Святая простота
Мне всегда везло на учителей — в школе, в институте, на работе. Повезло и тогда, в мае 1958 года, когда я, молодой преуспевающий хирург, отправился в Ленинград на курсы специализация по анестезиологии.
Честно говоря, даже само название этой только зарождавшейся у нас области медицины, в будущность которой почти никто не верил, я узнал чуть ли не накануне отлета и уж, конечно, не допускал и мысли, что случайное знакомство с нею обернется для меня пожизненным браком по любви. Речь шла не более как об освоении нового метода наркоза.
Однако и этого было достаточно, чтобы путевка превратилась в «горящую», ибо наркоз в ту пору был не только пугалам для больных, но и тяжкой повинностью для хирургов, преимущественно начинающих. И только неистребимое мое желание поскорее увидеть Левин-град, да и то лишь после настойчивых уговоров начальства и его заверений относительно того, что эта поездка не станет потом помехой для моего хирургического будущего, пересилило внутреннее сопротивление и заставило согласиться на эту жертву.
«Ну что ж, — рассудил я, — придется по возвращении два-три раза в месяц постоять на наркозе. Давал ведь масочные, постою и на интратрахеальном. А там, глядишь, передам это кому-нибудь помоложе. Зато впереди — Невский проспект, Медный всадник, Летний сад, Царскосельокий лицей, петергофские фонтаны, белые ночи...».
Так я очутился в Ленинградском ГИДУВе, в хирургической клинике, которую около полувека возглавлял Николай Николаевич Петров, хирург с мировым именем, основатель отечественной онкологии, чье детище, Ленинградский онкологический институт, было в то время одним из ведущих мировых центров в этой области, а ныне с гордостью носит его имя.
В тот год он был еще жив, и, глядя на этого невысокого сухонького старичка с седой брродкой клинышком, одетого в обычный белый халат и колпак, семенящего мелкими шажками и говорящего простые и понятные слова, я всякий раз с трудом заставлял себя поверить, что это тот самый известный по портретам в студенческих учебниках, лекционных залах и энциклопедиях Петров, который еще в 1910 году издал первый в России капитальный труд по опухолям и уже тогда стал профессором. Я влервые видел воочию выдающегося человека так близко, что на первых порах временами давил в себе дурацкое желание протянуть руку и прикоснуться к самой истории.
Бремя власти он уже сдал своим преемникам, но, живя тут же, при институте, почти ежедневно приходил в клинику, консультировал больных, участвовал в конференциях и иногда делал небольшую «последнюю в жизни» операцию (таких «последних» только за время нашего двухмесячного обучения было пять-шесть).
И тогда, да и теперь, спустя три десятилетия, мне трудно однозначно оценить то чувство, с каким относились к нему сотрудники клиники. Одно несомненно — он был самым желанным человеком для каждого, от профессора до санитарки, и, пожалуй, не столько для дела, сколько для духа. Его присутствие ощущалось здесь даже тогда, когда его самого не было, потому что всегда и во всем работала созданная им система, по законам которой жили все, вне зависимости от возраста и ранга. Появление же в клинике его самого, помимо радости человеческого общения и искреннего обожания, воспринималось и как олицетворение его незыблемости.
В нем не было ничего необычного и наукообразного. Наоборот, казалось, что все видимое и слышимое вокруг знакомо, но осталось где-то позади, как светлое воспомина.ние. Да, вот так же и я когда-то познакомился со своим первым пациентом, с таким же сочувствием выслущал печальную историю его заболевания, помог ему подняться с постели, так же вежливо в его присутствии разговаривал с палатной сестрой, позаботился, чтобы его положили в одну палату с больным, выздоравливающим от такого же заболевания, так же тщательно мыл руки перед первой операцией, так же... Но все это было при первом приеме, первой операции, первой перевязке... А потом? Потом привычка взяла овое — превратила желание в обязанность, человека — в больного, врачевание — в работу.
Каким образом удалось здесь сохранить эту первозданную атмосферу профессиональной взыскательности и милосердия к больному человеку на всех уровнях — от встречи его в приемнике до профессорского обхода — я тогда не представлял. Но мне казалось, что ничего нет проще, как вернуться к этим истокам. Святая простота! Только теперь я отчетливо понимаю, что самое трудное в нашем деле — это стать хорошим врачом и остаться при этом хорошим человеком, не привыкнуть к болям и страданиям страждущего твоей помощи. Но это теперь. А тогда эта простота столичной клиники прямо-таки обескураживала.
