Трудные километры
С трассы Лютов вернулся после обеда, крепко продрогший. К ноябрю холода прижали. Солнце, высоко не забираясь, повисев в стороне от поселка, быстро уходило за вершины промороженных сопок. И тогда звонче скрипел под подошвами снег,, лед на лужах ломался резко, с короткими стонами.
Сапога на Лютове задубели, и он, не заходя в управление, завернул домой — переобуться. Лютов занимал одну из трех комнат в половине двухквартирного дома. Большую часть своего угла он уступил ветерану дорог — пожилому бульдозеристу Егорову. Тот приехал сюда с женой, а их сын с невесткой, — оба геологи, еще по весне удружили родителям Аленку с Наташкой — шести и семи лет отроду. Глазастые, в бабку курносые, внучки были шустрые, задиристые и постоянно донимали семилетнего Андрея, жившего в другой половине дома.
И на этот раз, едва Лютов открыл калитку, к нему подкатился Андрей.
— Дядь Павел! — пожаловался он. — А Егорихи все деруца!
«Егорихи» прятались за крыльцом. Но Лютова они считали своим и без боязни выбрались из-за укрытия.
— А ты не задирайси! — пропищала Наташка.
Андрей сердито поковырял носком валенка снег, исподлобья глянул на Лютова.
— А можно, я их поколочу?
Девчонки чуть не подпрыгнули от негодования. — Та-ак, товарищи строители, — медленно проговорил Лютов. — Силы у вас много, и ее нужно использовать. Он нахмурился, приказал: .
— Собирайтесь! Ребятишки уставились на него.
— А куда? — не выдержала Наташка.
— Отправляю вас на укладку рельсов.
Дети знали, что дядя Павел — большой начальник в поселке, и испуганно переглянулись.
— А мы ишшо маленькие, — потупясь, сказала Наташка.
— Ничего. Ломы и по вашей руке подберем.
— Я не поеду, — решительно заявил Андрей. — Мамка тшроги печет...
— Ха! — заторопилась Аленка. — И у нас пироги, и у нас!
— Тогда вот что, — серьезно проговорил Лютов. — Как покончите с пирогами — сразу на трассу. Если, конечно, не помиритесь. Понятно?
— Ага, — вздохнула Наташка.
— А пусть они санки дают мне! — упорствовал Андрей.
— Раз пироги у всех, то и санки должны быть на всех, — рассудил Лютов, отходя к крыльцу. — А сейчас марш по домам — носы отморозите!
В квартире было тепло, вкусно пахло пирогами. На стук двери из кухни выглянула Прокопьевна — женщина крупная, с обнаженными до локтей руками, знавшими топор, лом, лопату, мастерок — ведь всю жизнь мотается по новым стройкам.
— К сроку пришел, Павел Захарыч. Пироги поспели.
— Да я на минутку всего, — сбрасывая полушубок, отозвался Лютов. — Некогда...
— Ты свое «некогда» для хворобы прибереги, а ешь вовремя, — возразила Прокопьевна. — Мой вот тоже на свою тарахтелку убрался. Говорил, допоздна будет... Што ль, укладка идет?
, — Идет.
— Ну, стакан чая хлебнуть недолго. А поглянь, пироги какие! С грибочками есть, с рыбкой. Тут три дня назад горбушу продавали.
В комнате Лютова стояли кровать и тумбочка, взятые на время у комендантши общежития, а главное место занимал полированный стол, купленный по случаю. Такому столу красоваться бы в нарядной квартире, отражать цветы и хрусталь, а тут на нем- были грудой навалены книги, папиросы, мыло, рулоны чертежей, конфеты, кулек с пряниками, кружка с недопитым чаем...
Кряхтя, Л ютов сбросил сапоги, отыскал под кроватью унты — черным мехом наружу. Натянул их, ногами чувствуя уютность и теплоту обуви, сунул в карман тужурки пачку папирос и вышел.
— Нет-нет, Пал Захарыч, — остановила его Прокопьев-на. — Все уже на столе!
Махнув рукой, Лютов завернул на кухню. Не присаживаясь, торопливо съел с пяток пирожков, запил чаем.
— Эх, нелада! — вздохнула Прокопьевна. — Так у тебя на ходу жизнь и пройдет... Шарф-то, шарф не забудь!
Выйдя на крыльцо, Лютов сразу определил, что среди ребятишек установлено перемирие. Натягивая веревку, Андрей волочил санки, на которых восседала хитрая Наташка, а Ленка добросовестно подталкивала санки сзади. Ребята дружно дудели, изображая то ли машину, то ли тепловоз теперь часто проходящий рядом с их домом. При виде этой1 картины Лютов заулыбался: как-никак ему удалась роль -миротворца. Улыбаясь, он вышел на улицу.
И сразу за калиткой на него едва не налетел дядька в длиннополой шубе и с толстой полевой сумкой снабженца. Глянув на Лютова, он захлопал глазами, а, разминувшись, даже вдруг приостановился. Такой улыбки на лице начальника головного стройпоезда ни этому мужику, ни другим подчиненным видеть не доводилось.
Кривой переулок вывел Лютова к центральной улице — там были два магазина, всегда толкался народ, стояли машины. Но Лютов вышел на центральную пониже ее главного места и направился к окраине поселка. Вдруг он услышал тарахтенье мотора: за вершинами ближних деревьев промелькнул вертолет. «Почта пошла, — озабоченно отметил Лютов. — Чего-то задержался пилот. Скоро ж стемнеет, ему пора быть на базе. Взял ли он прессу?..»
Лютов вспомнил молодого настырного корреспондента с бородкой, отпущенной, видно, для солидности. Несколько дней тот надоедал управленцам поезда своими «Скажите...» «Как вы считаете?..» «А как делается вот это?..» и когда он засобирался домой, все были рады спровадить его с первой оказией. Но сегодняшний день не оставлял надежд на попутку, и Лютов направил журналиста к знакомому вертолетчику, который перевозил почту, посылки и банки с кинолентами.
Уже у окраины, под косогором, Лютова оттеснила за обочину колонна тяжелых машин. Шли они со стороны станции и на прицепах, трейлерах везли вагончики, экскаваторы, железобетонные трубы, бульдозеры, мешки с цементом, кирпич, компрессор, оборудование для электростанции, доски, ящики с продуктами. «Видно, новая мехколонна разворачивается», — подумал Лютов и удовлетворенно вздохнул: это же его люди довели рельсы до станции, и вот теперь сюда приходят грузовые составы.
Раньше, с начала строительства, в такие вот разбросанные, возникающие на пустом месте поселки и до самой Тын-ды все доставлялось только машинами. А дороги в тайге — не асфальт. Тянутся они через затяжные перевалы, взбираются на кручи подъемов, петляют по склонам сопок. И ох как дорого обходился подвоз спецовки и свежих помидоров, картошки и дубленок, тетрадей для ребятишек, инструмента и запчастей — всего нужного для жизни. Да и много ли навозишь автомашинами? А «большой БАМ» разворачивается, требует все больше и больше. Сроки поджимают. Кто-кто, а Лютов знал, что каждый новый километр протянутого на север пути — от Транссибирской магистрали до Тынды — имеет для всех особую цену.
Укрывая лицо от встречного ветра, Лютов свернул с дороги к зеленому вагончику, стоящему на деревянных чурбаках. Там никого не оказалось, но было тепло, в печке потрескивали дрова. У входа стояли скамейки, затертые грубой одеждой, а у дальней стены — темный обшарпанный стол, Над столом белели два больших листа ватмана, прибитые крупными гвоздями. На одном нарисован путеукладчик и рядом с ним монтер пути; протягивая руку, он строго спрашивал: «Ты не забыл, что 7 ноября должен быть на 103-м километре?» С другого листа косыми буквами «молнии» сообщалось: «Рекорд укладки — 1600 метров за смену! Можно ли больше?» А чуть ниже «молнии» висел список бригады Бурьянова, график ее продвижения, с красной линией уже проложенного пути.
Бригады еще не было... Лютов, пройдясь по вагончику, остановился над печкой, закурил и хмуро задумался о главном, ради чего пришел. Через несколько минут сюда соберутся люди. В эту предпраздничную. ночь они должны уйти на трассу. Работа им предстоит очень трудная. И, может, потому, что не каждый месяц складывались, в поезде такие обстоятельства, Лютов хотел поговорить с людьми перед сменой. Он понимал, что бригаде нужно бы сказать что-то сильное, бодрящее, но и лучше других знал, что не сможет найти «особенных» слов. И от этого тихо наливался злостью — на себя, на обстоятельства, на свой сдержанный характер.
Но злись не злись, — себя не переделаешь, язык гибче не станет. И высокие слова сами по себе не рождаются, не всегда их память подсказывает. Тем более, что раньше такими словами он вовсе не пользовался. Когда его поезд хвалили, не рассыпался обещаниями, сам немногословно отмечал лучших. А если случался срыв в работе, тоже сдержанно, хотя подчас и резко говорил с отстающими. Тогда его худощавое лицо становилось вроде бы крупнее, и выразительный взгляд долго не забывали виноватые. «У него в каждом зрачке по пуле сидит», — жаловался один из прорабов.
Но ни сухость, ни сдержанная резкость Лютова не отталкивали от него людей. К нему шли, зная, что вернее мало кто скажет, скорее мало кто сделает. Он был из тех, кто не размахивает руками у горящего дома, а первым хватает ведро с водой. И, по справедливости если, еще никого не оттолкнул. Если обещал, — делал, не забывал своего слова . и знал ему цену.
За тонкой стенкой проскрипели торопливые шаги, в дверь вагончика протиснулся Бурьянов, одетый по-рабочему — тепло и ладно. Богатырем его никто бы не назвал =— бригадир был невысок, кривоног, не широк в плечах. Но для своих сорока лет он по-молодому подвижен и крепок, лицо круглое и румяное. Лютов познакомился с ним, еще когда работал в производственном отделе управления строительством,, и знал, что этот мужик измотает себя и других, но что нужно — сделает. А уж если упрется — не всякая палка заставит его.
Бурьянов хлопнул рукавицами и прищурился:
— Напутствовать нас пришел?
Лютов в упор посмотрел на бригадира и не сразу, глухо ответил:
— Благословлять...
Бурьянов выудил из кармана пачку сигарет.
— Что ж. Приятно, когда начальство проявляет внимание.
— Ты-то в няньках, вроде, не нуждаешься?
— Няньки не нужны, а внимание — дело другое, — Бурьянов раскурил сигарету, затянулся, спросил: — Как на трассе, Захарыч?
— За час до смены укладывали восьмой пикет сотого. Бригадир помолчал, прикидывая, вздохнул.,
— Нам, значит, остается больше двух километров...
— Вытянешь? — спросил Лютов.
— Надо б, да как смена пойдет. Пурга бы не разыгралась.
— Пурги не будет. Ветер низовой, мороз жмет.
— Я тоже на градусник посмотрел. Пока около тридцати держится, а.ночью, жди, к сорока завернет...
Дверь резко открылась, белым клубом от порога покатился холодный воздух, и в вагончик один за другим, ввалились крупные парни — Корзинкин, Горихватько, Цитнадзе... Входили они, чему-то смеясь, но, увидев в тепляке начальника поезда, затихали.
Это были кадровые монтеры пути — ядро и цвет бригады Бурьянова. Первым после бригадира числился в ней Корзинкин — до красноты рыжий парень с бакенбардами. К его хитровато-простецкому лицу они шли, как корове седло. Но такие были у модников, а уж не иметь того, что есть у других, было не в натуре Корзинкина. Он и на стройку приехал раньше других, в самом начале организации поезда. Скитался по разным работам, все ждал, когда начнется укладка — главный этап работы. И только зашел разговор о бригаде монтеров, как Корзинкин насел на кадровиков.
— Мое место на линии, — доказывал он. — Потому как я железнодорожник потомственный. Хотите знать, тут еще до войны двоюродный брат моего дядьки около рельсов организм согревал. Как же мне в стороне от укладки остаться? Притом, у меня кредо имеется: уж если любить — так королеву!
Лютов вспомнил недавний визит Корзинкина. Тот надумал жениться и заинтересовался квартирными перспективами. В подтверждение он привел к Лютову невесту — смугленькую толстушку с бантиками под шапкой. «Королева» работала штукатуром-маляром.
В вагончике становилось тесновато. Входили все новые люди, и все плотно одеты — в куртках и ватниках, унтах и валенках. Среди них были и совсем молодые, были и «старички» по двадцать пять — тридцать лет. Поругивали погоду, пересмеивались под взглядом начальства. Стоя в глубине вагончика, Лютов посматривал на ребят, словно видел их впервые.
Вон стоит Цитнадзе — высокий, тонкий грузин. Не в пример Корзинкину, он молчалив, задумчив, с грустными глазами. Поговаривали, что солнечные свои края Цитнадзе покинул с глубокой сердечной раной. В бригаду монтеров, всегда работающую под открытым небом, южанина направили с неохотой. Он это почувствовал, потемнел лицом:
— Нэ смотры, началнык, нэ смотры так. Мороз — нэ страшно, мошка — нэ страшно. Мы всо могым, когда надо.
Всо!
Не легко южанину его «всо» достается. Однако терпит, работает, и сам Бурьянов к нему «без претензиев».
А вот сидит Горихватько. Он против Цитнадзе копна копной. На дороге Горихватько появился с отрядом земляков-харьковчан — сразу как окончил училище. Как каменщика, определили его на строительство жилья. Он не возражал. Но как-то увидел путеукладчик — чудо в глазах недавнего деревенского хлопца.
— Гарна машина! — оценил Горихватько, понаблюдав за ее работой. — Надо же! Целу лестницу из шпалы да рельсов берет, кладет и тут же катит по ней... Слон — не машина!
—
Все, что видел и знал Горихватько раньше, лежало в пределах родного села. А теперь, впервые проехав через всю страну, увидев места, не охватные взглядом и почувствовав размах работ, которые тут разворачивались, он так удивился, что и остался с этим выражением на лице.
После знакомства с укладкой Горихватько уже не мог строить дома, зная, что совсем рядом такие же парни делают главное — ведут стальную дорогу, у которой, казалось, нет ни конца, ни края.
Горихватько добродушен и мягок, над ним частенько подшучивают, он не обижается, и лишь когда его допекают, пошевеливает огромными кулачищами, спрашивает:
— К лекарке давно не ходыв?
В конце прошлой зимы в бригаду Бурьянова попал новый «кадр». После первой же получки он исчез и появился лишь на третий день — с расквашенным носом и красными с перепоя глазами. На собрании что-то мямлил про грипп, про знакомых, у которых отлеживался... Бригада слушала, ухмылялась, но тут поднялся Горихватько.
— Як же ему теперь не брехаты, хлопцы? — спросил он. — Ить так грыпповав человек, так грыпповав, шо и нос рэпнув! — Оглядев всех по-детски чистыми глазами, Горихватько вывел резюме: — На трассу его брать нияк не можно. У него ж ноздря от ноздри поврозь, на ветру они враз змерзнуть!
После такого выступления «кадра» отправили, а к Горихватько стали относиться серьезнее. Но, как и раньше, ему старались спихнуть всякие мелкие дела, зная, что тот не откажется и сделает все как надо.
Особенно незаменим был Горихватько для бригадного комсорга Сотова. Горихватько, Корзинкина и Сотова видели всегда вместе, — если где-то появлялся один, можно было ждать и двух других.
Вот и сейчас, едва Сотов — рослый двадцатитрехлетний парень — вошел в вагончик, Корзинкин потеснил на скамье Горихватько, освобождая другу место, а сам заулыбался во весь рот:
— Во, братцы, что значит быть женатым! Приехала ненаглядная, и уже опаздывает товарищ!
— Жэна — хорошо! — прицокнул Цитнадзе.
— А я говорю — плохо! — изумился Корзинкин. — Ему-то, конечно, хорошо, да...
Сотбв, тайком ширнув Корзинкина кулаком в бок, сел с ним рядом, пряча налившееся краской лицо. Парни дружно заулыбались.
Путь Сотова в монтеры оказался сложнее, чем у других. Он позднее других приехал на стройку. И не один, — с полусотней брянских ребят и девчат, как и он, мечтавших о тайге и жизни в палатках, о своей первой просеке в нехоженых дебрях. А поселили новичков в общежитии, в центре поселка на две тысячи душ, вместо просеки досталось им строить жилые дома и детский сад.
Сотову и вовсе не повезло: поставили его долбить в мерзлоте котлован под котельную. Какая тут романтика... По словам Корзинкина, в котловане этой самой романтики — ноль целых и хрен десятых. Да, собственно, Корзинкин и сманил Сотова на укладку. Хорошо, что пошел разговор об усилении бригады.
Сотов как-то незаметно, но быстро освоился среди монтеров. И хотя ничем, вроде бы, не выделялся, именно его избрали комсоргом. По-первости Лютова это удивило. Он даже подумал, что парни поторопились, что сработал принцип «лишь бы не меня». Но вскоре в коллективе, кроме бригадирской руки, почувствовалась и другая пружина. В сентябре, когда перебои с поставкой рельсов угрожали графику укладки пути, бригада по предложению комсомольцев перестроилась на двухсменку. А месяц назад по ее примеру на всех участках поезда началась корчагинская вахта.
Люди распознаются не сразу. Новый человек — что нераскрытая книга, у которой только обложка пока на виду. У одной обложка хороша, в глаза бросается, а читать-то нечего. И совсем наоборот бывает...
В вагончик втиснулся шофер с вахтовки. Мужик горластый, он открыл было рот, чтобы поторопить бригаду, но увидел начальника поезда и прикусил язык. Лютов глянул на шофера, потом на других и с хмурой усмешкой проговорил:
— С наступающим вас, товарищи...
Бригада зашевелилась. Корзинкин шмыгнул носом, намереваясь, видно, что-то сказать, но Лютов остановил его взглядом.
— Только праздновать мы будем попозже. После того, как дело сделаем. Обстановка, сами знаете, сложная. Задача такая: кровь из носу, но завтра быть на сто третьем...
Спиной к печке мостился на корточках пожилой монтер в новой офицерской шапке. Затягиваясь самокруткой, он негромко спросил:
— Сколько ж нам остается?
— Две тысячи с гаком, — ответил Бурьянов.
Бригада молчала, прикидывая. Корзинкин, глянув на «молнию», ухмыльнулся.
— Таких рывков еще вроде не было. На рекорд идем! Пожилой, с усмешкой щурясь на Сотова, заметил:
— После такого про жену, небось, забудешь.
— А на праздник жинка зачем?,— удивился Горихвать-ко. — На праздник ты и без нее веселый всегда.
— Погоди, погоди, молодой, — тыча окурком в валенок, припугнул пожилой монтер. — Вот попразднуешь ночь с «целовальником» — не так запоешь...
