В гостях
В предбаннике пахло вениками, смолой и корюшкой.
За низким столиком сидели двое крепких, лет сорока, мужчин и старик. Перед ними кучей лежала вяленая корюшка и солдатами стояли пластмассовые бутылки с пивом. Мужики распаренные, осоловевшие от пара и пива, отдувались и лениво щипали рыбу.
Старик сидел, молча, зажав ладони между сухими коленями.
– О чём, батя, задумался? Может баню, Татьяна плохо истопила или угарно в ней? – спросил Михаил – сын старика.
– Банька просто шик. Самая лучшая. Такой в посёлке ни у кого нет, и протоплена исключительно, – поддержал разговор второй мужчина - Егор. Тот, что почернявей, в чьих жилах явно текла кровь местных аборигенов – эвенков или якутов.
– Нет, ребятушки, всё хорошо. Всё очень хорошо. Сижу и радуюсь: как это здорово – жить, работать, ходить в тайгу. А по субботам вот так натопить баньку, попариться, для душевного разговора принять стопочку и дышать чистым свежим воздухом. Благодать-то, какая, господи!
– А ты, Митрич, сомневался в этом? – удивился Егор. – Я всегда, когда к вам в баню прихожу, говорю о том же. Ты будто в первый раз живёшь, и раньше этой красоты не замечал?
– Это батя по родным местам соскучился. Съездил к дочке в Большереченск на две недели, а вернулся – на всё смотрит, словно в первый раз видит. Всем восхищается.
– Что? Митрич из посёлка отлучался? Нашу столицу посетил? А я и не заметил, – удивился Егор.
– Да где уж тебе замечать, если всё время в тайге пропадаешь? От оленей оторваться не можешь. Батя наш совершил такое путешествие, что теперь и по ночам из избы выходит дышать свежим воздухом. Никак не надышится. Путешественник…. Раньше надо было страну изучать, когда был молод да здоров, – проворчал Михаил.
– А что случилось-то, Иван Митрич? Чем сын недоволен, что сына смущает?
– Моя поездка смущает меня, а его возмущает. Рассказать кому – смешным покажется.
– Расскажи, Митрич, расскажи…. Смеяться не будем. Не каждый год удаётся нам выбраться отсюда, на мир посмотреть.
Ивана Дмитриевича долго уговаривать не пришлось.
– Коли смеяться не будете – расскажу.
До Большереченска добрался хорошо, без проблем. Встретили меня всей семьёй: дочка с зятем Анатолием, с внучкой и внуком. На вокзал приехали своим транспортом – микроавтобус у них японский. Живут не бедно: хорошая квартира, дача. У всех, даже у десятилетней внучки Вики, персональные телефоны. Всё хорошо. Только воздух там плохой, и дышать трудно. Я думаю: это от машин. Их же там, в городе, тыщи. И не стоят на месте, а снуют туда – сюда, словно муравьи в хорошую погоду.
Поедем на дачу – от города километров тридцать, в сопочках – там дышится легко. А назад подъезжаем к городу – грудь закладывает, голова болеть начинает, воздуху не хватает.
– И жил бы на даче, Митрич…
– Погоди, Егор… Дача у них хорошая, даже банька есть. Правда, не такая, не из кругляка, а засыпная. После трудового дня попариться можно – усталость снять и мозги прочистить. Я бы пожил там… Мне всё равно: что в зимовье, что на даче. Но хочется пообщаться с дочкой, внуками, зятем. Зачем я туда ехал? Вот то-то и оно… Пробовал уговорить жить на даче молодёжь – внуков, – ни в какую! Домой, к компьютеру и телевизору! Комфорт им подавай, условия для мозгового развития, а, может быть, для отупения. Раньше-то, при социализме, говорят, что у них и телевизор, и холодильник на даче были. А потом повальное воровство пошло. Разграбили дачи. Даже провода электрические со столбов сняли, внутреннюю проводку содрали… Ложки алюминиевые и те не оставили. А почему? Потому что люди жить хуже стали, больше стало бездомных и безработных…
– Бомжам тоже жить хочется, вот и заставляют богатых поделиться, – неловко вставил Егор.
