Божья роса
Если имеешь очень твердые принципы, то искренне возмущаешься, глядя на того, чьи принципы еще тверже. Интересный закон.
Алисин и Пыкин всю жизнь друг в друга возмущенно тыкали пальцем и просто поражались, говоря один про другого:
— Что за человек?
Электрик драги Николай Алисин, исключительно крупный лысоватый мужчина, был рьяным рыбаком. Он имел суровое правило: хочешь рыбачить — иди и рыбачь. Вот так. А не сиди и не вздыхай, как старая девица. Когда он бежал на рыбалку, то даже его огромные бродни повизгивали от радости.
Иван Пыкин, старший машинист драги, рыбачить тоже любил, но никаких повизгиваний в себе не допускал, соблюдал принцип: потехе — час. Он, бывало, копает картошку, а Алисин возвышается над его огородом, как столб с громкоговорителем, и бубнит:
— У меня ж тоже не копана — куда она денется? А рыба-то крупная уходит! Спускается! Ну, пошли, Иван?
Пыкин сопит и копает. Куркуль и есть куркуль.
— Что за человек? — психанет Алисин и уйдет в тайгу один. А дня через два возвращается и вовсе испсихованный: нет рыбалки — вода поднялась! И картошка не копана, а тут вон дожди заряжают, копай теперь ее в грязи...
А Пыкин слушает его — и ссыпает в кули подсохшую картошку, сам крепенький, как картошина: невысокий, бочковатенький, почти без шеи, но с головой, — ой, с головой!
И возмущается:
— Рыбалки нет — дак че ходишь? А ходишь — дак че ноешь? Что за человек?
Оба высказывали немало любопытных соображений насчет того, каким не должен быть человек. Но едва речь заходила о некоем Сушкове, оба теряли способность нормально соображать. Плотный Пыкин лишь розовел от ярости, а крупный Алисин мелко вздрагивал. Да и никто во всем Балыктаке не мог хладнокровно говорить про этого Сушкова.
Вот уж действительно — что за человек?
Когда говорят: «Не пойман — не вор», — то как бы имеют в виду, что самое трудное — это поймать вора. А Сушкова и ловить не надо было, сам попадался, да что толку? Никто не подсчитывал, сколько раз его за руку хватали с краденым. Тошно было даже вспоминать про такие случаи. Но история с баночкой крабов у всех засела в памяти. Может, потому, что крабы — штука вообще запоминающаяся: кто их ел, тот об этом хорошо помнит, а кто не ел, тот помнит об этом еще крепче.
Человек пять мужиков пошли на рыбалку. В зимовье добрались поздно ночью, немного поспали. А за завтраком Пыкин вынимает баночку крабов: ему с Камчатки прислали. Все заахали: не открывай, а вот вернемся вечером с речки, тогда и распробуем не спеша, что это за крабы знаменитые. Пыкин хотел сунуть баночку обратно в вещмешок, но Алисина черт за язык дернул:
— Охота тебе лишний груз таскать?
Сам Алисин хоть и имел страшно вместительный рюкзак, носил его лишь на случай, если вдруг поймает много рыбы. А барахлом перегружаться терпеть не мог и всех учил: «Лишний груз в тайге — это смерть!»
— А вдруг — Сушков? — напомнил Пыкин.
— Не придет. Сушиха сказала — его в больницу кладут.
Пыкин всю жизнь своей головой жил, а тут как-то не подумал, что «лишнего груза» — всего-то двести граммов, и оставил баночку. Но все же подстраховался: полез на чердак зимовья и зарыл ее там в песок, под рваное оленье седло, сто лет никем не троганное.
Вернулись вечером — а в зимовье Сушков! Приперся-таки! Сидит, гад, и чай пьет. Все так и присвистнули, а Пыкин скорей на чердак слазил: ну точно!.. Шиш ночевал под тем седлом. Спрашивает Сушкова:
— Слопал концэрву?
— Какую концэрву? — буркнул Сушков. — Я, видишь, чай пью с хлебом.
Он сидел, уткнувшись в кружку, плюгавый, редковолосый, лицо морщинистое и такое кислое, будто в кружке не чай, а уксус, — и все смотрели на него потерянно: не судьба, значит, крабов попробовать... На всякий случай Пыкин, не церемонясь, — кто с Сушковым больно-то церемонился? — схватил его маленький грязный рюкзачок, вытряхнул... а вот же она, баночка! Не успел слопать!
— Моя концэрва, — не дрогнул Сушков.
— Твоя? И откуда у тебя крабы?