— А мы с тобой будем... Гуртом!
Бурьянов вышел на середину и, расставив ноги, зорко оглядел всех.
— Считаю, хлопцы, момент проясненным. Праздник хорош, когда работа закончена и на душу не давит. Но и не ради рекорда идем мы сегодня на трассу. Со многих мест на нас смотрят! И все ждут сто третьего. Отступать, как говорится, некуда и дрейфить нам нечего. Да "сами ж, в конце концов, рвали жилы ради права на эти вот километры.
— Дело, бригадир, не в том, хотим или не хотим, — оглядывая товарищей, сказал комсорг, т— Сможем ли — вот в чем вопрос.
— Зачим ты так? — загорячился Цитнадзе. — Рельса будэт, укладчик будэт — сдэлаим!
— »Не торопись, парень, — опять подал голос пожилой монтер. — Вот если вертушка не доползет, машина сломается...
— Никаких «если» не может быть, — твердо сказал Лю-тов. — За обеспечение я в ответе.
Горихватько поворачивал голову в сторону каждого говорившего, пожимал плечами и вдруг стукнул кулаком по коленке:
— Да што это мы трепотню развели? Километры давать надо. От нашей говорилки они же не вытягнутся...
И первым поднялся с места, шапкой доставая до потолка. Становясь рядом, Корзинкин одобрил:
— Золотая голова у Гришухи. -— Он нашел взглядом шофера. — Опять под открытым небом покатим?
Не отвечая, тот заторопился к двери, но Лютов остановил его.
— Если в первый же рабочий день после праздника машина не будет оборудована будкой — пойдете кайлить землю. Понятно?
Шофер кивнул, сердито глянул на Корзинкина и вывалился за дверь.
Бригада рассаживалась в кузове, над. которым трепыхался дыроватый тент. Неподалеку, загребая ногами, плелись в сторону поселка два мужика в темных, замасленных спецовках. Поддерживая друг друга, они вытягивали: «...А я такой, что-о за-аа тобою могу пойти-ии в любую да-аль».
Корзинкин, удобно устроясь за кабинкой, вздохнул:
— Вот судьба путейская. Кому праздник, а нам — километры!
Горихватько решительно потеснил друга, добродушно утешил:
— Радуйся, Степа! Им завтра маяться, а твоя голова, як стеклиночка, будет!
— В щитке электросварщика? — уточнил Корзинкин. Шофер, желая побыстрее исчезнуть с глаз начальства,
поддавал газу, торопя бригадира. Тот поднялся на подножку кабины.
— Если что, Бурьянов, — немедленно, сообщай, — наказывал ему Лютов. — А я немного позже подъеду. Поговорю с Самим — и к вам...
— Понял, — обеими руками Бурьянов поплотнее надвинул шапку. — Ветерок все жмет, черт его подери...
Низовик, словно пробуя силы, дул неровно, с передышками, но с каждым порывом становился сильнее, резче, леденил щеки и выжимал из глаз слезу. Укрывая лицо воротником полушубка, Лютов стоял у вагончика, провожая взглядом машину. Она пересекла маревую низину, разделенную дамбой-дорогой, подходящей к сопкам с другой стороны. Туда же уходила и железная дорога. Здесь, у поселка, она казалась бесконечной, но за перевалом Янкан, в двадцати километрах к северу, рельсы кончались. К тому месту и уезжала бригада.
Густой лес скрыл машину. Подталкиваемый ветром, Лютов направился к центру поселка, к управлению поезда. Его сопровождало пение подгулявших мужиков. Они забыли, а может, не знали песню и повторяли одни и те же слова про «любую даль».
Погода и эта песня раздражали Лютова, у которого от усталости и нервотрепки последних дней и так было плохое настроение. К тому же еще утром, на трассе,, он понял, что, похоже, начинается грипп. Его большое тело то наполнялось липким теплом, то вздрагивало от озноба. «Завалиться бы сейчас в постель!» — подумал он. А улица уже выводила к небольшой площадке перед одноэтажным длинным зданием, с Доской показателей у крыльца.
По правде говоря, контору Лютов недолюбливал из-за суматошности и толкотни. Там всегда что-то просили, требовали и чаще всего шли к нему, хотя многие вопросы могли решить заместители. К ним он и отправлял большинство просителей. Но уходил один — приходил другой и тоже начинал: дайте бульдозер, дайте вагончики, дайте железа, кроватей...
Странное получалось дело: в управлении, где предполагалась творческая работа руководителя, с ее раздумьями, прикидкой лучших решений, большая часть времени уходила на текучку. И даже вечером не всегда удавалось спокойно подумать в одиночестве. В таких поселках, где новые дома, улицы, люди и само дело, — не признается ни «от», ни «до». Рабочими здесь получаются все часы суток.
Уже открывая дверь в управление, Лютов услышал очередной заход: «А я такой, что за-ааа...». Чертыхнувшись, он переступил порог и вошел в небольшое фойе. От него на два крыла расходился узкий и всегда полутемный коридор.-И сейчас Лютов не сразу разглядел сидящих у батареи отопления железнодорожников. Только присмотревшись, узнал бригаду тепловоза из отдела временной эксплуатации дороги.
— Вы почему здесь? — удивился он.
— Да вот, Павел Захарович, — поднимаясь, ответил машинист — высокий, пожилой, с заросшим лицом. — Командировка наша кончилась, а сказали, что еще надо тут быть.
— Надо.
— Это-то ладно, мы- не против, да прожились, понимаешь... Хотели в вашей конторе деньжат перехватить. Но припозднились, пришли, а тут уже никого. Вот сидим, маракуем...
— Празднуют, — вздохнул помощник. — Да и время — шестому часу начало уже...
Распахнув полушубок, Лютов выудил из кармана пиджака толстый истрепанный блокнот в дерматиновом переплете. Он заменял ему и папку, и кошелек.
— По десятке хватит?
— Хватит, Захарыч... Спасибо, — приняв деньги, проговорил машинист. — Теперь прохарчуемся. Оно, может, завтра-послезавтра домой отпустят, в Вам.
— Как дела на станции?
— Да вот разгрузили новую мехколонну, собрали порожняк в состав. Может, к ночи отправимся?
— Скорее всего, что нет... Держите, мужики, тепловоз наготове, чтобы в любую минуту выйти со станции. За порожняком из-под звеньев, может, вертушку толкнуть к укладке?
— Да про то не беспокойся, Захарыч. Машина всегда на ходу.
Проводив тепловозников, Лютов по темному коридору прошел в свой угол на два окна. Одно из них глядело на клуб, стоящий почти напротив конторы, а второе — на трубу котельной с ржавыми растяжками.
Лютов включил настольную лампу, постоял в задумчивости. Потом,.так и не раздеваясь, присел к столу. Сняв трубку телефона, попросил дежурную соединить его с Бамом.
— Нет связи, Павел Захарович, — ответила телефонистка. — С тринадцати часов нет.
— Ас Тындой?
— С Тындой есть, но линия пока занята.
Вздохнув, Лютов сел поудобнее и с облегчением вытянул ноги. Он надеялся, что хоть сейчас ему удастся побыть одному, посидеть спокойно, не думая ни о чем. Но в темном проеме двери замаячила чья-то фигура, и, приглядевшись, Лютов узнал корреспондента.
Лютов молча посмотрел на него, вяло спросил:
— Вас что, вертолетчик не взял?
— Да нет, — усмехнулся корреспондент. — Домой к празднику мне не успеть, а ваш выход к сто третьему стоит очерков и репортажей во всех газетах. Если, конечно, он состоится... По этому поводу у меня есть к вам несколько вопросов.
Корреспондент направился к столу, намереваясь, видно, поговорить с начальником поезда, которого удалось застать вот так — одного.
— Подождите, — остановил его Лютов и, придвинув к себе лист бумаги, начал писать. Не отрываясь, спросил: — Вы еще не ужинали?
— Н-нет...
— Я так и думал. Столовая только что открылась. Идите на ужин и вот эту записку передайте заведующей.
Корреспондент взял бумажку, прочитал: «Ольга Федоровна! Очень прошу вас организовать завтра часам к 12 хороший обед на всю бригаду монтеров. Они ведут укладку. Сейчас, сегодня и завтра. Понимаете? Лютов».
— Это самое полезное, что можно пока сделать, — объяснил Лютов. — А разговор давайте отложим... Не обессудьте, но не могу и не хочу.
Еще, видно, надеясь на что-то, корреспондент постоял, глядя на устало-угрюмое, темное за кругом света лицо начальника, потом направился к выходу. Лютов слышал его мягкие шаги, а когда проскрипела входная дверь, опустил голову на сжатые кулаки.
Определенно, он начинал грипповать. Голову наполняла тугая тяжесть, мысли тянулись медленно, вразнобой. Выбивались отдельные воспоминания о главном на сегодня — людях на трассе, рельсах, укладке и километрах. И вдру! вспомнилась виденная днем у дороги береза. Ее ударили ножом бульдозера. Рваная рана обнажала бледно-желтую сердцевину ствола. Кто же это сделал? Зачем? Не мог, что ли, объехать, осторожнее развернуть машину сидящий за рычагами человек?
«Создавая большое, значительное, люди непременно теряют в малом...» Наверняка, кто-то из управленцев породил этот оправдательный афоризм. И тут же вспомнилось бородатое, с глубокими морщинами лицо старого охотника, в зи-мовьюшке которого Лютову пришлось заночевать.
— Ты, паря, строй свою магистралю, веди дорогу, — стругая лучинки на растопку, со сдержанной обидой говорил старик. — Да под ноги смотри. Не засекай, береги живое... Тайга велика, но не. бесконечна. Валить ее легко, а поднимать-то трудно. И некому будет. Разъедетесь вы по другим местам...
Лютов вырос на небольшой станции, окруженной тайгой. Она кормила и согревала людей, и с той детской поры лес представлялся ему добрым живым существом, ничего не жалевшем для человека. Бережное отношение к нему было в крови всех живущих на том полустанке. И взрослого Лютова печалили страдания леса. С. особенной болью смотрел он на пепелища таежных пожаров. Его угнетали и подточенные водой берега с упавшими в воду деревьями. Поверженные великаны казались ему ратниками, павшими от предательства. Вода их поила, она же и убила их. И, сожалея о содеянном, моет их ветки, глухо журчит, расчесывая зеленые кудри.
Но и буйствуя, природа умеет сохранять равновесие, пока в ее законы не вмешивается человеческая жестокость. Особенно страшно, обидно, что- она ничем не оправданна, не нужна. Лютов понимал, что лес валить нужно, и по его же приказам в тайге прорубали широкие полосы просек. Но его бесиМи излишняя размашистость, бездумность и бессердечие. Наикрепчайшими словами говорил он с одним из прорабов, решившем поголовно вырубить деревья и кустарник здесь, на Янканском косогоре — на месте будущего поселка. А что — один, что ли, такой прораб? Людей вокруг тысячи, среди них каких только нет. Есть и такой вот, который покалечил никому не мешавшую березу.
Ветер раскачивал форточку, но, чтобы прикрыть ее, нужно было подниматься, а Лютову и шевелиться-то не хоте-шось. Он так и сидел, в полушубке, склонясь, напоминая большую, уставшую в долгом полете, птицу.
Может, и невпопад, но для него это был тот самый час, когда человек оглядывается на пройденное, сожалеет о не сделанном или сделанном неладно... Может, от этого и была Лютову горьковато, как-то грустно, одиноко. Да, рядом, за стеной, жил поселок,- светились окна домов. Но бывает, что и среди множества людей человек почувствует одиночество,, и в веселой пирушке загрустит. Острым костылем торчит в душе забота о выходе на сто третий, а за окном ветер и ночь. И в темноте, за молчащими сопками, в холодном свете прожекторных лучей работают люди.
И тут ни пирушки, ни компании. Даже самого близкого среди всех — главного инженера поезда — тоже нет рядом.. Вторую неделю лежит в Тынде с воспалением легких...
Лютов перебрал в памяти лица однокашников по институту, вспоминая голоса, характеры. О многих он так ничего и не знает. Сам уж два года сидит на БАМе безвыездно,, и ребят разбросало по стройкам. Некоторые, правда, крепко осели в городах. Больших и малых... Наверно, в эти часы толкаются по магазинам, ворчат на многолюдье, перезваниваются, уточняя, кто у кого собирается, кто с кем придет.
Что ж... Все правильно. Праздник. Но вот ведь горчит оттого, что в приятных хлопотах там, на освещенных, празднично-беззаботных улицах, вряд ли кто вспомнит про Пашку Лютова. Хотя и расстались — пустяк годов. Пять лет прошло^ после последних экзаменов... А вот уж и ему не пишут, да и он тоже.
Подняв голову, Лютов уставился на тускло освещенную схему местности, известной до мельчайших подробностей.. Вон разрезает леса и горы знаменитая Транссибирская магистраль. И вот точка, где от нее поднимается к северу тонкая красная ниточка. На ней узелки с названиями станций, разъездов. Штурм, Муртыгит, Силип, Аносовская... Но еще дальше тянется красная линия, в сторону станции Беленькой. Пересекает квадраты на схеме. Девяностый километр, девяносто пятый, восьмой... Сегодня утром она упиралась в девяносто девятый. Теперь ее можно продолжить до сотого. Но впереди — до границы участка — еще два километра. Пока они обозначены только пунктиром. И кто бы знал, как важно, как нужно закрыть пунктиры красной чертой и довести ее до-отметки «103»!
Лютов откинулся на спинку стула, вздохнул, прикрыв глаза. Ч-черт, вот еще... Представились таблетки, которые нужно будет глотать, и холодок подушки, до которой ему пока — как до сто третьего... И тут же память приблизила лицо сынишки. «Чем занимается человечек? — подумал он и, глянув на часы, грустно качнул головой. — По владивостокскому времени детям пора быть в постели... Да, завтра же праздник, у жены будут гости, и, наверно, она отправила его к своей маме. Она никогда не говорит — «к бабушке». Эх, конопушка, рос бы ты поскорее...».
Вспыхнула дерзкая мысль: «А завалиться бы сейчас в их приморскую золотую осень, в компанию ее приятелей. Да вот так — в унтах, в полушубке!.. — Но, помрачнев, сдвинув брови, Лютов остановил себя: — «К черту! Этим их не удивишь...» .
Послышались неуверенные шаги в коридоре. Повернув голову, Лютов увидел в полумраке девушку в легкой нейлоновой куртке, рыжей шапке с висячими длинными ушами, в сапожках. Не переступая порог, она тихо поздоровалась и спросила:
— Не скажете, где найти Лютого Павла Захаровича?..
— А больше никого?
Вопрос сорвался неожиданно резко. Девушка замолчала, не зная, как говорить с этим молодым и сердитым дядькой. Но от резкости собственного тона смутился и Лютов.
— Что вы хотели? — уже мягче спросил он.
— Я приехала сюда на работу. А ночевать негде...
— Вы проходите. Через порог не разговаривают. Девушка шагнула в кабинет. Теперь Лютов видел ее лицо
и большие темные глаза, усталые и озабоченные.
— Когда вы приехали и на чем? — поинтересовался он.
— Да недавно совсем... На попутной, из Бама. Большая такая машина. Она пошла дальше...
— Повезло вам, — удивился Лютов. Он сразу вспомнил корреспондента, который, ожидая попутку, два часа мерз у автодороги. — И где бы вы хотели работать? Что вы можете?
— Вообще-то я парикмахер, — начала девушка, но осеклась, увидев неприязненное удивление в глазах начальника.
— Та-ак, — растерянно проговорил Лютов. — Честно товоря, только парикмахера мне и не доставало. Мы же дорогу делаем, а не шиньоны.
— Да нет, вы не думайте, что я приехала прически делать, — заторопилась девушка. — И не шиньоны... Я ведь мужской мастер, специальные курсы кончала. Я буду и на другой работе, выучусь... Только обратно не поеду. Обратно ехать у меня и денег-то нет...
Неожиданно вспомнив Корзинкина с его бакенбардами, чубы монтеров, не влезавшие под шапки, Лютов негромко сказал:
— Между прочим, красивые прически нашим строителям тоже нужны...
Теперь, присмотревшись, он увидел у девчоночьего рта грустную складку, а в глазах — скрытую печаль. И вздохнул, подумав, что вот опять работа сталкивает его с чужой судьбой, и от его решения многое зависит в жизни случайно встреченного человека. Но он знал положение с кадрами, с жильем и, нахмурясь, спросил:
— Приехали вы, конечно, без путевки и без вызова управления? -
— Я ходила в горком комсомола, — объяснила девушка.— Там сказали, что из нашей области отряд отправят позднее...
— А родители как?. Отпустили?
Девушка посмотрела удивленно, и в глазах ее промелькнула смешинка.
— Да я уж третий год самостоятельно живу.
— Понятно, — буркнул Лютов и пододвинул лист бумаги. Черкнул на нем несколько слов. — Эту записку отдадите комендантше общежития. Оно тут недалеко, по дорожке вправо от клуба. Там вас пока устроят. А что дальше — решим после праздника. Сейчас-то есть на что жить?
Девушка взяла листок, улыбнулась.
— Спасибо. Проживу, товарищ... Лютый. Это ведь вы?
— Ну вот... Я к вам с добром, а вы меня лютым... Лютов моя фамилия.
Совсем смутившись, девушка пошла к двери, но у порога обернулась:
— Желаю вам хорошо встретить праздник!
Когда хлопнула входная дверь, Лютов, все еще стоя у стола, с горьким вздохом доставая папиросу, проговорил вслух:
--«- Спасибо, праздник я уж встречаю...
Раздался резкий, по-хозяйски требовательный звонок телефона. «Дождался, — снимая трубку, хмуро подумал Лютов. — Наверняка Сам звонит...» .
— Чего молчишь? — со знакомой хрипотцой спросил начальник управления строительством. — Говори, как дела...
— Идут.
— Я знаю, что не лежат. — В голосе Самого пробилось раздражение. — А как идут?
— Перед сменой укладывали восьмой пикет сотого километра. Бурьянову остается два с сотней. Будут работать всю ночь, до выхода на сто третий.
— Это другое дело, — голос начальника стал мягче. — А то, понимаешь, по-сиротски заговорил. Поди, думаешь, чта ты один на всем БАМе страдалец, а остальные сидят за праздничными столами...
— Из Москвы есть что-нибудь?
— Ты сейчас не за Москву, за себя думай. За километры свои. За них нам пиджаки заворачивать будут. Не забывай,, сколько маневр этот стоит...
— Думаю, обойдется.
— Надейся, Лютов, надейся! — Помолчав, Сам вздохнул. — Две тысячи сто метров, говоришь, осталось?.. Многовато. Да, как с поставкой пакетов? Я пробовал дозвониться до комплектовки, но...
