Родительский завет
Как-то в начале 70-х мой отец, старый заслуженный хирург, незадолго до своей кончины рассказал мне историю, о которой раньше никогда вслух не вспоминал.
- Жили мы до войны, как ты помнишь, в горняцком поселке Кивда, недалеко от нынешнего Райчихинска, я работал там главврачом больницы. А райцентр находился в Бурее, в пятнадцати километрах. И поскольку Бурея соединялась с рудником железнодорожной веткой, то ездить туда приходилось часто на поезде, на паровозе, на дрезине, а то и на «пионерке». Поводы были самые разные -профилактические осмотры, призывные комиссии в военкомате, текущие дела в рай-здраве, райкоме, райисполкоме и т. д. и т. п. Словом, общение с районным начальством было постоянным, и знали мы все друг друга очень хорошо. А так как мы были в основном люди молодые, воспитанные в духе коллективизма, то отношения наши быстро переросли в приятельские, и окончания наших будничных дел мы нередко завершали дружескими застольями. На праздники ездили друг к другу в гости. Был в нашей компании и начальник районного НКВД (забыл названную отцом фамилию, но кто захочет узнать, может докопаться: место и время обозначены). Вел он себя, правда, Сдержанно, выпивал меньше других, так как маялся язвой желудка. Но после того, как я провел ему в своей больнице рентгеновское исследование и немного подлечил, он всегда был рад нашей встрече, и общались мы с ним на «ты».
И вот однажды осенью 37-го вызывает он меня срочно к себе. Сажусь в дрезину, приезжаю, захожу к нему в кабинет. Он сидит усталый, хмурый. Встал, вяло пожал руку и говорит: «Константин Иванович, тутас находится один опасный преступник, явный враг, но прикидывается дурачком. Помоги-ка нам вывести его на чистую воду». «Давай, - говорю, - попробую». «Проводи», - кивнул он своему помощнику, и я пошел с ним в соседнюю комнату.
Там на табуретке сидел старый-престарый дед. Я попытался разговориться с ним, но через несколько минут мне стало ясно, что он находится в состоянии глубокого старческого маразма. Я прекратил дальнейшие расспросы и с легким сердцем направился в кабинет начальника. «Ну, тоже мне нашел преступника, - говорю ему весело. - Это же просто выживший из ума старик».
И тут произошло невероятное. Начальник побагровел, стукнул со всей силой кулаком по столу, вскочил и заорал: «Ах, и ты с ними заодно! Ну так и катись к ним, туда тебе и дорога! Увести!» -приказал он двум энкеведешникам с винтовками, которых, кстати, пять минут назад здесь не было, и те тотчас увели меня через двор в пустую темную каталажку с голым топчаном и столом.
Вначале мне хотелось кинуться к двери, стучать, объяснять. Но внутренний голос осадил: не надо. Я сел ча топчан и," как никогда прежде, крепко задумался о жизни и ее превратностях. А утром пришли те же знкеведешники и повели к начальнику. По пути чуть не пристрелили, потому что, увидев во дворе уборную, я кинулся туда, чтобы опорожнить свой переполненный мочевой пузырь.
Когда вошел в кабинет, начальник поднялся навстречу, подошел, пожал руку и примирительно сказал: «Извини, Константин Иванович, погорячился. Понимаешь, время такое тяжелое. Столько работы, столько врагов вокруг. Ладно, бывает. Езжай домой и забудь про все, что здесь было. На всякий случай, распишись вот тут о неразглашении - такой порядок».
И я уехал, снова поверив в то, что справедливость существует и невинный человек в нашей стране пострадать не может.
Однако уже на следующий день на душе стало так тревожно, что я не находил себе места. Тревога усиливалась от все большего осознания нелепости моего ареста и непредсказуемости поведения энкеве-дешного начальника. Ведь не мог же он не видеть, что старик этот - полный маразматик и говорить с ним всерьез ни о настоящем, ни о прошлом просто невозможно. Так зачем же он устроил этот спектакль с моим освидетельствованием? А коль уж устроил, то почему не довел его до логического конца? Потом до меня дошло: ведь он знал, что я не психиатр и, значит, любое мое заключение не имело бы юридической сипы. И тут мне совсем стало не по себе. И ведь никому ничего не расскажешь, не спросишь, не посоветуешься. А люди вокруг исчезали один за другим. Даже на обложках медицинских книг, учебников, по которым учился, нередко приходилось напрочь затушевывать фамилии их авторов, чтобы не пришлось потом отвечать за чтение и почитание врагов народа.
