Информация обновлена: 18 сентября 2018, 08:01

Русский берег. Корсаково

     Прошло почти два года, как Якова выписали из больницы. За два года произошло много событий и в его судьбе, и в судьбе страны. У Якова началась новая жизнь. В стране, к сожалению, был всё тот же хаос.
     Время не шло, а неслось разрушительным вихрем над страной. В этом урагане рушилась, клочьями рвалась эпоха. Клочки бытия рассыпштись, словно камешки разрушенной мозаики. Полная картина прожитого воедино не складывалась. Но память, может быть, на последнем излёте, как на экране, чётко и последовательно, день за днём, воссоздавала прошлое. Иногда среди ночи Яков просыпался в поту и до утра не мог сомкнуть глаз. Он до подробностей вспоминал события прошедших двух лет и не мог дать им оценку, определить, когда поступил правильно, а когда нет. Делам неприглядным всегда находились оправдания, острые моменты в памяти почему-то сглаживались.
     Из больницы его забрал Василий и привёз в Корсакове, в свой родовой дом. Познакомил с Полиной и её дочкой Олесей, накормил хорошим обедом.
     Полина Якову показалась красавицей. Стройная фигура, чистый взгляд из-под тонких чёрных бровей, белая нежная кожа лица со здоровым румянцем и блестящие тёмные волосы, разделённые ровным пробором, — всё располагало к себе. Её манера говорить, чуть растягивая слова, внимательное отношение к собеседнику и простота в общении говорили о жизненной мудрости, возможно, доставшейся по наследству. Надень она приталенную кофточку да широкую юбку — настоящая казачка. Так и веет от неё простором, волей и удалью. Что за прелесть! Недаром её так нахваливал Василий, недаром сох он на морях и реках столько лет по однокласснице.
     Полине Егоровне на вид можно было дать двадцать лет, хотя к концу подходил третий десяток её жизни, — так хорошо она выглядела, несмотря на заботы, которые добровольно взвалила на свои плечи. Но если разговор заходил о работе, об ответственности, она преображалась. Брови смыкались, взгляд становился жёстким и холодным, румянец разливался по всему лицу. Тут уж не до любезностей.
     Перед тем как сесть за стол, Василий шепнул Якову:
     — Ты прости, но спиртного не будет. Зарок Полине дал. На этом условии она и согласилась жить со мной.
     — Нормально. Я тоже не хочу эту гадость пить. Столько дров из-за неё наломал....
     — Тогда порядок.
     Потом ходили смотреть жильё для Якова.
     — Пока поживёшь здесь, — показал Василий на старый, одиноко стоявший дом на отшибе деревни. — Достроим общежитие — переберёшься туда. А женишься — будет отдельный новый дом. Видишь, коттеджи строим.
     — «Женишься». Да с такой обгорелой рожей, с такими руками всех невест в деревне перепугаю — разбегутся ваши работницы.
     — Ничего, корешок, с лица воду не пить. Главное — человеком быть. А теперь устраивайся, отдыхай, поправляйся. Ужин в столовой в семь часов. Кстати, столовая по этой же улице. В ней же находится и контора. Там есть вывеска — сам писал. В городе нужно будет заказать новую, но это уже по твоей части. Завтра приходи в контору, оформим документы, получишь аванс. В город поедем — купишь себе необходимое на первое время. Ничего, были бы кости — мясо нарастёт. Надейся! Кстати, товарищество наше так и называется — «Надежда».
     — Слушай, Василий, а почему так называется деревня — Корсакове? Кажется, есть город Корсаков. То ли на Сахалине, то ли на Камчатке.
     — На Сахалине. Название дали в честь Михаила Корсакова — помощника губернатора Восточной Сибири Муравьёва. Корсаков стал потом военным губернатором Забайкальской области. Кстати, он — родной племянник Муравьёва. Знал о таких?
     — Слышать слышал, но подробностей не знал.
     — Казаки, что основали эти станицы, о названиях долго не задумывались. Мы проезжали по дороге мимо станиц Михайловка и Екатериновка. Говорят, что их назвали в честь жены другого губернатора. Она была Екатериной Михайловной. Вот и увековечили память рабы божьей. Если хочешь узнать больше истории — спроси у Полины. Она об освоении этих земель может рассказывать часами. Книжек — полный дом, и с остячкой дружит.


     Через неделю приехали Пётр с Жекой. Их по деревне на правах экскурсовода сопровождал Яков:
     — Это строится коровник. Первая очередь на сотню голов. Потом будем расширяться. Здесь будет навес для техники. Тоже временный. Вот под крышу построили зерновой двор с сушилкой и закромами для зерна. А этот дом переделан под столовую. Будем на первых порах вместе здесь питаться. Жить вы будете... Впрочем, это решит Полина Егоровна. Идёмте в контору.
     Петру и Евгению, как семейным, выделили двухквартирный дом. Но они, пока не перевезут сюда семьи, захотели жить оба в одной половине дома. Конечно, после Царского Села, после стольких месяцев, проведённых под одной крышей, они не могли сразу разбежаться по своим углам. Вместе было привычней.
     Пока не построится школа, Жеку назначили механиком автогаража. Петру предложили командовать пасекой. Но он наотрез отказался:
     — Не могу! Жена столько лет прожила в тайге, что никакого отшельничества не потерпит. Так что дайте мне что-нибудь ближе к людям. Пасекой пусть занимаются пенсионеры, а нам хочется быть вместе с коллективом.
     Тогда предложили заведовать зерновым хозяйством. Согласился.
     Яков сразу был определён в снабженцы. По этому поводу дебатов не было — учли состояние его здоровья и рекомендацию Василия.
     Всё было бы хорошо, но... скука!
     Вечерами впору выходить за пределы станицы — дом-то крайний — и выть волком. Телевизора нет, клуба нет, пойти некуда. В столовой, которая использовалась и как место отдыха, и как зал собраний-заседаний, стоял телевизор, но туда ходить было лень — это почти другой конец деревни.
     Деревенские — местные жители — были заняты хозяйством: ухаживали за скотиной, обустраивали жилища, заготавливали дрова, сено. Любители уходили в тайгу на охоту, некоторые занимались рыбной ловлей — устанавливали мордуши на близлежащих озёрах. Время их проходило в трудах и заботах.
     Об охоте Яков теперь и думать не мог. При виде ружья у него тряслись ноги и внутри что-то обрывалось, низ живота холодел, словно туда насыпали снег, а лоб покрывался каплями пота.
     Пробовал ходить на рыбалку с местными любителями — не понравилось. Что такое рыбалка на озере, где главный улов — гольяны с ротанами? Это смех в сравнении с рыбалкой на реке Таёжной. Так, детская скучная забава. Есть и здесь река — Большая, — но она за множеством рядов колючей проволоки — граница. Близок локоть, да не укусишь. Протекает рядом с селением речка Тунсара. Говорят, что в ней и хариус водится, но никто его не ловит, а Яков не знает как. Пробовал на удочку на червя — не берёт. Скука. Наверное, чтобы жить в деревне, нужно в ней родиться.
     Но сбылась мечта Якова — порыбачил он на Большой. Правда, это случилось через год после приезда.
     На день Святой Троицы, вспомнив старые времена, казаки Корсакова решили устроить большой праздник. А что за летний праздник без наваристой ухи под сенью молодых берёз, без дикого лука мангиря да берёзового сока? Мангирь и сок в каждой семье припасены, а вот что до рыбы, то она в реке. Казаки договорились с пограничниками, чтобы пропустили их за проволоку на реку порыбачить. Пустили. А как те откажут, если их жизнь, их благополучие во многом зависят от местных жителей. Кто им поможет с заготовкой кормов для коров заставы, техникой для вспашки контрольно-следовой полосы, картофелем и овощами для личного состава? Всем станичники помогают — живут же на одной границе.
     На берег Большой выехали на тракторе «Беларусь», оборудованном небольшим подъёмным устройством и с прицепленной телегой. Спустили на воду деревянную лодку, положили в неё сеть с ячеёй, похожей на волейбольную, и трое рыбаков отправились на вёслах вверх по течению. Яков с Василием и ещё несколько человек пошли берегом.
     — Здесь постоянно сплавом рыбачат, — пояснил Василий. — Тоня длинная, глубокая, чистая, и рыба крупная ещё попадается.
     О том, что рыба должна быть крупной, можно было и не говорить — через такую ячею карась и щука пройдут и не зацепятся.
     — Какая Тоня? — не понял Яков.
     — Тоня — это место, по которому будут сплавлять сеть. Нам, береговым, дадут один конец верёвки, к которой привязана сеть, а второй потянут лодкой. Сведём концы примерно через километр на чистом месте. Там, где трактор оставили. Понятно?
     — Понятно, — ответил Яков, хотя понять ничего не мог, но переспрашивать не стал. Так рыбачить ему не доводилось.
     Когда расправили сеть, определились с обязанностями каждого, и началось самое интересное. Тащить верёвку по берегу было весело. Мужики спотыкались о камни и валежник, наступали друг другу на пятки, толкались, падали. Смех, шутки, подначки. Только с реки доносились сердитые окрики: «Осади!», «Дай слабину!», «Табань!», «Подрезай!».
     — Идёт, идёт хорошо, — в каком-то экстазе повторял Василий. — Стоп! Зацеп! Эх, мать твою... Пошла... Кажись, пошла... Пошла! Пошла, родимая... На зацеп не похоже.
     — Есть! Есть... есть... — раздалось по цепи.
     Что «есть» — Яков не понял. Но мужики на берегу и в лодке засуетились, занервничали. Сколько Яков ни косился на воду, ни смотрел на поплавки сети, ничего не увидел.
     Лодка, срезая течение, рывками двигалась к берегу. Уже не пара вёсел, но и шесты толкали её на покатую отмель. С берега в воду к лодке кинулись, не снимая обуви и одежды, добровольные помощники. Свели вместе концы сети, верёвки привязали за трактор. Тот, выгоняя из себя столб чёрного дыма, пробуксовывая на песчаном берегу, с отчаянным стрёкотом потянул сеть в гору.
     — Вот она, — толкнул Якова в бок Василий.
     В окружении светлых поплавков Яков увидел тёмное пятно. Два-три раза вода в этом месте вспенивалась, образовывая буруны, а потом там всплыло что-то белёсое.
     — Воздуха хватанула, — послышались комментарии.
     Дорожка поплавков сомкнулась, и сеть потянулась на берег.
     То белёсое, что подтягивала к берегу сеть, Яков принял за бревно.
     — Топляк зацепили? — спросил у Василия.
     — Какой топляк? Рыба это... Пузом вверх — воздуха хватанула.
     Вытащенная на песок рыба не буйствовала, не оказывала никакого сопротивления. Она лениво открывала и закрывала губастый, расположенный чуть ли не на брюхе рот, словно хотела что-то сказать, но на это сил не хватало.
     — Калуга, — пояснил Василий. — Рыба — калуга.
     — А почему одна?
     — Тебе что, одной не хватит?
     — На сколько она потянет? — поинтересовался Яков, сравнивая эту рыбину с пойманным на Таёжной тайменем.
     — Если на вес, то килограммов на двести пятьдесят, не меньше. А если на штраф, то последние штаны снимет — не рассчитаемся. В Красной книге она.
     Народ суетился вокруг калуги, и только дядька Василия, как руководитель всей кампании, отдавал приказания:
     — Николай, отвязывай верёвки! Ребята, чистим и собираем сеть. Семён, скажи Серёге, чтобы трактор сюда подгонял — грузить будем. Дома её разделаем — нечего здесь маячить.
     Больше всех суетился мужичок-живчик Семён, или, по-уличному, Сёмка-Кочерга. Человек, возраст которого было трудно определить. Когда он находился в весёлом расположении духа — а это почти всегда, — то выглядел не больше чем на сорок лет. Но иногда внешность его соответствовала метрикам, и от прожитых шестидесяти было «не спрятаться, не скрыться». Прозвище он получил из-за сломанной ноги: одна ступня повернута вовнутрь, другая, словно стесняясь своей сестры, отворачивается на сторону. Он успевал всюду: и бежать впереди тянущих береговых, и рассказать о происходящем на реке трактористу, и сбегать с сообщением об улове к пограничному наряду.