Эка невидаль, что операции тут начинаются всегда вовремя. И мы так можем, стоит только захотеть. Ничего особенного нет и в том, что больного в операционной всегда встречает и приветствует хирург и сразу, как по сигналу дирижерской палочки, стихают все шумы и разговоры, и внимание всех сосредоточивается на том, кто ложится на операционный стол. Ведь так и должно быть всегда.
Восприняли мы как должное и то, что Петров стоя (в его-то возрасте!) прочел нам, пятнадцати таким же, молодым, как и я, хирургам, съехавшимся из разных краев и областей России, две полные лекции. На каждой из них я держал перед собой раскрытую тетрадь, но ничегошеньки не записал — стоит ли записывать прописные истины, где и так все ясно и понятно. Не более как старомодным расшаркиванием прозвучала для нас его благодарность в конце каждой лекции за то, что мы сидели тихо. И уж совсем как чудачество восприняли эпизод, когда перед началом одной из них ассистент попытался помочь ему подняться на кафедру, а он вежливо убрал его руку и сказал:
— Спасибо. Но мне всего восемьдесят два года.
Вот уж воистину «воспитаньем, слава богу, у нас не мудрено блеснуть».
Однажды Николай Николаевич как-то буднично и неожиданно привел к нам в группу свою пациентку. Это была молодая женщина, врач-рентгенолог с Сахалина.
— У нее был рак кожи мизинца правой кисти, — сказал он. И в ответ на наше нескрываемое удивление повторил, — да, да, рак, и я не боюсь произносить это слово в ее присутствии. Еще несколько лет тому назад я бы скрыл от нее этот диагноз, потому что он был равнозначен смертному приговору. Но теперь мы гГровели ей лучевую терапию, иссекли пораженный участок, сделали кожную пластику, и, прощаясь, я могу заверить ее в полном выздоровлении. Это моя последняя в жизни операция, — неожиданно закончил он свою демонстрацию и мелкими шажками направился к выходу из аудитории.
К счастью, он и сам не знал, сколько ему еще отпущено сил, но, видимо, готовил себя к тому, что какая-то из его операций будет действительно последняя и объявит об этом не кто-нибудь, а он сам.
Но то, что он знал наверняка и сообщил нам сейчас тоже без всякой патетики, было воспринято вначале не столько разумом, сколько чувством, как первое впечатление при взгляде на великое творение художника, которое еще никто не назвал великим. Пока он деловито говорил, показывая пальчик своей подопечной, а та смущенно улыбалась, все это выглядело не более, как обычный осмотр больного. Но как только закрылась за ними дверь и мы остались одни, до нас дошла суть увиденного и услышанного. Полное излечение от рака! Пусть пока только кожи, но это же реальный шаг к великой победе и притом не в теории, не в эксперименте — вот он перед нами — живой человек, спасенный от смертельного заболевания! Но почему же все так просто? Ведь это же сбывшаяся мечта всей его жизни — вот так взять и сказать однажды человеку: я тебя вылечил от рака.
Таков был сам профессор Петров, такова была созданная им клиника. Все мы знали, что там делается большая наука — выходят книги, диссертации,. статьи, но как это делается, я так и не сумел разглядеть. Здесь просто добросовестно лечили больных, тщательно и целенаправленно их обследуя и ничего не теряя из полученных данных, которые обрабатывались и осмысливались за письменными столами вдали от посторонних глаз.
Немало удивило нас и посещение его рабочего кабинета. Он здесь уже не работал. И когда старшая операционная сестра (как я понял, единственная владелица ключа) открыла дверь и мы в сопровождении заведующего кафедрой вошли в эту святая святых храма науки, то невольно раскрыли рты от удивления. Вместо ожидаемых атрибутов строгогс академизма первое, что бросилось в глаза, — это смотрящие со всех стен фотопортреты актеров императорских и академических театров в образах оперных, балетных и драматических спектаклей.
— Это бывшие пациенты Николая Николаевича, — пояснили нам.
Были тут, разумеется, и письменный стол, и шкафы с книгами, рукописями, диссертациями. Но на первом плане были все-таки люди, улыбающиеся, счастливые и благодарные своему исцелителю, о чем свидетельствовали их дарственные надписи.
Научная прозорливость и смелость проявились у него и в том, что на закате своей жизни он одним из первых ведущих хирургов страны открыл у себя на кафедре курс анестезиологии. Ведь в то время узкая специализация в медицине имела лишь единичных сторонников и в целом воспринималась как нечто чуждое нашему здравоохранению. (Да что пятидесятые... Помню, какой дружный хохот потряс нашу ординаторскую в середине шестидесятых годов, когда я, возвратясь из столицы, рассказал о том, что однажды у больного в Институте сердечно-сосудистой хирургии развился приступ острого аппендицита и для проведения операции вызвали хирурга из другой клиники. Надо же — на сердце оперируют,- а с аппендицитом справиться не могут!).