— С Бамом пока нет связи.
— Вот-вот, всегда так. Наша связь день молчит, день совсем не говорит.
—: Со звеньями остается одна вертушка. Я думаю проехать вдоль линии, посмотреть, где застряла другая. Заодно проскочу и на сборку...
. — Тогда не тяни. Если комплектовка остановится — всему делу петля будет. .
— Понятно.
— Вот и молодец. Понятливый. Празднуй, Лютов! Да держи меня в курсе. Звони в любой час...
Раскурив, наконец, папиросу, Лютов тут же позвонил к гараж. Не дожидаясь, пока подойдет машина, вышел на улицу — на тугой, напористый ветер.
По-настоящему зимний, холодный вечер скрыл дома, поставленные вразброс, временные базы раскиданных по косогору мехколонн мостостроителей, взрывников — всех„ собравшихся в этом поселке, на самой высокой точке перевала Янкан. Загустев, темнота приблизила к земле стывшие наверху звезды, вкрапленные в надраенную ветром чистоту. Но ни холод, ни поздний час не могли остановить жизнь поселка. На окраине монотонно постукивал дизель электростанции. Из клуба слышалась музыка, таращились на улицу мерзлые окна малых домов и общежитий. За стеклами одного из них устроилась, наверно, новая жительница поселка — молодая парикмахерша.
Шагая, Лютов усмехнулся, внезапно подумав, что, может быть, год назад, в такой же вечер, девушка не смогла достать билет на концерт или на праздничное торжество и, огорченная, жаловалась на судьбу. А вот сегодня, получив койку в многоместном общежитии, считает себя счастливицей. Хотя, разобраться, здесь это совсем немало — койка м свой угол. Сегодня, после нескольких ночей дороги в не-мзвестное, она будет спать спокойно. Теперь пусть трещит за стеной мороз, постанывают рядом деревья и ветер бросает в окна снегом. Главное, она среди своих, устроена, принята.
Ослепив Лютова, из проулка вывернула машина. Прикрывая глаза, ом отступил к краю дороги, но машина резко остановилась рядом. Он узнал голубой «рафик» со скошенным передом — микроавтобус управления. Дверца маши-лы открылась, и Лютов услышал веселый голос шофера Гафурова: :
— Прошу, Пал Захарыч! Карета подана!
— Ты, Гафуров, видать, совсем детективами зачитался, — беззлобно проворчал Лютов, открывая дверцу со своей стороны. — Все у тебя с вывертом.
Забравшись на сиденье рядом с шофером, он захлопнул дверцу, отгораживаясь от непогоды. Устроив ноги, неуклюжие в толстых унтах, опросил: . — Как у тебя с горючкой?
— Под завязку, - улыбнулся Гафуров. — Далеко ехать будем?
— Считай — ерунда. Прокатимся до Бама и обратно. Присвистнув, Гафуров сбил на затылок шапку.
— Это ж ясное море... Туда-сюда — почти двести кэмэ. Назад будем утречком...
— К праздничным пирогам успеешь, — утешил Лютов шофера. — А сейчас пока давай в другую сторону, на укладку смотаемся.
— Приказ начальника —"закон для подчиненного... Раз уж так повезло, можно и на укладку. Терять-то нечего.
— Да не стони ты, не стони.
Гафуров развернул машину на кособокой, укатанной улице и осторожно вывел ее на дорогу, ведущую из поселка. Лицо шофера стало напряженным, руки то быстро вертели: черный круг руля, то замирали, держа его неподвижно, чувствуя через баранку каждое колесо и выбоину на дороге.
С Гафуровым Лютов:. ездил еще до приема поезда. А перебравшись в поселок, и его прихватил с собой. Он привык к этому простецкому парню. Они хорошо подходили друг к. другу. Иногда необидно молчали, говорили чаще по делу или. о том, отчего, по словам Гафурова, «щикотно-» в жизни. Иногда спорили, потом надолго затихали в раздумьях. Может, на их отношениях сказывалась небольшая разница в годах, а, может, то обстоятельство, что в свои двадцать шесть лет парень из поселка под Казанью успел помотаться по свету, поднабраться житейской мудрости. г
Но в долгой дороге настроение меняется, как картины за ветровым стеклом. Молчать долго Гафуров не мог и уже знал, как незаметно втянуть в разговор Лютова. Вот и теперь, проехав дамбу, несколько поворотов между сопками, он повернулся к начальнику, в улыбке показывая белые зубы.
— Не слыхал, Пал Захарыч, какая хохма тут вчера приключилась?
— Ну, давай...
— Подготовили наши хлопушники взрыв. На выброс, из выемки. Как положено, остановили движение. Шоферня по кабинам собралась, треп разводит... Ну, скоро и ахнуло! Да так, что у лесовоза, который поближе других стоял, прицеп вверх подпрыгнул, а на землю вернулся без пары колес... Улетел скат!
— За такие хохмы голову отворачивать нужно, — заметил Лютов.
— И как это у них получилось — черт его знает... То ли на мешках со взрывчаткой обсчитались, то ли волна не туда пошла. Факт, что прицеп теперь под кустами валяется. А колеса за полсотню шагов унесло...
Круто сворачивая, дорога спустилась в узкое.? но глубокое урочище с переброшенными через него мостом и вывела на широкую марь с едва приметной насыпью. Совсем рядом потянулись рельсы, и скоро в темноте показалась кучка огней. Они надвигались островом света, и Лютов начал различать лампочки над укладчиком, фары тепловоза, стоящего в конце состава со звеньями. На насыпь, где еще не была рельсов, ложился плотный свет прожектора, в луче которого двигались люди.
— Упираются ерики! — посочувствовал Гафуров, останавливая машину рядом с укладчиком.
Выйдя к полотну, Лютов прежде всех узнал Бурьянова.. Залитый светом, бригадир стоял в центре луча с поднятой рукой. Перед ним раскачивалось, медленно опускаясь, изогнутое собственной тяжестью звено. Чуть помахивая рукавицей, Бурьянов сигналил оператору на лебедке и, уловив момент,, рявкнул:
— Майна!
Звено грохнулось на насыпь, и сразу же к нему подступили монтеры с белыми салфетками куржака, покрывшего отвороты одежды, осевшего на шапках и бородах. Укрывая лица от ветра, резко выдыхая пар, люди крепили рельсы.
Лютов щагнул на насыпь.
— Как дела, Бурьянов?
— Со скрипом! — сбросив рукавицу, бригадир полез в. карман за сигаретами. — Но идем! Видишь — на третьем пикете сто первого. — Он сунул лицо в ладони, прикурил. — С укладчиком плохо, Захарыч. Едва-едва долзает...
— Мерзнет?
— Мерзнет, подлюга. Вся смазка застыла, видать...
Из темноты, в которую уходило полотно, их ударило светом, и вскоре к месту укладки приблизился рокот тяжелого дизеля. Лютов заметил вылетающие из выхлопной трубы искорки, спросил:
— Что у тебя тарахтит там?
— А-а, бульдозер держу... Полотно рыхлит да равняет.. Да и так, на случай тяги, может сгодиться.
— Солярка у тебя есть?
— Есть...
— Делайте факелы, грейте укладчику буксы, все точки-сцеплений. Хоть докрасна грейте, но двигайтесь!
— Понятно... А как со звеньями будет? У нас остается всего часа на полтора-два.
— Будут рельсы, Бурьянов, будут... Я сейчас на Бам по> линии еду. Застряла где-то вертушка.
— Эксплуатационники, черти...
— Ничего, успеем подогнать, — успокаивая бригадира,, проговорил Лютов. — А ты хоть по очереди в теплушку свою ребят отпускай. Смотри, чтоб не поморозились.
— Пор-рядок будет... Газуй, Пал Захарыч!
Блеснув глазами, глубокими от инея на бровях, Бурьянов улыбнулся и шагнул ближе к укладчику.
Гафуров заранее развернул машину. Укрывшись за ней, юн разговаривал с высоким мужиком в шубе и валенках. Из рук обоих ветер вырывал искорки от папирос. Только подойдя вплотную, Лютов узнал своего соседа по квартире — Егорова.
— Так это твоя «танка» тут вертится?
— Моя, Захарыч, — простуженно подтвердил тот. — Планировку полотна кой-где делаю... Верней, .пытаюся. То скрябану, а то поглажу. Мерзло же...
— Много еще?
— Да я не тороплюся. Впереди укладчика и пойду. Понимаешь, когда на этом участке, по старому полотну машины ходили, они укатали верх так, что стоять невозможно. А ребятам еще ж упираться нужно, звенья толкать. Вот и просили они, чтобы накат этот я поковырял, чтоб им упор был...
— Ладно, старина, помогай. Только, знаешь, у Прокопь-евны пироги перепреют.
— Э-э, беда — пироги. Пропасть це дадим!
Егоров махнул рукой и, прямой, высокий, зашагал к бульдозеру, тарахтевшему шагах в двадцати на полотне. Гафуров с Лютовым забрались в машину, где было удивительно тепло после мороза и ветра.
— Теперь газуй к Баму.
Машина резко тронулась с места. Выруливая к трассе, Гафуров сказал, крутнув головой:
— Да-а... Этот прожектор, парни в инее до пупов всю .жизнь помниться будут.
— БАМ впереди, еще насмотришься.
— Не-ет, Пал Захарыч... Первое всегда глубже влезает. Потом они долго молчали, каждый по-своему переживая
километры, тряску на жестоко разбитой дороге и тепло машины. Лишь когда проскочили притихшие улицы поселка, Гафуров тоном разбитного экскурсовода проговорил:
— Впереди, товарищи, у нас станция Муртыгит. До нее сорок километров от Янкана и столько же от Транссибирской магистрали. А почему, товарищи, наша станция Аносов-ской названа? Не знаете? Скажу. Больше ста лет назад в этих местах побывал горный инженер Аносов. Он первым открыл здесь золотишко. И еще в других местах...
Гафуров говорил об Аносове с удовольствием, как о близ-гком родственнике.
— Это ж только подумать, Пал Захарыч... У нас за спиной весь Союз. Техники разной навалом. Вертолеты у нас, вездеходы, «Ураганы», машины на гусеничном ходу. И народу — тысячи, а смотри, как достаются километры да выемки. Как же раньше тут было? Вот пишут про нас, что идем мы по глухомани, через нехоженные места... Насчет глухомани — согласен, но еще сто лет назад проходили и здесь люди. — Гафуров замолчал, проезжая поворот. — Нет, а хорошо, что про них помнят. Скажем, подходит к станции поезд. Пассажир читает название — «Аносовская». И ведь задумается человек, почему дано такое название. Нужно бы на таких станциях мраморные доски с объяснением устанавливать. Чтоб сразу было понятно, чем заслужил человек честь, когда и что для людей сделал...
Гафуров покосился на Лютова, улыбнулся. .
— А представляешь, Пал Захарыч, такую картинку... Подходит к станции поезд. Хлопает пассажир глазами, читает название — «Гафуровка». Во веселуха, а? «Гафуровка»!
Лютов разжал сухие губы, заметил:
— Звучит как-то по-деревечски.
— А-а, все равно такого не будет. — Гафуров вздохнул: — По причине непроявленного геройства. Да и шоферской братии тут столько, что и километровых столбов для всех не хватит. А невезучему вроде меня и столба персонального не отломится.
— Что же так? Вроде бы, не сидишь?
— Конечно. Вожу начальство... — Парень нахмурился, и лицо его приняло по-детски обиженное выражение. — Нет, Павел Захарович, сменяю я эту финтифлюшку на КрАЗ.
Лютов достал папиросы, закурил.
— Станцию зарабатывать будешь?
— Какую?
— Ну, какую... Гафуровку!
— А-а. Нет, это для трепу.
Гафуров замолчал, не отрывая глаз от дороги. Машина спускалась с перевала. На поворотах лучи фар то упирались в голые, заснеженные склоны гор, то рассеивались, теряясь в зарослях ерника. Порой казалось, что все — дороге конец, но кончался поворот, и опять впереди тянулся коридор среди леса с белым накатанным полом.
Привалясь к спинке сиденья, Лютов плотнее запахнул полушубок: его знобило. Но думал он не о хвори. Позади, за сопками, вершилось то, ради чего собрались в этом краю тысячи людей, созданы десятки строительно-монтажных поездов, механизированных колонн, мостоотрядов, подразделения взрывников, мастерские, УРСы, отделы бытового и культурного назначения. Перед каждым из подразделений поставлены свои задачи, но все они существуют ради одного — строительства железной дороги. И последний, главный показатель их работы — укладка пути, километры с открытым движением рабочих поездов. Чем больше таких километров, тем выше оценка работы управления. Если же километров нет — дело всех подразделений теряет половину значения.
Дорога, дорога... Как легко ты увозишь потом и как трудно сейчас достаешься. Правильно Гафуров заметил. Снабжение по высшей категории. Техники мощной — навалом. Народу пока хватает... И все, на первый взгляд, кажется просто. Прошли до тебя изыскатели, наметили трассу^ составили проект, утвердили его. Гони теперь сюда технику, ставь людей. Пусть одни строят жилье, рубят просеку, другие отсыпают полотно, пробивают выемки и перебрасывают мосты. А за этим остается последний этап — укладка рельсов, километры...
Да, было бы все вот так, по полочкам. А тут, что ни шаг, — то гора, то пропасть, то прорва бездонная. Упирается строитель в каменистые осыпи, скалистые берега рек и речушек.. Тут тебе и огромные мари с вечной мерзлотой, с наледями под тонким покровом мха. Сдери мох — и образуется на мари бездонная топь. А топких мест в тайге и без того хватает. И через них люди прокладывают автодороги, по которым можно пускать мощные машины с пролетами и бетонными опорами мостов, металлическими фермами, тяжелыми механизмами. Тут приходится проходить прижимы над реками, выемками, разрезать сопки. А в их сердцевине— камень и мерзлота. За века они так спаялись между собой, что не сразу поддается и бешеной силе взрывчатки.
Разве назовешь, предусмотришь все, из-за чего трещат по швам суточные графики работы й объемы пополняются лишь метрами отсыпанного полотна, сантиметрами бетона,, наращенного на опорах мостов... А время не ждет, оно требует километров. И ради движения вперед иногда приходится искать выхода из труднейших положений, принимать решения, казалось бы, самые невероятные.
Очень сложно было в октябре. В начале месяца железнодорожный путь миновал станцию Аносовскую. Рельсы тянулись уже к отметке «90». Но дальше к северу, на девяносто первом километре, еще гремели взрывы и ворочались экскаваторы. Там пробивали выемку, одну из длиннейших на трассе. А на девяносто шестом и девяносто седьмом только поднимались опоры мостов. Чтобы их завершить, требовалось не меньше двух месяцев.
Под угрозой были сроки стройки, честь всего управления и каждого строителя в отдельности. Все же они обещали к концу 1974 года уложить рельсы до станции Беленькой — до сто тридцать второго километра, — а к 30-летию Победы привести в Тынду первый грузовой поезд. Дорога Бам — Тында нужна «большому БАМу» как воздух. Уже забрасывались десанты по всем направлениям, строились Кувыкта, Могот, Нагорный. Комсомольские отряды рубили просе.ку в западном направлении. На восток вытягивалась крепкая автодорога. Там гудели буровые станки, воздух сотрясали мощные взрывы. Над стремительным Гилюем поднимался двухсотметровый мост... Тысячи и тысячи тонн груза требовал БАМ. Не поступят они — и затихнут работы, замрут многие участки стройки. А даже на задержку они не имели права.
Но без мостов и без выемки рельсы не протянуть... И обидно было вдвойне, что дальше, на участке соседей, от сто третьего километра тянулось готовое полотно со всеми мостами и трубами. Да как пробраться туда, за сто третий? По воздуху укладчик не перебросишь. Начать боковой завоз рельсов по автодороге? Но какими машинами возить двадцатипятиметровые звенья? Да и дороги, способной выдержать такую нагрузку, на этом участке нет, ее тоже нужно построить...
В те дни Сам несколько раз бывал на участке Лютова. Проезжал к мостам, к выемке, костерил бетонщиков и механизаторов, хотя те и были не шибко виноваты. Сама природа вставала тут против людей. Десятиметровые котлованы под опоры заливало выпиравшей из грунта водой, бетон застывал на морозе. А его полагалось класть теплым, нужна было, чтоб он в тепле и схватился. И что могли сделать механизаторы в выемке, когда здесь даже аммонал был бессилен. Пробурят взрывники мерзлоту, зарядят, жахнут во всю силу. Взлетит порода с камнями да опять на то же-место и шлепнется. Вроде бы, взорвана, можно ковшом экскаватора брать. Да не тут-то было — все тут же смерзается намертво.
Начальник управления знал положение и понимал причины задержки. Но от этого легче не становилось. В кабинете Лютова он все чаще посматривал на схему с тонко обозначенной линией старой дороги, которую строили здесь еще до войны. За тридцать пять лет полотно заросло кустарником и деревьями, местами разрушилось. Его и под автодорогу не везде можно было использовать. Но Сам что-то прикидывал и в очередной наезд вместе с Лютовым решил ;проехать по выбранному участку старого полотна.
Там, где насыпь была покрепче, колеса вездехода легко одолевали метры, но вдруг они проваливались в податливую мягкость плывунов, буксовали. Кочковатая марь с мелколесьем широко раскинулась по обеим сторонам старого полотна и медленно подводила к сопкам, на склонах которых пролегала новая трасса.
После осмотра местности, того не заметив, Лютов начал употреблять выражение «обходной маневр», услышанное от Самого. Стоя на крыле вездехода, начальник управления чертил пальцем на пыльном брезенте, объясняя, как обойти мосты и выемки. Суть его предложения сводилась вот к чему: люди Лютова должны расчистить, укрепить старое полотно и соединить его со сто третьим километром; минуя выемку, спуститься рельсами в маревый распадок и выйти Пй старую насыпь; в обход мостов и выемки уложить четырнадцать километров пути, а после завершения работы на мостах и в выемке демонтировать весь участок и перевезти звенья на проектную трассу...
По собственному опыту^ Лютов знал, без поправок и изменений обходится редко какое строительство. Но предложение Самого показалось ему вначале невероятным. Четырнадцать километров обхода — это много. Даже очень. Объемно, размашисто получалось. Но и лучшего выхода не усматривалось. Стоять, ожидая мостов и занимая людей второстепенной работой, они не могли. Но согласятся ли с этим предложением в верхах?
Уже на второй день разговор о маневре пошел в районном комитете партии. Принципиальных возражений не была, но потребовали решение технического совета управления.
