Горбач. Исповедь вора
Это было в середине пятидесятых годов уже отгремевшего двадцатого столетия. Я работала тогда в Кызыле, в редакции газеты «Тувинская правда».
Жаркий летний день. Сухой зной стоит над городом, расположенном в самом центре Азиатского материка. В такие дни мы обычно сидим в кабинетах босиком, да ещё время от времени наливаем под ноги на пол холодную воду. Так было и в этот день. Редактор обошёл кабинеты, с улыбкой спросил:
- Ну что, изнываете? - И, не дожидаясь ответа, продолжил: - Так сбегайте, охолонитесь!
Так бывало нередко. Все свободные от срочной работы журналисты, как птицы с насестов, вспархивали со своих мест и шумной гурьбой устремлялись к Енисею, благо до него чуть больше квартала. Здесь, в верховьях, вода и в тридцатипятиградусную жару холодная, течение бешеное. И короткое купание возвращает силы, бодрость.
Почти весь небольшой коллектив редакции умчался на Енисей. У меня была срочная работа, поэтому я с лёгкой завистью проводила взглядом своих коллег и уткнулась в бумагу.
В дверь кабинета кто-то неуверенно постучал. «Войдите!» - громко сказала я.
Я ещё дописывала фразу, когда посетитель уже вошёл в кабинет. Он вошёл как-то неловко, одним плечом, словно ему что-то мешало. Я бросила на него взгляд и оторопела. Кого угодно могла я ожидать в редакционном кабинете. Но - Горбача?.. Я мысленно пожалела, что не ушла со всеми на Енисей, пожалела, что мой напарник по кабинету в командировке. Но ничем не выдала своего волнения и как можно спокойнее сказала:
- Проходите! Садитесь!
Он сел напротив меня, посмотрел мне в глаза. Взгляд его был каким-то неопределённым, с неестественным блеском. Вы меня знаете? - спросил он.
- Да, в общем-то, знаю, - ответила я. И это была правда. В городе его знали все.
- Вы меня не боитесь? также глядя мне в глаза, спросил он. Я пожала плечами. Да, я знала, какая слава идёт об этом человеке, знала, что есть основания его опасаться. Но в данной ситуации во мне взыграли и самолюбие, и чисто журналистский интерес. Страха я действительно не ощущала. Я ещё не забыла недавнее военное время, мою нелёгкую солдатскую службу. Вспомнила, как в сорок первом, под Москвой, в кромешной тьме, освещаемой лишь вспышками прожекторов, обшаривающих небо, я с ножом на поясе охраняла свою маленькую радиостанцию, не зная, кого можно встретить в следующий твой шаг. А здесь, при ярком свете дня, в рабочем кабинете, ну почему я должна бояться этого человека? И я, чуть улыбнувшись и глядя ему в глаза, так и ответила:
- А что мне вас бояться?
- Ну хорошо, - то ли мне, то ли себе сказал он. И сел. На миг задумался. Лихорадочный, неестественный блеск в его глазах чуть притух. И он, словно стряхнув с себя тяжёлую ношу, окинул меня раздумчивым взглядом, видимо, оценивая, достойна ли я этого разговора. Я ждала.
- Я прошу, чтобы вы выслушали мою исповедь. - Он глубоко вздохнул, словно набирал воздуха для следующей фразы. Некоторое время молча смотрел мимо меня, в окно. Я не прерывала молчания, не задавала вопросов.
Прежде чем воспроизвести то, что рассказал этот человек, надо вернуться на несколько лет назад.
В какой-то период весь Кызыл буквально захлестнула волна карманных краж. «Чистили» карманы у пассажиров автобусов, в магазинных очередях, у касс кинотеатров, на автовокзале - всюду, где скапливался народ и где ловкому карманному вору можно было незаметно улизнуть. Милиция сбивалась с ног. Жители были в панике. Неужели здесь, вдалеке от столбовых дорог, появилась какая-то шайка?
Кызыл город небольшой. Тогда в нём было, может, тысяч сто, не более, да и отделён он от мира чуть ли не китайской стеной. Из Абакана в Кызыл можно попасть только автобусом. Это почти пятьсот километров через Саяны. Самолёты тогда летали крайне редко.