Проходили дни (особенно ночи!), недели, месяцы. Все меньше оставалось моих друзей, застолья наши прекратились (стали бояться друг друга), я вздрагивал от каждого телефонного звонка, мысленно прощался с вами при любом позднем стуке в дверь (а ночные вызовы к больным были постоянными), но беда обходила меня. Так в постоянном страхе и напряжении прошло больше года, пока как гром среди ясного неба не грянуло известие об аресте Ежова, а вскорости посадили и нашего районного начальника. Тут я, как и все, сразу понял, кто были виновники «перегибов», всерьез уверовал в то, что опасность миновала, и осмелел настолько, что в ближайший свой приезд в Благовещенск решил навестить своего школьного товарища по фамилии Рысь.
Мы с ним выросли в одном квартале, учились в одном классе, вместе гоняли по городу на велосипедах, ходили в кино, в парк - словом, дружили. После окончания школы я поехал в Иркутск учиться на врача, а он прошел специальные курсы и стал работать в органах - сначала в ГПУ, а потом в НКВД. В пору моего студенчества я с ним регулярно встречался на каникулах, а потом мы почти не виделись - были три-четыре уличные встречи, и все.
Но на этот раз я пришел вечером к нему домой с намерением рассказать про тот случай и послушать, что он скажет об этом. К тому времени он занимал большой пост в областном управлении.
К счастью, он оказался дома. Встретил меня хорошо, мы даже выпили немного, повспоминали о прошлом, и тогда я ему рассказал, как чуть было не угодил в БАМЛАГ, а то и куда подальше, и спросил, зачем нашему начальнику все это понадобилось и почему так завершилось. Мой. товарищ выслушал меня молча, потом не спеша взял пачку папирос, закурил, с минуту подымил в какой-то рассеянности и, как будто переступив через себя, улыбнулся и сказал: «Костя, я ведь знаю эту историю. Мало того, я был ее участником. Да, да, не удивляйся, мир тесен. Но вот ты сейчас при мне нарушил свое обещание о неразглашении, и я боюсь, что тебе захочется еще с кем-нибудь поделиться о том, что случилось и о чем я хочу тебе рассказать».
Я густо покраснел и стал уверять, что открылся только ему, потому лишь что он мой друг и работник НКВД, да к тому же все виновники перегибов уже осуждены. Он еще раз взглянул на меня в упор, сказал: «Ладно, верю» и рассказал все как было.
А было так. Той осенью в Бурейском районе «горел план» по отстрелу интеллигенции (у. соседей было «разоблачено», к примеру, 13-15 «врагов народа», а тут только 10). Такое «отставание» не прощалось, и ради собственного выживания бурейскому начальнику надо было добрать еще 3-5 человек. Незнакомых в резерве у него уже не осталось, и он пошел на последнее - взялся за знакомых. Одним из первых ему вспомнился я. Тогда и была разыграна эта трагикомедия с освидетельствованием. Но, по существовавшему положению, он не мог расправиться со мной единолично, без согласия областного начальства. И надо же случиться такому везению: в ту злополучную (но ой какую счастливую для всей нашей семьи!) ночь по областному управлению НКВД дежурил Рысь. Ему-то трижды за ночь звонил районный начальник и всякий раз получал отказ. А в последний раз отказ был настолько категоричным и с намеком на плохие последствия для него, начальника, если он не откажется от своей затеи со мной, что тот прекратил дальнейшие попытки добиться своего, счел за лучшее отпустить меня подобру-поздорову и никогда больше не связываться со мной. (Еще одно везение в том, что он просидел на своем месте до самого конца ежовщины - смени его в то время кто-то другой, все бы могло повториться в худшем варианте. А ведь я каждый день желал ему погибели, в то время как именно он был моей главной защитой все эти страшные годы).
