Быть Аннетой
Пятилетняя Лизавета, именно так, на старый манер, её называла бабушка, проживала в старом деревянном доме с протекающей крышей, который при более сильном ветре, казалось, качает из стороны в сторону, как пьянчужку, и он не удержит равновесия и упадёт. В дальнем углу двора стоял сбитый из горбылей туалет, дверь которого держалась на одной петле. Дом состоял из десятка инсультов, инфарктов, двух висельников, одной шизофрении, доброй цистерны слёз, невообразимого количества причитаний и проклятий, полутора десятка лет бессонных ночей. Обитатели деревянного дома жили по принципу: он пьёт, гуляет, она зарабатывает, воспитывает детей, сносит семейные проблемы и синяки.
Под окнами дома росло старое дерево из породы неблагородных клёнов, даже на дрова не годных. Толстый ствол выгнулся, точно застыл в непокорном реверансе. Каждый день кто-нибудь да сидел на дереве, раскачивая его, и оно тихо, недовольно скрипело.
Мать Лизаветы, Наталья, вошла в этот дом шесть лет назад, залетев от Лёшки Хохлова, двадцатилетнего бугая, вернувшегося из армии. Семейство Хохловых агрессивно восприняло неожиданную беременность Натальи. «Сучка не захочет, кобель не вскочит», – злобно комментировали они. Пришлось вмешаться матери Натальи. «Или под венец, или на нары», – коротко отрезала она, и Лёшке ничего другого не оставалось, как дождаться совершеннолетия Натальи и идти с ней в поселковый ЗАГС. Лизавете к тому времени как раз шёл седьмой месяц.
Наталья после первого месяца поняла: счастья и любви в этом доме ей не видать, как прошлогоднего снега. Лёшка пил, открыто гулял с поселковыми девками, по два раза в неделю, словно по графику, колотил Наталью кулаками. Вдобавок приходилось неизменно выслушивать стенания свекрови, как молодая невестка приворожила, охмурила, испортила жизнь её Лёшику. На третьем году семейной жизни муж Натальи разбился на мотоцикле насмерть. Купил у бабки Прокопьевны две бутылки самогона, сел на железного коня и помчался к компании, которая нетерпеливо дожидалась его на берегу реки. Ещё через год умерла и свекровь, как раз на Первомай. Набодяжила перед этим самогонки, позвала соседку, и так упились, что утром Наталья обнаружила её холодной на кровати в неубранной комнате.
Так Наталья стала полноправной хозяйкой дома, но к тому времени и сама начала прикладываться к бутылке. В доме замельтешили мужики. Менялись, как цветные стёкла в калейдоскопе, подолгу никто не задерживался. Маленькая Лизавета каждого незнакомца хотела назвать отцом, но они не проявляли к ней ни малейшего интереса. Размеренный быт дома изменился, когда появился дядя Коля. Он первый из маминых ухажёров обратил на неё внимание и подарил куклу. Лизавета прижалась к его небритой щеке и сказала: «Папа». Дядя Коля не оттолкнул. Какое-то время в семье наступил не только мир и покой, но даже и достаток, а потом нагрянули люди в милицейской форме, забрали не только дядю Колю, но и маму.
Лизавета осталась в доме со старым, облезлым рыжим котом Васькой, козой Зойкой, Бароном, живущим в собачьей конуре, и шестидесятилетней бабушкой Верой, моющей полы в редакции «Северного вестника». Старушка была невысокая, седая, склонная к полноте. Тридцать лет под сапогом мужа приучили её к покорности, на её лице навсегда застыло выражение добровольной мученицы. По вечерам к ней любил захаживать сосед Иван Васильевич, такой же одинокий старичок. Когда-то он работал в школе учителем литературы. К пенсиону ему даже дали звание. На следующий день директриса вызвала «Заслуженного учителя» в кабинет и попросила написать заявление по собственному желанию, уступить дорогу молодым. Иван Васильевич ушёл, но после этого его часто видели в посёлке изрядно подвыпившим, и жители Нового мира злорадствовали, что «заслуженного», оказывается, по недосмотру дали алкоголику.
Васильевич был одинок и начинал думать, что одиночество – черта его характера, нечто навеки неотделимое от него. Единственным человеком, привечавшим пенсионера, была бабушка Лизаветы.
Вот так тихо и незатейливо катилась жизнь Лизаветы в старом доме.
Год назад, как раз на Победу, в дерево ударила молния, образовав огромную дыру в стволе, расщепившую дерево надвое.
– Голо будет в окне, если дерево упадёт, пустота умножится, – выразил озабоченность Васильевич, так стала уважительно величать баба Вера своего соседа, правильнее было бы сказать, собутыльника.
– Не приведи Бог, дом ещё завалит, – обеспокоенно поддакнула старушка.
И работа закипела. Васильевич ходил и ходил за цементом в магазин, за песком на детскую площадку, камни собирал вокруг. Соседи мужского полу втянулись, ходили за монтажной пеной, тратились. В конце побелили ствол – как в парке дерево. Приятно посмотреть. Лизавета снова с радостью стала лазать по дереву.
Был поздний вечер, когда в дверь постучался Васильевич. На небе сияла июньская луна, хотя с запада надвигалась гроза; уличные фонари ещё не горели. Вспышки зарниц освещали восточный край неба.
Баба Вера быстро накрыла стол, сходила в соседнюю комнату и принесла заранее припасённую бутылку, глаза Васильевича довольно заискрились. Баба Вера также с удовольствием опустошала рюмку за рюмкой и прилично захмелела. Лизавета сидела на кровати с Барби в руках и тихо с ней разговаривала, не мешая старикам трапезничать.
Где-то вдали раздался продолжительный гудок пассажирского поезда. Проснулся и залаял спавший в будке Барон, кот Васька лениво открыл глаза и посмотрел с кровати на то, что творится в комнате.
Васильевич, хорошо опьянев, обратил своё внимание на Лизавету. Он позвал её к себе, усадил на колени, заботливо погладил девчонку по волосам.
– Сироткой растёт, – сказал он, и по его щекам заструились слёзы.
Он поцеловал Лизавету в макушку, тяжело вздохнул, словно на его плечах была тяжесть, которую он никак не мог скинуть.
– А мои мне внучку не привозят, как уехали в город, так и с концами, – голос Васильевича дрожал. – Считают пьяницей, не понимают, что пью-то от тоски. От большой тоски, – повторил он, и плечи его затряслись. Он фыркнул носом, наклонившись вперёд, устремил взгляд в угол комнаты, словно там ему явилось видение. – Как деньги нужны, сразу вспоминают.
Он посмотрел на Лизавету, которая, выпрямившись, сидела у него на коленях и преданно смотрела ему в глаза. Васильевич нежно погладил Лизавету по волосам.
– Я привержен не только к пьянству, – начал оправдываться он. – У меня была семья, была работа, а теперь никого. Проживёшь вот так жизнь, а потом задаёшь себе вопрос: разве ты так хотел её прожить? – угнетённый печалью, Васильевич замолчал, однако новый гудок тепловоза вывел его из оцепенения.
– Может, я ещё проживу сто лет, а не хочу. Вот так, не хочу, – хрипло проговорил он, слёзы вновь подступили к его глазам.
Он ещё раз пристально посмотрел на Лизавету.
– Вот что её ожидает? Она ведь – будущая женщина, мать, чья-то жена, – сказал Васильевич, и слова его зазвучали серьёзно и решительно. – Ничего хорошего, потому что жили и будем жить в этой болотной тине, и высосет она из нас все соки, как кровосос. И умрём, и унесут на кладбище, где и лежать-то мне не хочется. Это ж надо было кладбище в низине разбить, – Васильевич разозлился. – Все думают, что быть женщиной легко! Я-то знаю, что это неправда! – заявил он и снова обратился к девочке. – Я один это понимаю! – Его взгляд снова устремился в тёмный угол комнаты.
Баба Вера икнула, она не понимала, о чём говорит Васильевич, но слушала его, всё-таки бывший учитель, интеллигентный мужчина, не то, что она – всю жизнь поломойка. Хотела быть образованной, но муж сказал, что ему умная жена не нужна.
– Ни одного случая-то в литературе нет, чтобы писатель написал о счастливой женской доле, – Васильевич задумался, словно перебирал в уме все женские литературные образы, и вдруг лицо его преобразилось, в комнате словно загорелась свечка. – Как это я забыл про Аннету?!
Баба Вера с настороженностью посмотрела на Васильевича, о какой такой Аннете тот говорит? Она старалась припомнить затуманенной головой всех баб с таким именем в посёлке. Никто с таким чудным именем на ум ей не приходил.