— А я... — Сушков подумал немного, — из домотдыха привез.
— Ты ж, гад, в домотдыхе три года назад был! А сегодня вдруг принес? Я принес — и ты принес?
— Не знаю, что ты там принес, — хладнокровно ответил Сушков. — Я по чужим вещам не лазию.
Все только зубами скрипнули. Ковырнули по вилочке этих крабов, но настроение до того опоганилось, что никто и вкуса не понял.
Давным-давно, еще в первое послевоенное время, Сушков работал на руднике и заболел силикозом. С тех пор он пролеживал в районной больнице чуть не каждую весну и, возможно, потому только не помирал, что остальное время рыбачил на свежем воздухе.
Прочие мужики вырывались на рыбалку нечасто и ненадолго, а ему, пенсионеру, спешить было некуда. Он потихоньку одолевал три десятка километров до речки
Илькан и жил там в зимовье по неделе, а то и дольше. Рюкзачок у него был с кулачок, продуктов туда вмещалось от силы дня на два. Но он спокойно подчищал чужие запасы: сухари, сахар, консервы, зимой сало и масло.
Когда Сушков еще не переехал жить в Балыктак, чего только не было на чердаке зимовья! Каждый хранил тут в особом мешке свои снасти: закидушки, блесны, грузила, спиннинги... Все это Сушков с годами разворовал и попрятал. И, главное, зачем? Сам он не мог использовать такую пропасть рыболовных снастей, и они гнили без толку, закопанные в разных местах. Изредка хозяева натыкались случайно на свое добро: одних пешней, вконец заржавленных, нашли четыре штуки. А на чердаке осталось лишь рваное оленье седло. Сушков и его закопал бы где-нибудь, но седло принадлежало охотнику Захару, хозяину избушки. Его единственного Сушков боялся злить. Впрочем, охотник очень редко наезжал в избушку из своих дальних угодий, так что о нем и речи нет.
Надо сказать, в поселке Сушков и ржавого гвоздя не унес с чужого двора, да и не ходил по дворам, потому что был сыч сычом. Пакостил исключительно на рыбалке. И в милицию на него жаловаться было бы как-то глупо и неловко. Участковый Бурматов посмеивался: не маленькие, разбирайтесь сами.
А с другой стороны, попробуй-ка с таким фруктом разберись. Бить жалко — больной. Стыдить бесполезно — бесстыжий. Судиться с ним — самим стыдно. Бежать от него — и то некуда: все речки вокруг загублены драгами, и если хочешь рыбки — иди на Илькан. А там Сушков. Вот и крутись.
Конечно, не сразу все опустили руки. Как-то Пыкин, поглядывая на сушковский рюкзачок-с-кулачок, сказал:
— Мы понимаем, Сушков, тебе тяжело груза таскать. А ты закупи продуктишек побольше — мы их тебе сюда хоть тонну занесем.
Рыбаки, сидевшие в избушке, обрадовались: молодец, Пыкин, не стал дергать воришку за совесть, которой у него нет, а повернул вопрос по-деловому. Но Сушков кисло спросил:
— Зачем?
— Как — зачем? — растерялись все. — Ты же не нищий — чужие куски таскать.
— А я у вас съел хоть кусок?
— Тьфу! — плюнули все разом.
Но и плевать было бесполезно. Не зря бабка Котиха принародно заявила ему:
— Тебе хоть плюй в глаза — ты скажешь: божья роса!
Что он не нищий — про это знали, но все же удивились, услыхав, что денег у него, как у дурака махорки, — две сберкнижки. Услыхали случайно: к нему приезжал единственный сын, переночевал, а наутро орал во дворе:
— Сдохнешь, дак они обе пригодятся, твои сберкнижки! На одну тебя положу, а другой накрою! — А людям, уезжая, пояснил сквозь зубы: — Взаймы на машину не дал, папа родный...
Сыну никто не посочувствовал: это кем надо быть, чтобы орать отцу такое? Что за человек? Но, опять же, и папаша — о-хо-хо!.. Сушкова обступили на улице.
— Что ж ты ему на машину пожалел?
— Я его самого пожалел. Убьется пьяный на той машине.
— Он же не пьет!
— Научится.
— Да у него желтуха!
— И с желтухой жрут.
И весь у него разговор. Тогда-то толстая Котиха и проскрипела ему насчет «божьей росы». А Котихин зять Николай Алисин, как услышал про эти две сберкнижки, позеленел:
— В милицию! Немедленно написать в милицию! Хватит терпеть гада, который, сидя на таких деньгах...