Лютов, приглашенный на заседание вместе с другими начальниками подразделений, сидел в дальнем углу, наблюдая за членами техсовета. Пока Сам рассказывал о ходе работ, один из инженеров подремывал, прикрываясь рукой, но как только разговор, коснулся маневра, он опустил руку, распрямился и стал неотрывно следить за указкой. Некоторые из членов техсовета недоуменно переглядывались. Когда начальник закончил выступление, инженер с широкой пролысиной проговорил, пожимая плечами:
— Насколько мне известно, товарищи, у нас есть проект дороги. Он утвержден в инстанциях и является законом. А это предложение, простите, очень отдает авантюрой. И, как я полагаю, очень дорогостоящей...
Кто-то поинтересовался стоимостью обхода.
— По предварительным расчетам — кучу денег, — резко ответил начальник управления, раздраженный нерешительностью своих помощников. Он назвал сумму и, видно, желая уколоть их, добавил: — А в старом исчислении — в десять раз больше!
— Так, так.!. — задумчиво проговорил сосед Лютова. ...Вспоминая теперь свое выступление на совете, Лютов
поморщился и вздохнул. По-мальчишески он выступал, горячился. Не смог говорить в спокойной последовательности, обходя острые углы, как умели некоторые знакомые ему специалисты. А не смог потому, что видел главное и шел к нему напрямик. Он сразу и резко признал необходимость маневра, а потом еще подлил масла в огонь, сказав, что тому, кто недопонимает сложности момента или хотел бы уйти от ответственности, лучше побыть в стороне. Пусть уж говорят потом, что и они пахали...
Нет, не простое это дело, — строительство железных дорог. Каждая из них имеет свою поучительную историю. Лютов, выступая, напомнил случай из практики одного из крупнейших строителей, который в трудном положении решился открыть рабочее движение поездов по рельсам, временно скрепленным деревянными накладками, а один из участков дороги проложил по дну будущего водохранилища. Когда его начали заполнять, под воду ушли опоры мостов, некоторые сооружения. Но сама дорога намного перекрыла все потери. До затопления она отработала около десяти лет, снабжая грузами крупнейшие стройки глухоманной Сибири. Было выиграно время, а оно — всегда деньги.
Лютову все казалось ясным и оправданным, но противники маневра тоже имели доказательства и примеры.
И тогда Сам, уполномоченный на месте распоряжаться миллионами, отпущенными на строительство, послал экономическое обоснование в Москву, на утверждение, а Лютову приказал:
— Жми мимо мостов! Как можно быстрей и дальше! . Нужно, чтобы дело и время сработали на нас. Пусть уж судят, как победителей... А если затянем с укладкой на^бходе, полетим, мы с тобой, Л ютов. И не просто полетим...
Трудные начинались дни. Как всегда, отсыпалось полотно, гремели взрывы, росли дома, но Лютов чувствовал в себе особенное напряжение. Линия была уже у выемки. И настал день, когда укладчик, не сворачивая в разрез, положил звено прямо — и вниз, к равнине между сопками.
Не все понимали, зачем дорога уведена в сторону. Как-то, еще в начале укладки на обходе, к Лютову подошел машинист экскаватора из мехколонны. Закурив, предложил:
— Анекдот рассказать, Павел Захарович?
— Валяй, — согласился Лютов.
— Протекала в лесу речушка. Невелика, но не перепрыг- » нуть, не обойти. Надоело зверью в воде шубы мочить, и решило оно построить через ту речку мост. Старшим прорабом утвердили осла. Собрались все вместе и думают, из чего мост строить. Белки, еноты, бурундучки говорят, что, мол, из жердей можно мостик собрать. Лев с медведем требуют из деревянного бруса, а слонам с бегемотами железный мост подавай, на. бетонных опорах. Прораб слушал их, слушал, да и заревел: «Чего о пустяках спорить? Мы ж не договорились еще, как будем строить мост — вдоль реки или поперек».
Экскаваторщик улыбнулся:
— Улавливаешь, Павел Захарович?
— Давай итог.
— А итог какой?.. Я вот третью дорогу за свою жизнь-строю, всякое видел, а тут мозги набекрень. Выемка от линии в стороне, мосты — тоже. Для чего? Чтобы потом пассажиры могли ими полюбоваться? — Машинист прищурился. — Не вдоль реки мост тянем?
Лютов посмотрел на него, посоветовал:
— Ты вот что... Когда с масленкой полезешь на стрелу, приставь руку к глазам и хорошенько вперед посмотри. С высоты, говорят, всегда лучше видно. Заодно и подумай, что у нас тут и к чему делается... Усек?
— А увижу? .
— Если на плечах голова — должен увидеть. А что поймешь, потом расскажешь, поговорим. .
Разошлись полюбовно. Подковыристый этот разговор Лю-това порадовал. За словами механизатора чувствовалась забота о деле. Выходит, человеку не все равно, где вкалывать, за что получать деньги. Ему, как и сотням других, не безразлично, что происходит на дороге. И сейчас, представив хитровато-озабоченное лицо- экскаваторщика, Лютов со вздохом подумал: «А ведь и он ждет результата сегодняшней ночи...»
Гафуров постарался, к зиме машину оборудовал по-хозяйски. В свете фар Лютов видел искрящийся, зернистый от стылости снег, а в «рафике» было тепло, уютно. Из приемника доносилась негромкая музыка. Вдруг послышалось что-то неприятно знакомое. Искоса взглянув на Лютова, Гафуров увеличил громкость, и в машину ворвалось раздражающее: «БАМММ... БАМММ... БАМММ...»
Лютов поморщился.
— Во дают, а, Пал Захарыч! — рассмеялся Гафуров, убавляя громкость. — Верняк — на пустом ведре сочиняли. Врезал по нему колотушкой, получилось «баммм». Еще разок врезал — еще один «баммм». И называется — песня. Да это же «караул» настоящий. Под такую музыку только разбегаться...
— Бывает, Гафуров, — отозвался Лютов/ — Захотелось сочинителям приобщиться к теме, вот они и. бамкнули.
— Да были ли они здесь? Видели, как она строится, наша дорога? Как люди живут, как вкалывают?
— Может, и были, — Лютов решил поддразнить Гафу-рова. — Тебе лучше знать. Ты больше других гостей повозил.
— Это уж точно. И корреспондентов, и художников, и музыкантов с писателями, и артистов на всю жизнь насмотрелся.
— Выходит, ты и виноват.
— Ха! А приказ-то чей? — Гафуров усмехнулся. — Дело не в том. Пусть приезжают, пусть смотрят. Но я бы такую систему завел. Вот, скажем, приехал человек. Возили его, показывали дорогу, с народом знакомили. Живи сколько нужно, пиши, рисуй. Но учти, что командировку мы отметим, если толково получится. Тогда получай и суточные, и колесные. А если хреновину нарисовал, туфту про нас нагородил — гони монету из своего кармана. Как у строителей: сделал брак — плати!
. — Ты, оказывается, злой. — Лютов усмехнулся. — По твоей мерке мерить, — многие бы на сухари перешли.
— А что! Все по уму должно делаться, — Гафуров усмехнулся. — А уж народу у нас побывало! В Тынде в один день пятьдесят шесть корреспондентов скопилось. А сейчас тихо стало. Дед-Мороз всех шуганул...
— Один остался.
— Ну вот... Значит, потом будем читать, что благодаря упорному труду строители Байкало-Амурской магистрали довели стальные рельсы до сто третьего километра... А ведь не напишут, что в эту праздничную ночь начальник головного поезда Лютов Павел Захарович мотался вдоль трассы с шофером Мусой Гафуровым. Не спавши и не жравши... Не напишут?
— Пожалуй, нет, — согласился Лютов. — По причине, как ты говоришь, непроявленного геройства.
— Это точно, — усмехнулся Гафуров. Увидев впереди огоньки, он объявил: — Подъезжаем к станции Муртыгит.
Как-то сразу дорога врезалась в нагромождение из железобетонных конструкций, ящиков, металлических ферм, пиломатериалов, блоков, труб, барабанов с тросами — из всего, что превратится в жилые дома, опоры мостов, пролеты, стены...
Грузов было много. Выруливая между кучами, Гафуров чертыхал снабженцев и грузчиков, а Лютов неотрывно всматривался в сторону пристанционных путей. Заметив хвост вертушки с пакетами из звеньев, приказал:
— Придержи-ка!
Сдав к краю, машина остановилась. Лютов ступил на снег и сразу оказался в другом мире — холодном и темном. Ветер рвал из руки откинутую дверцу. Захлопнув ее, Лютов направился к тепловозу.
Поднявшись в кабину, он увидел бригаду. Машинист, сидя у правого окна, что-то читал при тусклом свете, а его помощник, паренек лет восемнадцати, орудуя шилом и иглой, сшивал ремень. На выступе перед смотровым окном стоял термос, на бумаге лежали сало и хлеб.
Увидев Лютов а, помощник усмехнулся:
— Гляди, Тимофей! Начальство к нам завернуло. Значит, будет нам зеленая улица.
— У вас тут уютно... Как в комнате матери и ребенка, — поздоровавшись, заметил Лютов. — Чего стоим, товарищи тепловозники? Почему дальше не едем?
Машинист был лет на пять старше помощника и серьезнее, как и положено машинисту. Не торопясь, он наполнил кружку и протянул ее Лютову.
— Берите кофе, погрейтесь. — Глянув в маршрутный лист, объяснил: — Сюда мы прибыли тридцать две минуты назад. Дежурный говорит, что навстречу порожняк идет. Наверно, после него пустят нас.
— А в Баме загружают платформы? — отхлебывая из кружки, спросил Лютов.
— Что-то не видел... Но вертушка стоит.
— Стоит, — подтвердил помощник. — Полная сцепка.. И народ на сборке, вроде бы, копошится.
Лютов допил кофе, поставил кружку.
— Спасибо, мужики. Я сейчас к дежурному заверну, а вы, как только дадут зеленый, жмите в самый конец дороги. Там же укладка идет.
— Понятно! — отозвался машинист и посмотрел за окно — туда, где дул ветер, наметая между рельсами снег. — В такую погоду? Да-а...
— Рванем, товарищ начальник, — ухмыльнулся вслед Лютову помощник машиниста. — В пределах допустимой скорости!
Спустившись по крутой лестнице, Лютов обошел состав из полувагонов, груженных конструкциями сборных домов, и направился к снятому с колес вагончику, в окне которого горел свет. Это было пока единственное станционное здание в Муртыгите.
За столом дежурного Лютов увидел пожилого дядьку с густой щетиной на запавших щеках. Тот изнемогал от жары, исходящей от кирпичной печки. Серая рубашка на нем была расстегнута, но сидел он в валенках. Дежурный уставился на Лютова, вынырнувшего из облака холодного воздуха.
— Почему держите вертушку со звеньями? — не здороваясь, спросил Лютов.
Дежурный посмотрел в развернутый перед ним журнал, покосился на зуммеривший аппарат и глухо ответил:
— Порожняк идет из Аносовской.
— Но он может до утра ползти, а нам нужны звенья! На сто первом укладка пути идет. Вам это известно?
— Знать мне это не обязательно, — невозмутимо отозвался дежурный. — Нам приказано не задерживать порожняк, выталкивать вагоны на магистраль." А состав еще днем дол-жон был уйти из Аносовской.
— Да на кой черт и кому нужен порожняк в праздники? — рассердился Лютов, но тут же одернул себя, понимая бесполезность такого разговора, и спросил уже спокойнее: — Где сейчас состав?
— Однако, к разъезду подходит.
— Передайте, чтобы там его и поставили на обходной путь. И пусть стоит, пока не пройдут вертушки с пакетами.
— Это как начальство...
— Убирайте порожняк хоть в кусты, но чтоб звенья шли без задержки!
Приказной тон смутил дежурного. Опять /посмотрев в свой журнал с каракулями, он скребанул пальцами лысину.
— Нам чего... Только чье это распоряжение будет?
— Начальника головного поезда. А если у кого возникнут сомнения, — пусть позвонит начальнику управления строительством, понятно?
Дежурный понимающе поднял глаза. Дураков на такой звонок не найти: Сам бывал на станциях, здесь его знали...
Вернувшись к машине, Лютов оббил о подножку снег с унтов и забрался на сиденье.
— Давай, Гафуров! Жми без остановки в Бам.
— Если получится — доедем без остановки, — отозвался Гафуров. — Водители, Пал Захарыч, перед дорогой ничего не загадывают. Загадаешь — прогадаешь. Суеверие, пережиток прошлого, но то прокол, то поломка...
Машина неслась по дороге, за Муртыгитом более широкой и лучше укатанной. На этом участке основные работы заканчивались и, как при каждом наступлении, в тылу все постепенно приводилось к тому виду, в каком предстояло оставаться на долгие годы.
Несколько километров железная и автомобильная дороги тянулись рядом, но потом разошлись, каждая по-своему повторяя изгибы реки Ольдой. Неширокая, с холодной и чистой водой, обходя преграды, река торопилась к Амуру. Неподалеку от места ее пересечения с Транссибирской магистралью к располагалась станция Бам. Основанная еще в 1912 году, она до последнего времени оставалась неприметной: десяток домов, лепившихся по обеим сторонам полотна. Их обдавало дымом паровозов, потом беспокоили грохотом составы-тяжеловесы под тепловозной тягой. Не "останавливаясь, проносились мимо скорые поезда. Они спешили к большим городам. Но вот настал день, в свете которого от станционных путей потянулись на север две стальные нитки. Люди торопились соединить старую железную дорогу с великим тезкой маленькой станции.
Лютов с детских лет слышал, как прокладывали когда-то Амурскую железную дорогу. Строили ее все больше подневольные люди, каторжники, бунтари, закованные в железо за погромы помещичьих усадеб, прошумевшие в Европейской России после девятисотого года.
Каторжной была и доля вольнонаемных строителей. Лошадкой, тачкой да силой собственных рук располагал тогда человек, создававший величайшее сооружение своего времени. В строгой прямоте и ровности железной дороги, в четкости откосов и насыпей, в тоннелях и мостах из тесаного камня Лютов всегда видел необычайное произведение искусства, великое по размерам, назначению, нужности людям. Но, проезжая по старым дорогам, он часто вспоминал запавшие в память строки:
Прямо дороженька, насыпи узкие,
Столбики, рельсы, мосты...
А по бокам-то все косточки русские...
Еще в институте, глубже познав историю железных дорог страны, он начал думать о том, что когда-нибудь в самом центре России люди построят главный памятник тем, кто, умирая безвестным, оставлял после себя стальные километры. Он и о БАМе впервые узнал в институтской библиотеке. Узнал, как и кем еще до войны была протянута ветка между Бамом и Тындой.. Только недолгой была ее жизнь. Война спутала все планы. Уложенные здесь рельсы, фермы мостов пришлось снять и с литерной скоростью, эшелонами перебросить на запад — на строительство знаменитой Волжской рокады, сыгравшей огромную роль в Сталинградской битве. Металл тогда был нужен как воздух. Его не хватало.
Долгие годы в распадках дремала ждущая тишина. Но бот опять пришли сюда люди. По-иному одетые, управляющие техникой, о. которой могли только мечтать те, первые строители. И дорогу они ведут по иным уже отметкам. Не потому, что заросло, разрушилось старое полотно. Теперь иные скорости и размеры у поездов. Им посильны большие подъемы, нужны другие радиусы .кривых, границы станций.
И совсем другие темпы у новых строителей. Двух лет не прошло со дня укладки «серебряного» звена, а сегодня бурьяновцы выходят уже к сто третьему километру. Рельсы упорно приближаются к Тындинскому — тоже глухому, никому не известному раньше поселку. Счастливой судьбой ему предназначено стать крупнейшим железнодорожным узлом, столицей «большого БАМа». Отсюда дорога пойдет дальше на север — на Беркакит. Отсюда, одолев Чарский хребет, рельсы протянутся к Ангаре и Лене. Отсюда дорога поведет поезда и на восток — к Амуру, к Великому океану. . Не каждый способен представить себе размах этой стройки. Нет еще крыльев для таких высот, глаз не охватит все расстояния. Да и незачем пока подниматься. Увидишь ту же тайгу, снега, горы. Пока уходят по трассе п ервые десанты. В глухих местах появляются поселки из вагончиков и редких домов. В поселках множество машин — экскаваторов, буровых станков, бульдозеров. Еще только рубятся первые просеки, открываются карьеры... В общем деле у каждого есть свое, а для него, Лютова, нет сегодня важнее отметки сто третьего.
Вздохнув, Лютов склонился к ветровому стеклу, попытался определиться на местности, но темнота плотно окутала округу.
— Штурм проскочили уже?
— А вы и не заметили? — отозвался Гафуров. — До Ба-ма, можно сказать, пустяки остаются...
Гафуров замолчал, напряженно всматриваясь вперед и сбавляя скорость. Вглядевшись, Лютов увидел человека в запорошенной снегом одежде, стоящего у края дороги с поднятою рукой.
— Что за снеговик? — пробормотал Гафуров, останавливая машину. — Откуда взялся?
Закрываясь от света рукой, человек открыл дверцу, просунул в машину крупную голову в мохнатой шапке и пр-осту-женно спросил:
-— До Бама подбросите?
— Садись.
Незнакомец неуклюже протиснулся внутрь и уселся на ближнее сиденье. Звякнули страховочные цепочки на его широком монтажном поясе.
Тронув машину, Гафуров спросил:
— Это у тебя как называется? Моцион перед сном?
— Связист я... — Мужик закашлялся и договорил не сразу: — Линейщик.
Стянув со спины рюкзак с торчащими из его горловины когтями, неловкими от холода пальцами связист достал из пачки папиросу и закурил.
— Обрыв был на линии, — затянувшись, пояснил он. — Исправлять посылали.
— Да-а, связь у нас, прямо скажем, отчаянная, — усмехнулся Гафуров. — По ней только о смерти да разводах сообщать. -
— Почему... о разводах?
— Так не сразу дозвонишься.
— А-а>.. Не в том дело, — вздохнув, проговорил связист. — Какая у нас линия, вот в чем корень. Все держится на соплях да на честном слове. Где на столбе, провода закрепили, где на дереве. Времянка, считай. Вот она и рвется. А порвалась — день ли, ночь, снег или дождь, а иди устраняй повреждение.
— Тоже служба — отдай другому, — с сочувствием заметил Гафуров и спросил: — А не встреть нас, так бы и шел?
— Нет... Летел бы.
Гафуров покосился на связиста, на Лютова.
— Шутник, ты, однако.
— Ага. Я, знаешь, там, в чаще да в кочках нашутковался до маковки...
Поджав губы, Гафуров замолчал и больше не приставал с расспросами. Связист вытянул усталые ноги и, вздно разморенный теплом, успокоенно прикрыл глаза...