     Когда рыбу оплели верёвками и подцепили к крюку подъёмника, Сёмка-Кочерга сам кинулся поправить и уложить её в телеге трактора. Несмотря на свою убогость, он по-мальчишески лихо вскочил в кузов и командовал трактористу:
     — Левее, ещё левее... вот так, хорошо. Чуть выше, выше, майнай...
     Вдруг до того неподвижная рыбина дёрнулась. И этого было достаточно, чтобы обнимавший её Сёмка не устоял на ногах и, не успев выставить руки для страховки, пал ниц и с маху ударился лицом о борт телеги. Рыбина улеглась на всю длину кузова, а Сёмка медленно встал, провёл рукой по разбитому рту и выплюнул вместе с кровью несколько зубов.
     — Эх, как она его приласкала...
     — Сёмка, теперь во рту свободней станет, не переживай.
     — Ничего, он золотые вставит — все девки будут его. Жену на молодайку ещё обменяет.
     Таким образом мужики старались поддержать пострадавшего.
     — Вам бы только поржать, — сквозь разбитые губы проговорил Семён. — А чем я эту рыбу есть буду? Вы подумали?
     Толпа, поддержанная подошедшими пограничниками, дружно загоготала.
     Рыбу разделали во дворе дядьки Василия. Половину отвезли на заставу, вторую часть — в столовую для завтрашнего общественного стола в берёзовой роще.
     На следующий день погода, словно чувствуя праздник, выдалась на славу. Июньское солнышко ласково пригревало зелёные сопки и долины, ветерок, будто устав от сушки белья, висевшего вчера почти во всех огородах станицы, улёгся на отдых в падях и околках на отдых. Только неуёмные ласточки стремительно разрезали синь чистого неба.
     На гулянье Яков не пошёл. Чего сидеть с кислой трезвой рожей за праздничным столом? Да и боялся, что не удержится и хватанёт стакан-другой. Нет, лучше подальше от этого искушения.
     Утром он встретил Василия и спросил:
     — Почему рыбу называют калугой? И сколько весит самая большая?
     — Точно не знаю, но где-то читал, что бывают экземпляры весом более тонны. Так что вчера мы пойхмали калужонка. А почему её так называют — не знаю. Я же не доктор. Если тебя это так интересует, сходи к остячке. Она всё про рыб и зверей знает. Её домик на другом конце деревни, возле пограничной вышки. Завалюха такая, что не ошибёшься.
     — А зовут её как?
     — Зовут?.. Остячка да и остячка. А как зовут? Этого, пожалуй, и никто не знает.
     По улице в сторону рощи поодиночке, парами и небольшими группами с узелками, корзинами и вёдрами проходили нарядно одетые взрослые. Пожилые женщины к празднику достали из старинных сундуков приталенные цветные, украшенные ленточками кофты и длинные юбки. На ноги обули изящные с высокими каблуками сапожки. Головы у всех украшены венками толстых кос. Ни одного похожего наряда — каждый особенный, индивидуальный. Казаки достали из старых сундуков залежалые мундиры, нашили на них перекрашенные серебрянкой пограничные погоны, прогладили жёлтые, нашитые на галифе лампасы, натянули до блеска начищенные хромовые и яловые сапоги.
     За взрослыми на велосипедах сновали подростки.
     Фасады и калитки домов были украшены берёзовыми ветвями, что вчера принесла из тайги ребятня, дорожки и дворы усыпаны свежескошенной травой. От столовой к роще выехала машина, гружённая столами, скамейками и посудой. Над бывшей станицей витал дух праздника, свободы и чего-то давно уже забытого.
     Яков от нечего делать гулял вдоль улицы, здороваясь и поздравляя знакомых с праздником. Шаг за шагом он оказался на другом конце деревни возле пограничной вышки. Взглядом нашёл избу остячки. Да, это, пожалуй, здесь самое древнее строение. Крыша просела посредине, сени в пазах отошли от самой избы, словно захотели быть в разводе из-за неудавшейся жизни. Завалинка выросла до самого подоконника. Стёкла в раме заделаны замазкой так, что чистой осталась только их серединка. Доски на двери сеней рассохлись, и дверь напоминала скорее забор. Собственно, необходимости в ней и не было, поскольку она не закрывалась даже зимой, а что уж говорить о лете. Не закрыта была и дверь в саму избу.
     На обезлюдевшей улице — все уже ушли в рощу — напротив избушки впритык морда к морде лежали разморённые солнцем свинья и собака. Здесь было тихо. И потянуло Якова заглянуть в неприкрытую дверь, в темь её проёма. «Коль оказался здесь, то нужно зайти».
     После яркого уличного света он в избе долго не мог ничего увидеть. Но постепенно начал различать, как в темноте, в укроме, еле шевелилась фигурка сидящей на низенькой скамейке женщины. Она сидела к нему спиной у низкого столика и перебирала какие-то травы. Над её головой, попав в лучи солнца, едва пробивавшиеся через единственное оконце, вилась, исчезая под низким потолком, голубая ниточка дыма. Слева проявилась печь, возле которой стояла газовая плита, под окном — обеденный стол и скамейка. С другой стороны печи к стене натянута занавеска, за которой, как угадывал Яков, стояла кровать. В избе пахло сыростью и старостью.
     — Здрасьте, — как-то неуклюже поклонился Яков. — Извините... Случайно зашёл. Я хотел узнать...
     Фигурка встала, медленно повернулась и направилась к Якову, но, не дойдя до него, присела к столу так, что свет из окна упал на её лицо. Оно напоминало старую картошку по весне — всё исчерчено морщинами, и только по их направлению угадывались маленький, еле выступавший нос, впавший безгубый рот с зажатой папиросой, раскосые глаза под нависшими веками. Седые волосы аккуратно повязаны широкой красной лентой.
     — Пошто не гуляешь со всеми? — не ответив на приветствие, спросила хозяйка.
     — Пить бросил, а какое гулянье всухую? — честно и бесцеремонно ответил Яков.
     — Ты больной, што ли?
     — Нет, не больной, а зарок себе дал — не пить.
     — Зарок не замок — без ключа откроется.
     — Не откроется, если сам не захочу.
     — Захочешь! — осуждающе и раздражительно сказала хозяйка.
     — Тебе-то откуда это знать? — У Якова появилось чувство неприязни к этой старухе.
     — На лице твоём написано... Воли в тебе нет.
     Яков пожалел, что пришёл. Он уже хотел повернуться и уйти, но хозяйка указала на табурет. Сел.
     Из-за занавески вышел пушистый, трёхцветной масти кот. Величавой походкой он подошёл к ногам хозяйки и, жмурясь от удовольствия, задрав трубой хвост, начал тереться. Потом запрыгнул на скамейку, уселся рядом со старухой. Ухожен — шерстинка к шерстинке. Такому красавцу место на пуховых одеялах, в шикарном интерьере, а не в этой убогой лачуге. Кот с интересом уставился на Якова.
     А тот сидел напротив старухи, точно перед следователем (как ему это представлялось). Задай она любой вопрос, и ответ получит немедленно и точный. Яшка почувствовал слабость в ногах и руках, терял способность мыслить. Он смотрел на кота и не мог перевести взгляд ни на что другое. Что за чертовщина? Наваждение! Тряхнул головой, словно пытаясь сбросить какие-то оковы. В ушах стоял звон.
     Старуха из тумбочки стола вынула две эмалированные полулитровые кружки, сняла с плиты чайник и налила чёрного, как дёготь, чаю. Одну кружку поставила перед Яковом, достала сахар-рафинад и сказала:
     — Пей чай... Разговаривать будем.
     После нескольких глотков она закурила новую папиросу и долго молчала, глядя в кружку, словно там, в черноте напитка, видела прошлое.
     — Так што ты хотел у меня узнать? — потеплевшим голосом прошепелявила остячка.
     Оцепенение стало проходить. Яков ещё раз оглядел комнатушку, вздохнул и каким-то извиняющимся, не своим голосом сказал:
     — Хотел узнать от вас: почему рыбу называют калугой? Калуга — это же город где-то на западе, недалеко от Москвы. — Чувствуя, что нормальное мироощущение возвращается к нему, уже более твёрдым голосом спросил: — А как вас звать-величать?
     Старуха долго молчала, потом пошла в дальний угол, зачем-то поправила висевшие на верёвочке пучки травы, выглянула в окошко, словно там хотела отыскать своё имя-отчество, и опять села к столу, подперев лицо рукой. Она долго смотрела на Якова и молчала.
     «Да она же глухая или полоумная — уже забыла, о чём я спросил», — подумал он и опять собрался уходить. Но в этот момент словно издалека послышался голос:
     — Эльгой меня звали родители, а теперь местные «перекрестили» в Ольгу. Отца Трофимом прозывали... Так что я — Трофимовна. И не остячка я, как тебе, наверное, уже сказали. Мы — эвенки. — Опять наступило долгое молчание, за которое была выкурена беломорина и заменена на новую.
     — Никто нынче этого не знает: почему рыбу зовут калугой, почему зверя зовут сохатым, почему птицу зовут крохалём... — Старуха говорила, не раскрывая рта. Казалось, что звуки рождаются сами по себе в одном из тёмных углов этого убогого жилища.
     — Мне об этом говорила мать, ей рассказывала её мать, а той — её... Давно это было. Когда по берегам Большой жили только оленные люди да те, кого и кормила река, и одевала. Жили стойбищами, оленей растили семьями, рыбу ловили сообща, о полях и огородах ещё не знали. Жили вольно, начальников не было, границ не было. Тогда народ наш кочевал, однако, далеко отсюда — в верховьях Большой. Давно это было... Как-то к берегу пристала лодка. Чужая. Не из шкуры лося и не из бересты. Тяжёлая, деревянная. В ней были парень и девушка. Белые, востроносые. Не наши... Это были, однако, не первые люди, бежавшие от белого царя. Появлялись и до них, но те уходили дальше, вниз по течению. Они не могли жить так, как жил наш народ. Не могли пасти оленей, не хмогли кочевать по тайге, не могли жить в чумах и заниматься охотой, не могли из шкур оленей и рыб делать одежду.
     Эти двое остались. Не захотели и они жить в чуме, а выкопали в сопке землянку. В ней и жили. Мужчина понемногу стал заниматься охотой, с нашими выходил на рыбалку. Но только зимой. А всё лето до осени воевал с тайгой. Рубил деревья и кусты, стаскивал в кучи и сжигал. За лето очистил большую поляну. Люди дивились: зачем это ему?
     Жена его занималась совсем непонятным и пустяшным делом. Она не выделывала шкур, а ходила по тайге, выкапывала цветы и высаживала их вокруг своего жилья и вдоль тропы, что вела от землянки к Большой. Люди говорят, до сих пор на том месте растёт много саранок. Красота. Но я там не бывала, говорю с чужих слов. Пожила эта девушка на Большой недолго, а память о себе оставила... Эх, жизнь наша — потёмки... Почти каждый погожий вечер эта девушка выходила на берег, смотрела туда, откуда приплыла, и то ли пела, то ли плакала. О чём? Никто этого не знал. Из всех слов только и запомнили: «калуга». А что оно означало — никто не знал, как не понимали и остальных слов, которыми они с хмужем разговаривали.
     В один из дней случилось горе — муж её из тайги не вернулся. Нашли его мёртвым на выжженной поляне. Медведь, однако, залОхМал. Тогда в последний раз и видели женщину на берегу. Пропала. Через какое-то время в реке появилась большая рыба. И всегда всплывала на одном и том же месте — напротив землянки с цветами, что посадила та женщина. Никто не знал, что это за рыба. Ловить её боялись: шибко большая, может оморочку на дно утащить. Назвали её непонятным словом «калуга». Так мне рассказывала мать, а ей — её мать, а той... Вот и всё, однако, что я могу тебе рассказать.
     Яков вышел из жилища Эльги — Ольги Трофимовны и зажмурился от яркого солнца. Настроение было непонятным — на улице праздник, а на душе после рассказа старухи стало печально. В голову лезли ненужные мысли, настраивавшие на грустный лад. «Эх, растрогала меня «остячка». И зверьё она знает, и птицу всякую, и про рыбу вон какую байку рассказала. Прямо сказки венского леса».