Так-то так. Но не про блесны же краденые писать. Вот если бы Сушков что-нибудь украл в поселке... Найти бы хорошую зацепку! Не было зацепки.
Хоть и довели Алисина до бешенства эти две сберкнижки, но деньги-то на них лежали законные, он понимал. Отчего у Сушкова не быть таким деньгам; если сыну он не помогал, жили вдвоем с Женой, свинина своя, картошка своя, он не пил, не курил, пенсию получал хорошую, жена работала посуду в столовой мыла, а помои, кстати, чушке таскала. Да еще женщины говорили, что Сушиха в те помои перед выносом то нераспечатанную банку тушенки кинет втихаря, то банку сгущенки...
Стоп-стоп... Да это же зацепка!
И вот солнечным февральским днём, вернувшись с драги и пообедав; Алисин стал ждать у окна; Посадить Сушкова, конечно, не посадят, но тряхнут как следует. Пока же Алисина самого слегка трясло от волнения. Чтобы успокоить нервы, он взялся листать толстую тетрадку, куда его дочка списывала песни. Всякие современные «тра-ля-ля» он проглядывал, пренебрежительно хмыкая, но вдруг наткнулся на полузабытую им песню про Олю, которая «часто вечерней порой с милым на лодке каталась». Это была одна из тех неистребимых жалобных песен, которых не поют ни по радио, ни в школе, а которые сами собой упорна прорастают в каждом новом поколении, как на морковной грядке несеянный укроп. Дочитав до жестокого конца: «Олю не бог погубил, Олю любовь погубила», — он вздохнул и уставился в окно.
И вовремя. По улице шел Сушков с пустым ведром.
Алисин вскочил. Схватил карандаш, хотел вырвать из дочкиного песенника чистый листок, но, секунду подумав, сунул в карман всю тетрадку. Оделся и помчался к конторе, где всегда можно было найти двух-трех свободных мужиков.
Когда Сушков тащил назад ведро, полное столовских помоев, дорогу ему заступил Алисин, за спиной которого неловко топталось еще трое.
— Мы комиссия! — нервно, сказал Алисин. Сушков растерянно поставил ведро на утоптанный снег. Алисин сунул ему под нос дочкину тетрадку и молниеносно пролистнул ее: — Видал? Тут все факты на тебя собраны!
— Че такое? — Густо исписанная тетрадка неожиданно напугала Сушкова. И Алисин, впервые в жизни увидав на этом вечно кислом и равнодушным лице испуг, сразу обрел спокойствие и уверенность..
— В обэхзэс узнаешь, че такое. А сейчас мы твои помои комиссионно проверим! — Он написал на чистой странице: «Акт проверки помоев», — Показал этот заголовок Сушкову и скомандовал:
— Доставай банки с ведра!
Сушков лупал глазами. Тогда Алисин подмигнул членам помойной комиссии:
— Олю не бог погубил!
И ударом валенка опрокинул ведро. Растеклась по снегу жижа, разъехались набухшие хлебные корки, картофельные очистки... Так. Что еще? Полпирожка. Костей свыше десятка... Комиссия, сморщившись, долго разглядывала лужу. Потом, сильнее сморщившись, стала разглядывать своего председателя, который оторопело тряс дочкиным песенником и бормотал:
— Тут море фактов!..
Так захлебнулась последняя атака на Сушкова.
Каждый приспосабливался, как мог. Терпеливые волы, вроде Пыкина, носили все рыболовные снасти с собой — туда и обратно. Алисин, презирая лишний груз, стал, на манер самого Сушкова, прятать свое имущество вокруг зимовья. Но Сушкову лишь веселей зажилось: когда клева не было, он увлеченно разыскивал тайники, Алисина и его последователей. Тогда Алисин насобачился делать сверхсекретные тайники, такие, что иной раз и сам никак их не найдет, зато вдруг наткнется на чужие снасти — и мучается загадкой: то ли они Сушковым припрятаны, то ли честным человеком?.. В общем, со снастями пошло черт знает что.
С продуктами-то — ладно уж, не голодные времена. Если оставались харчи — клали их на виду, как дань злому духу тайги. Один студент-практикант, работавший лето на драге, вырезал из дерева культяпого божка, без рук без ног, но с лицом таким же кислым я недовольным, как у Сушкова. Божка с хохотом прибили в зимовье над столом, где оставляли продукты. Однажды приехал на оленях хозяин избушки якут Захар со своей старухой-эвенкийкой. Деревянный божок их изумил и перепугал. Алисин, ночевавший в зимовье, объяснил им соль шутки и заодно излил все, что накопилось в душе. Старики кивали головами, восклицая вслед за Алисиным:
— Сто за селовек!