РАЗДУМЬЯ СВЯЗИСТА
Бамовцы... Интересно, какой леший их в ночь гонит? Этот, справа, начальником поезда у них. Видел его не раз... А чернявый вон теперь на какой каракатице ездит. Раньше-то, когда у нас на станции все начиналось, он на рабочем автобусе шоферил. Его-то я давно по обличью знаю. Может, и он меня видел, а теперь признать не схотел. Как же: они — бамовцы! Кругом про них говорят. Они и отсыпали, и построили, и провели... Оттого и гонорок у них наблюдается. Чего им нас, подсобников, замечать?..
А вот взять бы да и сказать им, что и другие тут не просто так получают коэффициент, а к общему делу близкое отношение имеют. Хотя бы и связистов возьми. Без нас не шибко по телефону наговоришься. Только вот, когда через сотню верст переговариваются, не забывали б, уважаемые строители, что кто-то вкапывал в мерзлоту столбы, через гиблые мари да за горы провода тянул. И это еще полдела. За линией смотреть да смотреть нужно. А тянется она там, где и тропочек нет. Тут тебе и лесные завалы, чаща такая, что, того и гляди, глаза на сучьях останутся. Ни лошадью, ни вездеходом не проехать порой по участку. Только ноги монтера и меряют его километры. Их тоже монтерами теперь зовут, ну да нас пораньше так вот назвали...
Верно чернявый про работу заметил. Не всем она под силу. Наш брат-связист все больше в одиночку передвигается по тайге. А тайга — она и есть тайга, другого не скажешь. То со зверем сведет, то корежину под ногу подсунет. Зимой по пуп в снегу ходишь, а весной да осенью линейщикам и; вовсе сидеть не приходится. Тут и грязь до колен, тут и наледи прут на столбы. Гололедица провода обрывает, ветер роняет на них деревья. То обрыв, то замыкание — и опять выходи на линию: связь должна быть все время.
Бывает, такое случается... Вот хоть прошлогодний случай возьми, со Степкой Метелкиным. Тож вот так, по осени было, чуть позже, правда, — к декабрю ближе. Рано утром подняли Степана: обрыв на линии. Ну и пошел парень с рассветом.
Поначалу шел вдоль дороги, под линией связи. Но невсегда ж они рядом идут. Бывает, далеко расходятся. И пришлось Степану отвернуть в сопки. Перевалил один ста-новичок, другой и вышел к мари. У нас ее Гуранихой называют. Старики говорят, раньше на ней козлов-гуранов хорошо добывали. А теперь-то уж редко когда повстречается рогач. Да и не ходят туда охотники. Уж больно велика марь,, километра на три растянулась, а, одолевать ее — хуже каторги. Кочки высокие, чуть не по пояс. А зимой сугробов понаворотит, снег метровый.
Пока Степан одолевал марь, не раз вспотел, силенки на сугробах поистратил. И уже за марью, на склоне сопки, нашел обрыв. Да такой неладный, что без вставки его не исправить. Старый способ, но и его приходится применять. К одному концу лопнувшего провода надвязывают кусок запасного, чтобы потом было легче соединить линию. Ну и Степка так же все сделал. Потом привязал к проводу веревку и взобрался на столб. Контрольную трубку телефона, чтоб не мешала, подключил к линии и повесил на кронштейн изолятора. Недалеко от него, на другом конце обрыва, сделал Степа крючок.
Теперь пустяки оставались. Поднять веревкой пролет, натянуть и накинуть кольцо на приготовленный крюк. Но это в тепле да на бумаге все легко получается. А тут мороз такой, что и железо ломается. Провод вытягивался тяжело, веревка скользила в рукавицах, вырывалась из рук... Да и стоять на когтях на столбе — не на земле же стоять. И так уж получилось, что, когда Степан соединил-таки провода, веревка лопнула, и сам он, потеряв равновесие, откинулся назад всем телом. Тут и коготь соскользнул с мерзлого столба...
В общем, грохнулся Степка под склон сопки. И кто знает, сколько без памяти пролежал. Как еще не замерз там ... Очнулся, когда услыхал над собой голоса. Кто-то просил у него: «Харчей и запчасти к вездеходу давай! Фрикцион, катки, левую тягу! Без них нам труба!» А другой почему-то за него отвечает: «Хорошо, все понял... А ты начинай, Назаров! Работу на отметке Янкана гони в первую очередь!»
Лежит Степан носом в снегу, слыщит такой разговор и понять ничего не может. Запчастей никаких у него нет, хлеба — кусок за пазухой, а до Янкана еще вон куда добираться. Тогда там только разведка шла. Так какая труба, кому и зачем? И фамилия-у Степки совсем не Назаров. Ничего не может понять. Поднял голову от снега, таращит глаза, а в них — круги и сугробы. Попробовал встать — и чуть не завыл от боли. Тут уж совсем очнулся. Кое-как перевернулся на спину, сел и понял, что голоса вылетают из телефонной трубки. Она так и осталась на кронштейне болтаться. Рядом с ней и коготь с порванными ремнями торчит...
Положение у парня было, прямо сказать, гибельное. Падая, сломал Степка ногу. В ходьбе, значит, она уже. не опора, а если не идти — похоронить себя заживо: мороз жалости не имеет. А на столб влезть, чтоб по телефону помощь вызвать, — и думать нечего. День уже на вечер сворачивал, еще часа два — и темнота поползет из чащоб да распадков. До дороги больше двух километров напрямую. При Степки-ном положении это не час, и не два. Но понимал он, что если не доберется до трассы, не успеет перехватить попутную, — последний раз в жизни опоздает.
Как ни больно было, а начал Степан шевелиться. Сломал пару листвянок, приспособил под костыли, пошел. Да какое там — «пошел»... На палках по глубокому снегу много не напрыгаешь. Больше ползком, волоча ногу, выбирался Степа к дороге. Потел, забывался, орал от боли и злости, а полз. .
Уже перед темнотой выбрался к сопке, по склону которой проходила автодорога. Оставалось, вроде бы, немногб — забраться наверх, через кусты проползти. Но это здоровому свой огород невелик. Степан сколько раньше жил и ходил, никогда не думал, что метры бывают такими длинными. Да тут еще от пота, от снега одежда отсырела, уже не держала тепло. Совсем задубел парень, измотался вконец... Ткнулся носом в снег, затих — и все на свете стало далеким. И родители-старики, оставшиеся в деревне, на берегу Амура, и братья с сестрой, и невеста. Ее Степан уже на станции нашей присмотрел. Хороша у него молдаваночка, тоже из новых строителей.
Плохо бы кончилось, если б не ворон таежный. Особая" птица! Покрупнее других ворон, да и мрачнее. Где живет, никто не знает. Днем над тайгой летает, зыркая желтым глазом. В аккурат в ту тяжкую для Степана минуту пролетал над ним такой ворон, увидал его и спустился. Видно, понял птичьим своим разуменьем, что человек у кустов совсем слаб. Сел шагах в десяти, повертел головой, разглядывая Степана, и закаркал в предвкушении близкого пира. Но как раз это карканье и расшевелило Степана. Поднял он голову, посмотрел на ворона и представил, как тот будет сидеть на его застывшем лице... И тут Степану так жить захотелось, что даже злость в нем проснулась. Он еще живой! И значит, может еще ползти, может через кусты продираться. Да еще вспомнил Степан любимую чапаевскую песню: «Ты не вейся, черный ворон...». Оторвался от стылой земли, швырнул в ворона остатком сломанной палки и заковылял вверх по склону горы.
Все ж, наверно, в рубашке родился парень. Уже в темноте выбрался на дорогу. А тут, в самый раз, бензовоз на станцию за соляркой шел. Подобрали ребята Степана — и давай газу. Привезли его сразу в медпункт, стали оживлять. Водки дали, снегом его, спиртом растирают, а он спит как убитый. Отходили... На сломанной ноге, правда, пришлось палец оттяпать, да на руках и на лице кожа кое-где заменилась. Так это пустяк по сравнению с жизнью. Отвоевал же ее Степан. И для себя, и для жены молодой. На май они и поженились. Степка и теперь в связи работает, только на блокировку перешел: там ходьбы все же поменьше.
...А вспомнить, как Андрей Каратузко с медведицей столкнулся. С двумя ж сосунами была зверина... Да что об этом говорить — в каждой работе свои Зацепины есть.
Ага, вот и огонек! Станцию видно, теперь я дома. Хорошо, что подбросили товарищи строители. Пехом-то я где бы еще косолапил? Но чернявый с гонором. Рулит важно, будто министра-везет. А начальник что-то все время молчит. Проблемы, поди, решает... Пусть его, пусть решает. Начальству и положено больше молчать, лучше думать...
Выбежав из сопок, машина покатилась по безлесной равнине, в центре которой плескались огни Бама — теперь многопутевой станции, с поселком в несколько улиц, с многоэтажными домами, своим кафе, просторным клубом, столовыми, общежитиями... Кивнув на огни, Гафуров усмехнулся.
— Видать, гуляет молодой энтузиазм! — Свернув с трассы, он спросил связиста. — Ты в какой стороне живешь?
— Останови напротив станции — вот и буду дома, — отозвался тот.
— Ну, тогда до звеносборки поедем. Оттуда только через линию перейти останется...
Проскочив между огородами, Гафуров вывернул к зве-носборочному участку с большим тепляком в центре. Лю-тов вышел из машины и, застегивая полушубок, стал осматриваться. Следом, позвякивая цепочками пояса, выбрался связист, зябко передернув плечами, повернулся к Гафурову:
— Благодарствую за доставку, чернявый. Будешь еще когда — заезжай чай пить. Мой дом от станции третий.
— Ладно, ладно, — отмахнулся тот. — Пусть твои провода гудят без обрывов...
Связист поправил шапку, махнул Лютову рукой и, вскинув на плечо рюкзак с когтями, широким неторопливым шагом направился к станционным путям, занятым составами, бесконечными в темноте.
Гафуров тоже вышел из машины. Оглядывая темную сты-лость, проговорил с удивлением:
— А тут, Пал Захарыч, похоже, отвоевались уже? Лютов не отозвался. Подъезжая, он надеялся увидеть
на участке лучи крановых прожекторов, людей, раскладывающих рельсы, шпалы, костыли — все, что требуется для сборки звена. Но на участке было темно, как в старом заброшенном колодце. На пути стояла под тепловозом «вертушка» из наполовину загруженных платформ. За ней тянулся состав с полувагонами, груженными шпалами. Около них темнела коробка мотовоза. И только в дальнем конце участка, у козлового крана, мерцали огни; оттуда доносились размеренные удары.
Лютов пошел на звуки и свет. Подойдя ближе, разглядел автокран с грустно опущенной стрелой. Под ней в свете фары возились двое. Из-за рокота мазовского дизеля они не слышали шагов Лютова, тем более что один из работавших, махая кувалдой, яростно ругался.
— Что тут у вас? — подойдя вплотную, спросил Лютов.
Поднял голову и потом распрямился невысокий, коренастый паренек в солдатском бушлате и серой шапке с завязанными у подбородка ушами. Тут же в круг света вышел второй — тоже малорослый, в стеганом полупальто, подпоясанном красным кушаком и тоже в валенках.
По курносине на совсем юном лице Лютов узнал крановщика с бамовского участка своего поезда. Сжимая в руке кувалду, тот зачем-то оглянулся на своего помощника, по- вертел головой, словно пытаясь определить, сколько еще людей может появиться из загадочной темноты, но никого не увидел и молча отступил. У его ног лежал головной блок стрелы с блестевшим от потертости тросом, зажатым между, роликами. ^
— Вот, — трос подъемника лопнул, — отозвался, наконец, крановщик. — Заклинило...
— Когда это случилось? —. С час уже возимся.
— А где бригада?
Крановщик оглянулся на тепляк, издалека зовущий светом окон, кивнул:
— Там бригада... Греется.
— Много еще грузить?
— А шут его знает! — загорячился маленький крановщик. — Грузим, грузим — все как в прорву... Вон еще полвертушки дожидается. Говорили, последняя вроде бы...
— Что собираетесь делать с тросом?
Отворачиваясь от ветра, парни промолчали, обреченно глядя на железо у своих ног. Потом крановщик ответил без особой уверенности:
— Что делать? Ясно — менять трос надо. Вот, заклинку чертову выбить...
Его помощник — стропальщик из бригады, — ткнув рукавицей в спутанную стальную жилу, прогудел басом, неожиданным при его малом.росте:
— А чего ее выколачивать? Запасного же троса нет! «Так, еще не легче», — подумал Лютов, поглядывая на
стрелу, на растерявшегося крановщика.
— Хоть бы выбить, — отозвался тот на замечание товарища. — Вон как ее зажало. Потом, может, стянем остатки хомутком...
— На базе есть еще краны? — спросил Лютов. Паренек поднял голову; посмотрел на начальника, пытаясь угадать его мысли, и махнул рукой.
— Таких — нет... Есть «зилки», но они звено не поднимут. Да и система другая совсем. — Он склонился, прицеливаясь кувалдой к блоку, но придержал удар. — Вообще-то у нас ночуют два крана из мехколонны...
— МАЗы?
— Ага.
— Какого же черта тогда молчишь? —. взорвался Лю-тов. — Кончай эти пустые хлопоты над обрывками и дуй на базу! Бери любой из тех МАЗов — и сюда. Если они без горючего или еще что-нибудь — переставляй трос...
— Так машины ж чужие... [
— Ты действуешь с моего разрешения! Понял?
— Так точно! — облегченно и по-солдатски четко ответил крановщик. И тут же повернулся к помощнику: — Алеха, убирай лохмоту, скручиваем упорины. Да быстрее шевелись! — Сбрасывая в кабину инструмент и тяжелые приспособления, он обрадованно приговаривал: — А взять-то мы сможем. Не трос, так всю машину...-Это мы быстро. Не пройдет и года, как будем здесь...
Через две минуты шагавший к тепляку Лютов услышал за спиной напряженный рев уходящего по дороге МАЗа.
Переступив порог тепляка, Лютов прихлопнул за собой дверь и остановился, щурясь после темноты. Плотный клуб холодного воздуха хлынул к середине помещения и тут же разбился, рассеялся среди ног сидевших за длинным столом людей.
Во главе стола, с пунцовым от жара лицом и рыжей неровной бородой восседал круглолицый бригадир Стебень-ков. По обе руки от него размещались ребята, все в одинаковых куртках с эмблемами, молодые, с косматыми чубами, слежавшимися под шапками. Шапки были сброшены и вместе с телогрейками и полушубками лежали по углам, кучками темнели у стен.
На Лютова, как будто, не обратили внимания. Орудуя вилками, ножами и ложками, звеносборщики трудились над огромной, поставленной в центре стола сковородой с тушенкой. Все бы это ничего... Работают люди одной бригадой, вот и едят вместе. Но уже открыв рот для приветствия, Лютов увидел перед сидящими стаканы и кружки, а за спиной бригадира — пару пустых поллитровок, стыдливо жавшихся к занавеске окна.
— Та-ак, — еще не успев ни удивиться, ни рассвирепеть, протянул Лютов. — Закусываем?
Некоторые из сборщиков — ребята помоложе — откладывали ложки, отходили от стола и, закуривая, садились на пол у стен. А Стебеньков, продолжая орудовать вилкой, коротко взглянул на начальника и предложил:
— Садитесь, Павел Захарович, разговеетесь с нами.
— Ты, Стебеньков, не обалдел часом? — все еще не находя слов и сдерживаясь, спросил Лютов.
— Так я ж ничего такого не сказал. Садитесь, говорю, покушайте. К нам же, поди, натощак отправлялись? Выпивки, правда, нет...
— Да ты что? Там, понимаешь, люди на холоде как проклятые вкалывают, там рельсы ждут, а вы водку здесь распиваете?
Стебеньков, ничего не ответив, опустил голову, показывая смешной хохолок на макушке. За столом он остался один. Парни, такие же молчаливые, располагались по углам тепляка, вытягивались на полу, подпирая затылками стены, а устроясь, закрывали глаза. Это еще больше бесило Лютова, не понимавшего такого поведения бригады.
Он опустился на скамью у стола.
— Почему кран не налаживаешь?
— Как же! — возразил Стебеньков. — Там наш парень остался. А что остальным делать? Толкаться рядом с крановщиком да мерзнуть?
— Не мог догадаться отогнать этот кран на базу и взять другой?
— У нас с вами разные права, Павел Захарович...
— Прораб был здесь?
— Днем был, вечером уехал стариков своих хворых проведать. Ему же разрешили.
. — Слушай, Стебеньков, ты, может, не знаешь, что делается на трассе? — с тихой злостью поинтересовался Лютов. — Не знаешь задачи на эти сутки? Где звенья, черт тебя подери?!
Стебеньков отодвинулся от сковороды, обветренными губами достал папироску из пачки.
— Все я знаю, Павел Захарович, — прикурив, отозвался он и спросил, будто в упор стрельнул: — Какое сегодня число?
— Ты ваньку не валяй. Тебя спрашивают!
— А я разве не могу вас спросить? — Только теперь в голосе бригадира появились живые нотки. — А если забыли, то напомню, что сегодня уже седьмое ноября идет. Праздник наступил. И в эту праздничную ночь вся наша комсомольско-молодежная кантуется здесь, на комплектовке. И, заметить прошу, добровольно, Павел Захарович...
Оглядев лежащих, Лютов отметил, что народу для одной смены многовато и тут почти вся бригада. И это тоже сдержало его, заставило промолчать. Он только прищурился, стиснув зубы и глядя на Стебенькова, а тот не спеша, с прежней уверенностью продолжал:
— В таком составе, Павел Захарович, работаем с утра... Вечером отпустили только женщин. У них, знаете, всегда забот больше. А для чего же мы уродуемся тут, часов не считая? Для той самой задачи, про которую вы нам напомнили и про которую ни один из них — Стебеньков провел рукой над лежащей бригадой, — ни на минуту не забывал. И они хребты ломают для того, чтобы вы там дошли до сто третьего километра, чтобы отрапортовали. Мы и не обидимся, когда разнесут славу про бурьяновцев, про тех, кто укладку вел. О нас — тыловиках — в таких случаях забывают...
— Расплакался! — перебил бригадира Лютов. — Ни благодарностей, ни премий вы не получали, на Доске почета вас не было?.. Устроил, понимаешь, пьянку в рабочее время и еще жалуется. Это же безобразие!
— Безобразия — никакого, — возразил Стебеньков. — Больше скажу: бригада сейчас спать будет. Да вон, уже всхрапывают гусары. Так что не стоит шуметь, Павел Захарович. Все будет в норме. — Бригадир сунул окурок в консервную банку и пояснил: — Самое большее, что мы выжимали раньше, — полторы вертущки с пакетами. Это считалось пределом. А сегодня уже две отправили. Загрузили половину третьей. Остается догрузить три платформы, а соберем мы их за пару часов.
