До последнего времени считалось, что о Георгии Яковлевиче Отрепьеве (1879–1925) известно если не всё, то многое. Родился в Старорусском уезде Новгородской губернии в семье крестьянина. Учительствовал, участвовал в крестьянских съездах, вёл политическую агитацию среди крестьян, участвовал в организации крестьянских волнений; сидел в Петропавловской крепости, отбывал ссылку в Благовещенске, бежал; был бойцом Красной гвардии, в «эшелоне смерти» был направлен на Дальний Восток; опять бежал, скитался по Китаю, тайно переправился в Приморье, затем в Хабаровск, редактировал газету «Вперёд», в 1920-м издал сборник стихов «Лучи красных дум», в годы нэпа пережил сильный жизненный и творческий кризис, был исключён из партии и в 1925 году покончил с собой27.
Самобытный партизанский поэт, талантливый фельетонист, публицист, драматург, резкий полемист, неутомимый журналист и редактор главного печатного издания Второй Амурской армии, он был на виду при жизни: его стихи печатались во многих периодических изданиях Дальневосточной Республики – в Чите, Благовещенске, Хабаровске, Владивостоке. В газете «Вперёд» ежедневно выходили его стихи, фельетоны и рассказы, в народных театрах шли его пьесы. За колкость поэтической сатиры Отрепьева прозвали дальневосточным Демьяном Бедным. Песни на его стихи распространялись с небывалой быстротой. Он был одним из немногих поэтов Приамурья, кто сумел в «непечатные» годы Гражданской войны опубликовать полноценный сборник стихов. Его творчество одним из первых получило научное описание и осмысление в работах краеведов В. Пузырёва, С. Красноштанова, положивших начало официальной «агиографии» поэта.
Монолитность образа поэта, очевидно, и осталась бы таковой, если бы не случайная архивная находка. В Хабаровском краевом архиве в папке с материалами об Отрепьеве был обнаружен текст радиокомпозиции Аллы Светычевой и Лидии Родионовой из цикла литературных радиопередач «Поэты, рождённые революцией». Первая программа состоялась 17 мая 1977 года. Очевидно тогда же, в мае-июне, в радиоэфире прозвучала и композиция, посвящённая Георгию Отрепьеву. Среди ставших общим местом сведений и суждений обратило на себя внимание упоминание о критике в адрес поэта, опубликованной в харбинской газете «Свет». Говорилось также и о том, что редактор газеты «Вперёд» не заставил долго себя ждать и ответил на неё в статье «Убили бобра», из которой была приведена цитата: «Ненависть черносотенцев и эсеров к моему крапивному языку, к моему самородковому дарованию линчевать всё, что идёт против революции, не даёт покоя ни монархам, ни предателям – эсерам».
Упомянутая вскользь полемика заинтриговала и заставила погрузиться в чтение харбинской черносотенной газеты «Свет». Ссылка на номер или хотя бы на год отсутствовала, пришлось искать наудачу. Та статья, о существовании которой говорилось в радиопередаче, не нашлась, зато встретилась другая очень любопытная заметка, опубликованная в № 568 от 3 марта 1921 года. Автор – главный редактор газеты Гарри Сатовский-Ржевский. Начиналась она так28:
«Вторая Амурская армия имеет “политотдел” – политический отдел, должно быть. Этот отдел издаёт газету, тоже “Вперёд” (в Харбине издавалась газета с тем же названием. – С. К.). Ответственным редактором ея подписывается г. Георгий Отрепьев, а почти весь материал в газете принадлежит перу г-на Г. Алмазова и того же Отрепьева.
В 171 № этого органа г-н Георгий Алмазов посвятил мне прочувственную статейку, озаглавленную “Отповедь черносотенцу”, причём с самого начала статьи видно, что автор даёт отповедь не мне, а телеграфным агентствам, сообщающим сведения о ронштадтском восстании. Меня же г. Алмазов просто поносит скверными словами со свойственным ему не совсем трезвым пафосом и фамильярностью мало воспитанного человека, бьющаго на демагогию.