     Но яркое, праздничное событие — рыбалка — бывало один раз за год. Всё остальное время — скука. Летом — зелёная, зимой — белая.
     В его домике даже тараканы не водились. Принесла дочь Полины, Олеся, щенка, но и тот куда-то сбежал. Читать книги Яков не любил, газеты в Корсакове не поступали. В первое время, когда приехали Пётр с Евгением, он по вечерам заходил к ним. Но тахМ постоянно велись разговоры о политике, обсуждались «вопросы текущего мохмента».
     — Выродилась у нас политическая элита, — утверждал Жека. — Нет людей, способных управлять такой огрОхМной страной. Такой великой страной должны управлять великие люди, а не дряхлые старцы и серые мышки. К власти приходят не вожди нации, а вожди племени, князья удельные. Власть добывается подковёрной борьбой. Все выборы — блеф, как при социализме, так и сейчас. Или, Пётр, ты со мной не согласен?
     — Зачем я буду спорить, что это не так, если перед глазами живой пример
     — Полина Егоровна. Есть руководители, которые видят дальше своего носа. Она из низов, а многим «наследным принцам» нос утрёт. И я верю, что на разных уровнях управления таких людей много. Не оскудела талантами Россия, — парировал Пётр.
     — Это единицы. И до большой власти ей не подняться. Для этого в наше время не талант нужен, а большие деньги. Ты думаешь, что возврат к капитализму провели для улучшения жизни простого народа? Нет, дорогой мой Кропоткин. Капитализм изначально строится на власти капитала. А какой у нас с тобой капитал? Никакого! Вот и власти у нас с тобой никакой. Не будем мы во власти. Короче: власть — это деньги, а деньги — у кого власть. И власть эта будет работать на богатых. Будет улучшать жизнь миллионерам, а простым жителям страны достанутся красивые слова о демократии, свободе слова и прочее. В годы Октябрьской революции кричали: «Заводы — рабочим, земля — крестьянам, власть — Советам», а получили крестьяне — восемьдесят процентов населения России — эту землю, рабочие — заводы, власть — Советы? Кухарка правила страной? Слова, слова... Красиво звучат.
     — Выходит, что мы опять наступили на те же грабли?
     — А ты как думаешь? Это из ложной скромности у нас называют переход от социализма к капитализму мирным. Кто считал убитых и раненых при этом переходе? А скольких этот «мирный переход» ещё сведёт в могилу?! По-старому — это переворот или даже революция. Буржуазная революция. Поскольку народился класс новых буржуев, которые теперь и правят страной. А наш случай — вера в хорошего, справедливого и честного руководителя — это коммунизм в отдельно взятой деревне. И при социализме были образцово-показательные города, районы, области — где повезло с руководством. «Роль личности в истории» — это мы в школе изучали. Но сейчас нужно говорить не о способностях отдельной личности, а о возможностях этой личности купить себе должность, соответствующую её денежным накоплениям. Впрочем, «накопления» — это неправильно. Накоплений не было, а было воровство, грабёж. Недавно где-то вычитал, что каждая страна живёт под своим девизОхМ. Например, Марокко: «Бог, Родина, Король». Дореволюционная Россия: «Бог, Родина, Семья». СССР: «Родина, Партия, Работа». А сейчас? «Деньги, Деньги, Деньги»?
     Яков помалкивал, скучал на таких встречах.
     Бывали и другие вечера, когда он по просьбе друзей — в станице своего магазина не было — из города привозил бутылку-другую спиртного. (Сам держал слово — не пил, но для других привозил водку с какой-то тайной радостью). Тогда споры в жилище Петра и Евгения кипели до утра. Бессмысленные пустопорожние баталии.
     Помнил Яков, всегда помнил, как в дни, когда он лежал в больнице, во всём видел Провидение Господне. И теперь на нынешнюю жизнь смотрел как на искупление грехов своих. Но чем дальше в Лету уходили те дни, тем сильней притуплялось его чувство вины, чувство ответственности перед Богом. Недаром говорят, что только в трудные времена мы призываем Его на помощь.
     Однажды, при возвращении из города, их машина между Петровкой и Корсаково догнала женщину. Это была станичница Оксана. Она шла, часто останавливаясь, чтобы вытереть пот с лица. Эту женщину нельзя было не узнать — она всегда носила чёрную одежду, чёрный платок на голове. На всю оставшуюся жизнь Оксане суждено было носить траур. Было у неё два сына. Старший не вернулся из Афганистана, а младший нашёл вечный покой в горах Чечни. Даже похоронить его мать не смогла — нечего было хоронить.
     — В город ездила, — тихо сказала попутчица, — полдня на молитве в храме простояла. Ноги совсем плохие — стоять трудно и идти не хотят. Спасибо, что подвезли. Дай вам Бог здоровья.
     Вечером Яков постучался в дом Оксаны.
     — Можно к вам?
     Она открыла дверь и тихо, не говоря ни слова, вернулась в комнату.
     — Я почему пришёл... Хочу взять почитать что-нибудь божестренное.
     — Ты проходи, проходи. Раздевайся. Сейчас чайку попьём, а потом и поговорим. Меня гости не часто жалуют. И ты просто так не зашёл бы. Не спеши, поговорить успеем.
     Яков и сам не заметил, как этой неприметной женщине в тихой неторопливой беседе рассказал без утайки всю свою жизнь. Она ни о чём не спрашивала, ни до чего не допытывалась. Только иногда задумывалась, взгляд её становился рассеянным, и доброе, рано состарившееся лицо замирало. Рука с чашкой чая останавливалась на полпути. Когда же взгляд возвращался откуда-то издалека, она часто моргала и приговаривала: «да-да», «страх-то какой», «горе-то какое».
     Незаметно они просидели до полуночи. Яков собрался уходить. Пока одевался, Оксана сходила в дальнюю комнату и принесла ему бумажку.
     — Возьми. Это молитва «Отче наш». Читай утром и перед сном. Надейся, что всё будет хорошо. Наша жизнь, наша судьба в руках Господа.
     — Что вы? Зачем, Оксана...
     — Викторовна я, Викторовна. А молитву возьми — рук не оттянет, места много не займёт. Тебе в церкву сходить бы, причаститься, исповедоваться. Сразу легче станет, по себе знаю.
     Утром Яков читал молитву:
     «Отче наш. Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли».
     Прочитал раз, прочитал второй, а потом задумался: Иже еси на небесех — что это значит? Если есть ты на небесах? Значит, есть сомнение, что Он есть? А как же просить Его о чём-то, если сомневаешься в Его сущности? Непонятно. Надо Оксану Викторовну спросить, что это означает.
     Но Оксана только ответила:
     — Не сильна я в толковании молитв. Написаны они на староцерковном языке, и не всё в них понятно. Тебе обратиться бы к людям грамотным, обученным. А я лишь верую.
     — Я схожу в церковь, только вы об этом никому не говорите.
     — Что ты? Что ты? В этом будь уверен. Но стесняться, совеститься не надо. Сейчас вон какие большие чины в церкву ходят — не стесняются. Даже по телевизору их показывают. А тебе совестно... Но я никому не скажу, нет.
     С того дня Яков искал подходящий момент побывать в церкви. Но случай долго не представлялся. То спешка, то шофёр рядом, то другие помехи.
     Однажды они с Василием остались ночевать в гостинице. Накануне допоздна проторчали на контейнерной площадке, но груз не получили. Решили завтра прийти к началу работы.
     Яшка проснулся рано. Делать было нечего. Он открыл окно и с высоты седьмого этажа стал смотреть на раскинувшийся внизу город, на набережную, на реку Большую.
     Город ещё спит. Ровный свет медленно, но уверенно наполняет улицы. Где-то далеко, в какой стороне — не понять, слышен перестук колёс поезда. Лениво забрехала собака — её, наверное, разбудил то усиливающийся, то затихающий шум поезда. По улице, заполненной растительностью из-за темноты ещё неопределённого цвета, бежит спортсмен. Куда бежит? От чего бежит? На крыше гостиницы начинают гулить голуби. Высоко на тополе забеспокоилась сорока. Птицы готовились встречать солнце.
     Яков облокотился на подоконник и долго вслушивался в зарождающиеся звуки города. Пришло ощущение, что уши освободились от пробок, и мир стал восприниматься отчётливее и реалистичней. Вот зашумела машина, через некоторое время она показалась на дороге. И опять всё смолкло, но это была уже не та глубокая тишина, а тишина ближнего пространства. Город порождал всё больше и больше звуков. Постепенно они сливались, объединялись и превращались в сплошной гул. Набирала обороты хлопотливая, обыденная городская жизнь.
     Василий продолжал спать крепким сном. Он только плотнее укрылся одеялом — из открытого окна тянуло свежестью реки, прохладой утра.
     Яков написал записку: «Скоро буду», положил на свою кровать и тихо вышел. По улицам он прошёл несколько кварталов и услышал звон церковного колокола. Изменив направление, пошёл на колеблющиеся густые звуки.
     Из калитки забора, что окружал церковь, спешно выходили люди.
     — Вон отсюда! Нашли пристанище. Чтоб ни одного здесь больше не видел! Работать надо, а не попрошайничать. Бомжары! — Это молодой священник по распоряжению начальства освобождал территорию церкви от непрошеных гостей.
     Яков подождал, пока церковный служитель выполнит своё дело, и вошёл в калитку. «Как же так? Больные, убогие и нищие всегда находили приют и покровительство в церквах. Насколько я знаю, богадельни, где находили пристанище «божьи» люди, всегда содержали монастыри и приходы. На то они и богадельни. А отсюда нищих и убогих в шею выталкивают». Но долго думать он не стал. Коль оказался у церкви, надо узнать правильное понимание молитвы.
     Он поднялся по ступеням храма. Навстречу из дверей вышла моложавая женщина с покрытой розовым шарфиком головой.
     — Извините, — обратился к ней Яков, — не подскажете, как найти главного батюшку?
     — Какого батюшку? Ты куда пришёл, рожа неумытая? Если шёл к главе епархии, то должен знать, как его величают. «Батюшку...» Его Преосвященство! Владыка — вот кто он тебе. А то — «батюшку».
     — Да я первый раз...
     — Иди, иди отсюда, — и она энергично стала подталкивать Якова к ступеням, не пропуская в церковь.
     «Вот тебе, бабушка, и юркни в дверь. Вот и возлюби ближнего... Вот тебе и бемоль мажор с колоколами. Конечно, морда у меня обожжённая, но ведь умытая. Такое впечатление, словно я в милицию попал, а не в храм Божий. Не суйся со свиным рылом в калашный ряд».
     Яков направился к калитке, в которую входили две старушки в чёрных одеяниях.
     — Доброе утро, — поздоровался он с ними. — А кто эта бойкая женщина? — указал на уходящую в двери храма «просветительницу».
     — Э, сынок, не спрашивай, — старушки переглянулись и как- то нехорошо ухмыльнулись. — Для нас она никто, но власть и гонор у неё большие. Хором певческим она управляет, и не только хором...
     Так ничего и не поняв, Яков вернулся в гостиницу. Попыток сблизиться с Богом он больше не делал.


     В распоряжении Якова постоянно бьши шофёр и машина — легковая или грузовик. Он быстро сориентировался в городе. Да это было и не сложно — городишко не очень большой, улицы прямые и расположены перпендикулярно одна другой. Государственные учреждения, которые ещё существовали, находились в центре. Но к их помощи прибегать не приходилось. Главным поставщиком средств и материалов для их хозяйства было Управление железной дороги. И задача Якова — своевременно получить груз и доставить из Больше-реченска в Корсакове.
     Город Якову не нравился. Не потому что он был наполовину из деревянных домов, а потому что не было здесь никогда улицы Карла Маркса. Яков понял, на чём он «прокололся» и за что его сдал ментам шофёр, который подобрал замерзающего на таёжной дороге. В этом городе жил страх, и как только Яков въезжал сюда, страх его так и сковывал: страх преследования, страх ответственности за содеянное, страх быть узнанным.