— Ну и собирали б?
— Кран нас выбил из ритма. — Стебеньков зевнул. — Соберем, Пал Захарыч. Вот поспят парни по часику — и снова закрутится каруселька. У сил человеческих предел есть, это понимать нужно... А водки они выпили по сто грамм. Фронтовая норма. После такого аврала хмеля от нее никакого, только заснут быстрее.
Лютов молчал. Думал над странностью своего положения. По форме, он, как начальник, должен бы в пух и прах разнести бригадира, а может, и отстранить его от работы. Но как человек, хорошо знавший условия транспортного строительства, повидавший немало такого, что не описывают в очерках и о чем стыдливо умалчивают при разговорах с корреспондентами, он понимал бригадира. Однако, йужно хотя бы сказать что-то...
— Если через два часа вертушка не уйдет со станции, Стебеньков, — неуверенно начал он, — быть тебе с выговором в приказе и...
Лютова выручил скрип двери. Над холодным облаком показалось лицо Гафурова.
— Привет стахановцам! — начал было тот, но увидел предупреждающий жест Лютова. Недоуменно оглядывая лежащих, Гафуров тихо подошел -к столу и, уставясь на сковородку, удовлетворенно шмыгнул носом: — А я думаю, где подзаправиться бедному шоферу...
— Садись, — сказал Стебеньков. — Жуй и молчи. И вы, Павел Захарович, подкрепитесь. Вот чистые вилки.
Стебеньков отрезал обоим по ломтю хлеба и, сев друг против друга, Лютов с Гафуровым начали есть. Гафуров торопливо, словно его опять гнали в дорогу, Лютов — сдержанно, задумчиво поглядывая на спящих. Потом, посмотрев на бригадира, негромко спросил:
— Ты кормил тех ребят? Крановщика со стропальщиком?
— Чай пили. Дело сделают — поедят. Тушенки хватит... И опять замолчал бригадир, задумчивый, вроде бы ко
всему равнодушный...
СТЕБЕНЬКОВ РАЗМЫШЛЯЕТ
Ты, Пал Захарыч, сам на жарево нажимай. Глаза не прячь, кусай в силу. При здешних морозах жратва нужна крепкая...
Вот смотрю я на тебя и, чудное дело, чувствую, что в чем-то одинаковы мы, Пал Захарыч. Разобраться в этом не так просто, да и сказать надо б умеючи... Положение у нас схожее, — километры и на тебя, и на меня давят... А может, из-за возраста схожесть? Тебе чуть-чуть за тридцать, мне — под тридцать уже... Житухой всей, может? Ты, слыхал я, работал, потом институт кончал. У меня тоже — работа, армия, опять вот работа. У тебя вторая стройка, у меня четвертая... Ты начальник поезда, я в бригадирах хожу. А вот сегодня обоим не спать... Пока не уйдет отсюда состав, пока не загрузим последний пакет на платформу. Тебе-то еще дольше крутиться, как я понимаю. Пока не ляжет звено на сто" третьем.
Выговор, говорит, отвалю... Давай! Раз уж налетел, правду сказать, не ко времени малость..ч Вишь, челюсти ходят, будто не корку давит зубами, а проволоку. Но хорошо, что действует он с раздумьем, «на арапа» не берет, на что у нас и прорабы горазды. А если уж до спора нам доходить, так и я ведь мог бы крикотню развести. Скажем, почему у нас прожекторов нет хороших? Свет на сборке ни к черту — по костылю не всякий раз попадешь. А кувалда — не карандаш, попусту поднимать ее и дурак не захочет. Из-за темноты и шпалы, бывает, не по меткам ставим, потом монтеры нас кроют. Но об этом я еще скажу... Да, все же не стал шуметь, попробовал вникнуть. Вот это в нем и хорошо. Сперва — суть, потом, уж если по-иному нельзя, давай кулаками размахивать.
А как на последнем собрании усек он приезжего деятеля! И тихо так, без лишнего шума опять же... А тот уж как выступал! И про общие задачи комсомола, и про великую да ударную, и про то, какими мы должны быть да какие мы, местами-то, нехорошие. Самодеятельность у нас слабоватая, спортивных мероприятий почти не проводим, собрания по участкам собираются не всегда, групкомсорги бездельничают...
А Лютов возьми и спроси из зала: «Не скажете ли, товарищ, по какой линии и с какой целью вы приехали к нам?» От его вопроса президиум головами завертел, в зале шепотки начались, и говорун как-то слинял сразу. А Лютов уж к столу выходит. Вроде бы, спокойно, но брови над переносицей свел в одну линию, и складка над ними прорезалась. «Мне можете не отвечать, — сказал говоруну. — Я знаю, что приехали вы не из Новой Зеландии. И знаю, чТЪ на комсомольской работе находитесь. Но задачу, с которой вас командировали сюда, вы понимаете не совсем правильно. И, к сожалению, не вы один... Масштабно говорить о планах, тыкать наших активистов в их недостатки да собирать справки легко. Но только, мне кажется, посылают вас не за тем. Ваша обязанность, — требуя, научить, хотя бы одной организации огромного БАМа оказать практическую помощь, поработать с нашими людьми, пожить с ними рядом. Вот что требуется от вас. Готовых комсомольских лидеров нам в каждый поезд, в каждую мехко-лонну не пришлют... Комса наша выбирает ребят и девчат в большинстве по первому впечатлению. Те, кого выбрали, часто нуждаются в помощи более опытных. А вы тут появляетесь налетами, хотя и не малым числом. Ездить ради того, чтобы отыскать несколько темных пятен, право, не стоит. Мы их не хуже вас видим, говорим о них на собраниях. На практике помогите исправлять...»
С этим и отошел от стола. Деятель приезжий тихонько с трибуны спустился. Больше не выступал, а на другой день в Тынду намылился. Пониже снизойти побоялся, выходит. А может, не смог. По привычке руководить людьми в «мировом масштабе»-. Через бумажки... А с живыми крутиться — характер и волю надо иметь.. Разные ж люди, каждый свои бородавки имеет. Это только издалека, сверху все кажутся одинаковыми, будто солдаты в строю.
Правильно Лютов сказал: чтобы узнать, нужно пожить с нашим народом. Тогда почувствуешь, кто чем дышит. Вот,, к случаю... Побывала у нас на сборке одна пишущая бабенка. Потом нарисовала статейку в газете. И такие мы красивые у нее получились, такие гладенькие, что аж противно. Потом примчался по готовому адресу другой корреспондент, с фотоаппаратами на животе. Говорит, всю бригаду крупным планом переснимаю. Мол, с такими показателями, какие в том очерке приведены, наши портреты во всех газетах печатать будут. Но фотографировать он пришел на другой день, когда мы уж авралили. Тут копоть, слякотища, все сырое, ребята грязные. Посмотрел на них фотограф и скис. Таких, говорит, не то что в газете — в зверинце опасно показывать. И давай объективом стрелять в звенья, в вертушку с пакетами... Тепловоз снял крупным планом, рельсы, а хлопцев — ни одного. Так звенья ж людьми собираются!
Вот они, гусары, развалились, всхрапывают... Сегодня их тоже не стали б снимать. Щетина на щеках, рты раскрыты,, губы до черноты наветрены... А по мне бы, тут руки фотографировать надо. Одни руки! Сколько ими сделано сегодня? На триста, на пятьсот процентов?
Вот бы той корреспондентке о таком аврале сказать... Бойкая, чертовка! Два часа покрутилась на участке, а целую страницу газетную исписала... И все-то по верхам: «Ах, какие вы молодцы!.. А этот рычаг как называется?.. Среднемесячно, значит, сто семьдесят процентов выходит?»... Санька Воротин глянул на нее нахальными глазищами и спрашивает: «Не желаете ли в ресторации прокатиться, синьора? Могу устроить сервис!»
Черт длинноволосый! Придумал себе развлечение. Берет билет, садится в ресторан скорого и едет, пока времени хватит. На другой станции пересаживается в обратный ресторан — и назад. От скуки катается. Да, наверно, еще от привычки шикарничать. А что ему — одному? Сотни полторы на харчи оставляет, одежды у него на троих пижонов хватит. Вот и ищет, куда деньги девать. И дружка — Коленьку Анархеева — за собой тащит. Вон, рядом с Санькой устроился дылда,-сопит... Нос пуговкой, рот открыт — прямо дите без портретной рамочки. А ломы гнет, «лапы» в руках ломаются. Чистый Анархист, как Санька его перекрестил по дружбе. Что между ними общего — сразу и не понять. Санька интеллигентный, пижонистый парень. Обхождение у него по высокому классу. Повертелся в городах, да и техникум кончать собирается. А Коленька ни встать, ни сесть без «ЧП» не умеет. То разобьет, то потеряет. А тоже туда — в ресторацию. Пусть попробуют еще съездить... За ними уже и молодые потянулись.
Прошлый раз четыре танкиста гульнули... Эти тоже спят вместе. Они и прибыли всем экипажем после демобилизации. И таких в бригаде пятнадцать гавриков набирается. От рядового до старшего сержанта комплект. Солдаты... Им только-только за двадцать, а уже отслужили ребята. И со специальностями все.
А вот с краю Леха Шумилов — бригадный художник. Училище кончил парень, но тоже сюда, к железу. Вкалывает день с ломом, с кувалдой, а вечерами рисует. Всех наших увековечил уже. И участок со всех сторон, и сопки здешние. От девчат Лехе отбоя нет. И позируют, и с симпатиями идут. А он их боится.
Интересно в жизни бывает... Тот, кто из кожи лезет, понравиться хочет, своим стать, чаще от других отстает. Вон Альбертик Сандюк на скамейке скорчился. У этого только и разговору про девчат. А они от него шарахаются. И, вроде бы, не грубит, не похабничает. Но есть в нем что-то такое... Альбертик и не скрывает, что на машину здесь зарабатывает. Этого в ресторацию не затащишь, просаживать денежки он не станет. Но опять же — если мужик уж сейчас над копейкой трясется, как же потом бабе с ним жить? Может, потому и шарахаются девчата от Сандюка... Не-ет, это не Санька. Не из приискателей, какие раньше в здешней тайге бродили. Санька последнюю рубаху другому отдаст, ради гонору на голову встанет, если надо — в прорубь сиганет не задумываясь. Да и приятель его, Коленька-Анархист такого же роду. И четыре танкиста... Широкой натуры народ. Им и на работе размах подавай, и в свободный час тоже.
Нет, не углядеть такого бедовой той корреспондентке. Она через проценты хочет человека узреть. А по-моему, процент за человеком стоит... И как завернула-то: «Сплоченный коллектив, трудовое геройство и мужество сборщиков...» Против этого кто сгюрить будет? Но сказать бы ей, что дерево корнями сильно. Каждый из них свою капельку воды в ствол тянет, но ведь друг на друга они не похожи. Как вот пальцы в моем кулаке. Кулак тоже один получается, а пальцы все разные, каждый по-своему виден. Скажем, большой вот, заглавный. Вроде старшего среди всех, — как я в бригаде. Тут и сосед — указательный. Это уж точно Санька Воротин. Всегда на виду держится парень. Сачку рядом с ним не житье, да и после работы какую-нибудь идею для всех подкинет. Вроде той ресторации...
А вот средний палец. Дальше всех выступает, при ударе вся сила на него падает. Это уж точно — Коленька-Анархист. Могучий парень, наивная душа. Сила большая в него вложена, а житейского ума сколько еще Коленьке набираться... Может, потому он и держится рядом с Санькой? Тот научит. Что хорошему, что плохому. В том, наверно, всего пополам намешано. Самого еще в шорах держать надо. Деваху б ему подходящую... На него многие заглядываются, но жениться Сенька не собирается.
Ну, про безымянный и гадать нечего. Это Альбертик. Такой может всю жизнь рядо.м пробыть, но все за другими. Хотя и не слаб вовсе. К себе гребануть всегда сумеет. По левой резьбе живет, — с виду, вроде б, со всеми крутится, а на деле в обратную сторону прет. Пока не сорвется.
Теперь и до мизинца добрался... Тут тоже все ясно. Ленька-стропальщик у нас самый малый в бригаде. Потому больше с крановщиком м работает. Но, как он ни мал, а всем нужен. Коленьку на строповку ставить не выгодно, тому с ломиком управляться ловчей. Да Ленька и пошустрей Коленьки. Тот пока мысль в одну точку сгребет, Ленька уже пять раз обернется...
Вот такие мы, сплоченные в один коллектив... Один-то один, но люди в нем не штампованные. У каждого взъеро-шинки есть, каждый со своим настроением ходит. То, бывает, горит человек на работе, все у него ладится и душа разрывается песней, а то ходит понуро, злится, нытье разведет или в ахинею какую ударится. Потолкуй тогда с ним, дойди до его тонких струнок. Бывает, не подступишься... Но ведь надо ж. И говорить, и заставлять надо. Пусть бы тот гастролер говорливый попробовал через бумажки дойти до души такого человека... Тут только рядом идущий будет понятен.
...Ага, вот и кран наш вернулся. Больше часа поспали ребята. Все, поднимать пора...
— Кончай ночевать, гусары!
От голоса Стебенькова даже лампочка над столом качнулась. А может, это только показалось Лютову. Он и не понял, дремал ли или просто в забытьи просидел.
Поднял тяжелую голову и глянул на бригадира:
— Пришел автокран?
Разливая по кружкам чай, Стебеньков молча кивнул.
Отворилась дверь, и Лютов увидел крановщика в бушлате с забелевшими сразу пуговицами и его помощника, с тем же красным кушаком вокруг пояса.
— Пор-рядок! — сообщил курносый крановщик. — Был у соседей трос — теперь нет.
— Жевать будете? — спросил Стебеньков. — Тушенку разогреть?
Но парни потянулись за кружками.
— Вот чайку" — с удовольствием! — крякнув, громка проговорил басовитый стропальщик. — Чай не пьешь — откуда сила?
Проснулся Гафуров. Сонно морщась, поднялся с лавки,, вертел головой, не узнавая ни помещения, ни заполнявших его людей. Покряхтывая, зевая, ребята натягивали телогрейки, солдатские бушлаты, стеганые куртки. Почти каждый прикладывался к кружке, торопливо глотал густой чай и скрывался за дверью — словно в открытый люк прыгал. А Стебеньков, одеваясь, наказывал вслед:
— Санька, дуй к тепловозу, пусть платформы подталкивает. Потом со своими ребятами становись на раскладку шпал. Анархист — на платформу с рельсами. Танкистам пробивать костыли, противоугоны навешивать... Шуруй, ребята,, так, чтобы мотовоз у нас челноком мотался!
Минут через пять на сборочной площадке все изменилось. Темноту прорезали лучи прожекторов. В их свете двигались люди, платформы, поднимались охапки шпал, провисал, изгибаясь на тросе, длинный рельс. Гудел дизель «МАЗа», скрипели блоки и тросы лебедок, то и дело разносились предупреждающие звонки, голоса, стук молотков. Откуда-то из глубины морозной замяти, скрывавшей полувагоны, прорывался басовитый крик стропальщика:
— ...андю-ук! Шпалы бери, черт хитрозадый! Понаблюдав за своими сборщиками, Стебеиьков. покосился на Лютова, скрыв усхмешку, спросил:
— Засекли время, Павел Захарович? — Увидев недоуменный взгляд, пояснил: — До выговора в приказе мне остается час сорок... Ждать будете?
— Ты не жди, а жми, Стебеньков, — резко ответил Лютов, суживая глаза. — Понял?
— А как же! — улыбнулся бригадир. — Все будет в яюрме, Павел Захарович. Рельсы отправим в срок... Езжай и будь спокоен!
Тут бригадир заметил что-то неладное и, махнув рукой, ринулся в самый центр работы. Лютов, упрямствуя, постоял -еще немного и медленно, оглядывая площадку, пошел к машине.
Гафуров уже сидел за рулем, прогревал мотор. Кивнув в сторону сборки, он усмехнулся.
— Шустро начали гусары! Будто и не спали совсем. — И, зябко зевнув, спросил: — Где сегодня досыпать будем, Пал Захарыч?
— На сто третьем, Гафуров. Если придется...
— Понятно.
В остывшей машине было прохладно, и Лютов плотнее запахнул полушубок.. Глядя в заиндевелое окно, Гафуров не торопясь выруливал к трассе.
В домах поселка окна уже не светились. Только на станции жизнь не затихала. Передвигался маневровый тепловоз, мигали огни светофоров. Было видно, как подкатил к перрону скорый. Остановился на минуту и двинулся дальше, словно недоумевая, зачем это здесь задержали его гордый бег.
Лютов чувствовал себя совсем скверно, но теперь его поддерживала уверенность, что звенья придут в срок. А Гафу-рОБ, сжимая рулевое колесо, напряженно всматривался в дорогу, переметаемую струйками поземки. Находя препятствия, ветер тут же наметал поперек полосы клинья сугробов. Мороз стоял крепкий, и не будь ветра, в долине Ольдоя, до самых вершин Янкаиа, все было бы окутано плотной дымкой. Но сейчас воздух оставался чистым и сверху на землю смотрели яркие звезды.
— Одно радует — машин встречных нету, — заметил Гафуров. — Отдыхает шоферская братия... Эх, и спится в такие часы. Вытянуть бы ноги да под теплое одеяльце, а,. Пал Захарыч?
— Ты про это не :думай, — отозвался Лютов, — Уснешь — в кювете куковать будем.
—.Да я и не думаю...
— Правильно делаешь. Если на холоде вспоминать теплую печку — скорее стынешь.
— Это точно, — согласился Гафуров. — Только я такое дело желудком проверял... Один раз, в Казахстане, поломался на трассе. А там дороги — ку)эи да плюй. Концы длинные, сотнями кэмэ измеряются. И, как назло, — ни одной машины. Хоть застрелись! А поехал я натощак, и так захотелось борща похлебать, аж в животе заболело. Собираюсь вздремнуть от безделья, а в глазах борщ проклятый. С блестками, белой капустой и куском мяса в кулак. Кяк увижу полную чашку — ну никакого терпения, а забудусь немного — вроде бы легчает...
— Так ты и в Казахстане успел побывать? Что же там делал?
— Счастья искал. — Гафуров помолчал, усмехнулся. — Романтика бурлила во мне по молодости лет и по причине полной свободы личности. Получил права — и сразу на целину. Но тогда уж какая целина там была — уже по двадцатому разу пласт переворачивали. Дороги проложены, народ живет с полной культурностью... Ну, покрутился год к рванул в другие края. Бывал на Алтае, в Средней Азии. Искал свой тополек в красной косынке. Не нашел. Мохеровые шапки носит теперь женский народ...
. — Так ты еще и летун! — усмехнулся Лютов.
