Шок
- Благодать! - сказал Николай Петрович.
- Благода-а-ть! - сказал Сергей Иванович.
- Благода-а-а-ть! - сказали бы вы, оказавшись третьим в этой компании.
Ничего другого и сказать было нельзя, потому что ничего, кроме благодати, не исходило от этого ясного майского дня, от молодой полупрозрачной зелени черемух, сквозь которую маняще открывался просторный пойменный луг, и спокойная река, и дальний другой берег этой реки под пронзительно васильковым небом с редкими облачками.
Но это еще не все. Дело в том, что сказочный ландшафт открывался с чистой верандочки бани. Срубленная из добротного бруса, пахнущая сосной, березовыми дровами и дубовыми вениками, эта баня светилась между медноствольными соснами на берегу чистого говорливого ручья. Ледяная его вода журчала зимой и летом, часто в это журчанье вплетались людские голоса, которые учила неторопливой речи текущая вода.
Но и это еще не все. Капли этой ледяной воды слезились на стекле праздничной, вынутой из ручья бутылки и счастливою слезой сбегали на вышитую льняную скатерть. Перед тем как увлажнить ее, они перемигивались с каплями на хрустальных рюмках, блюдах и салатницах разной формы и содержания. В них блаженствовали под деревенской сметанкой скользкие груз-дочки, оттаивало тонко нарезанное сало: с розоватым румянцем смущения оно ревниво глядело на ломтики дорогих городских гостей - сыра и сырокопченой колбасы. Было и другое, на что можно было поглядеть, но пора быть милосердным.
Николай Петрович вот уже более двадцати лет был главным врачом здешней участковой больнички и хирургом участкового уровня. Невысокого уровня, но широкого профиля.
Городской гость его, Сергей Иванович, бывший однокашник, уровень имел, соответственно, городской. Начав как узкий специалист, он по этой узкой лестнице карабкался вверх и кое-чего достиг. Достичь большего мешало отсутствие нужных талантов и связей, но и погибельно спуститься вниз не давали те связи, что имелись. Он скользил по горизонтали, соскользнув нынче в начальники комитета, название которого среди врачей Сергей Иванович стеснялся произносить. Он изредка приезжал сюда, приезжал забыть про свой комитет, город, начальство, подчиненных и убедиться, что где-то на свете еще есть благодать.
Будь это, скажем, в Германии или во Франции, дальнейший разговор с довольной улыбкой вальсировал бы и вальсировал вокруг этой благодати. Но то была окраина России, и после третьей рюмки здесь во взгляде просыпалась не то жалость, не то совесть. Взгляд этот замечал вдруг дырявую соседскую крышу, пустые проемы бывшей фермы, одинокую человеческую фигурку посреди длинной дороги или тревожащее молчаливое безлю-
дье этой земли.
Из противоречия между разрухой и благодатью, из противоречия, которое то больше, то меньше, но присутствовало здесь всегда, возникала труднообъяснимая склонность народа этой страны к долгим откровенным разго-
ворам. Из этой склонности, надо думать, возникла всемирная слава здешней литературы, музыки и вся загадочность русской души.
К философии здесь рано или поздно, вольно или невольно сворачивает всякий серьезный разговор. Собеседники были старыми уже врачами, и всякая жизненная проблема для них принимала форму болезни, ко-
торой предстояло поставить диагноз, а уж после этого становились понятными способы лечения. Окажись здесь какой-нибудь гуманитарий, какой-нибудь -йе к столу будет сказано - политолог, он наверняка запричитал бы, что это профанация. Причитал бы недолго - ему налили бы сколько нужно, потом налили еще, до тех пор, пока он не прозрел бы, увидев, как все просто.
Начал Николай Петрович:
- Можно по-всякому относиться к тому, что происходит, можно по-всякому на это смотреть, только в последнее время врачебное мое чутье шепчет о шоке. То есть шоком уж очень попахивает все течение нашей общественной жизни. Вот посмотри, коллега: главное в шоке - централизация кровообращения, когда кровоснабжаются в основном легкие, сердце и мозг. Да и мозг - только в тех структурах, которые имеют отношение к жизненно необходимым легким и сердцу. Кора с ее сознанием не так уж для того и важны, так что сознание можно временно и отключить.
Если для государства кровь - это деньги, то мы наблюдаем, что основная масса их циркулирует в пределах столичной кольцевой дороги, скупо перетекая за ее пределы. Перетекая за них, скажем, в наш областной центр, она как-то очень неохотно покидает его границы. Дойдя до центра районного, она тоже стремится остаться там. Все эти периферические руки-ноги потерпят, билось бы сердце да легкие дышали. Хотя бы маленькие сердце и легкие районного масштаба. Везде, куда бы ни проникала эта кровь, она стремится попасть в наиболее кратчайшие пути и вернуться по ним обратно, минуя мелочь узких капилляров.
Николай Петрович замолчал, а гость его хмыкнул, задумчиво и медленно захрустел соленым огурчиком.
В начале своей врачебной карьеры Сергей Иванович был анестезио-логом-реаниматологом и разных шоков перевидал великое множество. В общем, они походили один на другой: короткое возбуждение, потом более длительный период, когда больной заторможен, со спутанным сознанием или вообще без оного. Это для неискушенного взгляда смерть - раз и все. Бывает, конечно, и так, но - редко. Чаще она наползает медленно, оставляя какое-то время для помощи. И он представил себе это медленное умирание. Представил малокровные мозг, почки, в которых молча гибнут клетки, лишенные кислорода. Не все сразу, а начиная с тех, которые поактивней и которым по причине активности больше требуется кислорода.
Но люди, конечно, не клетки, мелькнула утешительная мысль. Люди отличаются от клеток способностью передвигаться и поэтому норовят перебираться поближе к центру, районному или государственному. Или вообще переселяться в другие, более благополучные организмы.
Пауза затянулась. Рука гостя неделикатно потянулась к стеклу, оно сочувственно звякнуло.
- Чтоб нам всем выжить! - выручил гостя своевременным тостом Николай Петрович. Огурец захрустел дружней, но все же с какой-то медленной задумчивостью.
Николай Петрович решил, что пора далее развертывать свиток своей доморощенной теории:
- Бытие определяет сознание. Или, ближе к нашей профессии: каков стол, таков и стул... Шоковое бытие определяет шоковое сознание, которое то спутано, то отсутствует. А точнее, разорвано на замкнутые круги мыслей, и каждый гоняет мыслишки по своему кругу. Власть думает о власти, бизнес - о бизнесе, я думаю - как бы мою больничку не прикрыли, ты - про свой комитет... Оно бы и ничего - думай о своем и свое дело делай. А где она - общая мысль, которая делает народ народом, а страну - страной? Впрочем, это вроде высокие материи, и не стоит тут о них, как на Форуме, цицеронить. Но, если уж без материй, не любят люди друг друга - вот что плохо. Какая-то всеобщая интоксикация.
Николай Петрович замолчал, деликатно давая гостю место для его суждения. Но тот молчал тоже. Молчал, думая про себя с удивлением, что с какой-то неведомой поры пропало в нем желание откровенно говорить о чем-то, пропало по причине служебной осторожности. Да и думать на абстрактные и неслужебные темы тоже пропало потихоньку желание. Теперь вот он с трудом старался подключиться к разговору, старался, но - не получалось. Кое-как получалось только молча размышлять, да и размышлять-то понятиями той давно оставленной врачебной работы.
Сергей Петрович пытался представить эту интоксикацию общественного организма. В виде чего она? В чем природа этого яда, который копится между людьми? «Продукты распада, недоокисленные продукты», - услужливо подвертывалась на ум медицинская лексика.
Для начала он подумал о том яде, который циркулировал в его небольшой семейке. Сергей Петрович вспомнил вдруг, как с каких-то непонятных времен исчезли долгие вечерние разговоры после ужина, их заменили телевизоры, с которыми часто и ужинали по отдельности, каждый перед своим каналом. После этих каналов говорить можно было только о том, что на них промелькнуло, но было поздно, сонная одурь мешала. Да и каналы были разные, и пришлось бы говорить о разном. Поэтому молчание, долгое ежедневное молчание казалось единственным спасением от противоречий. Да и на каком языке говорить, если постепенно обычные слова стали содержать в себе совсем разный смысл. Вот скажи он сыну: «Сынок! Спеши делать добро», - так сынок и ответит: «Козе понятно, надо рубить капусту и сильно спешить». И еще добавит про себя: ну, старик, спохватился... Конечно, у других то же самое, если не хуже. Все молчат, и всем невмоготу, но не будь этого всеобщего молчания, были бы только всеобщие разнобой и сплошная ругань. От непонимания происходящего, от обиды на неравенство, от пьяной тоски, от трезвой безнадежности, от чего еще - неведомо. И все это, вместе смешиваясь, превращается в какую-то всеобщую и слепую ненависть. Ненависть провинции к жирной столице, ненависть столицы к нищей и ленивой провинции, города - к пьяной и тупой деревне, а деревни - к сытому и теплому городу, русских - к нерусским, и русских - друг к другу.
То ли он произнес все это вслух, то ли настолько эти мысли были очевидны и угадывались без слов, но Николай Петрович словно за него продолжил:
- Вот и я дожил до того, что меня в селе уж вроде как и не любят. Почему, спрашивается? Потому что член сельсовета и какая-никакая, а власть? Или потому что держава мне как-то платит за мои труды? А соседке моей, деревенской старухе, платит в десять-пятнадцать раз меньше, то есть не платит никак. И она видит это мое благополучие, которое циркулирует в замкнутом пространстве моего двора, с новой машиной и новой этой баней, и видит, как это благополучие никак не стремится перетечь за ее покосившийся старый забор. А я ей дорогие лекарства выписывать должен и развивать платные медицинские услуги на селе. И что они там говорят по вечерам, не представляю, но легко представить, как внук этой бабки из детского чувства справедливости уже мечтает по ночам и баньку эту поджечь, и гараж. Да и вообще что-нибудь поджечь, гори оно все синим пламенем! Потому что все, что он видит вокруг, как-то нелепо. Нелепо и удивительно не похоже на добрые сказки из старых книг, что хранит еще чердак старого бабкиного дома. В книжках виделись иные, прошедшие или еще только грядущие времена. В тех других временах жизни людей мудро сплетались кольцо с кольцом, образуя то легкие кружева, то стальные кольчуги. И то и другое было украшением и защитой.
Николай Петрович замолчал и молча ругнул себя за краснобайство, от которого гость не на шутку загрустил.
- Благодать! - с надеждой сказал он и посмотрел на небесную даль над далеким горизонтом.
- Благодать! - поспешно поддакнул Сергей Иванович, хотя и не рад уже был этой благодати, которая вдруг обращалась в душе большой и непонятной грустью.
Произведение публиковалось в:
Приамурье–2008: Литературно-художественный альманах. – Благовещенск : РИО, 2008. № 8