– Васильевич, – спросила озадаченная баба Вера. – Это ты про кого говоришь?
– Аннета Ривьер! – восторженно воскликнул Васильевич.
– Приезжая какая-то? – допытывалась баба Вера.
– Нет, – махнул рукой Васильевич, – это из книги …
– А, из книги, – облегчённо воскликнула баба Вера, – ну так бы сразу и говорил…
– Я с ней прожил всю свою жизнь. Как прочитал, так и понял, какая это женщина, – Васильевич сокрушённо качнул головой.
– Красивая, небось, – отозвалась баба Вера, дожёвывая огурец.
– Сильная, как смерть!
– Это как?!
– Вот так! Мужчины ищут в женщинах именно силу, но не находят её.
– Все мы сильные, – разобиделась баба Вера. – Вот своего Петра сколько терпела, и побои сносила, и в ночной рубашке от него бегала как очумелая, когда он за мной с топором гонялся по посёлку. Ревнивый был мужик, спасу не было никакого. Чуть что, за топор. И так тридцать лет.
– Аннета бы так не терпела! – уверенно произнёс Васильевич.
– А что бабе делать, как не терпеть? В терпении её сила, Васильевич, уж поверь-то мне.
– Это ты рассуждаешь как забитая мужем баба. Плох, мол, забор, да свой.
– А как же, – баба Вера оживилась.
– Так не должно быть, – категорически заявил Васильевич. – Женщина не должна быть домашней рабыней, угождать мужу. Она должна быть женщиной. Аннета Ривьер была именно женщиной. Все эти Каренины, Наташи Ростовы – это бабьё. Они могли стать женщинами, но не стали, а Аннета Ривьер – Женщина с большой буквы, – с волнением воскликнул он и посмотрел на притихшую Лизавету, нежно коснулся рукой её волос. – Пожалуй, пройдёт лет двадцать, прежде чем ты, малышка, поймёшь, что я хочу тебе объяснить!
Баба Вера сделала недовольное лицо, которое говорило, что надо же так вот мужику напиться и нести такой бред, словно в белой горячке. Одна Лизавета завороженно слушала старика, и что-то в её маленькой головке прокрутилось, что-то она поняла такое, чего не было дано понять бабе Вере. Лизавета обняла пьяного Васильевича и порывисто, по-детски воскликнула:
– Я буду Аннетой!
Васильевич благодарственно посмотрел на Лизавету и чмокнул ещё раз её в светлую макушку.
– Обязательно будь ею, – он поднялся.
Его качнуло из стороны в сторону, и казалось, что он вот-вот свалится, но вместо этого Васильевич опустился на колени, поднёс ручки Лизаветы к своим пьяным губам и в каком-то экстазе стал их целовать.
– Будь Аннетой, малютка, – уговаривал он её. – Будь сильной и мужественной, вот твоя дорога! Будь чем-то большим, чем только женщина! Будь Аннетой!
Баба Вера тряхнула головой, изгоняя хмель из головы. Васильевич встал и, шатаясь, ушёл, оставив всех в озадаченном состоянии. И баба Вера, и маленькая Лизавета долго смотрели на дверь в надежде, что Васильевич вернётся, но он не вернулся. Первой пришла в себя баба Вера.
– Лизавета, спать, – сурово и неприветливо скомандовала она.
– Я не хочу, чтобы ты меня так называла, – возразила Лизавета. – Я хочу быть Аннетой!
– Ты что плетёшь? – отрывисто произнесла баба Вера.
– Я хочу быть Аннетой! – стояла на своём пятилетняя Лизавета, потом расплакалась, её слёзы тронули бабку. Она старалась утешить внучку, но ей это не удавалось.
– Лизавета, будь хорошей девочкой, успокойся, – уговаривала старушка и как-то незаметно сама расчувствовалась. – Пришёл старый хрен, наговорил всякой дребедени ребёнку и ушёл…
Лизавета продолжала рыдать. С детским самозабвением она вся отдавалась горю, и её голосок нарушал ночную тишину перекосившегося дома.
– Я хочу быть Аннетой! Я хочу быть Аннетой! – с плачем твердила она, содрогаясь и всхлипывая, будто ей в самое сердце проникли образы, порождённые словами пьяного старика Васильевича, бывшего учителя литературы.
Произведение публиковалось в:
«АМУР. №08». Литературный альманах БГПУ. Благовещенск: 2009