то уверенные шаги. Открылась дверь. Я поднял голову, почему-то зная, что надо собираться. При свете луны блеснули зеркальные очки. Мы сели в машину. Место за рулем занял гость. Машина резко, так что колеса провернулись по гравию, вылетела на дорогу и мгновенно набрала скорость. Мы мчались в упоении этой скоростью. Ночь пьянила, легкая вибрация передавалась всему телу. Водитель утопил педаль газа до самого пола. Я знал, что по дороге нам встретится разобранный мост, что надо резко повернуть влево, но ничего не успел сказать. Машина взлетела над разобранными пролетами моста. Слепой водитель плохо знал наши дороги...
Произведение публиковалось в:
Приамурье-2000. Литературно-художественный альманах. – Благовещенск, РИО, 2000