Людей новых сразу можно заметить в городе, где шумных «пятачков» не так уж много. Можно, конечно, попасть в Кызыл и на попутной машине. Они идут по Усинскому тракту день и ночь. Но и это не так уж просто. Короче, загадку карманных краж не могли разгадать в течение года или более.
А потом карманники стали попадаться. Милиция поймала с поличным пять-шесть воришек. Были это мальчишки в возрасте двенадцати-четырнадцати лет. Нет, не из тех беспризорников, которые прятались в вагонных ящиках или добирались на крышах в Ташкент - «город хлебный» когда-то в двадцатые, да и в тридцатые голодные годы. Мальчишки были местные, из вполне благополучных семей. Попался среди них даже сын одного из ответственных типографских работников.
Матери рыдали, видя, как их неоперившихся птенцов уводили под конвоем милиционеры. Отцы - одни пытались спасти от позора себя и своего чада с помощью «высоких» телефонных звонков, другие с горя кинулись к бутылке. Город был в шоке.
Начались допросы, очные ставки, вызовы родителей, учителей всё как водится в таких случаях, когда совершается преступление. Все задавались вопросом: «Откуда это пошло? Что или кто толкнул подростков, доселе вполне благопристойных, на эти «подвиги»? Искали этот ответ родители, искали следственные органы. Высказывались предположения, что кто-то руководит подростками, кто-то их направляет. Но кто? Арестованные мальчишки не назвали никого. Каждый признал свою вину и брал ответственность на себя.
И вот преступники-подростки предстали перед судом. Сколько слёз было пролито в те дни! Сколько душевных драм разыгралось возле и внутри здания суда! Неокрепшие подстриженные под «ноль» мальцы выглядели перед судьями скукоженными воробьями в осеннюю непогодь. Несмотря на то, что на их совести были подтверждённые и доказанные следствием преступления, они не вызывали ни злобы, ни ненависти, только жалость.
И в толпе, окружавшей судебное здание, и в городе многие высказывали одну и ту же мысль. «Это Горбач! Это он! Не могли ребята сами дойти до этого!» Подозревали связь малолетних преступников с Горбачом и следственные органы. И спрашивали не однажды об этом у ребят в ходе допросов. Но ни один из них не назвал Горбача. И улик против него не было.
То, что Горбач - бывший профессиональный вор, знали все: и жители города, и родители, чьи дети сидели сейчас на скамье подсудимых, и, конечно, знала милиция, и следователи. Но, как говорится, не пойман - не вор.
Горбача имели право сейчас называть только бывшим вором. Знали, что он неоднократно был судим за кражи, но отбыл своё. А теперь он работал в часовой мастерской. Как и все, вовремя приходил на службу и уходил из мастерской. Добросовестно ремонтировал часы, которые ему приносили. И хотя некоторые относились к нему с опаской, никаких поползновений на чужое имущество он не проявлял. И постепенно люди сняли свою подозрительность. Тем более что видели, как ловко, как умело, а главное, быстро работают его тонкие натренированные пальцы, прилаживая и завинчивая крохотные часовые детали.
В Кызыле Горбач появился без шума, без помпы. В пятидесятые годы в Туву приезжало много новых людей. Ведь только в 1944 году она вошла в состав нашего большого Советского Союза. Кого-то манила экзотика. Да и впрямь. Только один 14-часовой проезд автобусом через Саяны чего стоит! Вековые ели и сосны в два этажа, головокружительные подъёмы и спуски, зигзагообразные петли дорог, называемые «тёщиными языками», стремительные горные речушки, не замерзающие и в лютые морозы, суровые снежные вершины и рядом - полыхающие огнём ярко-оранжевые цветы «жарки». Это только преддверие к экзотике, только дорога в Туву. А сама Тува, где в пределах одной области сосредоточены все климатические пояса! В Тодже - тайга, мхи, северный олень и красивейшее, в оправе лесов, озеро Азас, где добывают пудового тайменя и нежного сига, а на перекатах стадами ходят хариусы. В Барун-Хемчикской и Овюрской степи бродят длинношёрстные яки, которых тут называют сарлыками. Это из их волоса некоторое время назад делали парики модницам. А на полупустынных просторах неторопливо пережёвывают сухие колючки перекати-поля величественные верблюды.
А разве не интересно увидеть, как начинает свой путь красавец Енисей! Две реки, Бий-хем и Каа-хем, стекая с гор, именно в Кызыле соединяются в один стремительный поток, который разламывает глыбы, несёт камни, рвётся к северу, чтобы там, у океана, разлиться во всю свою величавую ширь.
В тайге вёдрами собирают чёрную смородину, клубнику, голубику. Облепиха тоже растёт сама по себе. Собирают её зимой, по морозу. Подстелешь под куст брезент, колотишь слегка палкой по веткам, и ягода сама падает. На базаре её по дешёвке продавали зимой мешками. О масле облепиховом узнали уже позже. А тогда ягоду ели просто с сахаром или варили кисель.
А кедры! Кедровые шишки! На деревья не лазили и не губили их ветки. Просто, когда подоспеет время, по дереву колотили специальной колотушкой. Тувинские кедровые шишки, как и сибирские, меньше по размеру, чем дальневосточные, и орешки мельче, но зато щёлкать их легко.
А зверя, птицы! Бывало, поедешь в командировку, непременно увидишь то пышнохвостую лисицу, перебегающую дорогу, то волка-одиночку, а то и целую стаю. Как раз в те годы вошла «в моду» механическая охота на волков, на коз. Ну это, конечно, не для всех. Для того, кто имеет хорошую, сильную машину и виртуоза водителя, чтобы гнаться по степи за стаей. Правда, иногда такая охота заканчивалась трагически. Нет, не для волков и коз - для людей: ведь машина может не перелететь на другую сторону внезапно появившегося перед глазами оврага. Но это уж, как говорится, как кому повезёт. А охотники всегда есть. Опытные и мудрые и, конечно, коренные жители-тувинцы умело добывают и белку, и соболя, и медведя без особых затруднений. Помню, в редакцию тувинец-охотник принёс целый мешок беличьих шкурок. «Купите! Пять рублей шкурка». Это старыми послевоенными деньгами. Думаю, зачем они, шкурки? В магазине были готовые и беличьи, и каракулевые шубки. Но мы на них не зарились. Сняв солдатские шинели, мы вполне довольствовались добротным драповым или бостоновым пальто.
А баран, любой, прямо из отары, стоил 80-100 рублей. Бери, режь и ешь.
Так вот, в этот богатый и удивительный по природным условиям край устремились в те годы многие любители романтики. Они находили для себя интересное дело, открывали кладовые тувинской земли и отдавали эти богатства на благо народа.
А были и такие, которые сами хотели обогатиться. На обмане, на нечестных операциях. И такие, кто за далёкими Саянами хотел скрыть своё нечистое прошлое. «До Бога высоко, а до Москвы далеко».
Здесь в верховьях Енисея, в те годы ещё спокойно жили в землянках и полуземлянках и вели патриархальный образ жизни «староверы» те самые старообрядцы, предки которых не захотели в XVII веке принять церковные реформы и бежали в эту глушь. Искали здесь убежища и военные преступники. Один из них, каратель, служивший у немцев, был разоблачён в те годы. Вместе с нами, командированными в пятидесятом году на работу, ехали в автобусе, может, и недобрые люди. А ведь выспрашивать не будешь, кто они.
Вот так и появился в Кызыле Горбач. По фамилии его никто никогда не называл. Просто Горбач. Впрочем, на то были основания. Он был действительно горбат. Большой горб на спине делал его значительно меньше ростом, чем он мог быть, если бы этот горб распрямить. Он был достаточно молод, ему не было и сорока. Но горбатость и взгляд как бы из-под низу делали его старше.
Итак, этот самый Горбач, говорят, судимый неоднократно, работал сейчас в часовой мастерской. Именно на него и «клали грех» горожане, когда судили подростков-карманников. Кто-то даже говорил, что, мол, Горбач толокся там, в толпе, около судебного здания и что, мол, это не зря. Может, так оно и было. Но предъявить какие-либо обвинения часовому мастеру не было основания. И мальчишки на него никакой хулы не возвели.
Шумный процесс закончился. Для одних он принёс успокоение: зло наказано. Для других начались годы боли и тревог, ожидания и надежды.
Карманные кражи в городе прекратились. Но покой был недолгим. Снова кражи. Снова подростки. Но на этот раз мальчишки не только признали свою вину, но и указали на своего «учителя». И Горбач «загремел». Весь ли он срок отсидел или нет, в то время я не знала. Но вернулся он снова в Кызыл, в ту самую часовую мастерскую.
И вот этот самый загадочный Горбач в летний погожий день сидел в моём редакционном кабинете. Наверное, не один день, не один час раздумий предшествовали этому визиту в редакцию.
Почему он обратился именно ко мне? Не знаю. Может, потому что мой кабинет был крайний? Но ведь я работала на втором этаже. А был и первый этаж. А может потому, что я в те годы часто писала на моральные, нравственные темы? Я не спрашивала. Во всяком случае, этот Горбач сидел передо мной, и мне предстояло выслушать его исповедь. Он так и сказал: «Я прошу, чтобы вы выслушали мою исповедь». Вот она.
- Родился я в Новосибирске. Отец - железнодорожник, мать - врач. В семье были нормальные отношения и достаток. В положенное время пошёл в школу. Но дошёл только до седьмого класса. Учиться не хотелось. Ходил, чтобы провести время. Родители на работе, а я после уроков болтался на улице. А больше всего любил ходить на вокзал. Смотрел на вокзальную суету и думал: «Куда люди едут? Зачем?» Новосибирск - огромный железнодорожный узел. Поезда шли на Дальний Восток, где в каких-то далёких далях был Великий, или Тихий, океан. Об этом узнал на уроках географии. Но представить себе его, конечно, не мог. Казалось, он где-то на другой планете.
Шли поезда на юг. На вагонах мелькали названия: Ташкент, Самарканд, Бухара. Было начало тридцатых годов. Многие голодали. Люди куда-то ехали, искали, где лучше. С сумками, чемоданами, с узлами. Поезд поглощал эту пёструю толпу и уходил, перрон пустел на время. Потом новый поезд и новый поток. Так и хотелось мне вместе с этими людьми уехать куда-нибудь, посмотреть другие города, других людей. А куда? На что? Денег даже на мороженое с вафелькой или пирожок, который продавался на вокзале, не было.
Наверное, тогда, когда я глотал слюнки, с завистью наблюдая, как люди подходят к лоточнице и с наслаждением уминают сладкое мороженое, на меня обратил внимание незнакомый, довольно прилично одетый мужчина. Он отозвал меня в сторонку, спросил, как зовут, сколько лет, и, показывая на мороженицу, спросил: «Хочешь?» Стыдно было признаться, но и отказаться не было сил. И я, потупясь, сказал: «Ага, хочу!» Он купил мороженое мне и себе. Мы отошли в сторону, ели мороженое, и я почему-то рассказал ему всё о семье, и о себе, и о том, что надоело ходить в школу. А вот на вокзале интересно. И что охота куда-то поехать, посмотреть другие места.
Он внимательно слушал, улыбался, а потом сказал: «А ты приходи сюда почаще. Меня всегда найдёшь».
Что-то сразу потянуло меня к этому человеку. Я стал чаще сбегать с уроков и мчался на вокзал, чтобы встретиться с Петровичем (так он называл себя). Он покупал мне то мороженое, то пирожок, то вёл в станционный буфет и поил чаем с белой сдобной булочкой, которую покупал там. Постепенно он подвёл меня к тому, что за всё купленное надо платить деньги. А где их взять? Я как-то об этом не думал.
Однажды Петрович пригласил меня к себе. В маленькой каморке, недалеко от вокзала, он дал мне первые уроки того, как, не утруждая себя тяжёлой работой, можно иметь деньги. Он показал, как ловкими пальцами можно вытащить бумажник из кармана куртки, брюк или, чиркнув бритвой, разорвать внутренний карман и забрать всё, что в нём находится. Петрович казался мне фокусником. Я с восторгом смотрел, как ловко работают его пальцы.
- Хочешь научиться? - подзадоривал он меня. Я безумно хотел. Я стал встречаться с моим «учителем» почти каждый день, убегая с уроков. Дома было не до меня. Отец - в поездках, мать - в больнице. Я бегал на вокзал, встречался с Петровичем и брал у него уроки «мастерства» чистки чужих карманов.
Однажды на вокзале он показал мне образец своей «работы». Мы прохаживались с ним недалеко от касс. Петрович глазами показал на мужчину, который только что отошёл от окошечка и засовывал купленный билет в толстый бумажник. «Наблюдай!» - коротко бросил мне Петрович и направился к буфету - туда, куда пошёл только что «обилеченный» мужик. С минуту он потолкался возле мужика, заглядывая на буфетную стойку, и вернулся ко мне.
- Пойдём домой! - на ходу сказал он и пошёл к выходу. Я за ним. Мы быстро пошли в его каморку. Там Петрович вынул из кармана толстый жёлтый бумажник и спокойно сосчитал деньги. Их было много. Билет разорвал и бросил в печку. «Это нам не надо». Мне было жалко билет. Ведь по нему можно было уехать куда-то, куда собирался тот мужик. Я сказал об этом Петровичу. Он только усмехнулся и спросил: «Ну ты видел?» Он имел в виду, видел ли я его «работу». Я признался, что ничего не видел, даже подумал, что ему ничего не удалось.
Пришёл день, когда я принёс в эту каморку свой первый собственноручно добытый из чужого кармана бумажник. Был он, правда, довольно тощий. Но я был в восторге. Петрович тоже был доволен. Уроки его упали на благодатную почву. Я оказался хорошим учеником. И с каждым днём мои успехи в добывании денег всё больше радовали меня. Правда, часть из добытого надо было отдавать Петровичу. Такой был уговор. Но меня это не обижало. Я уже мог себе позволить купить какие хотел сладости, потом приобщился к папиросам и водочке.
Школу я бросил. Слёзы матери и ругань отца (бить он не бил) не помогли. Дом мне стал чужим. Нашёл себе компанию пацанов. Таких же, как я. Оказывается, у Петровича было несколько «учеников», но до поры мы не знали друг друга.
Как-то внезапно Петрович исчез. А мы, пацаны, двинулись в самостоятельное плавание. Иногда встречались вместе где-нибудь в подвале или на чердаке, на добытые деньги накрывали барский стол, кутили, а потом расходились, каждый на свою территорию. Но общие сборища бывали нечасто. Мне нравилось «работать» и тратить деньги одному.
Я был горд. Я восхищался собой. Я был безжалостен. Я с наслаждением смотрел, как металась, причитала бабка, у которой я только что вытащил деньги из кошелька, пока она глазела на магазинную витрину. Я смеялся над мужиком, который выворачивал все свои карманы в поисках денег. А они лежали уже у меня. Я был удачлив. Я стал ездить в соседние с Новосибирском города. Побывал и в хлебном городе Ташкенте, где такие базары, столько фруктов, что дух захватывает, и столько ротозеев, особенно среди самих торговцев, что добычи всегда хватало.
Но всё же я попался. Не на крупной краже - но срок получил. «Отдохнул» на нарах годик, вышел. Снова за «работу». Шло время, я взрослел. Но образ моей жизни не менялся: добыча денег, пьянки, ночёвки то в шикарных гостиницах, то в грязном подвале. Побои, если поймают за руку. Тут уж пощады не проси, ори не ори, никто не пожалеет.
В какое-то время надоело лазить по чужим карманам, и я решил переквалифицироваться на более крупное дело. Чтобы взять куш побольше. Знал: у отца был знакомый, довольно состоятельный человек. Я решил ограбить его квартиру. Там я бывал с родителями и приметил богатую обстановку и вещи. Я наблюдал несколько дней и точно установил, когда хозяин уходит на работу, когда возвращается домой. И наметил план действий. Открыть квартирный замок было проще простого. Я зашёл в прихожую, затем в спальню, по пути приглядываясь, что можно унести. Открыл дверь в зал. И вдруг страшный удар сзади по спине. Я упал. В глазах потемнело. А удары сыпались и сыпались на меня. Да, видимо, когда я наблюдал за облюбованной квартирой, хозяин меня заметил и наблюдал за мной. И устроил у себя в квартире засаду. Бил он меня беспощадно. Я потерял сознание. Очнулся только в больнице. Туда меня доставил какой-то добродетельный шофёр. Он услышал мои стоны в овраге, неподалёку от того дома, в котором я собирался ограбить квартиру. Долго срастались мои переломанные кости. Болели почки. Вылечить-то меня вылечили, но на спине стал расти горб.
- Тогда-то и получил я кличку Горбач, - с горькой усмешкой произнёс он и сделал долгую передышку. Смотрел мимо меня, куда-то в пространство. Наверное, видел перед глазами ту давнюю, страшную картину.
- Нет, я не образумился. Я обозлился. На всех. Я стал беспощаден. - Он на миг прервал свой рассказ, встряхнулся, словно пытаясь выпрямиться, сбросить этот ужасный горб, а потом продолжил. Наверное, ему надо было освободить душу, исповедаться. И он стал подробно рассказывать о тех людях, которых он когда-то ограбил. Казалось, что всех их он видит сейчас перед глазами, так подробно он описывал каждого. Он рассказал о том, как выкрал кошелёк у женщины на базаре.
Она хотела купить корову. Она орала на весь базар, причитала, что дети теперь умрут с голоду. Я видел всё. Но меня это не тронуло. Я ощущал в кармане толстый кошелёк и гордился собой. Я выхватил портфель с деньгами у мужика. Мужик не мог меня догнать. Мне было смешно. Я гордился своей ловкостью, своим умением быстро разрезать сумку, залезть в чужой карман или просто вырвать из рук намеченную добычу. Люди меня боялись. Когда я шёл, они переходили на другую сторону улицы, чтобы не встретиться со мной. Я ухмылялся и был доволен. Добывал деньги легко и так же легко их тратил: на вино, на ресторан и карты, на продажных женщин. Ехал, куда хотел: на юг, на море или в столицу. Но не зря народная пословица говорит: «Сколько вор ни ворует, а тюрьмы не минует». Садился и я на нары. Снова и снова. А выйдя на свободу, продолжал своё ремесло.
Я спросила, что привело его в Туву. Он с нескрываемым удивлением посмотрел на меня. Дескать, что тут непонятного. И ответил так, как я и ожидала.
- Да тут глушь. Цивилизация ещё не дошла. И простаков полно. Тут для меня было широкое поле деятельности.
Он, видимо, понимал, что меня интересует вопрос о карманниках-подростках. Но я этот вопрос не задавала. Ведь после того, как группу пацанов, «чистивших» чужие карманы горожан, определили в соответствии с мерами наказания в специальные учреждения, в городе лишь на короткое время наступило затишье. А вскоре снова накатилась волна карманных краж. Но на этот раз уже нашёлся «смельчак». Пойманный с поличным, он назвал своего «наставника». И Горбач «загремел». Тогда-то и вскрылось, что и первую группу подростков - карманных воров обучал и натаскивал он. Горбач выслеживал жертву, подсказывал, как лучше взять «добычу». Последний срок он и получил за это.
Собеседник мой, конечно, понимал, что мне всё это известно, и, не дожидаясь моего вопроса, сам сказал:
- Да, последний срок я получил за пацанов. Сам я уже за добычей не ходил.
- Что же вас привело сюда, в редакцию? - задала я мучивший меня во всё время разговора главный вопрос.
- Я хочу исповедаться, - сказал он. Именно так и сказал: «исповедаться». И умоляюще посмотрел на меня, потому что увидел в моих глазах удивление.