— Не-ет, Пал Захарыч! Я везде с понятием вкалывал... Гафуров был рад, что разговорился с Лютовым. Тот знал,,
что шоферы в ночных рейсах не терпят храпящего рядом. От такого пассажира самому спать хочется. Гафуров помолчал, выезжая на ровный участок, и озорно блеснул глазами:
— А рассказать, Пал Захарыч, как я женился?
— Ты? — удивился Лютов. — Разве ты женат?
— Да нет, не получилось. Потеха была — что надо! Гафуров вытащил из пачки папиросу, прикурил и заговорил, пыхнув дымком.
— Случилось это уже тут, на Баме... Я же на станцию прибыл еще до исторического момента с «серебряным» звеном. Вместе с дружком своим закадычным. Приехали, а здесь, как говорится, одни грустные комментарии: жилья нет,, машин подходящих тоже нет. Мы-то холостяки, а тут, смотрим, и семейные с кухонными столами под березками согреваются. . _
Но устроились мы. Дружку «зилок» достался, а мне рабочий автобус. Возить механизаторов по карьерам, на отсыпку. А то за артистами пошлют, за студентами. С жильем тоже вопрос уладился. Приткнулись мы во времяночку, к старушке одной. Завалюху ее подладили, подмазали — и хата будь здоров получилась. Пару кроватей взяли у комендантши, постели, тумбочки... Да много ли одиноким надо? Четыре стенки да крышу над головой.
В общем, через пару недель числимся уже старожилами. Народ каждый день прибывает, а все поздние — новички против нас. Мы-то уже имеем жилье, работу и время свободное.
Словом, не жизнь — малина. Но человеку всегда чего-то большего надо. Заимел кусок хлеба — масло глазами ищет. Так и у нас получилось. Затосковали мы вдруг о теплом и ласковом. К тому и природа сама подбивала -— последний месяц лета шел... Тут тебе и зелень, и пыль с мошкарой, ягоды, грибы. Собирай, соли, человек, на будущую жизнь запасайся. Да с кем жить-то? Корешок мой, правда, быстро сориентировался на одну блондиночку, и пошла у него разгорячая полоса, у которой один выход — в семейную борозду. А я все, вроде б, ищу чего-то...
И вот иду как-то около станции и слышу в палисаднич-ке, за кустами: «Перебиты-поломаны крылья, дикой болью всю душу свело...» Негромко, но так задушевно поет-выговаривает, что, и не увидев еще, воспылал я к той певичке самыми нежными чувствами.
Сворачиваю в палисадничек, присаживаюсь. На вид пташка лет двадцати. В брючках, с причесочкой. И сумка на боку, картинками облепленная. Ну, интересуюсь, почему такое настроение пробивается. «Да так, — говорит. — Скучно тут. Тоска зеленая...» И смотрит глазищами, до черноты мутными. «А вы местный? — спрашивает. — Может, в гости позовете?» «С удовольствием», — говорю.
Слово за слово — познакомились. Ее, значит, Светой зовут, я, как и есть, — Муса. Встали мы со скамеечки и пошли под лучами вечернего солнышка. И тут самые что ни есть лирические мысли в моей башке закрутились. Думаю, вот, может, и встретил я долю свою. Соединим с ней крылья — и полетим по свету ладною парочкой.
На этот счет у нашего брата завихрения быстрее, чем у женского пола, начинаются. Наверно, от силы и гордости. Из-за этого потом на колени падают, руки-ноги и сердце свое отдают, любовью до гроба клянутся. Но вот потом, бывает, смехота получается. Иным до гроба еще тянуть да тянуть, а любовь они уже давно в этот ящик вогнали. Жил я с од--ной семейной парочкой по соседству, насмотрелся. Они днем так между собой «говорят», что ночью им только лягушек из одной чашки глотать, не то чтоб нежностями делиться...
Но это мы все на заднем ходу дошурупливаем... А тогда привожу я Светочку к себе. Огурчики, помидорчики покромсал на салат, ставлю чайник на стол, бутылочку. А она молчит. И все как-то загадочно. Не то стесняется, не то сказать нечего... И еще заметить хочу: на такое вот «золотое» молчание мужики быстро ловятся. Особенно когда она глазки к полу опустит и начнет сопеть с глубокой взволнованностью...
— Послушай, Гафуров, — перебил Лютов. — Я и не предполагал в тебе такого психолога. Такого, понимаешь, знато-жа- отношений...
— Надо лекции слушать, Павел Захарович. О любви и-браке. На эту тему у нас в шоферской такие диспута разгораются, что после них вообще жениться забудешь. Но это второй вопрос, и мы его еще осветим... Так. Закончил я, значит, хлопотать, еще банку какую-то распорол, на стол выставил, а она все молчит... А у меня те же мысли в голове. Эх, думаю, вот будет грохоту, когда мы со Светой в наш поселок зарулим. На всю Казань-разговору! Приедем же мы после трехлетки, настоящими, с БАМа. За три года дорога куда уж уйдет!
Ну, выпили с ней по стопарику, по другому. По-прежнему молчит. И как-то по-хозяйски на кровати устраивается. Папироску потребовала, дым через ноздри пускает. И потом говорит, — нет, я даже не понял сначала. — «Ежели ты один тут живешь, то я ночевать останусь». Я таращусь на нее, а она спокойно так: «Не переживай... Пробована».
Обалдел я. «Стоп, Муса! — думаю про себя. — По тормозам давать надо!» Но любопытно мне знать, как она, молодая да красивая, до такого докатилась, почему?
Стал расспрашивать у нее про житье-бытье. Узнаю, что родом она из Забайкалья. Там у нее отец с матерью. А она после девятого класса бросила школу, в строительное училище поступила. Тут и волю почувствовала, закрутила хвостом. Начались выпивки с танцами, мальчики и дядечки. Из училища ее турнули за такое поведение. Пошла работать. Но это не по ее нутру оказалось. Завербовалась на какой-то завод, получила подъемные. «Друзья» посоветовали ей потерять паспорт. Она так и сделала. По новому паспорту завербовалась на строительство комбината, но и трех месяцев не выдюжила. Там же вкалывать надо! И вот, не отработав подъемные, спецовку не отдав, подалась, теперь в Находку...
Спрашиваю, как же в Баме-то очутилась? Остановку, го"-"" ворит, сделала. Решила посмотреть, что тут такого хорошего. И ничего, оказывается, подходящего нет. Народ грубый, неласковый... «Кто ж в Находке ждет тебя? — спрашиваю. — Зачем туда едешь?» «Подружка, — говорит, — раньше меня там прописалась... Пишет, хорошо там. Ресторан особый имеется — ночной, для моряков...» Во-он какую веселуху ей надо! «И сколько же, — спрашиваю, — по ресторанам крутиться будешь? Пока милиция не задержит и не вышлет, как тунеядку? Ты же чем, — говорю, — занимаешься? Почему воротишь интерес жизни к рюмке водки да к чужой постели?»
Поняла она, что в нашей хибаре ей не ночевать, подходит к двери и говорит: «Если у вас здоровье не в порядке, нечего с девочками знакомиться...» Тут я не выдержал. Схватил хворостину, которой бабка наша корову по утрам провожала, да по прицепу ее вертучему! Она бежать. И что интересно — драпает, а молчит, ,милицию не зовет, стерва...
Лютов слушал с легкой усмешкой. Не сам случай заинтересовал его. На каждой стройке, собирающей тысячи людей, бывает такое. В самом начале, когда бесконтрольно прибывают совершенно не нужные личности, любители легкой жизни и быстрого заработка, попадаются в общем потоке и такие, как та девица. Лютова больше интересовал сам Га-фуров, его отношение к жизни и к людям.
А тот ударился в рассуждения:
— И до чего же несправедлива бывает жизнь, Пал За-харыч...
— Ну, это ты брось. Жизнь со всеми ровна. Другое дело, что с ней делают иногда.
— Ладно, может, я не так сказал... Я про другое... Вот, говорят, не родись красивой, а родись счастливой. Да как, скажем, кривобокому или косоротому своего счастья достичь? И чего стоит некрасивому его доля? А ведь он тоже живой человек и, может, самый что ни есть добрый, честный, душу готов другому отдать! Ему тоже любить хочется. И любимым быть, и все прочее. Но как, если на него и не смотрят? А вот у такой шалавы -все есть, природа с ней по-доброму обошлась, а она чего вытворяет? Ей легкости нужно. Хороша угостил — бери... И обидно, что красивая же, гадюка! Такая глазком поведет — и потянется за ней мужик-охламон. Так где же справедливость, природное соответствие где?
— Это уже диалектика, — усмехнулся Лютов. — Старый спор о форме и содержании. Они не всегда совмещаются...
Гафуров глянул на Лютова и недовольно вздохнул:
— Разные люди и по-разному живут на земле... Лютов не поддержал разговора. Склонив голову к стенке
машины, запахнул на груди полушубок, хотя в салоне было-тепло.
Гафуров тоже молчал, всматриваясь в очертания насыпи,, сереющей рядом с автомобильной дорогой. Он словно потерялся в пространстве и теперь хотел определить свое место. А узнав, торопливо нажал кнопку сигнала. Перекрывая рокот мотора, над пустынной округой разнесся мягкий густой звук. Лютов взглянул на шофера и отвернулся к окну.
ВОСПОМИНАНИЯ ГАФУРОВА
Мимо этого места, не вздохнув, не проедешь. Особой меткой отмечено, у многих держится в памяти...
По осени, трава уж пожухла, подвозил сюда старуху и вдову молодую в черном костюме. Еще девчушка с ними была, годиков четырех. Бантики у нее темные, а глаза голубые, будто цветы на лугу. Этому человечку еще многое понимать. И бабушкины слезы, и мамкину печаль...
Когда остановились, старуха подошла к линии и положила на конец шпалы полевые цветы. Сама тут же присела на бровку. Оно и понятно. Большое горе всегда обессиливает, не каждому рядом с ним устоять.
...Хорошие были парни. Сколько раз подвозил я их на укладку. По имени каждого знал... Первыми здесь шли, с нуля начинали. Сколько лиха хватили до первого кубометра, до первого дома, первого звена на полотне...
И все же радостные были те дни. Ведь чудо на наших глазах творилось. Стояла тайга, камень лежал на берегах рек, тянулись мари с бездонными топями. И вот километр за километром начала вытягиваться железная дорога, и поползли по ней тепловозы, грузовые составы. Кто тут видел такое? А они о большем мечтали. О новых километрах, о работе на «большом БАМе». Хотели увидеть здесь пассажирские поезда, прокатиться на первом...
И вот в один день оборвалась у ребят мечта... Той осенью не все ладилось на укладке. А нужно было проложить рельсы до сорок первого. И они вышли на этот километр в срок. Почти невозможное сделали. Начальничек бывший раздобрился, решил «отблагодарить» их — привез водки на трассу. Не мог по-хорошему отметить победу, пустая голова... Вместе со всеми и моторист дрезины заправился, не утерпел. И покатили ребята на дрезине по своим километрам, не зная, что навстречу им идет состав с балластом. Тепловоз толкал платформы сзади, на кривой машинист не мог увидеть беду, и на полном ходу врезалась дрезина в тяжелый состав...
Так вот и не стало семерых хороших парней. Большинство, поди, и не целовались ни разу. Только двое были женаты.
Горько, конечно! Но БАМ — это не только вечная мерзлота, не только тайга с бездорожьем, про что везде пишут... Когда работают тысячи людей и машин, трудненько предусмотреть все. Вот на шестидесятом километре перевернулся МАЗ... На рубке просеки лесина ударила неосторожного... Не так уж много таких «ЧП», но каждое — суровая память о жизни на стройке. Она тут — не тихий закат. Народу дорога собрала много. Не все одинаково хороши, не каждый только и думает, что о подвигах. А ,те, кто думает, о том не кричат, дело справляют.
Как-то, еще на автобусе, подвозил я до мастерской машиниста экскаватора. Там ему деталь одну делали, но. не успели. Эх, как он разносил ремонтников! Я возьми и скажи тогда, что если за такие выступления наряды выписывать, мужик уже квартальный план завершил! А один товарищ, что с нами ехал, и говорит: «Ты по этому не суди, молодой! Он и за рычагами горазд. Третью дорогу строит, четыре ордена». И назвал фамилию, которая всему БАМу известна.
Вот ведь как получается... На торжественном собрании все мы одинаково хороши да нарядны. А в рабочей одежде-— разные. Как и работа сама... Что уж про жизнь толковать? У нас тут и веселые песни поют и скучают, влюбляются и разводятся, то дружат, то ссорятся, рожают, болеют... И вот, бывает, гибнут по недосмотру, из-за человеческой глупости. Кому утешение, что дали виноватым положенное? Не скоро затихнет боль в сердце матери... Запомнит ли тот пикет деврчка с темными бантами в косичках? Да и матери ее — молодой вдове — еще долго будет помниться тот роковой километр. Может, когда откроют пассажирское движение, доведется ей ехать по знакомым местам. Хоть ночью, поди, а встанет к окну, задумается...
Может, и мне случится еще.не раз подвозить их. Говорят, кто любил по-настоящему, долго печалится. Но живое всегда должно побеждать. Бедой додго не продержаться. Тогда вся жизнь осенним листом станет, свернется в сухую трубочку... Кто же сказал это? От кого-то слыхал я про желтый лист... Не Пал ли Захарыч? Он может хорошее слово подкинуть. Это он только по виду суров, а в душе у него все струнки имеются, как у других. Только он не колотит по ним, вроде нонешних .гитаристов. Другой раз вижу — горит весь от злости, а молчит. Для невиноватого необидно...
С таким дружить хорошо, надежно. Да и хорошей бабе — лафа, не жизнь! Только где их набрать-то, хороших? У не--го, вроде бы, есть жена, да где проживает? Почему с ним не приехала? Кочевая жизнь, поди, не устраивает... Да и правда, не Крым тут у нас. Живем на южном берегу Ледовитого океана. Летом — пыль да грязь, мошкара, зимой — морозы, метели. В домах углы промерзают. И скучновато бывает... Сходить куда? Только в клуб. Меха да побрякушки тут показывать некому. Все ж свои, а перед своими чего выхваляться? Здесь через месяц старожилами становятся.
Молчит Лютов, задумался... Зубы стиснул, аж скулы выперли. И нос, вроде, вытянулся чуток. Может, и он вспоминает? Когда поезд принял, в первую поездку на этом километре велел остановиться. Долго осматривал все... Молчит, а лоб мокрый. Может, заболел? А попробуй спросить — высмеет. Такой не скажет, пока не свалится...
Гафуров поерзал, еще раз глянул на Лютова, сидящего напряженно и прямо, и не утерпел:
— Все полюбопытствовать хочу, Пал Захарыч, да как-то неловко...
— Полюбопытствуй.
— Половинка твоя нынче где проживает?
Лютов повернул голову, с удивлением посмотрел на шофера.
— Ну вот, так и знал, — смущенно пробормотал Га-фуров. — Не в свое сунулся.
Л ютов склонил лицо к стеклу, закурил.
— Все просто, Муса... Я строю дорогу, она во Владивостоке живет.
— Не поехала, стерва?
— Почему — стерва? У нее свой взгляд на жизнь. За это не судят.
— А любовь как же? Любовь должна быть? Должна она как-то, ну, проявляться, что ли?
— Любовь в каждом из нас всегда есть. Ты вот любишь тепло, солнце, зелень весеннюю, хорошую книгу, мать, сестер, так?
— Это не то, Пал Захарыч. Я о любви промеж людей.
— Тут посложнее бывает. — Лютов помолчал, щурясь, ответил с неохотой. — Тут, бывает, чувства с интересами сходятся. А бывает, расходятся... Три года я строил дорогу в Приморье. Деньги посылал, сам приезжал раз в квартал. Звал с собой — не поехала. У нее работа. И я сам не смог без своего дела остаться...
— Ну! Это что птице без голоса быть!
— Вот видишь, все просто, Гафуров. В природе отношений бывают несоответствия, и людям иногда приходится признавать их...
Лютов надолго замолчал. Он вспоминал свой последний приезд домой. Днями пропадал с сыном в городе, катался на морских трамваях, смотрел кино, любовался бухтой и кораблями. Но как ни тяни, приходит последний день, последний вечер. И ни на что, в общем, не надеясь, он все же спросил жену:
— Ты едешь со мной?
И сейчас неприятно за тогдашнюю слабость. Зачем спрашивал? Не раз ведь про все говорено.
— Я не гожусь в романтики, Лютов. — Она помолчала. — Да и сын...
Он не стал дожидаться утра. Уходя, поцеловал спящего сына и попросил чаще сообщать о нем, пока он сам не умеет писать. Лютов надеялся, что сын, когда вырастет, поймет его. Но это когда еще будет, а ждать — теперь он хорошо знал — очень не просто. Совсем не легко, если даже собственная жизнь заполнена круговертью, в которой переплетаются люди и краны, километры и судьбы, мосты, вагончики, мерзлота, рельсы и кровати, — все, что было его делом и входило в короткое слово: БАМ. А в нем еще и Гафуров со Стебеньковым, дорожные встречи, звонки и совещания, и Бурьянов с бригадой, вкалывающей в эти,часы ради нужных всем километров.
. ...Так они и ехали молча. И только на въезде в поселок Гафуров спросил:
— Прямо на трассу?
— К конторе сверни.
Проезжая пустынными улицами поселка, Гафуров устало заметил:
— Ни в одном окне света не видно... Дрыхнут. — Останавливая машину у порога управления, спросил: — Успею на заправку смотаться?
— Только недолго...
На стук двери в коридор вышел Федор Лукьяныч Лукьянов, тоже в полушубке, с таким же, как у начальника, усталым лицом.
Лукьяныч, как звали его в управлении, был замом Лю-това по кадрам и быту, но имелась у него и еще одна серьезная должность — секретарь партийной организации поезда.
По возрасту он старше всех управленцев, за его плечами — фронтовые дороги, на теле рубцы от. осколков. Лукьяныч много лет работал па экскаваторах, водил большегрузные автомашины, а позже командовал бригадой и участком ремонта. И везде оказывался на своем месте.
С людьми работать. — мало быть хорошим специалистом. И трудно сказать, что помогало Лукьянычу... Наверно, то, что жизнь и дела окружающих всегда были его собственной жизнью. И еще что-то в его душе было. Даже раз повстречавшись с Лукьянычем, люди чувствовали, что этому уже пожилому человеку с глубокими морщинами на лице и тяжелыми, крупными руками известны их промашки и слабости., но принимаются они без раздражения, а опыт и разум всегда готовы помочь. Строгим ли словом, дельным советом или даже прямым требованием.