     Яков старался избегать мест, где мог встретить шофёра-дальнобойщика, Матвеича или Фёдора. Он надеялся, что Матвеич уже давно уехал в Воронеж, Фёдор наконец добрался до Лесозаводска, а шофёр его, обожжённого, теперь не узнает. Но, даже не признаваясь себе, в глубине души, встречи с Фёдором он боялся и ждал.


     Осенью в Корсакове приехал Вован — Владимир Григорьевич Зайцев. Не один, а со всем своим семейством — женой и сыновьями-близнецами. Встреча была шумной и весёлой. Задержался он с приездом из-за того, что помогал Юрию Михайловичу распродавать имущество и недвижимость. Тот укатил с Елизаветой Петровной из Царского Села прямёхонько в Сочи — надоело мёрзнуть на Дальнем Востоке, пора было погреть косточки под южным солнышком. Естественно, Лиза от такой перспективы отказаться не смогла и не оставила «горячо любимого» мужа.


     Зима в Корсаково прошла спокойно. Новых работников почти не принимали, только строители требовали внимания. Им постоянно чего-то не хватало. То материалов, то инструмента.
     Это случилось почти год спустя, после того как Яков через окно увидел Фёдора в больнице.
     Он приехал в магазин элеватора, чтобы закупить комбикорм. Оплатил деньги, собрался уже направиться в склад получать товар — ив дверях столкнулся с человеком, лицо которого наполовину скрывала белая повязка. Это был Фёдор.
     Яков вышел на улицу и на ватных ногах еле добрёл до машины.
     — Что с вами, Яков Александрович? На вас лица нет.
     — На мне его... уж больше года нет. А может быть, никогда и не было, — с трудом проговорил Яков.
     — Вы оплатили за комбикорм? Надо ехать получать. На склад.
     — Знаю. Погоди, Анатолий, не спеши. Получим, — Яков с трудом переводил дыхание, закрыл глаза.
     — Вам плохо?
     — Мне всегда плохо.
     Когда из магазина вышел Фёдор с большой тяжёлой сумкой, Яков сказал:
     — Давай трогай потихоньку за этим человеком. Постарайся, чтобы он этого не заметил.
     — Это мы можем. Он ваш знакомый? У вас у обоих лица... — шофёр осёкся.
     — Меченые? Да, получилась фуга с контрабасом. Судьба пометила.
     Через квартал от магазина Фёдор вошёл в калитку большого особняка.
     Долго стояла машина, работая на холостых оборотах.
     — Всё. Поехали. Здесь он живёт.
     — Если это знакомый, то почему не окликнули?
     — Знаешь, Толя, бывают такие встречи, которые чем короче, тем лучше. Не готов я к этому свиданию. Историю с моим лицом знает всё Корсаково, а здесь совсем другое дело. Поехали на склад.
     Шофёр заметил, что с Яковом творится что-то неладное. Руки мелко дрожат, лоб покрылся испариной.
     В этот день, почти через год воздержания, Яков нарушил данное себе слово — не пить. Получив на складе комбикорм, он рано вернулся в Корсаково. Немного постояв при разгрузке машины, отправился к себе в «келью», как называл свой маленький домишко. Быстро организовал кое-какой обед из привезённых продуктов — сегодня в столовую идти не хотел, — и достал из заначки бутылку водки, которую хранил на «чёрный» день. После нескольких рюмок начал рассуждать и заниматься самоедством.
     «Да, жизнь идёт и проходит. Как много я намотал на свой «спидометр»... А толку? Всё шло гладко и спокойно...
     Впрочем, почему гладко? Почему спокойно? Конечно же, гладко и спокойно до встречи с Фёдором. А теперь, после встречи? Нет, не будет покоя до самого конца дней моих. Скрылся от суда... Какого суда? Народного? Но от себя не скроешься... Никакие адвокаты не спасут... Нет! А, собственно, почему меня не разыскивала и не нашла милиция? Неужели не осталось в зимовье никаких следов? Может, ещё ищут, а я тут по городу шастаю. А вдруг и не искала? Зачем правосудию какой-то мелкий человечишка Яшка? Ему, этому правосудию, в наше время заняться нечем, кроме меня? Нет, такого не может быть. Все преступления должны раскрываться. И виновные должны быть наказаны! А может, это дело рук Фёдора? Из великодушия простил меня? Живым всё-таки остался. Ну что ж, поступок, достойный уважения. Но сам-то я себя не прошу! Эх, заскрипел я, как расстроенное пианино, раскиселился. Надо дух поднять. Коль уж суждено жить, надо жить!»
     Яков налил рюмку водки. Раз, потом ещё, потом ещё...
     Он угадал: Фёдор отказался от возбуждения уголовного дела и просил Виктора и Александра, чтобы помогли в этом.
     Вечером в «келью» заглянул Василий.
     — Яков Александрыч, ты почему на планёрку не пришёл? — прямо с порога начал он. Но, увидев Якова, лежащего одетым на кровати, бросился к нему. — Яков, что с тобой? Заболел, корешок?
     Запах перегара сказал сам за себя. Василий посмотрел на неубранный стол с пустой бутылкой посредине, пробормотал: «Ну-ну» — и тихо удалился, плотно прикрыв дверь.
     Рано утром Яков, покачиваясь, сидел на кровати с закрытыми глазами и крутил головой то в одну сторону, то в другую. Лицо его было бледным, с зеленоватым оттенком.
     В коридоре раздались шаги, и в дверном проёме возникла фигура Василия.
     — Как погода? Не штормит? — Он протянул руку.
     — Хреново... И зачем вчера всю выжрал? Остановиться не смог...
     — И с чего это?
     — Повод был. Рассказывать долго... Впрочем... Фёдора повстречал. На этой почве и того...
     — Фёдора?! Где и как?
     — Случайно. В магазине. Но он, видимо, меня не узнал. Черепок раскалывается... Торгуют разной гадостью, а нам — пить. Кошмар!
     — Ты давай швартуйся к столу. Починись маленько, — предложил Василий.
     — Я же сказал, что вчера всю прикончил.
     — Плохо ты, Яков Александрович, о друзьях думаешь. Принёс для тебя чуток. Ведь вчера вечером я здесь был и видел, что ты ко дну пошёл.
     — Ты? Был у меня? Ужас! Вот это полонез с выходом! А больше никого не было? — Яков опять закачал головой.
     — Похоже, никого. Я, когда уходил, дверь закрыл и в ручку веточку вставил... Сейчас веточка на месте была. Так что не переживай.
     — А ты зачем приходил?
     — Вчера после работы Полина планёрку проводила, ты не пришёл. Из города рано вернулся, а в контору не заглянул. Вот я и забеспокоился. Полина-то рожать собралась... Ты давай, поправь здоровье-то. Потом разговоры легче будет говорить.
     После второй дозы, придавленной засохшим пряником, лицо Якова приняло живой цвет, и у него появился интерес к жизни.
     — Ты, Василий, подробней расскажи, что вчера в конторе происходило.
     — Вот я и говорю: Полина рожать собралась.
     — Поздравляю.
     — Рано поздравлять. Когда появится у меня наследник, тогда и поздравишь. Ещё надо в Петровке, в сельском Совете, наш брак зарегистрировать. Основной вопрос на планёрке был: кто вместо Полины возглавит наше хозяйство?
     — И кто?
     — А ты как думаешь?
     — Напрашиваешься ещё на одно поздравление? Поздравляю!
     — Нет, братишка, не угадал. Не дорос я до такой ответственности.
     — Ладно, не тяни, говори.
     — Вована, Владимира Григорьевича Зайцева на своё место назначила. Согласовала это с железнодорожниками и с нами посоветовалась. Поддержали. Так что твои кореша ко двору здесь пришлись. Оно и правильно.
     Он говорил вроде бы и верные слова, но за ними Яков почувствовал обиду Василия на Полину. Видимо, Василий всё-таки рассчитывал на руководящую должность. Поддержать товарища Яков не мог, поскольку понимал, что Полина поступила правильно. Понимал это и сам Василий.
     Наступали жаркие дни для всего хозяйства — приближалась посевная страда. Нужно поднять много залежных земель, ведь все поля в округе давно не обрабатывались. Нужно подготовить хорошие семена, с умом использовать имеющуюся технику... А кроме полевых работ, есть ещё скотный двор, строительство... Да и людьми управлять надо. Нет, Василию это не потянуть. Тут нужен человек знающий, опытный и хороший организатор. Вовану это по плечу. Правильно поступила Полина — она видит дальше амбиций Василия, она думает о хозяйстве.
     Несмотря на справедливые рассуждения, дальнейшие действия Якова пошли не в хорошем направлении. С этого дня он начал «пропадать», как говорили в деревне.
     Вскоре Василий увёз Полину в город в роддом. Вернулся через два дня, нагружённый продуктами, спиртным и известием о рождении сына. И надо же бьшо такому случиться, что этот день оказался днём Святой Пасхи.
     Корсакове загуляло на неделю.
     Казачьи лампасы жёлтыми молниями мелькали перед глазами. Раздавались долгие поцелуи христосования. Гармониста, за неимением своего, привезли из Петровки, и тот всю неделю не уезжал к семье и детям, ночевал там, где застанет вечер. Его гармошка плаксиво хихикала то в одном, то в другом конце деревни. Родни у Василия и Полины оказалось много, считай, вся деревня, и каждый хотел, чтобы рождение Романа Васильевича — так уже нарекли новорождённого — непременно отметили и в его доме.
     Раньше казалось, что в Корсаково живут одни старики, но в эту неделю станица помолодела — нарядные группы стариков и молодёжи с песнями и плясками ходили от одного дома к другому.
     — О цэ мне нравится, — говорил дед, родственник Василия. — Станица оживает. Эх, протяни их плёткой, жалко — коней не хватает, — и запевал тонким с хрипотцой голосом: «При лужке, лужке, лужке...» Но дальше первой строчки никак не мог вспомнить слова и опять начинал: «При лужке, лужке, лужке....» Всем было в радость известие о появлении нового жителя деревни. Радостно и оттого, что, как в старые добрые времена, отмечается это событие всем миром. Давно люди не чувствовали единства, давно праздник не приходил ко всем и сразу. Отвыкли.
     Но не от спиртного болела в эти дни голова у Вована. Из дома в дом бегал он, уговаривая женщин пойти накормить и подоить коров, сам, сменяясь с Жекой, стоял у топки котельной. Жену приставил к плите на кухне столовой — строителей кормить-то надо.
     Всё когда-то кончается. Закончились вино и водка, привезённое в деревню Василием, опустели трёхлитровые банки самогона из запасов станичников. Вот тут и потребовалось профессиональное мастерство Якова.
     — Поезжай в город, Яков Александрович, привези побольше пойла, — попросил Василий. — Придёт время крестить Романа — крёстным отцом будешь. Будешь? Уважаю я тебя за твой открытый характер, — выгребая из кармана последние деньги, говорил новоиспечённый папаша.
     — Не переживай. Будет полный аншлаг. Для вас с Полиной сделаю всё. Яков добро помнит.
     Нашли трезвого Женьку, уговорили сесть за руль, и Яков отправился выполнять просьбу Василия.
     Эх, лучше бы этой поездки не было! По-другому сложились бы судьбы некоторых жителей города, деревни Корсаково и самого Якова. Но случилось то, что случилось.
     Вернулся Яков часа через четыре.
     — Во! Смотри, чего и сколько я привёз на твои деньги, — похвастался он, откидывая кусок брезента, которым были накрыты коробки с бутылками спирта «Royal». — Бери, Василий.... Всё пойдёт за здоровье Романа Васильевича. Крепкий мужик будет. На этом «рояле» сыграем такой «фортепьяный» концерт Тарабаравердиева, что всё Корсаково утонет в бурных аплодисментах.
     Но впервые за многие годы Яков, глядя на спиртное, думал не о сегодняшнем и не о завтрашнем дне, а старался заглянуть дальше — на годы вперёд. Впервые он почувствовал тягу к бизнесу. Сейчас в этом и самому себе не сознался бы, не говоря о других. И побудило к этому новое знакомство.
     В магазине, куда он приехал покупать водку, услышал разговор двух мужчин.
     — И зачем ты тратишь такие большие деньги на эту гадость? — спрашивал один.
     — Выпить хочется, — ответил второй.
