Голос
I
Наша служба была создана еще в 70-х, но для 99.9% жителей Земли ее не существует. Даже для высокопоставленных чинов Глобалпола (а формально мы являемся его составной частью) десятки лет остается загадкой сфера деятельности Отдела С – так обозначается это подразделение в официальных документах, которые в Глобалполе секретны по умолчанию.
В штате Отдела С всего две единицы: я и новейший, постоянно модернизируемый компьютер RC2100. Впрочем, за эти годы, что мы вместе работаем, я уже с трудом отличаю себя от него: мы – единый электронно-органический мозг с памятью такого размера, который невозможно выразить в общепринятых в науке единицах.
Когда мне предложили эту работу, я еще учился в университете. Мало кто из мальчишек не мечтает о шпионской карьере, полной опасностей и приключений. Я относился именно к меньшинству и ни о чем подобном не помышлял.
В принципе настоящему разведчику все равно, кому служить, он обладает слишком большим объемом информации о подноготной государства, чтобы позволять себе разные патриотические заблуждения. Именно эта возможность – знать то, чего не знают другие, быть на голову выше обычного смертного, - главное в нашей работе. Журналисты, политики, даже священники и шарлатаны хотят того же, но никто из них не может отказаться от своего Я, от своей жизни, а именно это необходимо сделать, чтобы стать служащим Глобалпола, человеком без лица и без голоса. Мы не оставляем следов и не отбрасываем тени, и в этом похожи на призраков.
Когда мне, юноше в очках и с кучей комплексов, руководство университета предложило принять участие в крупных исследованиях, проводившихся на базе Вычислительного Центра при Институте Электроники в городе Лохи, я не мог даже предположить, что услышу Голос.
Получить диплом на 3-м курсе, не сдавая экзаменов и не мучаясь над идиотскими письменными работами, в которых главное – это количество страниц, избавиться от тягостной зависимости от родителей, получив высокий оклад и собственную квартиру, да к тому же обрести интересную работу в самой прогрессивной отрасли науки, - это ли не мечта для студента.
Я согласился, не раздумывая. Через три часа после разговора с деканом мой чемодан был уже собран, все мосты сожжены, и в кармане у меня лежал билет на вечерний рейс на Лохи.
В университете ко мне отнеслись с подкупающим вниманием и заботой, я оказался долгожданным гостем, со мной за руку здоровались ученые, которых я считал мировыми светилами. (Лишь теперь, спустя годы, я понимаю, как скудны в действительности их знания).
Первые два года жизнь в Лохи казалась мне сказкой, передо мной открывались невиданные горизонты. Лаборатория, в которой мне суждено было работать, была оснащена новейшей компьютерной техникой, в сравнении с ней измышления научных фантастов (а я, естественно, зачитывался фантастикой) выглядели вялыми фантазиями параноиков. Иначе и быть не могло, принимая во внимание предмет наших исследований – взаимосвязь ДНК человека и развития Цивилизации. Чтобы узнать, каким будет будущее Homo sapiens и среды его обитания, правительство тратило огромные деньги. Мы были мировой научной элитой, лучшие умы человечества почитали за честь стажироваться в нашем Институте.
Однако я был слишком молод, чтобы заглянуть в сердцевину проблемы, укрытую тысячами научных терминов: меня увлекла эта летящая жизнь, состоявшая из конференций, выступлений, блистательных открытий, написания смелых статей. Пока мои бывшие сокурсники пахали на провинциальных кафедрах, зарабатывая гроши, создавали семьи, спивались, открывали пиццерии, торговали подержанными машинами и совращали чужих жен, я, Магистр точных наук в 24 года, купался в лучах славы.
Обычной жизни для меня просто не существовало. Мои родители разошлись, отец вскоре умер от рака, но я ни разу не навестил его могилу, а матери лишь два раза в год посылал открытки с напечатанным текстом да переводил на ее счет треть своей зарплаты. Моя девушка была уже второй раз замужем, у нее были дети от моего лучшего друга, но, признаться, я даже не вспомнил бы, как ее зовут.
Когда мне было 25, наша лаборатория переключилась на проблему создания искусственного интеллекта, под которую государство дало нам сумму, исчислявшуюся девятью нолями. Я стал подумывать о Премии Мира, когда прозвенел первый звонок тревоги.
Наш молодой лаборант, прыщавый и рыжий Тим (фамилии его никто, разумеется, не помнил), подошел ко мне однажды вечером, когда я по обыкновению, оставшись в лаборатории, перепроверял расчеты, и спросил:
- Сэр, Вы не знаете, почему временные файлы на главном компьютере у нас защищены паролем? Они же занимают слишком много места, а удалить их нельзя… - Тим произнес это так, словно бесцельная трата дискового пространства была для него личной трагедией.
- Видишь ли, Тимоти, вся информация, которая у нас содержится, представляет собой научную ценность, даже если на первый взгляд, она никому никогда не понадобится, - ответил я, не поднимая головы от бумаг. – Каждый гигабайт здесь стоит тысячи.
- Но, сэр, - почтительно, но настойчиво продолжал Тим, - получить доступ к этим временным скрытым файлам все равно невозможно. Кто-то из сотрудников должен знать пароль…
- Который ты, конечно, пытался подобрать, - с улыбкой дополнил его я.
Тим покраснел.
- Ну, мы с ребятами баловались этим… по молодости… лазили в Генштаб, Центрбанк, все дела, кто этого не пробовал? Всегда приятно представлять выражение лица Канцлера, когда вместо утренней почты он видит на своем компьютере порно… со своей женой в главной роли, - лаборант непристойно хихикнул. – Но чтобы у нас, в лабе, что же, я вандал, что ли!
- Да и сломать защиту на этих файлах даже Геморрой не смог бы, - подумав, добавил он.
Хакер с таким эксцентричным ником уже лет пять был чем-то вроде божества для молодых компьютерщиков и, по моим данным, возглавлял Центр Информационной Безопасности при Правительстве. Так уж заведено, что эти ребята становятся лучшими специалистами по защите сетей от подрастающего поколения киберпанков.
- А ты вот попробуй, - отшутился я, продолжая вычислять в уме коэффициент погрешности Зиммера в криволинейной проекции интеграционного моделирования Селингера.
И лишь спустя полчаса после ухода Тима до меня дошло, что пароля к временным файлам в лаборатории действительно никто не знает.
А на следующий день меня вызвали к Директору. Я даже предположить не мог, о чем он хочет мне сообщить. В голову приходили разные общие фразы о результатах исследований, социальном обеспечении сотрудников и выделении новых средств.
Однако открыв дверь, я увидел, что Шефа в кабинете нет, а в его кресле вальяжно развалился полненький человечек с помятым лицом и погонами полковника на плечах.
- А, это Вы, мистер Генри, - полковник отложил газету и со скучающим видом покусал сигару. – Присядьте…
- Джонни скоро вернется, - пояснил он, взглянув на мою удивленную физиономию поразительно холодным и цепким взглядом своих бегающих серых глаз. Я даже не сразу понял, что он имеет в виду Шефа, настолько непривычно прозвучала оскорбительная фамильярность. – Я хотел побеседовать с Вами с глазу на глаз, если позволите, - продолжал военный, хотя моего разрешения ему явно не требовалось. Он хотел произвести неприятное впечатление всем своим видом, отсутствием манер и нарочито ленивым тоном, и ему это вполне удавалось.
- У нашего ведомства, знаете ли, давние связи с Институтом. И мы, и ваш брат ученый по-своему служим интересам государства, и нам без вашей помощи подчас не обойтись. Как и вам, в нашей работе требуются высокие скорости, точные попадания и самое главное – информация. В современном мире именно она – ключ к победе. Времена танков и самолетов прошли, виртуозные шпионы и сверхточные ракеты – это тоже уже вчерашний день. Сейчас выигрывает тот, кто раньше узнал планы противника и умело скрыл от него свои. – Полковник, словно задумавшись, выпустил колечко дыма и достал из кармана золотой портсигар. – Курите?
- Нет, - холодно ответил я.
- Понимаю, - вздохнул мой нежданный собеседник и спрятал портсигар обратно в карман. – Ваша голова дорого стоит, Вам сам Бог велел вести здоровый образ жизни. Тоже вот все собираюсь бросить, жена уже плешь проела, а никак не могу.
- А Вы женаты? – как бы между делом поинтересовался он все тем же скучливым тоном.
- Нет.
- Повезло, - вздохнул полковник. - Сами понимаете, работа у нас нервная: нацисты, сепаратисты, террористы… Все по нашей части, за все с нас спрашивают. Чиновники по телевизору красуются, слова с умным видом говорят правильные, принимают твердые решения и своевременные меры, а отвечает кто? Наша задница, безопасность. Да что говорить! – махнул он обреченно пухлой рукой. – Часто нас, знаете ли, монстрами просто выставляют журналисты, продажные шкуры эти, рисуют, так сказать, в мрачных красках, а мы ведь тоже люди. И семьи у нас, и хронические заболевания, и науке с искусством мы совсем не чужды. – Я уже совершенно перестал понимать смысл этой беседы, когда он спросил: - Вот Вы, мистер Генри, к абстракционизму как относитесь?
- Я плохо разбираюсь в живописи.
- Да? – стальной взгляд снова впился мне в глаза. – А я вот рисовал в юности. Знаете, лошади, закаты, неразделенная любовь… - Полковник снова превратился в эдакого подвыпившего старика, разоткровенничавшегося перед юношей. – Впрочем, искусство и политика – вещи близкие. И там, и там нужно из суровой реальности изобразить конфетку. У нас же с Вами задача иная… Как по-Вашему, что в науке самое главное, мистер Генри?
- Истина.
Моя лаконичность и холодный тон его явно нисколько не задевали, и он продолжал как ни в чем не бывало:
- Верно. Нам с Вами нужно докопаться до правды, узнать истинное положение вещей. Ведь мир вокруг нас фальсифицирован. Телевидение, газеты, Интернет – это все мираж, фикция. Журналисты – это продажные художники, которые рисуют то, что им закажут политики и дельцы. Что такое в нашем мире пресловутая свобода слова? Это свобода ругаться матом и трахаться в прямом эфире, а отнюдь не свобода изменить порядок вещей или высказать свое мнение. Впрочем, бывают исключения, но их обычно отправляют на тот свет, прежде чем они сумеют открыть рот. Поэтому тот, кто знает, молчит. И правильно делает. – Полковник говорил, полуприкрыв глаза, словно обращался к самому себе. – Вам хочется жить, мистер Генри?
Вопрос прозвучал так неожиданно, что я поперхнулся. Но прямой взгляд металлических глаз требовал ответа.
- Да.
- Тогда, полагаю, мы найдем общий язык. Вы, должно быть, уже знаете, что помимо чисто исследовательских задач, Ваш Институт выполняет некоторые оборонительные программы. Например, спутники, которые следят за ареалами распространения редких животных, параллельно снимают и ракетные шахты и секретные объекты в разных странах. Это уж само собой получается. Ваши компьютеры тоже, кроме собственно научных расчетов, выполняют работу для военного ведомства. Кто же еще рассчитает возможные ходы предполагаемого противника.
- Впрочем, Вы уже не мальчик, сами все прекрасно понимаете, - полковник покровительственно подмигнул мне. – Перейду к делу. Уже несколько лет на базе вашей лаборатории разрабатывается одна наша программа. Ваш руководитель, профессор Ригли, в курсе.
- В чем суть этой работы? – спросил я, невольно вспомнив слова Тима о скрытых файлах.
- Раньше, как Вам, наверное, известно, наше ведомство имело возможность прослушивать телефонные и электронные переговоры некоторых лиц, которые привлекали к себе особое внимание государства. В том числе и самих государственных чиновников. Конечно, это всегда вызывало большую шумиху в прессе по поводу так называемых «прав человека», декларация которых уже десятки лет служит белой тряпкой, вывешанной политиками для защиты от толпы. Но сами политики прекрасно понимают, что без этих методов мы как без рук, они ведь хотят быть в курсе дел, а в этом им можем помочь только мы… Однако сейчас положение в мире близко к критическому. Движение, цель которого - разрушение нашего режима, самой нашей цивилизации, растет с неимоверной скоростью. Это не революционеры, у которых были идеалы и вполне объяснимые задачи, и не фашисты, которые всегда воюют за благо какого-то одного народа или страны, - это настоящий Террор. У него нет лидера, которого можно убить, нет базы, которую можно взорвать. Это безликая масса, ее невозможно шантажировать. Это вирус, проникающий в мозги людей по всему миру.
- Мне известно это. В чем конкретно заключается работа, ведущаяся в нашей лаборатории? Какое-то оружие?
- Не совсем. Цель этого проекта – глобальное сканирование всех информационных и коммуникационных сетей, запись всех переговоров, даже самых на первый взгляд незначительных. Под подозрением каждый, помните. Потребуется мощнейший компьютер, который есть только у вас в Институте, и человек, который будет работать с программой и составлять базы данных. У Вас, мистер Генри, самый высокий IQ в стране, поэтому Вы – единственная кандидатура, - теперь полковник говорил четким и ясным голосом. Передо мной сидел не болтун и увалень, каким он хотел показаться вначале, а робот, действующий в строгом соответствии с алгоритмом.
- А если я откажусь от сотрудничества? – спросил я с улыбкой.
- Вы не покинете стен этого кабинета, мистер Генри, - ответил мне мой черный человек с такой же вежливой улыбкой. – Если же Вы вдруг решите рассказать кому-либо о характере Вашей работы, нам придется с Вами расстаться. Во время последнего медосмотра Вам в вену была введена жидкость, которая восприимчива к радиосигналу, и стоит нашему сотруднику нажать кнопку на спутниковом телефоне, и Ваша кровь превратится в гель. Знаете, как зубная паста, - пояснил полковник, обезоруживающе засмеявшись.
- Кстати, я совсем забыл представиться…
…В приемную я вышел с затуманенным рассудком. Секретарша Шефа улыбнулась мне благосклоннее обычного, а сам он, видимо, дожидался меня здесь в течение всего разговора.
- Поздравляю, Генри, - произнес Директор, натянуто улыбаясь и пожимая мне руку.
Его ладонь была холодной и влажной, он все тряс и тряс мою руку, а я судорожно пытался вспомнить, где я слышал фамилию полковника. И когда Шеф, наконец, отпустил мою руку, я понял, что это был сам Министр Госбезопасности Империи.
II
С тех пор я полюбил Тишину. Когда каждый день сквозь твое сознание проходят сотни человеческих голосов, ты поневоле начинаешь ценить молчание.
Деловые переговоры и любовное воркование, ругань и болтовня домохозяек, заказы пиццы на дом, распоряжения менеджеров и сообщения о конце света, - чего только не хранилось в нашей памяти. Я говорю «нашей», потому что мое сознание и искусственный интеллект сверхмощного компьютера слились в единое целое за годы совместной работы. Мне уже трудно сказать, кто из нас слышит, записывает, считает, анализирует: мой ли это мозг или кремниевые микросхемы.
Со стороны могло бы показаться, что я ничего не делаю. Целыми днями, словно некий свихнувшийся меломан, я сидел в наушниках за терминалом. Конечно, 99% информации, которая проходила через наш отдел, обрабатывал компьютер. Однако я в любой момент мог выделить ту или иную линию, привлекающую мое внимание, и подсоединиться к ней сам.
Со временем, даже когда я отключался, в моей голове стал звучать бесконечный хаос чужих голосов. Я слышал их во сне, в мареве алкогольного опьянения, за рулем автомобиля. Они преследуют меня даже сейчас, когда я пишу эти строки.
У меня не было друзей, потому что с ними нужно было разговаривать. Я не мог позволить себе серьезных отношений с женщиной, все они говорили, говорили, говорили, приводя меня то в бешенство, то в тупое оцепенение. И постепенно я стал привыкать к одиночеству и даже любить его. Это состояние превратилось для меня в наркотик.
Еще я полюбил музыку. Вернее, не полюбил, а понял. Настоящая музыка – это тишина. Песни для меня не существовали вовсе, я слушал только переливы органа и еще скрипки. Орган выражает мироздание, а струны – состояния человеческой души.
Меня перестали приглашать на симпозиумы и конференции, мои статьи больше не появлялись в печати. Формально я оставался сотрудником Института, все работники по-прежнему считали, что я занимаюсь проблемой искусственного интеллекта, хотя перестал подавать надежды как исследователь. На деле же я числился сотрудником Глобалпола и к 28 годам носил звание капитана.
Разумеется, мне не раз приходило в голову разорвать замкнутый круг, которым стала моя жизнь. Но я не мог остаться в живых, если бы рассказал о своей работе кому-то из приятелей (а их у меня почти не было) или просто перестал выполнять свои обязанности. Уехать тоже означало покончить с собой. Где бы я ни был, меня мог достать смертоносный радиосигнал. Конечно, Министр мог и блефовать, но проверить это у меня не хватало смелости. Меня, возможно, спасло бы переливание крови, но не заразишься же специально тяжелой болезнью, да и, как я понял позднее, «наши» люди были везде – в том числе и среди врачей.
Впрочем, мысль о том, что я в любой момент могу прекратить свои мучения и умереть, была для меня утешительной. Смерть означала прекращение голосов.
Сидя в небольшом кафе на улице Гая, я медленно пил коньяк. Наушники я не снимал почти никогда, и окружающие думали, что я слушаю музыку, хотя я всего лишь защищался от шума их голосов. На улицах под колесами машин умирал последний весенний снег, превращаясь в мокрую грязь. Белизна вообще легко становится серостью. Я подумал, что домой идти придется по этому месиву, а у меня в голове мистер Диксон спорил с Дороти о том, где провести отпуск: на Таперане или на Баркалле, мисс Ли рассказывала подруге о случайной связи с шофером своего отца, который руководил издательством и там же, в моей голове, обсуждал с подрядчиком Греем перспективы расширения типографии.
- Ты уйдешь?
- Да… Ты же знаешь все сам.
- Наши продули 7-0, ты слышал?!
- Немедленно распорядитесь об отключении! Оборзели совсем…
- Представляешь, эта свинья мне говорит…
- В седьмой палате… Да. Да, рак желудка, неоперабельный.
- Милая, я так тебя хочу…
- Необходимо, немедленно. Реорганизуй структуру отдела, у тебя же Челси там командует…
- Что? Алло? Вас не слышно, перезвоните.
- Как там Сэнди? А бабушка? …Мы так чудно провели эти дни в Парагауэло!
…Я допивал вторую бутылку, на какое-то время они уснули. Но я знал: вернутся. К счастью, в кафе был аквариум. Золотые и черные рыбки плавали вокруг пластиковых водорослей дремотными кругами, по стенкам так же медленно ползали улитки, иногда две раковины соединялись в одну, напоминающую восьмерку или бесконечность, и она падала на дно, в илистый песок. Такова любовь. А воздух пузырьками выходил из тонкой трубки компрессора, насыщая жизнью этот маленький океан покоя в царстве суеты и хаоса. Достаточно было пережать эту резиновую трубку, чтобы погиб целый мир…
Да, я больше не был тем наивным юношей, грезившим наукой и верившим в прогресс. Наука осталась величественными фасадами испанских костелов и звуками органа, мелодией Вселенной, на минутку задумавшейся мимолетной человеческой судьбой. Она выше людей, которые отдают ей свои жизни, неизменна и равнодушна.
За эти три года мне удалось познать намного больше, чем за все время учебы в университете и «исследований» в Институте Электроники. В меня влились миллионы человеческих жизней, их раздумий, забот и эмоций, и над всеми ними возвышался Глобалпол, истинное правительство в государстве. Он мог взять за горло любого, пережав тонкую трубку, соединявшую его с другими людьми: будь то обыватель, государственный чиновник или капиталист. Мы знали все их надежды и чаяния, гастрономические и кинематографические вкусы, мелкие грешки и смертные грехи, мы были в курсе их передвижений, состояния банковских счетов и здоровья.
На каждого пользователя компьютера или телефонного абонента существовало электронное досье. Не просто анкета и биография, но полное собрание переговоров, сообщений, писем, из которого Отдел С мог делать весьма далеко идущие выводы.
«Ибо нет ничего тайного, что не стало бы явным», как гласит мудрейшая книга человечества. «И за каждое слово, сказанное во тьме, ответишь при свете».
Любопытство ребенка, подслушавшего разговор взрослых, - как бы я хотел вновь его обрести! Но вместо него в моей душе поселилась огромная всепобеждающая усталость. То, что манит многих людей своей пикантностью, - подробности чужой жизни, вызывало у меня лишь тошноту, ведь мне каждый день приходилось убеждаться в однообразной пошлости этой самой жизни.
В тот день, когда я впервые услышал Голос, случился инцидент в Альберттауне. Службы новостей во всем мире во всех подробностях демонстрировали миллионам телезрителей взрыв на ГЭС и взметнувшуюся в следующее мгновение грандиозную волну, превратившую степенную Джарунди в поток, сметающий все на своем пути. Сведения о жертвах постоянно уточнялись, но было ясно, что их неизмеримо больше, чем те 3 миллиона, о которых промямлил Пресс-Секретарь.
Я был единственным человеком на свете, который слышал, как руководитель террористического крыла всемирной организации Альтхани отдал приказ подорвать тонны взрывчатки в глубоких шахтах под плотиной. Но времени что-то предпринять уже не было. Столб пламени поглотил ГЭС, превратив турбины в искореженный металлолом и выбросив в небо раздробленный в щебенку бетон и камень. Город погиб почти мгновенно: на него хлынули миллионы кубометров воды, а через несколько часов река затопила плодородные равнины Нового Аквилона.
Телевидение смаковало кадры, на которых мутный грохочущий поток нес целые дома, автомобили, вырванные с корнями вековые деревья.
Мы могли предотвратить эту трагедию, но не сделали этого. При подготовке к взрыву Альтхани использовала шифрованные сообщения, и Глобалпол нес такую же ответственность, как и сами террористы, потому что его специалисты не распознали код.
Наверное, если бы не многолетняя привычка к чужим смертям, я был бы раздавлен и уничтожен. Но я лишь в очередной раз убедился в бессмысленности своего существования.
А Голосу было все равно. Среди шума и суеты остальных он звучал спокойно и ровно…
- Ну что ты так переживаешь? Он тебя не стоит, вот и все… Лучше съезди на море, развейся. Знаешь, я в августе две недели провела в Ремакабле, там так хорошо… дайвинг просто замечательный. Только уши простудила…
Слова текли и текли, медленно и тягуче, словно ручей из золотистого прозрачного меда. Голос проникал в меня сам собой, и вместе с ним солнечный день над вересковым полем и ленивый шорох травы, жужжание пчел и тихие переливы птичьих песен, прохладная гладь реки и ласковые прикосновения летнего ветерка.
Прошло несколько дней, и я вдруг понял, что слушаю только Голос. Всю остальную информацию обрабатывал компьютер. Я стал отслеживать все ее разговоры, независимо от того, с кем она говорила: с подругами, поклонниками, родителями, коллегами по работе…
Так погружаешься в сон – незаметно и неуклонно. Так вдруг выходишь утром на улицу и понимаешь, что уже неделя как настала осень.
Среди миллиардов человеческих голосов на этой планете ее Голос был единственным, который меня не мучил. Я не смог бы описать его: он был одновременно уютный и вежливый, привлекал своей теплотой и держал на дистанции. Он был по-кошачьи осторожен и глубок, словно море. В нем можно было тонуть без страха, спать и молчать, танцевать на крышах под дождем и бояться высоты…
Мне кажется, ее глаза должны быть такого же цвета, как волны. Впрочем, это лишь предположение. Мне никогда не суждено было увидеть ее лицо, но я знал, что оно прекрасно.
Почему-то она представлялась мне хрупкой брюнеткой в очках, хотя она могла быть и полной блондинкой с нездоровой кожей, - признаться, для меня это не имело бы никакого значения. Главное – у нее был Голос.
III
Она спасла для меня мир.
Нет, он не стал менее бессмысленным и злым, чем раньше, но у меня в нем появился остров покоя и тишины. Мои собственные интересы давно уже не имели для меня никакого значения, а идеалы моей юности представляли ценность только для коллекционеров абсурда. Я жил только потому, что боялся умереть.
Но после того как я услышал ее, я понял, что свободу можно найти не только в смерти. И стал жить ради нее.
По утрам я шел на работу с улыбкой, чтобы снова услышать ее. К счастью, она работала менеджером в крупной компании, занимавшейся производством и продажей цветных металлов, и по работе ей часто приходилось говорить по телефону.
Через неделю я уже знал, что ей трудно вставать рано утром, и полдня она сонная. Она много курила и пила кофе через каждые два часа. Она обожала котов и не любила автобусы. У нее не было мужа, потому что ее первая любовь трагически оборвалась (он погиб в автокатастрофе), а подруг она меняла как перчатки.
В ее электронной почте попадались не только деловые письма, но и сказки, в которых она представляла себя кем-то другим. Императрицей, волшебницей, богиней…
Но эти письма она писала самой себе. Ее окружение считало ее вполне заурядной личностью, исполнительной служащей, которая могла надеяться разве что лет через десять возглавить отдел. Да, она была почти полностью закрыта от людей, среди которых жила. Во многом благодаря умению надевать подходящую маску для каждого своего собеседника. Не то что бы она не любила компании, напротив – каждую неделю ей необходимо было выходить в люди, то есть в бар, где обычно собирались ее знакомые, но, когда она приходила туда, то садилась за крайний столик в углу и наблюдала за происходящим.
Если бы мне пришло в голову ревновать ее (что в моем положении было просто глупо), то я не смог бы найти достойного повода: ее отношения с мужчинами старше нее ограничивались легким флиртом, а с молодыми людьми – романтической дружбой.
Мне доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие коллекционировать мелкие подробности ее жизни: ту непередаваемую интонацию, с которой она произносила обычное «алло», названия ее любимых книг, музыкальных произведений и картин, шампунь, которым она обыкновенно мыла голову. Я помнил наперечет все случаи, когда она смеялась. Знал, что в три года она ломала руку. Мне было известно, что она обожала красить что-нибудь синей эмалью, умела ездить на лошади и никогда не испытывала оргазма.
Когда Голос звучал грустно, с холодной ломкостью разочарования, мне часто хотелось вмешаться в разговор, просто сказать ей: «Здравствуй. Я тебя люблю».
Я знаю, что она бы не бросила трубку, мне кажется, она бы поняла меня и выслушала. Но сигнал об этом мгновенно поступил бы в Глобалпол, - программу сканирования нельзя было отключить, невозможно обмануть, заблокировав ту или иную линию.
Желание обнаружить себя было насквозь эгоистичным. В сущности этого желания было стремление к ответным чувствам с ее стороны, а это для человека, подслушивающего весь мир, - поистине непозволительная роскошь.
Она никогда не простила бы мне того, что я знал о ней все. Но и солгать я тоже не мог. Можно было, конечно, наивно прикинуться человеком, случайно вклинившимся в чужой разговор, и попытаться завязать знакомство, но когда я представлял всю нелепость такой ситуации и собственную неуклюжесть, то тут же отбрасывал подобные идеи.
Что я ей скажу? За годы этой чертовой службы я научился внимательно слушать, но, наверное, почти разучился говорить. Да это и не нужно, когда живешь один. Внутренний монолог, эта постоянная разбросанная мозаика чужих слов и мыслей делала для меня невозможным живое общение.
Но со временем мне стало казаться, что она знает или хотя бы догадывается о моем существовании. Порой она поднимала трубку и, не набирая номер, слушала гудок. Возможно, она хотела позвонить кому-то, и ее мучили сомнения, гордость не позволяла сделать первый шаг кому-то навстречу. В такие моменты я не думал об этом, - мне казалось, она делает это специально для меня, и я с часто бьющимся сердцем слушал ее дыхание в наушниках.
Потом я сделался смелее и стал иногда (очень редко, чтобы не напугать ее) набирать ее номер, чтобы услышать это прелестное уютное «алё». Она, конечно, думала, что кто-то ошибся или телефонная станция дала сбой, а я молча улыбался…
«Перезвоните, Вас не слышно».
И это были, наверное, самые счастливые мгновения в моей жизни, потому что Голос обращался именно ко мне.
IV
Когда каждый день ты выполняешь определенный одинаковый порядок действий, возникает иллюзия неизменности бытия. Кажется, что твоя жизнь так и будет всегда течь в проложенном привычкой русле.
Кофе с сэндвичем на завтрак и яичница с консервами на ужин, «Ода к радости» Бетховена утром и Бах по вечерам, вечная регистрация файлов и самое главное – Голос.
В те дни, когда она оставалась в самой себе и ни разу не бралась за телефон, я чувствовал себя потерянным и разбитым. Чужие жизни заполняли меня без остатка, чужие голоса терзали мое измученное сознания, а новости становились похожи на пророчества о конце света.
Я не испытал страха, когда осознал, что меня нет без нее. Если Голос – это моя душа, значит, она у меня есть.
Мои исследования в области ДНК, развития человечества и искусственного интеллекта, мои безграничные знания об обществе и государстве, этот мощнейший в мире компьютер, считавший в 10 раз быстрее человеческого мозга, - все это меркло перед открывшимся мне фактом.
Пускай любовь и наркомания одной природы. Здоровье и жестокость тоже неразлучны…
Страх исчез. Даже если я умру, Голос останется, и я буду жить в нем. Клетка, в которой я жил последние годы, рассыпалась под действием этой простой мысли. Наверное, то же самое чувствуют люди, открывающие для себя Бога, но я всегда был слишком далек от религии.
Я больше никого и ничего не боялся.
…Полковник почти не изменился. Только кожа словно посерела с годами и мало чем теперь отличалась от цвета его мундира. Кожа на щеках и складки век неприятно обвисли, но он по-прежнему курил сигару.
- О, добрый день, мистер Генри! – радушно поприветствовал меня Министр. – Мы Вас, право, заждались…
На этот раз Директор сидел рядом с ним, на вращающемся стуле для посетителей. Он нервно разминал пальцы и избегал смотреть мне в глаза.
- Присаживайтесь, присаживайтесь… Коньячку не желаете? – в безликих глазах Полковника светилось искреннее добродушие.
- Благодарствую, я постою, - ответил я с равнодушной улыбкой. – По какому делу Вы меня вызвали, сэр?
- Ну что ж Вы так официально, мистер Генри, - Полковник словно обиделся, - мы ведь старые знакомые. Знаете, у меня мало друзей… Да что там! Почти нет. Это тяжкий крест нашей службы. Всегда приятно пообщаться с умным человеком. Вы долгое время достойным образом выполняли свои обязанности, и я уважаю Вас, мистер Генри. Возможно, даже больше, чем самого себя…
Полковник задумался.
- Господин Министр, может быть, мы могли бы… - дрогнувшим голосом произнес Директор и умолк, видя, что Полковник его не слушает.
А тот уже продолжал в своей обычной развязной манере подвыпившего старичка-завсегдатая баров:
- Подумать только, господа, насколько человечество ушло вперед за какие-то десять лет! Мы в юности гоняли на мотоциклах, а нынче подростки летают на этих воздушных досках. Мы тайком от родителей настраивали свои приемники на радиостанции, передававшие рок, а они теперь слушают то, что мы считали электромагнитными помехами. Лазерное оружие, полимерное оптоволокно, торговля чистым воздухом, - когда-то это была фантастика!
«Куда он клонит?» – пронеслось у меня в голове. Но на этот раз Полковник долго не тянул.
- Что ж, наша служба не может позволить себе консерватизм. Мы должны постоянно модифицировать свои средства, наука движется вперед, и если мы будем отставать, ее достижения используют террористы.
Представляете, мистер Генри, до чего додумались умельцы из вашего Института? Ментальные приемники! Это ж надо, маленькая такая финтифлюшка, которая умещается в цоколе обычной электрической лампочки или в корпусе спутникового телефона… - Полковник вынул из кармана и показал мне миниатюрный чип. – И эта ерунда способна сканировать мысли жильцов целого многоэтажного дома! Через пару лет мы будем знать, о чем думает вся планета. – Было видно, что Полковника такая перспектива просто окрыляет. – Специалисты уже разработали систему, преобразующую электрические импульсы мозга в радиосигнал, а его – в обычный текст. Главное – система совершенно не нуждается в операторе. Никакой утечки информации и полный контроль. А самое смешное – нет больше посягательств на права человека, ведь закон о неприкосновенности сознания пока не принят.
- Насколько я понимаю, Отдел С будет сокращен за ненадобностью? – Видимо, Полковнику было нелегко озвучить эту мысль, и я решил сделать это сам.
- Вы умный человек, мистер Генри, и всегда делаете правильные выводы. – Наши глаза встретились, и я прочитал во взгляде Полковника свой смертный приговор. – Для Вас, наверное, не станет неожиданностью то, что мы по долгу службы следим и за собственными сотрудниками. Скажу больше: мы пристальнее всего наблюдаем именно за нашими работниками. И новую систему мы опробовали как раз на вас. – Полковник снова улыбнулся. - Надеюсь, Вы не обижены… Мне известно, что Ваши убеждения, мистер Генри, уже не те, что раньше, и я не виню Вас, - это понятная усталость. От человека, который понимает многое в этой жизни, всегда можно ожидать неадекватных действий…
- Всего доброго, сэр, - попрощался я с Полковником и направился к двери.
Я испытывал странное чувство благодарности к этому человеку, который сломал мою жизнь, но благодаря которому я услышал Голос.
Возможно, мне оставалось жить пять часов, а может быть, и пять минут. Люди, которые знают так много, не уходят на пенсию.
Сначала мне пришла в голову мысль оставить ей все свое имущество, перевести деньги на ее банковский счет, но потом я понял, что это лишнее. Ей хватало того, что она имела, да и привлекать к ее личности повышенное внимание Глобалпола не стоило.
Поэтому я зашел в магазин цветов и оплатил доставку букета ей домой. Ирисы и лилии. Это были ее любимые цветы. Писать записку ни к чему – она меня не знает, а сочинять исповедь – вышло бы слишком неправдоподобно.
Не заходя домой, я направился в Институт. Это было в последний раз. Я зашел в свой кабинет, сел перед терминалом и надел наушники.
Номер я помнил подушечками пальцев. Гудки были слишком длинными, и я уже стал беспокоиться, но через минуту трубку сняли, и я услышал знакомое «алё».
- Здравствуй.
- Здравствуйте… Кто это?
- Я…
- Спасибо за цветы. Но как Вас зовут?
- Неважно… Я тебя люблю.
- Но кто Вы?
- Извини, мне пора.
Повесив трубку, я вышел на улицу и взял такси. Мне не хотелось суеты и нервозности вокруг моей смерти, и я сказал водителю отвезти меня за город.
Даже если история с убийственной жидкостью в моих сосудах была блефом, жить в мире, где каждый мог влезть в мои мысли, не хотелось. Этот мир принадлежал Полковнику и тем, кто о нем ничего не знал: клеркам и таксистам, домохозяйкам и торговцам, подросткам, которые слушают радиопомехи и занимаются виндсёрфингом…
Лето уже вступило в свои права и пышно расцветало июнем. Листва тополей источала горьковатый аромат, который полынь делала еще более терпким. В небе кружили птицы, а над колышущейся высокой травой жужжали шмели. Природа дышала гармонией, и ничто в ней не напоминало о жажде власти.
Я уже целую вечность не смотрел на небо. Его синева слепила привыкшие к комнатному свету глаза.
Из моей груди синими ирисами прорастал вечер, мои руки корнями уходили в шероховатую теплую землю, а взгляд тонул в бездонном проеме небес.
Голос все звучал и звучал в моей памяти, и я улыбался, потому что знал: я буду слышать его всегда…
|