Лютов не раз замечал, что с Лукьянычем он и сам чувствует себя как-то увереннее. И его поражало, что для этого неторопливый с виду Лукьяныч ничего приметного, вроде бы, не делал. Но как и другие, Лютов привык к тому, что в тяжелые дни. и часы парторг оказывается среди людей, -привнося в ход работы что-то свое, нужное к моменту и действию. И эта способность Лукьяныча вызывала у Лютова тихое удивление.
Пожав руку парторга, он прошел в его кабинетик, устало опустился на стул, спросил:
— Наверно на трассу ездил?
— Да вот, только вернулся. — Лукьяныч тоже присел у края стола, напротив Лютова, и внимательно взглянул на него: — Да ты, парень, здоров ли?
— Как дела у Бурьянова? — отмахнувшись, спросил Лютов.
— Бригада свирепствует... Иавстречь ветру. Когда я уезжал, заканчивали шестой пикет сто второго.
— Шестой? — Лютов представил себе участок. — Значит, вышли на кривую?
— В аккурат начинали.
— Укладчик двигается?
— Пока греют. Бурьянов говорит, что бочку солярки уже спалил. Да, перед твоим приездом звонили со станции. Вертушка с пакетами на подходе. А вот это сторожиха оставила...
Взяв из .рук- парторга листок бумаги — телефонограмму — Лютов с удивлением начал разбираться в каракулях, из которых сложились слова: «Абходный маневр адобрен Ма-сквой. Дажымай Лютов». Он еще раз перечитал написанное и, вникнув, легко вздохнул, улыбнулся. Москва утвердила их вариант обхода! Утвердила, снимая камень, давивший на Самого, на Лютова с Бурьяновым, оправдывая труд каждого монтера. Большие деньги, взятые ими на маневр, затрачивались не зря, четырнадцать километров обхода признавались необходимыми и теперь имели законное право на временное свое существование.
— Хороша весть? — улыбнулся Лукьяныч. — Теперь остается только дожимать. В какую сторону не поверни, а мы — то перо, которое ставит точку.
Лукьяныч «помолчал, оглядывая наваленные на столе бумаги.
. — Я тут над заметкой маракозал. Немного погодя, думаю поднять нашего редактора, художника да специальную «молнию» сделать. Экземплярах в трех. Вывесим у столовой, в клубе, и обязательно па Доске почета...
Вытянув ноги, Лютов молча кивнул. Вспомнив, спросил:
— Как прошел вечер?
— По-хорошему, согласно программе. После торжественной дали концерт, потом танцы. Все обошлось без инцидентов. Участковый от скуки весь вечер в настольный теннис пулял. Ты Самому звонить собираешься?
— Теперь-то зачем? Потом...
В рассветной серости окна промелькнул свет машинных фар, и Лютов поднялся со стула.
— Лукьяныч, загляни, пожалуйста, в столовую, — попросил он. — Я предупреждал заведующую насчет обеда, но на всякий случай проверь. Если надо — подними на ноги весь отдел урса. Чтобы к одиннадцати стол был накрыт на всю бригаду Бурьянова. Пусть выставят самое лучшее, сервис — на уровне ресторана «Золотой Рог»! — Уже шагнув в коридор, он обернулся. — Да, после десяти подсылай на трассу автобус. Не бортовушку, а непременно автобус!
— Ладно, ладно, Захарыч. Скачи, раз уж тебе так не терпится.
Но Лютов уже не слышал этих слов. Хлопнув дверью, он бодро подошел к машине, и это не ускользнуло от внимания Гафурова.
— Хорошие вести, Пал Захарыч? — поинтересовался он. — Может, премиальные отвалили?
— Отвалили, Гафурыч... Больше, чем премиальные. Так что, знаешь, все равно жизнь — преинтересная штука.
Гафуров посмотрел на начальника, ничего не понял, но и в подробности вдаваться не стал.
К северу от поселка дорога была разбитой и разъезженной, как в прифронтовой полосе. По недавней осенней слякоти ее разминали колеса тяжеловесных машин, гусеницы бульдозеров, тягачей, огромных прицепов. Здесь, совсем рядом еще, шла большая работа, и каждый километр движения вперед приближал к местам главных событий. И сейчас еще можно было видеть, как движутся по дороге многотонные экскаваторы.
Миновав очередной поворот, Гафуров круто направил машину вниз, по свежему гусеничному следу бульдозера. Еще вчера автодорога проходила здесь по старому полотну. Теперь оно было занято по назначению и, видно, Егоров побеспокоился о водителях, сделал им новый выезд от линии.
Подъезжая, издали Лютов увидел подошедшую к укладчику вертушку с пакетами звеньев. Состав из платформ сразу напомнил упрямое лицо Стебенькова. «Ладно, бригадир, — с неожиданной теплотой подумал Лютов. — Пока поживешь без выговора в приказе. Он у тебя впереди, как у каждого из нас. — Тут же, словно диктуя слова будущего приказа, он подытожил: — Бригаде — вымпел, каждому сборщику — премию!»
К приезду Лютова бурьяновцы заканчивали кривую и продвигались к точке соединения с проектной трассой. Впереди укладчика, как и вчера на полотне, тарахтел бульдозер с покрытой снегом кабиной, -а дальше, теперь уже близко, торчал столб с отметкой «103-й километр».
Около путеукладчика двигались люди с факелами в руках — отогревали буксы и рабочие узлы огромной машины. Заодно костерили тех, кто догадался прислать на БАМ экземпляр, исполненный в южном варианте. Прекрасный, компактный агрегат со своим ходом и улучшенным управлением поступил уже в холода, смазку и оборудование менять было поздно, да и некогда, и теперь, в холода, укладчик стал «мерзнуть». Без подогрева его моторы отказывались передвигать махину, с трудом справляли свою работу лебедки.
Факелы, укрепленные на палках, чадили, и монтеры ходили закопченные, с обгоревшими ресницами и бровями. Теперь Лютов не сразу узнавал их. Как они были не похожи на тех, вчерашних, говоривших с ним в тесноватом вагончике. Он видел обветренные, опаленные холодом и огнем, потемневшие лица, иссушенные губы. Шапки с завязанными на затылках ушами у большинства были сбиты на затылок, развернуты, из-под них торчали чубы, а на спинах, на груди и плечах, на всех сгибах одежды белел снег.
Монтеры состыковали очередное звено. Двое, подхватив «целовальник», потащили его вперед. Увидев на полотне Лютова, один повернулся к нему, вскинув руку в широкой рукавице-верхонке:
— Начальству — пионерский привет!
Только теперь, по улыбке и голосу, Лютов узнал Корзин-кина.
Бурьянов стоял перед стрелой укладчика, держась к ветру спиной. Нос его алел между заросшими щеками, грудь покрывал плотный слой куржака, но на начальника бригадир посмотрел озорно, каждой черточкой на лице, каждым жестом как бы говоря: «Вышли же! Видишь?»
Оператор укладчика подал очередное звено: Соскользнув с роликов, оно выдвинулось вперед и закачалось на тросах. Подчиняясь команде Бурьянова, оператор медленно опускал плеть, и когда до земли оставалось с полметра, к ней подступили монтеры. Ухватившись за рельсы, упираясь ногами в снег, они начали раскачивать семитонную махину, слушая команды бригадира.
— Дави, ребята, дави! — хрипло гудел Бурьянов, дыша паром и цепко следя за звеном. — Еще разок, еще! — Уловив момент, он резко взмахнул рукой: — Есть!
В тот же миг оператор отпустил тормоз лебедки и, придержанное в. нужном положении, звено грохнулось на укатанный верх полотна. Под шпалами жалобно скрипнул снег, звякнули освобожденные траверсы.
— Попали, бригадир? — поднимаясь с колен, спросил Горихватько.
— Хватай, ребя, ломы! — заторопил всех Бурьянов. — Малость подправим...
Монтеры с ломами в руках растянулись вдоль звена, опять глядя на бригадира и слушая его. А Бурьянов, покачиваясь вместе со всеми, завел с особенным ритмом:
— Муста-фа до-ро-гу стро-ил, Муста-фа по ней хо-дил, Муста-фу Жи-ган за-резал, Колька-Свист по-хоро-нил...
Под этот необычный напев, подчинявший усилия многих рук, звено передвигалось и, наконец, его рельсы сравнялись в линию с рельсами звена, уложенного прежде и теперь придавленного многотонным укладчиком.
— Давай! — повернулся вперед Бурьянов.
У конца звена эту команду ждали Корзинкин и Сотов. В четыре руки раскачивая тяжелый «целовальник», они начали ударять им по рельсам. Приколоченные костылями к шпалам, рельсы смещались с большим трудом — на миллиметры за каждый удар.
Когда зазор между звеньями уменьшился до предела, Бурьянов остановил ребят. Ховкин — немолодой монтер в лриметной шапке, вместе со своим напарником приложил к рельсам тяжелые накладки и начал скреплять их болтами. У второго стыка хлопотала пара во главе с Цитнадзе. Остальные монтеры, рассыпавшись вдоль звена, сбивали про-тивоугоны, передвигали шпалы по меткам, вколачивали костыли.
Едва управились с этой работой, Бурьянов опять поднял руку, и над снежной равниной пронеслось его простуженное:
— Двигай!
Путеукладчик двинулся с места. Его колеса, словно нащупывая опору, осторожно перекатывались через новый стык, и всей мощью огромная машина вдавливала в плотный снег черные от пропитки бруски шпал.
В эту короткую минуту переезда работавшие внизу монтеры могли смахнуть пот, перекинуться словом, перенести инструмент.
Лютов шагнул к Бурьянову.
— Решил своей сменой закончить?
— Нехай пролетариат зорюет, — усмехнулся Бурьянов. — А часть ребят к нам ночью приехала. Вместе с Лукья-нычем. Теперь вот подменяется на факелах, да по очереди бегаем греться.
— А рекорд за нами тэпэр! — проходя, блеснул глазами Цитнадзе. — Тэпэр нам нэ* страшно, Павел Захарович!
— Ты говори «гоп», когда до отметки допрыгнешь! — усмехнулся Бурьянов и спросил Лютова: — Дальше сам вести будешь?
Кивнув, Лютов вышел к укладчику. Отгремев на роликах, к полотну уже спускалось очередное звено. Здесь его опять ."подхватили руки бригады, но теперь она работала, подчиняясь командам начальника поезда. Прищурив глаза, в радиусе раскачки Лютов определял невидимую осевую отметку .пути и, поймав ее, .резко, как Бурьямов, крикнул:
— Есть!
Звено шлепнулось на заснеженный грунт, и опять вокруг него захлопотали люди. Они точно знали свои обязанности, и хотя операций были знакомы и повторялись, каждый делал работу с быстротой и ожесточенностью, за которыми угадывалось общее желание скорее дойти до заветного столба.
Нехотя над сопками поднялось солнце. Ветер все так же гнул редкие на мари кусты, срывал с лиственниц желтые иглы и, перегоняя по сугробам поземку, относил в сторону голоса людей, скрип роликов и лебедок, натужное гудение моторов.
Втыкались в мерзлое полотно ломы, глухо вздыхала под упавшим звеном земля, опять; стучали молотки и, повторяя слова бригадира, Лютов приговаривал:
— Дави, ребята, дави!
Ведя укладку, он видел в деле каждого. То наверху, на строповке звеньев, то внизу появлялся быстрый Цитнадзе. Даже за теплой одеждой угадывалась лозниковая гибкость этого парня, рожденного на обласканной, солнцем земле. Теперь он переходил на «ты» с морозом и ветрами Ближнего Севера...
То ли подразнивая бригадира, то ли просто бубня въевшиеся слова про Мустафу, крутился среди товарищей Кор-зинкин со своим рыжим чубом, вылезшим за воротник телогрейки. Иней побелил его бакенбарды, теперь неприметные, не уродующие лицо веселого парня. Сменяясь то с молчаливо сопящим, усердным Горихватько, то с Сотовым, Корзин-кин успевал на рихтовку звена, с кряканьем отпускал на торцы «целовальник», замечая задержки, успевал на подмогу крепившим наладки.
Перед Лютовым мелькали знакомые лица людей, объединенных делом и целью, живущих ритмом и напряжением особенного порыва. Их, как и его, согревало и тороцило чувства близкой победы.
Работая, Лютов не заметил, как подошел автобус. Сначала его удивил появившийся корреспондент. Потом он увидел среди монтеров Лукьяныча и Гафурова с ломами в руках.
Оглянулся он, только когда под откосам, перемалывая гусеницами снег, к автодороге прошел бульдозер Егорова. Совсем рядом торчал желтоватый, грубо ошкуренный столб с неровными цифрами «103» на затесе.
Оставались последние метры. Побросав в снег шипящие-факелы, в общую цепь рихтовщиков встали все монтеры. Даже машинист укладчика, выпрыгнув из своего сиденья,, прилепленного над колесами, втиснулся в общую кучу, подталкивая других и хватаясь руками за два лома сразу.
Продрогшему Лютову тоже хотелось встать в один ряд с бригадой, вместе с нею выправлять звенья и рядом с другими положить на рельсы пару собственных рук. Но и стоя в одиночестве на поднимавшемся полотне, он жил едва скрываемой радостью, каким-то краем души чувствуя, что ради вот такого момента стоило прожить прошедшую ночь, поволновать себя воспоминаниями давних лет и близких событий.
Когда очередное звено повисло над границей участков* из-за укладчика выскочил Бурьянов.
— Пал Захарыч! Разреши последнее?
Бурьянов просил, а глаза его, голос требовали своего^ заслуженного. И, понимая бригадира, Лютов отошел в сторону.
Бурьянов, став напряженно-сосредоточенным, привычными взмахами руки и так же простуженно хрипя, уложил последнее звено, накрывшее ничем не обозначенный рубеж. Но когда звено было состыковано, он опять поднял руку„ приказывая продвигать укладчик вперед.
— Тут ни два, ни полтора! — пояснил юн, улыбаясь обветренными губами. —: Чтобы без сомнения было, давайте еще шагнем!
Кажется, первый раз за последние сутки Лютов отозвался неопределенным движением плеч. И если бы усталые монтеры сейчас, дойдя до отметки, побросали инструмент, сказав завершающее «Баста!», он бы не смог потребовать от них большего. Душевный заряд был израсходован полностью, струны натянуты до предела. Но никто не возразил бригадиру, и линия протянулась еще на двадцать пять метров.
Когда укладчик остановился на последнем звене, Корзин-кин, удовлетворенно посмотрев на уходящее вдаль полотно, проворчал:
— Ну и соседи у нас... Ни тебе духового оркестра, ни лредставителя с флагом.
— Не до хорошего, — буркнул застывший вконец оператор. — Пусть бы с бутылкой стояли...
— Гуляют черти! — усмехнулся Горихватько, все еще державший в руках молоток. — Потягуются себе на кроватях.
Цитнадзе, увидев корреспондента, шагнул к нему:
— Пыши, дарагой! Тэпэрь всо пыши! Про нашу работу, про рэкорд! Пусть вэздэ знают, чэго дэлаим тут...
Ах, как же хотелось этому парню, чтобы там, вдалеке, где оставалась отвергнувшая его, знали про него, про его работу!
Сотов вместе с Ховкиным подтащил к укладчику «целовальник» и, устроив его, выдохнул:
— Все, братцы!
Этим негромко сказанным словом подводилась черта под долгими .часами аврального штурма. Теперь далеко от укладки, на десятках схем и карт, инженеры могли продолжить красную линию, обозначавшую существующий путь. По цепочке, по проводам мог начинать свое движение рапорт о завершении намеченного. А парни, сделавшие эту работу, снимали шапки, вытирали ими мокрые лбы и смахивали с ресниц иней. Они сбивали с одежды снег, а над их головами курился парок, сдуваемый ветром. Дрожащими от недавнего напряжения пальцами доставали сигареты и папиросы, закуривали, жадно затягиваясь.
Лютов медленно подошел к бригаде, оглядел всех, в прищуре скрывая радость.
Потом повернулся к Корзинкину.
— Ну вот... Сумели же? А ты сомневался, чудак! Корзинкин даже рот открыл от удивления.
— Ну, вы даете, Павел Захарович! Это за что ж меня?
— Значит, понравился, — смеясь вместе со всеми, вошел в круг Лукьяныч. — С победой вас, товарищи! Молодцы! Сработали сознательно, слов нет... Теперь и вас с праздником!
— Опять на сухую? — поинтересовался Корзинкин. Вминая окурок в снег, Бурьянов деловито здметил:
— Дома разговеешься.
— Какое там говение, — огорченно вздохнул Ховкин, натягивая на голову шапку. — Сейчас стаканчик подай — и голову к подушке потянет.
— А ты не горюй за всех, не горюй.
Глядя на этих чумазых парней, ставших ближе, понятнее, Лютов хотел сказать им особенные слова, по, как и вчера, в вагончике, не мог их подобрать и хмурился, сводя брови.
Выручил Лукьяныч.
— Давайте в автобус, товарищи. После такой работы в два счета простыть можно. А нам еще и дальше дорогу; вести. Едем прямо к столовой. Столы уже накрыты.
— За чей счет, интересно?
— Управления, Ховкин, управления, — рассмеялся" Лукьяныч.
Убрав в теплушку инструмент, бригада заторопилась к автобусу.
Корзинкин втиснулся в дверь последним и, упав кому-тана колени, пропел козлетоном:
— Ямщи-иик, погоняй лошаде-ей!
Это были живые, хорошие парни! Чертовски уставшие,, на вид неприметные, но умеющие делать даже то, что на пределе человеческих сил.
Автобус уже сворачивал к трассе, когда Лютов открыл* дверцу своей машины. Там, протянув руки к радиатору «печки», отогревался корреспондент. Кивнув ему, Лютов сел, стараясь держаться подчеркнуто прямо. Он боялся, что, если сядет поудобнее, сразу уснет, не доехав до поселка. Каждой клеточкой тела он вдруг почувствовал неодолимую слабость.
Не оборачиваясь, спросил:
— Ну как, товарищ пресса, репортаж будет?
— Обязательно будет, Павел Захарович, — оживился корреспондент. — Я расскажу, напишу обо всем. Только... Могу я спросить, Павел Захарович... Для меня это важно, понимаете?
— Что вас интересует?
— Мне бы хотелось узнать о чувствах человеческих. Как вам объяснить... Если точнее, мне интересно знать, что вы„ как человек и руководитель, испытываете в эти вот первые минуты после такой победы?
Лютов удивленно взглянул на корреспондента, ^ на Га-фурова, рулившего молча и задумчиво. Ответил не cpasy, с трудом разжимая пересохшие губы:
— Если уж так важно... Можете записать: в эти минуты я испытываю острое желание уткнуться носом в подушку.
В его слипающихся глазах мелькала подминаемая машиной дорога...
Далее:
Произведение публиковалось в: