Не могу вообразить его себе разменивающим девятый десяток. Да и не хочется что-то. А между тем Анатолия Могильникова (1940–1979) нет среди нас вот уже 39 лет — столько же, сколько им прожито.
— Зачем тебе это нужно? — спросил у меня как-то прозаик Владимир Илюшин, с которым вместе мы работали в «Амурских вестях» (была такая газета в Благовещенске).
— Что — «это»? Или — кто?
— Ну, Могильников твой. Ведь его уже нет, и вообще.
— Нас тоже не станет когда-нибудь. А я пытаюсь накатить надгробный камешек, что ли, на его могилу. Человек-то незаурядный.
— Согласен. А был ты на этой могиле? Не фигурально — в реальности.
— Нет.
— Почему?
— Хотел запомнить его живым.
— Понятно. Хорошо, Сашка, считай меня твоим душеприказчиком в этом деле, — заявил Илюшин, и мы стали ждать удобного случая для перемолвки с Черных, жившим еще в Ярославле, где он редактировал свою, знаменитую тогда газету «Очарованный странник». Думали-думали, как бы нам половчей подкатиться к Борису Ивановичу, а он возьми да сам нагрянь-пожалуй: в компании с представителями журнала «Родина» затевал отсюда сплав по Амуру. Чрезмерно занятый в те дни, гость уделил мне целый час ради личного «знакомства» с Анатолием как поэтом, переводчиком и прозаиком. И уже на тот момент я мог рассказать об этом человеке немало.
Нет в его наружной жизни головокружительных приключений, до коих столь охочи книголюбы всех времен. А в жизни внутренней — лишь постоянные насмешки над суетой, упорное неприятие действительности — наследия «усатого императора» — да лихорадочно-самозабвенные занятия раз и навсегда прикипевшим к сердцу делом: «Что до литературы, то я не представляю себя без нее. И без прозы, хотя ей уделяю не так уж и много времени. И шквал вдохновения меня захватывает тогда, когда руки заняты... Смешно? Словом, для настоящей работы нет внешних условий, что болезненно действует на психику, и с годами все острее». Обстоятельства заставляли его быть грубоватым — и в речи, и в поступках. «Таков уж есть», — отмахивался он в подобных случаях. А я его все чаще нежным помню. И при жизни-то издателями редко привечаемый, после кончины же долго не публиковавшийся вообще, Анатолий Могильников тем не менее знаком почти всей пишущей братии Приамурья, во всяком случае, старшему ее поколению.
Странная судьба? Пожалуй. Но отчего? В прошлом десятилетии заинтересовались им и филологи. А. В. Урманов — доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой литературы Благовещенского государственного педагогического университета пишет: «В местных, областных литературно-журналистских кругах к Могильникову в целом относились настороженно. Виной тому и биография, и неуравновешенный, взрывной характер Могильникова, и резкость суждений, в том числе об амурских авторах. Немаловажной причиной была и плохо скрываемая оппозиционность Могильникова, неприятие им царящей вокруг лжи, официоза, духа верноподданничества и казенщины. Он ценил рассказ „Один день Ивана Денисовича“ и не скрывал этого, несмотря на то, что с конца 1960-х Солженицын впал в немилость. А так как в небольшом Благовещенске все были на виду, общение с Могильниковым могло стать небезопасным, этим можно было навлечь на себя неудовольствие властей. Отчасти поэтому Могильникова многие сторонились. В его поэтическом творчестве этого времени есть стихи с острым социально-политическим содержанием: „Патриотизм“, „Идолы“, за любое из которых можно было получить тюремный срок...»
Да. Не любят у нас прямоты суждений. Даже в целом. А уж когда они касаются частностей, не любят и не прощают. Кому, ну скажите-ка, понравится душа нараспашку и такое вот ее самовыражение: «...А что до печатанья — строго под моей фамилией. Нет — значит нет. Не напечатают в Благовещенске — напечатают в Москве. Подумаешь — Ротания! Да пусть подавятся ф-ской сухомятиной и м-скими шанюшками!» Писано сие из-под города, словно в издевку нареченного Свободным, столицы одного из островов известного Архипелага. Это и есть, в сущности, причина того, что упоминание только имени поэта вызывало у некоторых земляков-современников наших если не приступ глухоты, то явное ошеломление.
По молодости попал он в зону, отсидел, однако затяжной шлифовке (приморец А. А. Егоров, одновременно с Могильниковым также обживавший места не столь отдаленные, в художественно-документальной повести «Черная замять. Бытие» припоминает срок заключения Анатолия — пятнадцать лет) не поддался, не согнулся, ершистый характер сберег. Годам к сорока, волей нелепого случая, угодил туда по второму заходу, а в перерыве между ним и предыдущим была работа в школе, газетах, на производстве. И было главное — Творчество.
Скорее всего, именно там, в недрах пресловутой исправительно-трудовой системы, досконально изучил немецкий, чтобы переводить любимейшего своего поэта и кумира Генриха Гейне. Там от переложения чужих стихов перешел к «плётству» собственных: в одном письме ко мне ссылается на газету «За трудовой путь» — многотиражку некоего управления, где на свет «впервые появились мои вирши и переводы»; было это в 1966 году. По преимуществу там же, за колючкой, создавалась предсмертная проза Анатолия. Ее предварял памфлет «Ископаемое», посвященный ни много ни мало секретарю-идеологу обкома правившей партии. Мы дружили, и скажу не обинуясь, гордость как самоуважение была в нем. Но — не гордыня.
В связи с извлеченным из авторского стола чистоглазыми мужчинами в коричневых болоньевых плащах «Ископаемым» ему негласно запретили публиковаться в пределах области. Потом, правда, опять позволили, но уже в другой связи — с «яростной (как писала родная наша пресса тех времен) пропагандистской кампанией реакционных сил старого мира „в защиту прав человека“, якобы нарушаемых в СССР, странах социализма». Мне он рассказывал, будто ходил во всеведущее ведомство с ультиматумом: если не разрешите печататься, то я найду, как и куда обратиться. Примечательно, что в лице Могильникова местные власти и иже с ними предпочитали видеть уголовника, нежели инакомыслящего. Точнее, как мне теперь представляется, говорить вполголоса о первом, подразумевая второе. Не это ль усугубило меру его очередного, и последнего, наказания?
Невесть как сложилась бы творческая судьба этого «странного» человека, не поддержи его морально один из ведущих отечественных переводчиков — Лев Гинзбург, который всего на год пережил своего подопечного и который, разбирая могильниковские опыты, деликатно указывая на шероховатости в них, присовокупил: «...Ваша работа кажется мне первой за долгие годы весточкой о том, что недалеко то время, когда мы прочтем Гейне таким, каким он был на самом деле». Это не столько бесстрастная оценка, сколько поощрение-напутствие, с чем согласится каждый, кто не прошел мимо автобиографичного романа-эссе Льва Владимировича «Разбилось лишь сердце мое...», изданного посмертно. Для нас в романе том сейчас интересны такие строки: «Переводчиком немецкой поэзии я стал, но к стихам Гейне, по-настоящему, так и не пробился... Гейне, который казался мне когда-то ближе всех немецких поэтов, оказался самым из них недоступным, недостижимым, а может быть, и непостижимым...»
А это — из размышлений поэта Александра Межирова: «Переводить стоит лишь с полной самоотдачей, которая обязательно должна быть равна усилиям, затраченным на сочинение собственных стихов». Не мне судить о степени самоотдачи Могильникова-переводчика, но мне и не забыть, как однажды он сообщил — переписываю, мол, сборник Гейне для издательства «Художественная литература»; дождался и оттуда он ответа с пожеланием внутренней стойкости: «Ваши переводы во многих случаях берут за душу, дают ощущение значительности, подкупают искренним желанием постичь тревоги и страдания поэта, „врасти в его шкуру“, некоторые строки очень „узнаваемы“ — сразу скажешь, что это Гейне. Они явно выигрывают на фоне переводов, сделанных „аккуратно“, где и слова вроде бы стоят на месте, и рифмы складные, и интонация бойкая — а поэтическая суть не проглядывает... Надеюсь — и от всей души Вам этого желаю, — что у Вас скоро будет возможность продолжить Вашу работу над Гейне. Хочется, чтобы все строчки в Вашем Гейне были вровень с лучшими из уже написанных, где „ни убавить, ни прибавить“ и где все дышит подлинной поэзией».
Итак, если редакторы-дальневосточники отнюдь не баловали Анатолия печатаньем новинок, косясь на его прошлое и не очень-то вникая в настоящее, то в столице на это же прошлое смотрели мудро — сквозь пальцы. При такой поддержке у него, вероятно, и впрямь появилась бы возможность продолжать работу, но, как говорится, человек предполагает, а... В конце февраля 1979 года Могильникова не стало. Сердечная недостаточность — вот официальный диагноз. По-моему же, его доконала неопределенность судьбы рукописей. До наших дней дошли, однако, его письма. И чтобы ваше знакомство с поспешно и надолго забытым писателем получилось непринужденнее, поделюсь уместными здесь выдержками из весточек его, добравшихся до меня ровно сорок лет назад. Стихи — составная часть этих писем.
Александр Табунов
Источни информации: Портал "Словесница искусств"