- Не удивляйтесь, - глухо, с надрывом в голосе произнёс он. - Я не в церкви хочу исповедаться, наедине с попом. Я хочу исповедаться перед людьми. Я прошу, чтобы вы опубликовали мою исповедь в газете. Хочу попросить прощения у всех, кому я причинил зло. У того мужчины, у которого вместе с деньгами я выкрал билет и лишил его возможности поехать, может быть, к своей семье. Хочу попросить прощения у детишек, которые из-за меня остались без молока, а может, даже умерли с голода, потому что я ограбил их мать. Ведь она хотела купить корову. Хочу попросить прощения у родителей, чьи дети по моей милости стали преступниками. Вы знаете, о каких детях я говорю.
Он как-то неловко покачивал головой и смотрел отрешённо куда-то мимо меня. И всё говорил, говорил. На миг замолчал. А потом, словно вытягивая из глубины памяти ниточку за ниточкой, всё рассказывал, рассказывал. И всё приговаривал: «Простите меня. Простите!» Временами он прерывался, шумно выдыхал воздух, словно вместе с ним выпускал из себя и те страдания, которые, я это видела, причиняет ему его исповедь. Но, набравшись воздуха, всё продолжал говорить. Я не прерывала его, не задавала вопросов. Он тяжело дышал. Голос прерывался спазмами. Но он не останавливался. Он хотел выговориться до конца.
Удивительно, но он словно зафиксировал в памяти каждого человека, которому принёс зло, и сейчас торопился рассказать о каждом, словно боясь, что кого-то забудет, у кого-то не попросит прощения.
Он говорил о том, как с годами разгульной жизни гасла «романтика», а больнее била житейская неустроенность. «Ни дома, ни семьи, ни друзей. Залезешь на чей-то чердак, прижмёшься к тёплой трубе и заснёшь. А утром просыпаешься, словно покойника обнимаешь, труба-то холодная».
Ночёвки на чердаках и в подвалах, побои, вино, наркотики. Да, оказывается, он принимал и наркотики, что для нас, выросших в советское время, было чем-то диким. У нас в те годы и слова-то такого в обиходе не было. А о Горбаче говорили, что он морфинист. Вот отчего этот лихорадочный блеск в глазах.
Последний срок, полученный за «обучение» пацанов, Горбач не досидел до конца. Он написал письмо на имя тогдашнего председателя Президиума Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилова, написал покаянное письмо в лагерную газету. Оно было опубликовано, а газета разослана по всем лагерям. Горбач был очень болен: отбитые почки, больные лёгкие. Его освободили досрочно.
Он чувствовал, что долго не проживёт. И хотел попросить прощения у людей, у тех, кого грабил, кому принёс горе и слёзы.
- Мою жизнь, как и мой горб, уже невозможно исправить, - с горькой иронией произнёс он, заканчивая свою исповедь. - Так пусть другие, кто только начинает жизнь, не обманутся так, как я, не кинутся на «лёгкую» добычу денег.
Некоторое время он молчал, глядя в пол. Потом поднял голову, посмотрел на меня. В глазах его стояли слёзы. Он тихо сказал:
- Умоляю вас, напечатайте мою исповедь. - Поклонился и тихо ушёл. Тогдашний редактор «Тувинской правды» не счёл нужным опубликовать исповедь бывшего вора, хотя я доказывала, что это нужно не только Горбачу.
- Пускай подольше поработает, - сказал мне мой шеф. - Ведь он не более полугода как освободился. Пусть покажет, что он стал честным человеком.
Но времени для честной работы Горбачу, увы, уже не было отпущено. Через полмесяца после исповеди в редакционном кабинете он умер в больнице.
Я хранила этот материал в моих запасниках более полувека. И подняла его потому, что для нынешнего времени он особенно актуален. Как-то воспитанники одной школы-интерната спросили меня:
- Можете ли вы привести пример, когда жизнь у человека прошла даром? Думаю, что исповедь Горбача отвечает на этот вопрос.
1992
Произведение публиковалось в:
"Приамурье-2013", литературно-художественный альманах. – Благовещенск, 2013