     — За такие бабки можно купить вдвое, а то и втрое больше.
     — Как? — поинтересовался собеседник.
     — Поезжай на плодобазу и там, в шестом складе, покупай спирт. За те же деньги, но почти в три раза больше.
     Якова учить долго не надо, особенно в таких делах. С Жекой они мигом очутились в складе по указанному адресу. В большом помещении, казалось, никого не было. Но из дальнего угла, из-за высоких рядов коробок, слышались людские голоса. Яков прошёл туда. Четверо молодых мужчин окружили ящик, на котором стояла бутылка спирта и были навалены апельсины, яблоки и виноград.
     — Извините, не подскажете, где здесь продавец?
     — Мы все — продавцы, — был ответ. — А тебе что-то нужно?
     — Хотел спирту прикупить...
     — А товар на вкус попробовать не желаешь? Сергей, налей господину-товарищу!
     Перед лицом Якова появился пластмассовый стаканчик с прозрачной жидкостью и яблоко.
     — Если понравится, приезжай ещё, — предложил Сергей. — Или ещё какой товар нужен? Есть фрукты, овощи, лапша, тушёнка, одежда, посуда.
     — Не, пока только спирт.
     — Спирт так спирт. Тебе сколько?
     — На первый случай литров десять.
     — Что так мало? Бери больше, — уговаривал Сергей, — торгуй. Лучшего товара и цен ниже, чем у нас, нигде не найдёшь. Если котелок у тебя варит, то такой момент упускать не стоит. Подумай. Держи с нами связь — и не пропадёшь. Давай закрепим наш союз, — и он протянул Якову ещё один стаканчик. — Смотри: для оптовиков у нас скидки. Если надумаешь — вот тебе визитка нашей фирмы, — Сергей подал квадратный листок с указанием телефонных номеров фирмы «Восток-Татра-сервис». — А теперь уж сам Бог велит выпить нам за совершённую сделку.
     Когда над импровизированным столом сошлись пять стаканчиков, в глаза Якова бросилось, что на всех руках, кроме его, блестят на пальцах массивные золотые «гайки». И не только перстни у продавцов сверкали — золото переливалось и в разворотах дорогой одежды: на ком — просто крупной цепью, на ком — цепями с крестами. Живут же люди!
     Яков из склада вышел нетвёрдой походкой и с растревоженным серым веществом мозга. Всю дорогу до Корсакова молча смотрел невидящими глазами. Но в голове его шла напряжённая, хоть и не совсем успешная работа, чего давно не было. Даже Жека обратил внимание:
     — Яков, тебя случайно не обидели там? Молчишь и молчишь.
     — Не, Жека. Думать надо, — только и сказал он.
     В голове Якова поселилось смятение. От этого смятения он даже пить с Василием отказался и удалился в свою келью. Лёг на кровать, не раздеваясь, и долго смотрел в потолок. Он думал. От дум, казалось, голова распухла. Картины будущего вставали перед глазами, как наяву. Но всё шло как-то вразброс, непоследовательно и... неубедительно. Мысли путались, обрывались, не успев выстроиться в последовательный ряд. До утра не уснул.
     Если бы кто-нибудь заглянул в дом Якова на следующий день, то увидел бы странную картину. Яков ходил из угла в угол, измеряя длину и ширину комнаты, передвигал кровать и стол, ненадолго присаживался, затем опять ходил, что-то считая в уме. Потом махнул рукой и пошёл в контору. Там он несколько раз пытался поговорить с Владимиром Григорьевичем, но тому всё было некогда. Он отмахивался и говорил:
     — Иди, иди, Яков Александрович, сейчас не до тебя... Деревня загуляла, и ты в этом ей помогаешь.
     — Так ведь Пасха. И Василий развязал...
     — Быстрее бы Полина Егоровна возвращалась. Тогда все вы мигом завяжете. А ко мне ты не подходи. Надо бы на тебя докладную писать Полине Егоровне. Была бы моя воля, я бы тебя... — Что бы он сделал, если бы была его воля, Вован не договаривал.
     — И много ты за свою жизнь закладных написал?
     — Не закладных, а докладных.
     — Нет, когда закладываешь товарища, это — закладная.
     Так ничего не решив в конторе, Яков пошёл в столовую обедать, а потом опять сидел дома и что-то писал, считал на старом бланке накладной. Но желание поделиться хоть с кем-то своими мыслями не давало покоя.
     Полину ждал не только Владимир Григорьевич Зайцев, но и Яков. Давно, с полгода назад, у них с Полиной Егоровной был разговор, о котором потом Яков ни разу не вспомнил. А сейчас он хотел продолжения того разговора. Тогда Полина предложила ему открыть в деревне магазин.
     — Всё равно ты, Яков Александрович, снабжаешь жителей всем необходимым. Вон и тетрадку завёл, куда записываешь, кому, чего и сколько привезти. Да и по городу бегаешь, для столовой продукты закупаешь. Организуй здесь торговлю товарами повседневного спроса. Не прогадаешь.
     — Не, Полина Егоровна, не моё это дело. Никогда ничем не торговал. Да и хлопотно это. Нужно открывать частное предприятие, регистрироваться в налоговой. Бумаги... Нет, не хочу.
     — Необходимым стартовым капиталом поможем. В долг дадим без процентов, а потом ты рассчитаешься, когда на ноги встанешь. Помещение есть — старый магазин отремонтируем.
     — Не уговаривайте. Мне и так хорошо. Работой доволен, зарплата приличная. Зачем лишняя головная боль? На хрена попу наган, если поп не хулиган?
     — Смотри сам. А дело-то хорошее и главное — нужное. Без магазина нам плохо.
     Но Полина сейчас в роддоме, её советов скоро не дождёшься. И Яков, переступив через свою гордость, опять пошёл в контору к Вовану. Тот — мужик с головой и вполне может что-то подсказать. Но и сразу открывать ему свои планы Яков не собирался. Решил подойти издалека.
     — Вот ты, Владимир Григорьевич, трудился на дядю в Царском Селе, сейчас поставлен на хозяйство, а почему не хочешь завести своё дело? Сейчас вроде бы и фермерство поощряется, частный сектор не прижимают, и способностями тебя Бог не обидел.
     — Вот в том, брат Яков, и дело, что «вроде бы». Выйти замуж — не напасть, как бы замужем не пропасть. Начать своё дело можно. Поднялся бы. Руки-ноги есть, и голова, кажется, на месте, но... Опереться не на что. Зыбко всё, не твёрдо в обществе. Это сейчас частный сектор в почёте, но и то только на бумаге. Частное производство выгодно только рэкетирам.
     — Ну как же? Есть же законы, которые гарантируют безопасность. Закон о предпринимательстве, например.
     — Закон? Кто его соблюдает? Само же государство его постоянно и нарушает. Нет пока горизонта в этой жизни. Куда идём, зачем идём? Как слепые за слепцом по болоту.
     — Но перед нами живой пример — Полина. Развернула же хозяйство, поднимается. Вон, посмотри.
     — Полина Егоровна? Это не её личное дело. За ней стоит БАМ, железная дорога. Это не просто слова, а большая сила. Что смогла бы сама Полина — это вопрос.
     Яков посмотрел на огромного Вована, крепко сидящего за столом конторы, вздохнул и пошёл домой. «Если такие основательные мужики боятся открывать своё дело, то поневоле задумаешься. Ничего конкретного от него не добился. Хотя... каков вопрос — таков ответ. Эх! Не боги горшки обжигают... Где наша не пропадала? Была не была, рискнуть можно. С Полиной бы посоветоваться... Но и той открываться ещё рано — есть мыслишки, о которых и ей пока не стоит знать».
     Хоть и обижен был Яков на Полину, но её советом сейчас не погнушался бы.
     А обижался на неё по следующей причине.
     Однажды он зашёл в контору для составления отчёта по использованию наличных денег. Присел за стол и долго приклеивал на листок кассовые чеки с указанием закупленных товаров. В соседней комнате, что одновременно являлась и кабинетом Полины Егоровны, и бухгалтерией, были Полина и Василий. Их разговор хорошо был слышен через тонкую перегородку. Но Яков, увлёкшись своим делом, не обращал на него внимания, пока чётко не услышал своё имя.
     — Да твой Яков, как покойник, — без искры в глазах, — говорила Полина. — Вернее, не покойник, а инвалид.
     — Ты же знаешь, как он им стал, инвалидом-то. Я тебе рассказывал. В этом есть и моя вина.
     — Я не о том говорю, — продолжала Полина. — Не о физическом его здоровье, а о моральном. Он же не имеет никакой цели в жизни, никакого предназначения. Это всё равно что жить без руки или ноги. А может быть, и того хуже. Ну скажи, к чему он стремится, в чём он незаменим? Делает то, что скажут. Робот какой-то. Даже к женщинам равнодушен.
     — Он обыкновенный парень, каких много. Не один он такой, — защищал товарища Василий.
     — В этом и беда наша, что много таких холодных, никчёмных людей вокруг. Да и тебе надо иметь какую-то цель в жизни. А то — ни специальности, ни интереса.
     — Моя цель — это ты, моя семья!
     — Семья... Расти выше, смотри дальше. Нельзя жить и глядеть только себе под ноги. Учиться вам надо. И тебе, и Якову твоему. Специальность — это, какая-никакая, опора.
     Из конторы Яков шёл с опущенной головой, отяжелённой нехорошими мыслями. Значит, я «никчёмный» человек, «робот», исполнитель чужой воли? Хорошо. Завтра же уволюсь отсюда к чёртовой матери! Посмотрим, как вы без меня управляться будете, незаменимые люди. Тоже мне — дирижёры инструментальных оркестров.
     Но утром следующего дня он не стал писать-заявление об увольнении, а принял слова Полины как критику.
     И вот Яков «созрел». После встречи с работниками фирмы «Восток-Татра-сервис» мысли об открытии собственного магазина не давали не только спокойно спать, но и сидеть на одном месте. Зуд пошёл по всему телу. Он уже подсчитывал доход, видел себя стоящим за прилавком магазина, одетым в белый халат поверх чёрного дорогого костюма. На каждой руке по «гайке», на груди, на белоснежной сорочке, чёткие углы чёрной «бабочки».
     Фу! Расфантазировался. Остынь...


     Яков решился начать своё дело. «Пока Полина Егоровна не выйдет на работу, магазин открывать не буду. На помощь Вована рассчитывать не приходится. Обойдёмся и без него. Но начинать надо тихо, спокойно, на тормозах. Не светиться на всю округу».
     На зарплату и, частично, на деньги хозяйства, которые он обязательно вернёт, купил три десятка коробок спирта. На первый случай.
     Волчок закрутился. Полгода процветал бизнес Якова. Сначала бутылки со спиртом уходили тихо, из-под полы, потом в открытую, но только по вечерам, поскольку ещё дорожил служебным местом. А потом и днём, и вечером, и даже ночью, и в дождь, и в зной к его захудалой избушке съезжалась техника из всех близлежащих деревень. Ехали мужики и на гусеничных тракторах, и на колёсных, на самосвалах и легковых автомобилях, на мотоциклах и лошадях.
     Яков развернулся. Наладил деловые отношения с фирмой «Восток-Татра-сервис», которая ценила постоянного партнёра и делала значительные скидки на цену товара. Принимали Якова в офисе фирмы, угощали спиртом и кофе.
     По совету тех же товарищей из фирмы Яков свой капитал не держал в бумажных знаках:
     — Мало ли что может случиться? И чёрные понедельники, и четверги... Да любой день сейчас в стране может стать чёрным. А если очередная смена денег? Нет, Яков, деньги — бумага. Лучше всего — металл. Он-то никогда в цене не упадёт, — говорил Сергей Иванов, умный человек. — Металл всегда продать или сдать можно.
     Ии Яков следовал этому совету. Скупал золотишко. У него появились поставщики, которые в свою очередь целыми днями стояли на центральном рынке с табличками «Куплю золото» на груди. И, надо сказать, дела шли в гору. Стеклянная банка, что хранилась в подполье, с каждой неделей тяжелела.
     Но в деревне к его предпринимательству люди отнеслись неодинаково. Кто-то пользовался его услугами каждый день, кто-то по нужде раз-два в месяц, а большинство осуждало.