Вот образец художественной прозы г-на Алмазова:
«Ты, “Свет” Григорьич, царский прихвостень, рисующий на своих страницах Николая Кровавого, пропагандирующий еврейские погромы, раздувающий ненависть среди русских людей <…> Слюной бешенной ярости брыжжешь ты, старый монархист в народ русский <…> Называйся “Светом” и да благословит тебя “Иверское братство” попов и монахов.
Я, мужик старорусский, знаю тебя».
Дальнейшее повествование Сатовского-Ржевского не оставило сомнений в том.
«Ну, ещё бы не знать Вам меня, Георгий… извините, не помню Вашего отчества, а по фамилии не знаю, как называть: не то Алмазов, не то Отрепьев, не то «Непомнящий». Ведь Вы без малого полгода сотрудничали в моём тёмном “Свете” и писали прекрасные стихи. В случае, если Вы запамятовали об этом обстоятельстве, позвольте Вам кое о чём напомнить, старый ребёнок! <…> Больно за Вас, ибо мне всё ещё верится, что Вы не утратили способности краснеть от стыда.
<…>
В самом начале ноября 1919 года, в обычный приёмный час мой редакторский кабинет увидел посетителя не совсем обыкновенного. Небольшого роста, черноволосый, с небольшой плешью, “старорусский мужик”, одетый в старый засаленный полушубок и рваные валенки, подал мне пачку листов, исписанных мелким почерком полуинтеллигента. <…> В наружности моего гостя было что-то до такой степени простое, родное, непритязательное и, вместе, одухотворённое, что на минуту я испытал иллюзию, что передо мной стоит сошедший с портрета Тарас Григорьевич Шевченко. Бараний, слегка распахнутый на груди, полушубок только дополнял это сходство типов.
<…>
Усадив посетителя, я было пробежал несколько его стихотворений, и тотчас составил о нём мнение, мало поколебленное и до сего времени. Вот краткое изложение этого мнения: несомненный поэт, милостью Божией; беспутная русская натура, не без наклонности к бродяжничеству; человек, горячо, искренне, по-детски любящий жизнь и прощающий ей все невзгоды за те искры красоты и счастья, что вкраплены в неё, как драгоценные алмазы в чёрные угольные пласты; простодушное старое дитя, влюблённое в поэзию революции, но абсолютно невежественное в социальных, политических и историко-философских вопросах; как “рубаха-парень”, перекати-поле, художественная натура, да к тому же едва ли особенно стойкая перед соблазном вина и здорового красивого женского тела, – он человек “со всяченкой”: побывал, вероятно, и красноармейцем, и комиссаром (вероятнее всего – по народному просвещению), может быть фигурировал и на скамье подсудимых революционного трибунала, за “контрреволюцию и саботаж”, но отнюдь не за “спекуляцию”; может увлечься поэзией борьбы и в нашем лагере, и так же легко изменить кому угодно под влиянием минуты, художественного увлечения, демагогической фразы и лишней чарки; в душе его много солнечного, много женственного, ещё более детского, но ни капли сурового и терпкого, чем отличаются заправские политические борцы; таких людей, прежде всего, надо жалеть – по человечеству, и беречь как избранника, отмеченного печатью дара Духа Святого, – т. е. богоданным художественным талантом».
И далее, Сатовский-Ржевский пересказывает услышанную из уст Отрепьева уже известную нам автобиографию до момента бегства его из эшелона смерти и китайских скитаний. Только акценты, разумеется, в ней расставлены иначе:
«В красной армии он, “собственно говоря”, не служил, но редактировал красноармейскую газету. Комиссаром тоже не был, но нёс работу в каких-то “просветительных” большевистских учреждениях. Под Самарою попался [в этом месте небольшой фрагмент текста не поддаётся реконструкции. – С. К.] условиях арестантского вагона и полуголодного режима. Бежал из поезда где-то в Манчжурии, пробрался на Сунгари, где и бродяжил всё лето, пристав к шайке хунхузов. Затосковав “по своим”, пробрался в Харбин и живёт ныне на полулегальном положении без всякого письменнаго документа, зарабатывая на хлеб трудом чернорабочего. Но только на хлеб: на бельё ему уже не хватало, что поэт и продемонстрировал мне весьма наглядно.
Поделившись с горемыкою чем мог, я пригласил его работать в газете. Но стихотворений за подписью “Георгий Алмазов” в “Свете” было напечатано только два: 6 и 9 ноября. Почему? Автор снова зашёл ко мне и несколько сконфуженно просил изменить его подпись, так как другая газета, кажется “Новости Жизни”, где он тоже начал печататься, находит его сотрудничество у меня одиозным. “Какую подпись ставить под вашими стихами”, – спросил я.
– Подписывайте их литерами Г. О. – ответил поэт. – Моя другая фамилия – Отрепьев.
Я едва удержался от смеха, поняв, что ни с одной из своих фамилий мой собеседник не родился на свет: и Алмазова, и Отрепьева родила русская революция, со всеми ея превратностями…»
Как известно, говорящего выдаёт синтаксис, выдал он, судя по всему, и Отрепьева. Стихи его, опубликованные в «Свете» в начале марта 1920 года и помещённые внутрь заметки Сатовского-Ржевского, также заставляют задуматься о вымышленности имени «Отрепьев». Слишком концептуальным представляется оно в контексте следующих стихотворений.
Крестьянину
По гладкому русскому полю
Отряд комиссарский идёт,
Идёт он, чтоб снова в неволю
Загнать деревенский народ.
Сошлась эта подлая шайка,
Чтоб Русь разорить дочиста.
Эх, пахарь, гостей принимай-ка,
Скорей открывай ворота!
Идут к тебе славные гости:
Недоля, Нагайка и Кнут…
Оставят лишь кожу да кости,
Последнее всё отберут.
Сам Троцкий за все прегрешенья
Отпустит земные грехи.
Под звуки разгульного пенья
Ты будешь плясать у сохи.
Светло будет жить от пожара,
Когда загорится изба.
И к власти царя комиссара
Твоя устремится мольба:
– О Троцкий, пришёл ты в селенье,
Взыгралося сердце в груди:
– Возьми же моё всё именье
И к чёрту скорей уходи! <…>
Вопросы и ответы
Отчего амбары пусты,
Нет пшеницы, нет муки,
Нет на погребе капусты?
– Здесь прошли большевики.
Отчего так захирели
По России мужики,
Или хлебушка не ели?
– Здесь прошли большевики.
Отчего, где было поле
Очутились вдруг пески,
И не бродит скот по воле?
– Здесь прошли большевики.
Отчего стоят заводы,
Нет парома у реки,
И не свищут пароходы?
– Здесь прошли большевики.
Отчего душа народа
Изнывает от тоски,
Отчего везде невзгода?
– Здесь прошли большевики.
Отчего это желудки
Так воздушны, так легки?
На кишках играют дудки.
– Здесь прошли большевики.
Отчего так убегают
Люди с Волги и Оки?
Дом и Родину бросают.
– Здесь прошли большевики.
Скоро будем приодеты,
Все в дорожные мешки…
Эх, хоть эти бы куплеты
Взяли в толк большевики!
«Последнему стихотворению, – пишет Сатовский-Ржевский, – особенно посчастливилось. Оно было перепечатано во всех правых газетах Дальнего Востока, в последний раз – на днях в “Русском Воине” без указания автора и источника».
Приведённые стихотворения в комментариях не нуждаются.