– Каким бомжам? Ты думаешь, это они воруют? Ага, понесёт бомж на спине чугунную ванну или трёх кубовый бак за тридцать километров сдавать на металлолом. Нет, воруют хапуги с транспортом, с механизмами: с краном да со сварочным аппаратом. У соседа сваркой железные двери срезали. А ты говоришь «бомжи». Но не об этом речь. Народ не стал отдыхать на дачах. Окружающая природа перестала людей привлекать. Хотя, скажу я вам, места там красивые, но люди на это уже не обращают внимание. Приедут, поработают на огороде – и домой. Душой не отдыхают: не украшают постройки, не благоустраивают участки. Разор отбил у них руки. Много брошенных домиков. Стоят сиротами с пустыми окошками, без дверей, без крыш. Заброшенностью, бесхозяйственностью там пахнет. Да, я думаю, не только там, а во всей стране. Вот и стремятся человек быстрее в город, в устроенный уголок. Разрушила власть единство человека-труженика с природой.
Митрич помолчал, задумался.
– О чём это я? Ах, да… С дачи едешь, и чем ближе к городу, тем труднее дышать. Горожане этого не чувствуют. Они только замечают: как приедут в огород, их ко сну тянет, зевать начинают, квёлыми становятся. Я так думаю: это произошло отравление свежим воздухом. Да.
Пожил недельку в их бетонной коробке на восьмом этаже, сердце прихватывать стало, одышка появляется. Света, дочка, врача вызвала. Тот послушал, давление измерил и сказал, что обижаться на здоровье, когда разменян восьмой десяток лет, грех. Надо радоваться каждому прожитому дню. Выходит, у меня теперь вечерняя радость. Прошёл день – радуйся. А я привык радостью не ночь, а день встречать. Вот нестыковка, какая.
Анатолий путёвку в санаторий мне купил. На две недели. Поезжай, говорит, отдохни, здоровье поправь. В жизни ещё ни разу ни на курорте, ни в санатории, ни в доме отдыха не был. Ты заслужил трудом своим достойный покой. Сказанул тоже: «покой» … Дочка его поддерживает.
Отвезли на своём автобусе меня в санаторий. Это сто пятьдесят километров от Большереченска.
Санаторий тоже в городе. Не санаторий – рай. Палата на два человека. Телевизор, холодильник, прибор, что в комнату холодный воздух гонит. Санитарочки убираются, чистят всё, любой твой каприз готовы исполнить. Кормят, как в ресторане, четыре раза в день. Впервые попробовал там манную кашу с бананами и грецкими орехами – вкусно. Врачи осматривают, самочувствием интересуются. Отдыхай, лечись и жирок нагуливай. Всё хорошо, если бы не процедуры. Но всё по порядку.
Поселили меня в палату, где уже жил пациент. Познакомились. Валентин Кононович – композитор из Большереченска. Важный такой, представительный. Вторично в этом санатории пребывает. За один раз, говорит, не одолели. После инфаркта он.
Назначили мне лечение: таблетки, физкультуру, массаж, отвары, ванны и много ещё чего. На третий день повели в подвал на грязи. Обмазали меня, завернули в плёнку, утеплили одеялом. Лежи, говорят, пятнадцать минут для первого раза хватит, потом срок увеличим. Лежу. Пятнадцать минут, двадцать, – часы-то перед глазами – полчаса. Забыли обо мне. Крикнул, пришли. Да…
В палате сосед спрашивает: «Процедуры нравятся?». Ничего, говорю, только воняет там сильно и не пойму, какая может быть польза от этих свинских ванн? «Это, – говорит, – тебя к земле приучают. Скоро все ТАМ будем. Здесь мы в гостях». Сам ржёт, как жеребец, как вы сейчас. Мне даже нехорошо стало.
Потом была сухая углекислая ванна. Посадили меня нагишом, в одних трусах, в какую-то стиральную машину. Тело внутри ящика, а голова торчит снаружи. Пустили внутрь снизу то ли кислоту, то ли газ. Шумит в ящике что-то, а что – не вижу. Только боюсь, что барабан включат. Натерпелся за полчаса. Еле дождался, когда выпустят. Но это ещё не всё.
На следующий день направляют в гало камеру. Это, как объяснили, похоже на соляную пещеру. Солёным воздухом дышать. Ложишься на топчан, накрываешься простынкой и дышишь. Лёг. Вошла медсестра, спросила, не включить ли музыку? Кто-то попросил марш «Прощание славянки» и хихикнул. Выключили свет.