А наутро Алисин проснулся от странного бормотанья. Открыл глаза. Старуха что-то жалобно говорила по-эвенкийски деревянному Сушкову и водила по нему пальцем. Оказалось — это она мазала губы жадного русского идола свежей оленьей кровью. Вот куда зашло дело...
Но в один необыкновенный, почти праздничный вечер родилась, наконец, надежда.
«Опасные гастроли» — были написано с утра на клубной афише. Молодежь радовалась: Высоцкий! Народ посолиднее тоже подумывал сходить в кино — главным образом, из-за слова «опасные». Но когда после обеда на афише появилась приписка: «Слово перед к-фильмом имеет участковый т. Бурматов», — тут уж весь Балыктак зашевелился. В клуб засобирались даже самые разборчивые бабки, которых киномеханик Гоша звал «индюшками» за то, что они признавали только индийские фильмы.
Зачем приезжает участковый — этого не знал никто, даже сам начальник драги. Однако когда афишу явился почитать Сушков, киномеханик Гоша сделал ледяные глаза и шепнул ему:
— Тебя Алисин заложил. Если на поруки не возьмем — сядешь.
— Сам любого посажу! — ощетинился Сушков. — Алисин сетями ловит.
— Он своими, а ты ворованными. Две статьи тебе обеспечено.
Гоша был трепач, и все же Сушков смылся на рыбалку.
Под вечер на автобусе прибыл участковый Бурматов. К нему подскочили с расспросами, но белокурый лейтенант, отряхнув пыль с коротковатых форменных брючек, лишь улыбнулся.
Его улыбка раскалила общее любопытство. Здесь знали, что участковый сперва поулыбается, а потом как выдаст... Именно так было и в прошлый раз, когда толстая бабка Котиха написала заявление о пропаже шести курей. Бурматов тогда приехал, и Котиха битый час торжественно выскрипывала ему свои подозрения касательно воров, а также жалобы на то, что курей караулить некому: дочка с детьми в отпуске в Прибалтике, а у зятя о курях голова не болит, ему лишь бы рыбачить да папиросы смалить, вот она и выставила его на летнюю кухню, пусть там валяется и смалит. Белокурый лейтенант так мило улыбался, о бабка Котиха сама неожиданно хихикнула и налила гостю супу с грибами. Потом Бурматов зашел на летнюю кухню. Котихин зять Николай Алисин сидел на койке и ковырялся толстыми пальцами в рыболовных закидушках.
— Думаю, курей соболь потаскал, — сказал он.
— Да ты что? — удивленно улыбнулся участковый.
— Помнишь, дед Бянкин в курятнике соболя убивал, кочергой-то?
— Дак то лет шесть как было!
— А я вчера у нашей стайки помет соболиный видал. Показать помет?
— Его, небось, затоптали, — отмахнулся участковый.
— Плюнь ты на курей, Витя! Алисин вздохнул, отложил закидушку. — Лучше Сушкова вон пугани.
— Сушкова? — задумчиво улыбнулся участковый. — А он мог курей?..
Алисин подумал, помялся.
— Нет. Он только в тайге паскудит. Никто его ненавидит!
— Я знаю! — кивнул Бурматов, улыбаясь все задушевнее. — Дак ты, Коля, курей-то вытаскивай!
И указал на крышку подполья. Алисин дважды открыл рот и дважды молча закрыл его. Откинул крышку, плаксиво поглядел на участкового:
— Витя! Она ж, кряква старая, весь аванс у меня выгребла; пока я спал. А мне чем питаться?
— Она разве не варит?
— Дак она один суп с грыбами варит! — в отчаяний выдохнул огромный Котихин зять, протискиваясь в узкий для него лаз подполья. — А деньги мои все Валюхе в Прибалтику выслала. Хочет, чтоб Валюха ей бусы янтарные купила — зоб сводить янтарем. А какой у ней зоб? Нажрала три подбородка, а тут сдыхай на грыбах на этих.
Оголодавший Алисин, оказалось, успел уже съесть четырех из шести зарубленных им курей, а пух и перья сложил в наволочку, которую рассчитывал впоследствии предъявить жене и теще как смягчающее обстоятельство.