Архивная находка не только разбивает монолитность образа поэта, обнаруживая под бронзой официальной агиографии неоднозначную, страстную личность, но вновь заставляет задуматься о механизмах мифологизации личности и истории.
До недавнего времени мы не располагали точными доказательствами того, что фамилия «Отрепьев» не родная поэту. Теперь же, после обращения в Новгородский государственный архив, доподлинно известно, что родился поэт в небольшой деревушке Верешино, все немногочисленные жители которой носили фамилию «Отрепновы». Соответственно и Георгий родился на свет Отрепновым, а Отрепьевым стал по своей поэтической воле, навсегда связав себя с именем и судьбой известного исторического персонажа. Точнее, даже с мифологемой, символом, за которым традиционно стоят самозванство, ересь и предательство. Но не только. Отрепьев – это ещё и «воскресший» царский сын, защитник обиженных, народный мститель и герой. Двоящийся, неоднозначный, карнавальный трикстер-самозванец – воплощение народного бунта, его оболочка. Вот что, очевидно, привлекло провинциального поэта и учителя со страстной мятежной душой.
Добровольно выбранное поэтом имя стало формулой его личности и даже, в какой-то степени определило/объяснило перипетии его биографии. Это тот случай, когда имя идёт впереди героя, становясь его вестником. В данном случае имя как нельзя лучше отражает двойственную авантюрную натуру своего хозяина. Как когда-то бывший боярский слуга, опальный монах, а затем расстрига, лишившись всего на родине, за границей «воскрес» в образе убитого царевича Дмитрия, так и Георгий Отрепьев, лишившись всего, пройдя «эшелон смерти», воскрес в Китае, вступил в союз со своими противниками, чтобы вернуться затем на родину уже в ином качестве. Об авторском мифологизировании собственного чудесного спасения красноречиво свидетельствует опубликованное в 1920 году, практически одновременно в двух редакциях – газетной и книжной – стихотворение «Когда воскресает Христос»:
…Я вспомнил жизнь иного мира,
Где я родился, и где взрос –
И вот под пулей конвоира
В окошко прыгнул под откос.
Я скрылся в сопки. Одинокий
Бреду, как волк бороволокий
В душе мечту свою тая:
Вновь видеть милые края.
То было, помню, в декабре:
Я грелся у костра под елью
И громко пел вдвоём с мятелью,
А эхо плыло по горе,
И уносило в высь небес:
Христос воскрес!
И вновь я, скованный цепями,
В темнице мрачной и глухой
Смотрю в окно – под облаками
Несутся гуси в край родной…
Сгинь трусость, рабство и неволя!
Да здравствует тайга и воля!
Я на свободе, я один
Природе раб и господин!
И вот на пень корявый сел,
Полураздетый и голодный,
В сознании, что я свободный,
Смеялся, плакал, песни пел, –
И вторил мне таёжный лес:
Христос воскрес!
«Вперёд». № 21 от 6 июня 1920 г.
Книжная редакция отличается от газетной заглавием – «Когда воскресает мертвец» и рефреном, замыкающим обе строфы. В сборнике «Лучи красных дум» вместо «Христос воскрес» читаем: «Мертвец воскрес». Изменение может показаться небольшим, вызванным идеологической конъюнктурой, и, скорее всего, это так и есть. Но именно конъюнктурность и придаёт тексту двусмысленность, вносит в текст дополнительные, возможно неожиданные и для самого автора, акценты, ведь содержащиеся в строке образы обладают разным символическим и мифогенным потенциалом. В газетном варианте фраза «Христос воскрес» читается как вознесённая спасённым героем светлая пасхальная молитва-хвала. При этом она не просто произносится, она драматургически разыгрывается между героем и природой, подобно тому, как это происходит во время церковной службы: на соответствующее восклицание-объявление священнослужителя о воскрешении Христа хор и все присутствующие отвечают: «Христос Воскрес!»:
И громко пел вдвоём с мятелью,
А эхо плыло по горе,
И уносило в высь небес:
Христос воскрес!
Смеялся, плакал, песни пел, –
И вторил мне таёжный лес:
Христос воскрес!
При этом заглавие стихотворения и его рефрен, коррелируя, определяют сюжетную последовательность событий, конкретно – причинно-следственную: герой воскресает тогда, когда воскресает Христос. Только благодаря Воскрешению Христа возможно воскрешение героя. Или: единожды воскреснув, Христос каждый раз воскресает во вновь спасённом, «воскресшем» человеке. Так в подтексте стихотворения прочитывается наивно-неосознанное соотнесение чудом спасшегося лирического героя с воскресшим Мессией.
Книжный вариант – «Мертвец воскрес» – на первый взгляд, не сильно отличается от газетного. Кажется, что замена ключевого образа не привносит в стихотворение ничего, кроме историко-бытовой конкретности и идеологической индифферентности. Однако, на самом деле, меняется очень многое – точка зрения, а вместе с нею трансформируется и весь нарратив. Перед нами, фактически, другой текст, с иным коммуникативным заданием. Начнём с того, что стихотворение перестаёт быть молитвой. Исчезает внутренняя драматургия – текст монологизируется: герой не может сказать о себе в третьем лице «Мертвец воскрес» (теоретически – возможно, да, но практически – нет); эта фраза отрывается от героя и всецело отдаётся природному хору. Присутствие эха и вторящего таёжного леса только подчёркивает нарративно-смысловую несостыковку. Стихотворение приобретает автокоммуникативный характер – разглядывая себя как бы со стороны, глазами окружающей его природы, герой становится единственным объектом собственной рефлексии. Его спасение видится ему чудесным и значимым, преисполненным высшего смысла. Первопричина этого события исчезает – и начало, и конец замыкаются на герое, на его воле, удачливости, смелости и т. д. Становясь и причиной, и следствием одновременно, он, в своём сознании, уподобляется Богу. Если в XVII веке в лице Гришки Отрепьева воскресал убитый царь, то в ХХ в лице лирического героя Георгия Отрепьева воскресает убитый Бог. В XVII веке оспаривалась власть царя, в ХХ – Бога. Самозванство приобрело невиданный ранее в истории размах и масштаб и вылилось в то, что стало известно под именем «богостроительства». В основе его, как известно, мифологизация человечества, попытка обратить веру в Бога в веру в мистически понимаемое «человечество», абсолютизация его, наделение божественными свойствами и подмена Богочеловека обожествлённым человеком, человекобогом29.
Официально считается, что причиной добровольного ухода Отрепьева из жизни стало острое неприятие нэпа, разочарование в послереволюционной действительности. Но теперь мы знаем не только то, что отношение поэта к революции было сложным, что сам он был фигурой загадочной и неоднозначной, но и то, что в 1923 году, после окончания Гражданской войны, он вернулся в родные края, успешно трудился в Новгородском госархиве (том самом, куда сегодня мы обратились за сведениями о нём), женился, родил дочь Музу. По доступным нам сведениям, в 1924 году жена Отрепьева с дочерью уехали из Новгорода в Бологое, там следы их теряются. Что случилось с семьёй? Почему и как ушёл из жизни поэт? Вопросы эти пока остаются без ответа, а «дело» Георгия Отрепнова, Отрепьева, Алмазова, Непомнящего, Фомы Пешеходова – народного учителя, партизанского поэта, корреспондента харбинской черносотенной газеты «Свет», редактора красноармейской газеты «Впрок», новгородского архивариуса, прототипа героя романа Ю. Семёнова «Пароль не нужен» – открытым.
С. И. КРАСОВСКАЯ, профессор кафедры литературы БГПУ
Источник информации:
"Лосевские чтения - 2012". Материалы региональной научно-практической конференции, БГПУ, БЛАГОВЕЩЕНСК – 2012