Некоторые видные хирурги осуждали даже выделелие травматологии в отдельную специальность. А тут анестезиология... Да неужто можно сузиться до одного наркоза?!
Немногие у нас тогда понимали, что речь идет не только о наркозе, прежде всего — о капитальной замене существующих методов защиты больного во время операции, ибо старые уже не могли обеспечить дальнейшего развития хирургии, особенно грудной, и настало время для создания принципиально новой системы жизнеобеспечения человека на операционном столе, способной не только устранить боль, но при надобности помочь или даже заменить на время работу легких, сердца и других жизненно важных органов. Но для этого нужна была новая наука, которая и получила название анестезиологии.
Николай Николаевич Петров понял необходимость-ее создания одним из первых и благословил своего сотрудника, ныне профессора, одного из ведущих анестезиологов страны, Владимира Львовича Ваневокого на это трудное и, увы, непрестижное дело.
Наша группа была второй по счету, но Владимир Львович уже четко определил цели и методы нашего обучения. Поскольку никаких отечественных учебников не существовало, всю теорию мы узнавали из его лекций и бесед, а в практическом плане ставилась задача овладеть методом интратрахеального наркоза в такой степени, чтобы по приезде домой сразу же приступить к его внедрению. Программа была не из легких, и выполнение ее стоило нашему учителю немалых трудов и нервов, тем более, что и сам он окунулся в эту стихию совсем недавно. И только его истинно «петровская» закалка, дополненная дотошностью и исключительной настойчивостью, методично день за днем приближала нас к намеченной цели.
Дело в том, что интратрахеальный наркоз в пору его освоения был не только сложным для врача, но и опасным для больного. Сложной была интубация (введение трубки в трахею), а опасность-состояла в том, что вводимые при этом курареподобные вещества (теперь их зовут миорелаксантами) выключали самостоятельное дыхание больного, и любая наша оплошность могла стоить ему жизни. Р.иок усугублялся примитивным уровнем тогдашней наркозной техники. Главная же трудность заключалась в отсутствии у всех нас опыта. Поэтому страховались всем, чем могли.
Операционная была на два стола. С одной стороны, противоположной входу, за барьером амфитеатром располагались скамейки, на которых сидела наша группа, а четверо из нас поочередно вместе с Владимиром Львовичем работали у столов: один — на наркозе, другой — на внутривенных вливаниях. Каждому больному в обязательном порядке устанавливались две капельницы — одна с кровью (на ноге), другая с физраствором (на руке). Если Петров находился в операционной, то для охраны его психики на момент интубации по сигналу Ваневского двое-трое хирургов либо отвлекали его разговорами, либо становились живой стеной, чтобы загородить от вида этой процедуры, которую он органически не переносил. Через каждые тряьпять минут мы измеряли у больного артериальное давление, сосчитывали пульс и отмечали в наркозной карте. Владимир Львович метался от стола к столу, заглядывая в зрачки больным, то и дело сам перепроверяя полученные нами данные, и постоянно сообщал неработающим курсантам о течении наркозов и состоянии больных.
Николай Николаевич тоже ходил между столами, наблюдал за ходом операций, иногда обсуждал с хирургами возникшую ситуацию, давал советы. В наши дела он не вмешивался, но однажды все-таки не выдержал и преподал памятный урок.
Это было в тот день, когда я стоял на внутривенных вливаниях. Шла резекция желудка, наркоз протекал гладко, показатели состояния больного были хорошими, и мы чувствовали себя сравнительно спокойно. Николай Николаевич заглянул в операционную рану, потом прощупал пульс больного и, показав взглядом на ампулу с кровью, спросил:
— Зачем это?
Вопрос был настолько неожидан и непонятен, что сразу мы не нашлись что сказать. А он молча смотрел на нас и ждал ответа. И тогда мне показалось, что он экзаменует меня (не мог же он такой вопрос задать Ванев-окому!), и я, как только мог четко и обстоятельно, выложил все свои знания о крови и ее переливании во время операции. Николай Николаевич учтиво выслушал меня, а затем перевел взгляд на Ваневского. Ц моему ликованию, тот почти дословно повторил сказанное мною. Петров внимательно выслушал и эту тираду и показал на ампулу с физраствором:
— А это зачем?