Когда прощались, Рысь крепко пожал мне руку и сказал: «Костя, помни: если ты кому-нибудь расскажешь о том, что слышал, - это конец и тебе, и мне». А вскоре меня включили в медицинскую комиссию по обследованию заключенных БАМЛАГа. Что собой представляла Свободненская бамлаговская больница - это тема особого разговора. Моя обязанность как хирурга сводилась к осмотру больных, уточнению диагнозов, даче рекомендаций по дальнейшему лечению, которые никто и несобирался выполнять. Но формальности соблюдались, комиссии такие проводились, и не участвовать в них, если тебя включили туда, было невозможно.
Когда работа была завершена и мы собирались уезжать, меня попросили: «Посмотрите еще одного доходягу. Мы знаем, что ему уже ничто не поможет, но все равно посмотрите и сделайте запись в карте».
Если бы не лицевая сторона карты, в этом обросшем, крайне истощенном бамовце я, наверное, не сразу бы узнал своего старого знакомого - начальника Бурейского НКВД. Первый всплеск мстительного злорадства («Ага, ты, гад, рыл яму мне, так сиди теперь в ней сам!»), видимо, отразился в моих глазах, потому что он весь сжался, будто ожидая удара, и по его заросшим щекам потекли слезы. Но уже в следующее мгновенье я четко осознал разницу наших положений, сочувствие взяло верх, я поздоровался с ним, стал расспрашивать о его здоровье, затем осматривать, выстукивать, выслушивать и т. д. Было ясно, что у него развился язвенный стеноз привратника (рубцовое сужение выходной части желудка), что, в свою очередь, привело к крайнему истощению. В нормальных условиях его могла бы спасти срочная операция с последующим лечебным питанием. Но в тех условиях такие методы лечения были просто неприемлемы. Я, как мог, попытался его утешить, вселить надежду на выживание, назначил лекарства, на прощанье пожал руку, улыбнулся. А он посмотрел на меня, как смотрят в последний раз, и тихо сказал: «Прости».
И я простил.
Я ВСЕГДА считал себя везучим человеком. Рассказ отца стал бесспорным тому подтверждением. Это было везение на всю жизнь, и не только для отца. При безотцовщине да еще с клеймом «сын врага народа» и моя жизнь пошла бы наперекосяк.
В откровении отца, которое он явно не хотел уносить с собой в могилу и решил подарить мне на память, все было понятно до мелочей, и лишь одно не укладывалось в голове: неужели он и впрямь простил своего душегубца, которому просто не дали совершить его черный замысел? Да, и я бы не стал бить лежачего, и, наверное, тоже сделал бы вид, что ничего не знаю, но простить такое, как мне казалось тогда, никто бы не смог.
С той поры, как я узнал эту историю, прошло два десятка лет. Никого из ее участников уже нет в живых. Нет отца, нет его спасителя и более полувека на каком-то бамлаговском захоронении, которое больше напоминает скотомогильник, чем человеческое кладбище, тлеют кости того, кто готовил эту участь моему отцу и при последнем расставании просил у него прощения. Из посвященных в эту тайну остался только я. И теперь, верша последним суд, я бы тоже простил этого человека. Нет, не оправдал, а принял бы его покаяние и не стал карать. Слов нет, не надо (да и нельзя) ставить в один ряд палача и жертву -это противоречило бы и моральному, и уголовному кодексам. Но настало время осознать, что и те, и другие по большому счету оказались жертвами Системы, что и утолило мою мстительную боль.
Судьба обошлась со мной милостиво. Она сохранила моих родителей и подарила мне внесистемную профессию врача, которая ценна во все времена и при всех режимах. Уйдя в нее с головой, я избежал участи тех, кого карают, и тех, кто карает. И теперь, когда дело идет к подведению итогов, я могу откровенно сказать: у меня нет врагов, и сам я никому не враг. Друзья есть, а врагов нет. Видимо, подводя свои итоги, к этому и призывал меня отец, исповедь которого я принял вначале как семейный секрет, а теперь как родительский завет. Не всегда сбываются родительские заветы, но мне повезло.
Произведение публиковалось в:
Газета "Амурская правда". – 1994, 24 сентябре