     Однажды сама Полина Егоровна с Василием заглянули на огонёк.
     — Ты, Яков Александрович, прикрывай свою лавочку. Хватит спаивать народ. Уже и строители к тебе тянутся, срывают сроки работ, меньше денег отправляют семьям, да и местные казаки тропу к тебе набили. Если есть желание торговать — делай это легально, не прячься. Нам нужен магазин. Люди за мылом и спичками, за солью и хлебом пешком ходят в Петровку, а это без .малого полтора десятка километров. Выходи из тени — и тебе будет легче, и люди будут только благодарны.
     Василий во время этого разговора сидел на табурете и молчал. Он сам иногда, когда позволяла обстановка, заглядывал к корешку смочить пересохший фарватер.
     — Понимаете, Полина Егоровна, чтобы открыть новый магазин, нужно помещение старого отремонтировать. Надо оформить все бумаги, найти поставщика товара, а всё это требует затрат и времени. Я согласен, я не против, но время уходит.
     — Смотри, Яков, если не прекратишь спаивать народ, я вынуждена буду обратиться к участковому.
     Вот такого общения с представителем карающих органов Яков никак не желал.
     — Согласен, Полина Егоровна. Делайте к зиме помещение, и я переберусь туда.
     Но события, развернувшиеся в скором времени, не позволили Якову поработать в новом магазине, а сельчана м не облегчили жизнь.
     Однажды, приехав на рынок за очередной партией «металла», он увидел знакомую фигуру. Очень знакомую. Даже глазам своим не поверил и долго мотал головой. Но когда фигура повернулась к нему лицом, ноги отяжелели и по спине пробежал мороз. Брат!!! Борис!!! Вот кого он не ожидал увидеть здесь, в этом тупике цивилизации.
     Яков сначала не хотел объявляться. Намерился скрыться, затеряться ь толпе. Но ноги сами, помимо его воли, начали двигаться в сторону брата.
     Тот в это время стоял у торговцев мехами и примерял шапку из шкуры барсука.
     — Боря, ты? — тронул за рукав.
     — Я, а... — Борис долго стоял, удивлённо вглядываясь в незнакомое, изуродованное шрамами, безбровое лицо. И только когда Яков растерянно улыбнулся, что-то родное вспомнилось в душе. Тёплая волна прокатилась от ног до затылка. — Яков?!
     — Да, да!
     Они, потрясённые встречей, смотрели друг на друга и не верили глазам своим. Обняться так и не решились, а лишь крепко пожали руки.
     — Ты как здесь?
     — А ты откуда?
     — Нет, — Яков быстрее пришёл в себя, — бери шапку, если нравится, и пошли где-нибудь посидим.
     — Подожди, я за неё ещё не рассчитался.
     — Бери, я оплачу. Это тебе подарок на память.
     — Спасибо, брат, — голос Бориса дрогнул, в глазах появился мокрый блеск. Разволновался.
     — Ты город-то видел? Реку Большую? Нет? Пойдём на набережную. Там и китайская сторона как на ладони. Когда я впервые увидел, то даже не поверил, что это другое государство. Думал, что там вторая часть Больше-реченска.
     Походили по набережной, зашли в парк, за разговорами незаметно пришли к ресторану «Бриз».
     — Зайдём перекусим? Но с условием — угощаю я, — пригласил Яков.
     — Не узнаю тебя. Разбогател, что ли?
     — Времена, Боря, меняются, меняются и люди..Разбогатеть не разбогател, но на кусок хлеба с маслом по Божьей милости имею, — самодовольно заявил Яков.
     За столом, после того как основательно подкрепились, Яков спросил брата:
     — Как у тебя-то дела? Как сёстры?
     — Ты знаешь, после смерти матери и твоего отъезда всё пошло кувырком. Фабрика остановилась — материала не было. Ткацкое производство в стране если не умерло совсем, то близко к этому. Оборудование износилось, сырья отечественного нет, а на импортном работать — «золотые» вещи получаются. Работы не стало — не стало и денег, нет денег — в семье проблемы. В общем, бросил я семью. Вынужден был. Лиля нашла «нового русского» старого розлива. Воришку, который торговал километрами железных дорог. Непонятно? Он продавал железнодорожные пути на лесоразработках. Где-то добыл на это хозяйство документы, нашёл на китайской стороне покупателей — и всё! Сколотил себе капитал! Сидел высоко — в облисполкоме, возможности были. Теперь выставил свою кандидатуру на главу области. А что? Пройдёт. Их время. А что получится у них с Лилей — меня уже не касается. Застукивал их не раз, потом призналась... Отдал ей всё — и квартиру, и дачу, и машину. Долго рассказывать... Давай, брат, по рюмке... Тяжело вспоминать. Детей жалко — с ней остались.
     — Я так думаю. Боря: в твоих бедах не повинны ни смерть мамы, ни мой отъезд. Просто в стране сложилась такая ситуация, когда живём одним днём. Всё как в тумане. Причём в таком, что ничего не видно, никакой перспективы. Ноты не написаны, исполнители отдыхают, дирижёр не управляет оркестром. А ты и раньше из-за Лили, из-за её спины, вперёд и не выглядывал. Заслонила она тебе весь мир.
     — Нет, Яков, это ты говоришь от обиды на неё. Я сам во всём виноват. А ты прости меня за случай на даче. Не выдержал я тогда.
     — Ничего, что Бог даёт — всё к лучшему. Хотя, тогда... Не выгнал бы ты меня, не совершил бы я страшного греха в своей жизни. Но на всё воля Божья.
     — Что ты всё о Боге, о грехе? Это как-то связано с тем, что лицо... — Борис долго подыскивал нужное слово, — что лицо таким стало?
     — В жизни. Боря, всё связано.
     — Вот и ты начинаешь поучать... Ты лучше расскажи: как живёшь, где и с кем?
     — Я? Нормально живу.
     — Семья-то есть?
     — Нет, семьёй не обзавёлся. Некогда было.
     — Живёшь-то где?
     — Живу в деревне. Вернее, в старой казачьей станице. Там лучше. Люди хорошие.
     — А здесь по каким делам?
     — Есть делишки. Я же работаю по снабжению.
     — Надо же. Как тогда на фабрике.
     — Как тогда... А тебя каким ветром сюда занесло?
     — Ты же знаешь, этот город в России называют Адидасовском. А я стал купцом-коробейником. Но если рассказывать, то всё по порядку. Развелись мы с женой, фабрика встала колом. Но! У меня акции в кармане. Одна крупная компания — называть её не буду — решила выкупить все производственные помещения и инфраструктуру. Кое-что и мне перепало. Решил я уехать в Читу и там, на родине, развернуть своё дело. Да, а ты знаешь, что отец умер? Нет? Эх, Яков, Яков... Умер. Похоронили его осенью рядом с мамой. Пережил-то её всего на восемь месяцев. Давай помянем... Так вот, отремонтировал я наш дом, прикупил по случаю — почти за бесценок — книжный магазин. Торговать книгами сейчас только дурак будет. Сейчас книгу издать — нужны большие деньги. Ушли те времена, когда просвещение стоило копейки. Да. А если книга дорогая, то кто её купит? Стоял магазин почти пустой и никому не нужный. Перепрофилировал его в продовольственный. Дело пошло. Решил расшириться — промтоварами ещё торговать. А для магазина товар нужен, поставщики. Ваш город, по-моему, перспективен в этом отношении. Ты знаешь, у нас тоже есть российско-китайский переход, но там масштаб не такой и ассортимент похуже. Вот приехал, чтобы связи с деловыми людьми наладить. Кстати, ты с такими не знаком?
     — Нет, — поспешил откреститься от сотрудничества с братом Яков. Он в глубине души ещё не простил Бориса, за то что тот обещал убить его на даче. Как ни обрадовался неожиданной встрече, а подленькое чувство сидело в сердце занозой. Он всё ещё считал брата жителем другого берега — берега благополучия и самодовольства. — Нет, Боря. Я же в деревне живу. Хотя, хотя...
     — Прошу извинить меня великодушно за вмешательство в вашу беседу, — к ним повернулся мужчина, сидевший за спиной Бориса. — Вы громко говорите, и я невольно всё слышу. Зовут меня Вадим Викторович Утенков. — Мужчина протянул руку сначала Борису, потом Якову. — У меня есть некоторые связи и в городе, и в области. Ими можно воспользоваться, чтобы решить ваши проблемы. Вот возьмите, — он достал визитки. — Звоните, заходите, буду рад помочь.
     — А сейчас, не откладывая в долгий ящик, вы ничего нам предложить не можете? — спросил Борис.
     — Могу и сейчас. Вы на машине? Нет? Тогда прошу в мою.
     Утя нутром чувствовал, что с этих провинциальных лохов можно что-то сорвать. Пусть не сейчас, не сразу, но можно.
     Расплатились с официантом и пошли в машину.
     Когда автомобиль остановился у знакомого Якову дома, Утенков сказал:
     — Вот фирма «Восток-Татра-сервис». Здесь кое-что можно приобрести для торговли. Советую вам поближе познакомиться с этими ребятами — не пожалеете.
     На эти слова Яков только улыбнулся, но о том, что давно здесь знает всех, промолчал.
     В тот раз Борис закупил в фирме много китайской пластмассовой посуды, спортивных костюмов и детских игрушек. Потратил почти всю наличность. Яков помог отправить контейнер с товаром железной дорогой — пригодились рабочие связи.


     Поздним вечером окна избушки Якова осветил свет фар подъехавшей машины. Вбежал соседский мальчишка и сказал:
     — Там мужики приехали, водки просят вынести.
     Яков, чтобы не ходить два раза, взял пару бутылок и вышел к приехавшим.
     — Садись, дядя, поговорим. — Открылась задняя дверь «жигулёнка». — Договоримся о большой партии твоего товара. Свадьба у нас.
     Яков, ничего не подозревая, с бутылками в руках втиснулся на сиденье. Машина тронулась и выехала за околицу.
     — Мужики, вы куда? Я же дом не закрыл, — Яков попытался вырваться из плена.
     — В деревне говорить неудобно, да и в салоне тесно. Вот выберемся на простор, там и поговорим, — ответил водитель.
     Лиц «покупателей» Яков разглядеть не мог, поскольку ехали в полной темноте. Машина куда-то поворачивала, съезжала с дороги, пробиралась через высокие заросли чертополоха.
     — Приехали, выходи, — были последние слова, которые Яков слышал в этот вечер. Били долго и с чувством. Когда Яков упал, о его голову разбили две бутылки спирта.
     Он очнулся перед самым рассветом. То ли утренний холод помог прийти в себя, то ли молодой организм потребовал общения с внешним миром. Сознание к нему возвращалось и среди ночи, но как-то урывками, моментами, и что-нибудь сообразить он не успевал. В голове стоял шум, в глазах — темнота, и не за что было зацепиться. Сознание опять покидало его. А сейчас оно вернулось основательно и, кажется, надолго.
     Первое, что он увидел сквозь небольшую щёлочку разреза опухших глаз, был слабый, еле просматриваемый на фоне неба силуэт креста. «Боже, неужели я уже на кладбище?» Волосы на голове зашевелились, по телу прошла дрожь. Он с трудом, с нескольких попыток, встал на колени и, глядя на крест, начал, как ему казалось, быстро креститься. На самом деле его правая рука почти не поднималась от земли.
     — Господи! Как тебя там? Отче наш, иже еси на небесах, — дальше молитву не вспомнил. — Ну всё равно, помоги. Помоги, Господи! Не дай умереть рабу Твоему в этом незнакомом месте. Прости мне грехи свершённые и не свершённые.
     Вот когда Яшка пожалел, что не выучил молитву, которую дала Оксана. Он молился, искренне надеясь, что Господь поможет ему обрести силы, услышит молитву его, хотя сам собственными ушами не слышал слов, а только слабо шевелил разбитыми губами.
     Ослабев, ложился на мокрую от росы траву, отлёживался и вновь вставал на колени. Не отрывая глаз от креста, сочинял очередную просьбу к Богу, неумело крестился, не донося руку до плеч и лба, и снова ложился на землю.


     — Я пошла в падь Каменушки, чтобы малины набрать. Ближе-то всю обобрали, а там ещё кое-где попадается. Иду, смотрю, а над травой то покажется голова, вроде бы человеческая, то опять пропадёт. Подошла — он лежит. В крови. Он-то здоровый, мне не поднять. Вот и побежала за тобой, — говорила Ольга-остячка Оксане Викторовне, когда укладывали Якова на тележку. — Молодой, однако, поправится.
     — Бог даст — поправится. Всё в руках Господа. А мы будем надеяться да помогать. Молодые жить должны. Набедовался парень. Лежи, лежи, тебе сейчас покой нужен. — Оксана, сняв с себя куртку, подложила её под голову Якова.
     С высоты тележки он оглядел место, где провёл ночь. На вытоптанной траве увидел горлышки разбитых бутылок. «Спирт не пожалели, — видно, непьющие. Хорошо, что «розочками» не обработали». Посмотрел на крест, уже освещённый солнцем, и кривая усмешка невольно исказила его разбитое лицо. В бурьяне стоял столб — остаток сгоревшей изгороди загона для скота с поперечным куском жерди. «Всё-то у меня не так. Но, как говорят, каков поп, таков и приход. Какой верующий — такой ему и крест».
     Возле «кельи» на помощь старушкам пришёл Василий. Весть об избиении Якова, как и любая другая, быстро разлетелась по деревне.
     — И кто же тебя так? Не узнал, не рассмотрел?
     Яков покачал головой.
     — А за что?
     Вопрос был глупый, потому что спроси сейчас любого пацана, любого жителя Корсакова, и каждый ответит: за торговлю водкой! Почти всё население мужеского пола было занесено в «чёрную» тетрадь Якова, где плюсовалась сумма долга. Многие говорили, что его коммерция добром не кончится. В семьях участились скандалы, народ стал с прохладцей относиться к работе. Жёны любителей выпить, которым он наливал и по сто, и по пятьдесят граммов без денег, грозились и дом его сжечь, и проклятья посылали. Не внял.
     — Ничего, корешок, и на воде следы остаются. Узнаем этих храбрецов, поправляйся. Всё будет хорошо.
     Три дня отлёживался Яков, три дня за ним ухаживали старушки. Ольга Трофимовна приносила и меняла на лице и теле какие-то примочки, смазывала только ей известными мазями, ополаскивала настоями. Оксана Викзоровна поставляла еду и в первые два дня кормила из ложечки.
     Якову было неудобно, он стеснялся женщин, стеснялся их участия. Когда они уходили, его одолевали думы, настраивавшие на грустный лад. Невольно сравнивал себя с этими женщинами. Свою жизнь и быт с их житьём-бытьём. И сравнения были не в его пользу. Взять ту же «остячку». «Живёт одна, и я один. Но она уже старая и жизнь прожила, а я? И не одна она живёт — у неё такой шикарный кот, а от меня даже щенок сбежал. Зачем мне кот, если и мыши не водятся. Она до сих пор нужна людям — лечит всех травами, заговорами разными, а я? Существую, чтобы есть, пить и... Работу мою может выполнить каждый, особых знаний она не требует. Словом, робот. А способностью лечить людей обладает не каждый, далеко не каждый. Она незаменимый человек. Особенно сейчас, когда в деревнях закрьшись медицинские пункты, когда до аптеки надо ехать за десятки километров. Ей благодарны люди, которым она облегчила страдания, от хвори вылечила.
     Оксана Викторовна. Вырастила двух сыновей, но судьба так распорядилась, что погибли они. Хотя — за что? Об этом и сыны её не размышляли, а просто выполняли свой солдатский долг Кому и что они были должны? Тяжела её участь. Но в чём она виновата? Она сделала своё дело — вырастила, воспитала. Да... Какой же я паршивый человек: как только случится беда, так сразу начинаю думать о Боге, видеть хорошее в людях, рассуждать о прошлом и будущем. Неужели в остальное время, за мелкими делишками, в суете дней, мозги работают в обратном направлении? Все мысли только о наживе, о плотском и скотском. Всякий ли человек так устроен?»
     Сейчас, лёжа в «келье», Яков понимал, что оставаться дальше в деревне нельзя. Может, люди и не упрекнут его ни в чём, но он сам не сможет смотреть в глаза ни Полине, ни Вовану, ни Петру с Жекой. А куда податься, где его ждут? В город? А там куда? Где жить, где работать?
     Единственное место, где можно пристроиться, — фирма «Восток-Татра-сервис». Приглашали же ребята. Может, возьмут? Но там наверняка сопьёшься. Нет, это — не перспектива. Хватит. От зелья натерпелся достаточно. Правда, приглашал и Утенков работать в гостиницу своим замом. Но условие — вложить в совместное предприятие немалую сумму денег... Да и сам этот «коммерсант» чем-то Якову не по душе. Вот не нравится, а почему конкретно — не понять. Но, на худой конец, можно пойти и к нему.
     Волновало ещё одно: как рассчитаться с женщинами, за то что ухаживают за ним? Как отблагодарить Оксану Викторовну и Ольгу Трофимовну? Дать денег — обидятся. Сказать только «спасибо» — самому стыдно. Ладно, встанет на ноги, немного оклемается и тогда достойно решит и эту проблему. Где-то и чем-то надо же заниматься.
     «Вон братец Боря... Семью, квартиру, машину, работу потерял, а не запил, не загулял — своё дело открыл. А я валяюсь по бурьянам да заброшенным хатам. И ухаживают за мной, как за бездомным калекой, чужие старушки. Почему? Нет, с этим пора кончать! Сколько же раз я клялся себе в этом. Как в пословице говорится: зарекалась свинья дерьмо не жрать... Вот отлежусь и решительно изменю свою жизнь».
     В Корсаково пришла осень. Долгая, золотая и тёплая. Тёплая настолько, что почти ничем не отличалась от лета. О том, что она пришла, говорила падающая с тополей листва да ещё отсутствие детворы на улице — её увозили в Петровскую школу. Со стороны стройки всё так же доносился еле слышимый звук работающей пилы, а с дальнего поля — стук мотора комбайна. Вдоль дорог ходили коровы с подросшими за лето телятами, да хавроньи обследовали заборы, поддевая их пятачками в поисках только им известных лакомств. Свиньям стало томливо — лужи на дорогах высохли, с огородов убрали овощи, и интерес к ним пропал.
     Над станицей висело чистое, до звона голубое небо. Но в этой чистоте и тишине чувствовалось непонятное напряжение.
     В хозяйстве «Надежда» рабочие уже третий месяц не получали зарплату. Все попытки Вована связаться по телефону с отделением железной дороги были безуспешными. Он пошёл к Полине Егоровне:
     — Что будем делать? На счёте в банке пусто. Рабочие требуют зарплату, да и материалы на стройке коровника заканчиваются. А под школу даже фундамент не заложили. За семенное зерно не рассчитались...
     — Как же быть, Владимир? — вопросила в свою очередь Полина. — Ума не приложу. Дорога никогда не задерживала платежи. Что-то случилось.
     — Может, съездить в управу?
     — Без вызова нельзя. Командировку могут не оплатить. Выйдет поездка за свой счёт. Подождём немного, потерпим. Столовая продуктами обеспечена?
     — Есть небольшие запасы, — ответил Владимир Григорьевич. — На днях у местного взяли бычка. Но опять-таки в долг.
     — С местными рассчитаемся. Вот со строителями — задача.
     — Извините, Полина Егоровна, за то что потревожил. Не хотелось обременять вас заботами, но...
     — Ничего. Будем надеяться на лучшее.
     После этого разговора не прошло и недели, как Владимир Зайцев телеграммой был срочно вызван к железнодорожному начальству. Его возвращения все ждали с нетерпением и надеждой. Но когда он вернулся, внешний вид говорил о безрадостных вестях. На вопрос «что и как?» он опускал голову, отмахивался и говорил, что будет общее собрание, и там всё и всем объяснит.
     На собрание явилось почти всё население деревни. Не было, пожалуй, только немощных стариков да малых детей. Началось без формальностей: не избирали председателя, не устанавливали регламент, не вели протокол. Народ сразу потребовал от Владимира Григорьевича без утайки объяснить сложившуюся ситуацию.
     — Вот что я вам скажу, дорогие надеждинцы: наше товарищество, как знают все, пока нерентабельно — не может существовать на свои доходы. Мы, образно выражаясь, сидим на шее у железнодорожников, а для них тоже наступило нелёгкое время. Сейчас во всей стране сельское хозяйство разрушено. И если нам удастся удержаться на плаву, как говорит Василий, это будет великим успехом. По всей стране поля зарастают лесом, разрушены зерновые и скотные дворы, уничтожено поголовье скота и птицы. Страна попала в прямую продовольственную зависимость от зарубежных поставок.
     — Ты нам про всю страну не говори — знаем. Давай о нашей станице. Что будет с нами? — раздались голоса.
     Владимир выждал, пока наступит тишина, и продолжил:
     — Об этом сейчас думают в управлении. Вероятнее всего, имущество, которым мы сейчас располагаем, но которое по праву принадлежит дороге, будет продано одной из богатых местных компаний. Насколько я знаю, идут переговоры с торговцами бензином... — Вован вытер выступившую испарину. Ему до сего раза не приходилось выступать перед таким количеством людей и произносить такие длинные речи.
     В столовой наступила тишина.
     — Мы что, вернулись к крепостному праву, и нами торгуют, как борзыми щенками? — вскинулся Сёмка-Кочерга.
     — Не нами, а имуществом, — пришла на помощь Зайцеву Полина Егоровна. — Вы знаете, что жили и строили мы за счёт железнодорожников.
     Но её слова не убедили собравшихся, и некоторые из них, потеряв надежду услышать что-то хорошее, потянулись к выходу.
     — А что прикажете делать нам? — встал бригадир строителей.
     — Вам в ближайшее время будет выплачена вся задолженность по зарплате, и строители возвращаются на прежнее место работы — откуда приехали.
     Эта новость окончательно повергла в смятение собравшихся. Задвигались стулья, народ спешил выйти на улицу, где обсуждение сложившейся ситуации продолжилось в тесных кругах.
     — Всё, надежды на лучшее бросьте, — говорили одни.
     — Ничего, может, при новом хозяине дела пойдут в гору, — высказывали предположение другие.
     — Хрен редьки не слаще. Доверили хозяйство девчонке, вот и «довоевались».
     — При чём здесь Полина? Она-то всё делала по совести. Посмотрите на соседние сёла — половина домов брошены. Люди бегут в город.
     — Э-э, и в городах не лучше. Живёт хорошо тот, кто смог наворовать.
     — Строителей забирают — значит, ничего здесь не будет.
     — Ерунда. Это временно. Надо надеяться на лучшее.
     — Ага, то верили в Бога, то заставляли верить в партию и коммунизм, а теперь призывают верить в лучшее будущее. Верой сыт не будешь, а заработка нет. Дайте мне работу и зарплату, тогда и вера появится.
     — «Дайте, дайте». Возьми сам. Вокруг столько дел — не переделать... Привыкли — «дайте». Кто должен дать? Опять на хозяина надеемся. А его нет — хозяина-то. И, похоже, долго не будет.
     — Верно, хозяина уже не будет. Но корабль без капитана в море не выходит, стадо без пастуха разбежится, и тело без головы не обойдётся.
     Этот разговор слышали Полина Егоровна и Владимир Григорьевич, стоявшие на крыльце.
     — Пошли, Володя, домой. Через недельку, возможно, что-то прояснится и улягутся страсти, тогда ещё раз соберём народ. А если всё останется без изменений, то нужно будет на что-то решаться. Насчёт кредита в банке — хорошая твоя идея. Ты обдумай её основательно. Здесь есть за что зацепиться. Жалко бросать такое хозяйство.


     Яков написал заявление об уходе. На уговоры Василия остаться он отрезал:
     — Всё, господа присяжные заседатели, лёд тронулся. Этап сельской жизни завершён, этап продолжается... По тундре, по железной дороге мчится скорый «Воркута — Ленинград»... Решение принято, решение не отменяется.
     По пути в город Жека, в пассажиры к которому напросился Яков, заметил:
     — Смотри, как в жизни всё получается: из Царского Села я тебя увозил, а теперь и из Корсакова пришлось. Всё повторяется.
     — Нет, Жека, не повторяется. Туда ты меня привёз, а в Корсакове я тебя пригласил. Из Царского Села меня выгнали, а сейчас я сам ухожу. И ещё что важно: там мы были на положении рабов, а здесь каждый — самостоятельный человек. Ты — начальник автохозяйства, Вован нашёл применение своим способностям на благо общества, а не дяди-кровососа. Теперь он — замдиректора в правлении хозяйства. Пётр тоже при деле. Может быть, и школу построите. Между жизнью в Царском Селе и жизнью в Корсакове есть разница? То-то. Партии переписаны, хоть исполнители те же.
     — Ты о чём?
     — Это я так, про себя.
     — Не пожалеешь, что от нас сорвался?
     — Думаю, что нет. Надо же и мне где-то свой угол искать, к чему-то прислониться. Вы заякорились в станице. Дай Бог вам и семьям вашим здоровья и всяких благ, чтоб было всё хорошо у вас и в хозяйстве в целом.
     — Обиды-то на нас не держишь?
     — Какая обида? Может быть, глядя на вас, я и принял важное решение. Ты остановись возле этого магазина, подожди минутку.
     Яков бегом кинулся в магазин и вышел оттуда с двумя огромными коробками конфет.
     — Передай, пожалуйста, это Ольге-остячке и Оксане Викторовне. И ещё скажи им от меня спасибо.
     — Понятно. Передам.
     Жека довёз его до самой гостиницы «Русь». Расстались тепло и по-дружески.
     Дежурный администратор потребовала у Якова документы.
     — Да, — вздохнул Яков, — с вами, наверное, мы не сработаемся.
     — А ты кто такой? — удивлённо подняв брови, спросила дежурная.
     — Я — заместитель генерального директора гостиничного комплекса «Русь» господина Утенкова. Яков Александрович Воротынский. Вам ни о чём не говорит моё имя?
     — Да? Извините, не знала... Извините ещё раз.
     — Сам у себя?
     — У себя. Недавно пришёл.
     — Я у вас сумку временно оставлю. Можно?
     — Да-да, да-да.
     Вадим Викторович встретил широкими объятиями:
     — О, Яков Александрович, заходи, дорогой, заходи. Давно поджидаю. Надеюсь, принял предложение о сотрудничестве? Тебе и кабинет уже обставили мебелью. Когда к работе приступим?
     — К сожалению, Вадим Викторович, я не располагаю на сегодняшний день оговоренной суммой, но о сотрудничестве надо подумать. Возможно, брат поможет. п
     — Боря? Борис недавно мне звонил. Я его жду со дня на день. Есть для него хорошее предложение. Очень выгодное дельце. Тебе, как брату, скажу. Большая партия кожи — пиджаки, куртки, брюки, плащи — пришла из Китая. Я это заказал, а где и как хранить — об этом не подумал. В зиму такой товар на моих складах оставлять нельзя. Думаю предложить Борису. Как думаешь, возьмёт?
     — Не знаю. Я, Вадим Викторович, хочу на недельку остановиться у вас.
     — Почему — «у вас»? Мы же компаньоны. Давай на «ты» — так будет лучше.
     — Хорошо. Так я остановлюсь?
     — Конечно, дорогой. Гостиница — на то она и гостиница, чтобы в ней жили. Сейчас это оформим. — Утя поднял трубку: — Дежурная, зайди ко мне... Всё будет в порядке, — обратился он к Якову. — Устраивайся в номере, а потом загляни ко мне. Сходим куда-нибудь пообедать. Моя половинка третий день как в командировке. Дома в холодильнике шаром покати, кушать хочется. Быстрее бы художники ресторан доделали — надоело по чужим шататься.
     Пошли в ресторан на набережной. Посетителей там почти не было — обеденное время прошло, а вечерние завсегдатаи ещё заканчивали трудовой день. Покушали и уже собрались уходить, как в ресторан нагрянула ватага молодцов.
     — Личная охрана генерального директора фирмы «Восток-Татра-сервис», — пояснил Утенков, хотя Яков и сам некоторых из них знал — встречал в офисе.
     — О, Вадим Викторович, какая встреча! Угощай, родимый, угощай. Ты с нами ещё за кожу полностью не рассчитался. Вот и представилась для тебя счастливая возможность, — обнимая и похлопывая по плечу «счастливчика», сказал начальник охраны.
     — Что ты кричишь, как на рынке? Зачем кричишь? Расплачусь с вами, как договорились. Товар уйдёт — деньги будут, деньги будут — долги погашу, — шептал с выпученными глазами и бледным лицом Утя. — Не место здесь разборки чинить, не место.
     Шум, гам, объятия, рукопожатия. Сдвинули столы, чтобы всем места хватило. В компании оказался и Сергей Иванов — старый знакомый Якова, с которым приходилось часто общаться. Сели рядом, разговорились.
     — Каким ветром, Яков Александрович, тебя занесло в наш ресторан? Раньше, помнится, избегал этого заведения, а мы не раз приглашали.
     — Понимаешь, Сергей Анатольевич, поселился я в гостинице у Вадима, а ресторан там ещё не работает, пришлось обедать здесь.
     — А почему у него? Есть же гостиницы и лучше, и дешевле. Он же родную мать на бабки разведёт.
     — Знаю, но тут такое дело — работу я ищу. Ушёл с прежней, уехал из деревни, а в городе... Хотел завтра к вам пойти. Помнишь, ты предлагал работать вместе?
     — Эх, Яков Александрович, времена меняются. Сейчас наша фирма на грани банкротства — это мягко сказано. Если завтра придёшь — расскажу. Сейчас место не то и ушей много.
     Только уселась ватага, только стихли шум и гам, как в ресторан пошли вечерние посетители. Яков на них внимания не обращал. Но стоило среди других появиться человеку высокого роста, крепкого телосложения и с необычным лицом, у Якова отнялись руки и ноги.
     Это был Фёдор.
     Всё-таки встретились. Земля большая, а мир тесен.
     В первое время у Якова отказало всё: руки, ноги и голова. Он не мог оторвать взгляд от фигуры Фёдора.
     — Яков, что с тобой? Тебе плохо? — спросил Сергей. — Ты так побледнел...
     — А? Ничего, ничего... Сейчас... Так пройдёт.
     Но, как ни пытался Сергей завязать беседу, как ни старался вернуть его внимание, — бесполезно. Яков был словно загипнотизирован Фёдором. Когда очнулся, сказал:
     — Я сейчас. Покурю....
     — Кури здесь — можно.
     — Нет, мне надо выйти.
     Яков захотел выйти в фойе и оттуда через стекло двери ещё раз увидеть лицо Фёдора. С места за столом он не мог этого сделать — Фёдор сел к нему спиной. На ватных ногах он еле прошёл через зал к выходу и едва открыл дверь — силы покидали его. Только он прислонился к стене, как на плечо легла широкая рука.
     — Ты, Яков, не заморачивайся. Всё позади. Простил я тебя... Давно простил. Потому что в случившемся виноват сам. Подобрал тебя, взял с собой в Лесозаводск. Сам. Ну а твоя «благодарность» навсегда на лице осталась. Я знаю, что ты живёшь где-то недалеко от города. Ещё два года назад я узнал тебя в магазине элеватора, но подходить не стал — слишком свежо всё было. Боялся не сдержаться. А теперь всё быльём поросло. Ничего, живи как жил...
     И Фёдор вернулся в зал.
     Яков взял в гардеробной куртку и, не дожидаясь Утенкова, пошёл в гостиницу. Там он долго лежал на кровати, силясь понять: на самом деле с ним говорил Фёдор — или это ему показалось? «Уезжать, уезжать из этого города, из этих мест! Вдруг ещё Матвеич встретится? Нет, сил ещё на одну встречу не хватит. Или с ума сойду, или руки на себя наложу. Домой, домой надо! Буду с Борисом работать. Подсобным рабочим, грузчиком, дворником — кем угодно, но в своём городе».
     Вскоре приехал Борис. За это время Яков продал по хорошей цене накопленный металл. На равных долях выкупили у Утенкова кожаную одежду и укатили в Читу.


     Через неделю жители станицы опять собрались у столовой. Поскольку все вместиться в ней не могли, решили расположиться на улице. Благо погода позволяла — стоял тихий, безветренный ясный день, солнышко грело спокойно и ласково. Вынесли стулья, табуретки, скамейки, соорудили из досок и поленьев места для сиденья. Но всё равно некоторым пришлось стоять, возвышаясь над сидящими впереди.
     Ждали Выступления Полины Егоровны. Она взошла на крыльцо, как за трибуну Дворца съездов. По её собранному и решительному виду можно было определить, насколько ответственен этот момент в её жизни.
     — Дорогие земляки, надеждинцы! Вы ожидаете разъяснения ситуации, которая сложилась вокруг нашего хозяйства на сегодняшний день. Ещё неделю назад мы не могли сказать вам ничего конкретного. Сегодня это сделать можно.
     Да, для железной дороги мы из подсобного хозяйства превратились в обузу. Потому что наша продукция — молоко, овощи и мясо — пока дороже, чем та, что ввозится из-за границы. Конечно, каждый старается купить дешевле, выгоднее. Но все мы знаем, какого качества иностранные «гостинцы». Пройдёт время, и наши люди откажутся от них. Но на это нужно время. Надо производить своё. Качественное и дешёвое. И это делать нам.
     Но это — впереди. Что делать сейчас? Перед нами два пути. Распродать всё, вернуть долги железной дороге и разбрестись по своим углам, как сделало когда-то большинство хозяйств нашего государства. Это мы уже проходили.
     За два года существования мы кое-что наработали. У нас есть восстановленные дворы: зерновой, два животноводческих и тракторный. Отремонтирован жилой фонд, построено восемь коттеджей, столовая, строим новую контору. Наши поля не заросли полынью. Поголовье молочного стада достигло двух сотен. И это всё бросить?! Всё продать?!
     Когда-то хозяйство мы назвали «Надеждой», а надежда, как вы знаете, умирает последней. Но умирать мы не собираемся. Есть второй путь, по которому я предлагаю пойти. Мы можем жить и развиваться. Необходимо стать самостоятельными. У нас для этого есть главное — желание работать на своей земле и хорошие кадры. Люди, когда-то уехавшие в город в поисках лучшей доли, возвращаются в Корсакове. Надо мобилизовать наши возможности и способности.
     Что конкретно мы можем предложить? Первое — переоформить документы и стать самостоятельным юридическим лицом. Потом заключить договор с той же железной дорогой о постепенном погашении долгов. Третье — взять кредит в банке для дальнейшего развития. Мы тут подсчитали и поняли, что при таких темпах нашего развития это не будет обременительно.
     Да, на первых порах будет трудно. Лёгкой жизни не обещаем — работы много. Но когда нам было легко? А теперь думайте сами, как поступим.
     — Чего тут думать — работать надо!
     — С земли мы не уйдём!
     — Мы тебе верим...
     — Давай голосовать!
     — Какое голосование — и так ясно.
     Народ шумел долго. Полина Егоровна подняла руку, призывая к тишине.
     — Надеждинцы, я вижу, что большинство за то, чтобы и дальше жить и работать вместе. Но, формальности ради, прошу поднять руку тех, кто за самостоятельность развития нашего хозяйства, за то, чтобы не продавать его и не растаскивать по клочкам.
     Все проголосовали «за», кроме бригады строителей — те стояли в сторонке своей компанией. После собрания к Полине Егоровне подошёл бригадир строителей Григорий и сказал:
     — Мои ребята домой лыжи навострили, а я хочу остаться у вас. Люди здесь хорошие, места красивые и работы много. Если дадите угол — семью перевезу.
     От такой неожиданности у Полины Егоровны навернулись слёзы.
     — Да, работы много. Оставайтесь.
     Дай, Господи, моим героям, моим соотечественникам выстоять в это штормовое время сберечь и поднять страну — Русский берег.

          

   

   Произведение публиковалось в:
   Приамурье-2012: литературно- художественный альманах. – Благовещенск, 2012