Не успел я раскрыть рот, чтобы объяснить ему заодно, что собой представляет физраствор, как он, разгадав мои намерения, положил мне руку на плечо и слегка придавил, а сам внимательно уставился на Ваневского. На этот раз у меня хватило ума сообразить, что мне следует помолчать. Тогда Ваневский в том же духе и почти в тех же выражениях, что и прежде, рассказал ему о физрастворе. После этого Николай Николаевич, обращаясь ко мне, сказал:
— Молодой человек, я ведь и до вашего объяснения знал, что такое кровь и зачем ее переливают. Более того (взгляд на Ваневского), я знал, и что такое физраствор. Но вот смотрю я на вас, и невольно хочется сказать вам словами поэта:
Судя меня довольно строго, В своих делах не видишь ты, Что в них торжественности много И слишком мало простоты.
Ваневский вопылил:
— Николай Николаевич, мне и без того тяжело!
— Вот от того и тяжело, — не дал он ему закончить. — Ну скажите, это что — кровавая операция, больной потерял много крови? Ничего подобного, кровопотери почти никакой. Так зачем же вы переливаете ему уже вторую'ампулу крови? На всякий случай? Но я мопу вам припомнить десятки случаев, когда люди умирали от переливания крови. Были тяжкие, в том числе и смертельные осложнения и от вливания кровезаменителей, и даже просто от прокола вены. Ведь все наши методы лечения сами по себе потенциально опасны. Так, спрашивается, можно ли их применять без особой надобности? Я понимаю, вы себя страхуете, но излишняя страховка обязательно когда-нибудь выйдет боком. И вообще, — повернулся он к сидящим на скамейках, — сложность не есть признак совершенства. Если вы, наблюдая за работой хирурга, видите, что ему в ране тесно, он потеет, нервничает, торопится, ругает помощников — это заведомо плохая работа. А вот если у него все получается настолько легко и просто, что кажется, встал бы на его место и сделал не хуже, — вот это и есть высший пилотаж. К этому и надо стремиться.
За время своего пребывания в Ленинграде я увидел все, о чем мечтал, — и Невский проспект, и Эрмитаж, и Петергоф, и многое сверх того, что ожидалось. И все же главным моим воспоминанием стало то, о чем заранее не думалось, — первое приобщение к своей будущей специальности. И как здорово получилось, что это первое «.крещение» произошло в клинике Н. Н. Петрова. И даже с его участием.
Не имея возможности сравнивать, я тогда наивно полагал, что такие порядки существуют во всех центральных клиниках. Первое разочарование наступило уже через год, а теперь я глубоко убежден, что это была, если не единственная, то одна из немногих хирургических клиник, где уровень человеческого общения и уважения к собственной профессии был поднят на такую высоту.
Несбыточными, увы, оказались и мои мечтания о том, чтобы завести такие же порядки у себя дома. Ни сразу, ни после ничего к лучшему в нашем больничном быте не изменилось, хотя с кем бы ни говорил, все поддерживали: «Да, да, хорошо,., себе бы так».
В чем же секрет этой простоты, которая необычной казалась мне тогда и несбыточной — сейчас? Чего не хватает сегодня нам, современным медикам, знающим принципы деон-тологичеокой системы и признающим их привлекательность, воплотить ее в своей работе? Наверное, всего понемногу из того, на чем она держится, — профессионализма, человеколюбия, культуры. И еще — таланта и воли руководителя. Наверное, и Петрову непросто было утверждать в своем небольшом коллективе эти качества, когда за стенами клиники творилось столько жестокости, хамства, хвастовства.
А ведь оттуда, из этого окружающего мира, клиника пополнялась новыми людьми, которые в конце концов либо становились своими, либо выбраковывались, как инородное тело из живого организма. И так из года в год на протяжении десятилетий. Да каких еще лет, каких десятилетий — две революции, две мировые войны, военный коммунизм, разруха двадцатых, блокада сороковых, террор вплоть до пятидесятых... И не подвиг ли это — в такую эпоху не только сохранить, но и поднять над уровнем бушующей стихии островок отечественной хирургии, берущей нравственные начала от Пирогова и его сестер милосердия! Вот почему он и казался нам как бы из иной цивилизации.
И еще одно, последнее. Лишь теперь, пройдя через многие сложности развития своей профессии, за которые и ругал нас отечески в свое время Николай Николаевич, до меня стал доходить глубиниый смысл стихов другого поэта, который, как в высшую форму совершенства, мечтал «с годами впасть, как в ересь, в неслыханную простоту».
Мне посчастливилось воочию увидеть и ощутить ее в молодые годы. И после она всегда светила мне манящим маяком. А в том, что я сам так и не приплыл к ней. не ее вина.
Произведение публиковалось в:
"Амурская правда". - 1990, 10 февраля