После сытного обеда, признаюсь, в сон потянуло. И, видно, уснул, потому что вижу: несут меня на кладбище. Музыка играет, народ вереницей следом идёт, венки, венки кругом. Родственники идут рядом, плачут. И так спокойно и приятно…. От этого видения в страх кинуло. Подскочил на топчане, глаза открыл, не пойму: где я? Темно, очертаний палаты не видно, только у одной стены синяя лампочка еле светится, вокруг люди под простынями лежат с закрытыми глазами, никто не шевелится. Музыка похоронная играет, холодком тянет. И, кажется, что вот сейчас кто-нибудь встанет и поплывёт в этом сумраке, пошевеливая углами простыни, словно крылами. У меня аж волосы дыбом встали, в холодный пот бросило. Душа комком сжалась, чувства все отмерли. Всё, отпрыгался! Вот вы смеётесь, а мне не до смеха было. Сижу, жду: когда же венки вносить начнут? Совсем ополоумел. Думаю, так вот оно какое, окончание жизни?
Опять прилёг – никто не встаёт. А музыка всё плачет, рыдает. Слышу даже, как люди вскрикивают, стонут. Мурашки по спине и холод по всему телу волнами расходится… Вот тебе и прощание со славянами. Не вытерпел, выскочил из этой комнаты-пещеры, да не снимая бахил – такие опорки тряпочные – в палату тягу дал. Валентин Кононович посмотрел на меня и говорит: «Что, на репетиции собственных похорон побывал? Ничего, это в первый раз жутковато, неприятно. Потом привыкнешь. Погоди, ещё к червям приучать начнут. Гирудотерапией это называется». Сказанул же…
Пришла медсестра, отругала меня за то, что до конца сеанса не дождался.
В эту ночь не уснул. Мысли дурные в голову лезут. В толк не возьму: зачем же сюда людей свозят? И пациенты, заметьте, всё пожилые – прикопочного возраста, как я. Молодёжи нет. Я перестал чувствовать в себе жизнь – вот что страшно. Внутри пустота, будто в меня вселился холод той гало камеры.
Утром тихонько собрал вещички, оставил записку, что домой уехал, чтоб не искали, да в суете незаметно отбыл в Большереченск. Что ржёте, как жеребцы?! Мне было не до смеха. Еле железнодорожную станцию разыскал, чтобы к дочке доехать. Растерялся я… Так захотелось сюда, на берег нашей речки, к дому своему, к вам. Пожить ещё, сколько Бог отпустил, но надо же попрощаться и с семьёй дочки.
Приехал в Большереченск. Явился к родственникам, а те и рты открыли – не ждали. Поохали, поахали, но я-то уже в городе! Расспросы: что не так, почему до срока вернулся? Рассказал им, как и вам сейчас, обо всех моих процедурах. Они тоже посмеялись. Только внук не смеялся, и назвал композитора дураком.
Дочка сказала, что гирудотерапия – это лечение пиявками. Фу-ты, Господи, мразь-то какая!
Попрощался с родственниками и, как они не уговаривали, отправился восвояси. Зять вот, чуть ли не полный мешок корюшки на гостинец купил. Звал я их сюда почаще приезжать, детей привозить, чтобы меньше там отравой дышали. Тут и сердце работает, как положено, и мысли только светлые в голову приходят. Нет, как ни говорите, а лучше нашего уголка и мест на земле нету! Вода, лес, воздух – всё во благо! В суете дней, в мелочах жизни этого не замечал – некогда было, да и сравнить ни с чем не мог. Вот сейчас думаю: как же так, прожить среди красоты и эту красоту не видеть? Жить здоровым и вольным и не ценить это? Мы все похожи на слепых, неразумных котят. А жизнь ценить надо и красоту беречь! Теперь ночью выйду во двор, посмотрю на звёздное небо, и душа радуется за всех, кому жизнь дана на этой земле. Где-то внутри просыпается такая необъяснимая любовь к нашей земле, нашему краю, к нашему посёлку, что запеть хочется. Особенно хорошо у нас осенью. Да что там осенью? Всегда хорошо! Вокруг красота такая, что и словами не расскажешь - сказка! Нет ни комара, ни гнуса, ни жарко и ни холодно. Благодать, - старик, блаженно улыбаясь, прикрыл глаза.
Произведение публиковалось в:
"Белое золото". - Повесть. Благовещенск, 2019 г.