Бабка Котиха не особенно долго грызла зятя: может, душу ей и в самом деле смягчила наволочка с пухом. Но интересно, что вскоре Котиха купила в магазине пластмассовую дощечку с портретиком Есенина. «Куда он вам»? — фыркнула продавщица. Бабка сухо отрезала: «На комод». Белокурый поэт был задумчив, но, казалось, вот-вот мило улыбнется, как Витечка Бурматов...
Зато Алисин о Бурматове говорил с горечью:
— Меня осрамил — а Сушкова он не видит. Что за человек?
...Бурматов вышел на сцену, встал на фоне белого экрана. Он улыбнулся — и маленький, битком набитый зал зашипел и затих. Лишь бабка Котиха, сидевшая в первом ряду среди «индюшек», влюбленно скрипнула: «Вот загадочный!».
Выдержав паузу, он нахмурился и объявил:
— В ночь на второе июля в областном центре был взломан магазин.
Ахнул женский голос — и в молчании пошла раскручивать свои колеса коллективная мысль. Что за шутки? До областного-то города — семьсот километров. При чем тут Балыктак? Ведь никто из местных не мог. Хотя... И все разом повернулись туда, где в заднем ряду сидел длинный чернявый Федька Козлов. Новенький.
— Здесь Козлов Федор? — спросил Бурматов. — Пусть выйдет.
Тот пожал плечами и полез на сцену.
— Ты Козлов, значит?.. Долго же тебя искали!
Все замерли.
— А плохо искали! — ухмыльнулся Федька.
От этой наглой ухмылочки не одно сердце с горечью сжалось. Ну почему, почему всегда так бывает? Почему на иного глянешь — и морда рыхлая, и работа из рук валится, и глупый совсем, а зато и смирный, и хороший. А как появится парень заводной, боевой — так и переживай, что влипнет в какую-нибудь историю! Федька этот всего с месяц в Балыктаке, после техникума. Он и гитарист, и на драге его хвалят: толковый, шустрый. Чересчур, видать, шустрый. Вот и нашустрил. И ухмыляется. Вот и доухмылялся. За магазинчик-то теперь...
— Грабителей было двое, — сказал участковый. — Обоих Федор и задержал на месте. Один задержал!
Изумленно взвизгнул женский голос — будто взвизгнули тормоза у резко остановившейся коллективной мысли. А участковый Бурматов так и расплылся: рад был, что, как всегда, ошарашил публику. Что за человек?
Он громко прочел грамоту, подписанную самим начальником областной милиции, и преподнес ее Федьке.
Все захлопали. А Бурматов взял со стола сверток.
— В ту ночь Козлов шел, насколько мне известно, с выпускного вечера. И костюм ему при задержании попортили. Таким образом, управление внутренних дел облисполкома... — участковый набрал в грудь воздуха и выкрикнул торжественно, — предоставляет ему новый костюм!
Он вручил Федьке сверток. Опять захлопали.
— А какой костюм? — крикнул кто-то.
— Идентичный полностью! — бросил участковый, тряся Федьке руку.
— Полностью! — закивала «индюшкам» бабка Котиха. — Видать, с жилеткой.
Федька прыснул. По залу тоже прокатился смех. Бурматов оглядел публику:
— Смеетесь? Человек на двух бандитов пошел. Да, на бандитов. У них, насколько мне известно, ножи были! — Зал онемел. Федька, будто скучая, сунул сверток под мышку и поглядел в потолок. — А у вас, — продолжал Бурматов, — некоторые, извините, лбы ходят и жалуются участковому. Не могут всем гамузом с одним управиться.
— «Ножи!» — выкрикнул обиженный Алисин. — Сушков без ножа режет!
Но все зашумели, требуя, чтобы Федька рассказал про ножи.
— Просим! — Бурматов похлопал Федьку по плечу.
— В другой раз! — отмахнулся тот и пошел со сцены.
— Погоди! — оторопело крикнул участковый. — Всем же интересно!..
Но Федька не удосужился даже оглянуться на покрасневшего вдруг лейтенантика, а спрыгнул со сцены и заорал киномеханику:
— Гоша! Давай «Опасные гастроли»!
По ночному поселку к себе в общежитие шел Федька Козлов со свертком под мышкой. Он подкидывал длинные ноги, изображая канкан, и орал из Высоцкого:
И Р-роза — гимназистка
Вступила с ним в р-роман!
Следом валили все мужики, что были в клубе. В маленьком общежитии расселись по двое на каждую табуретку, заняли все койки. И участковый Бурматов, как-то резиново улыбаясь поджатыми губами и не глядя на Федьку, сел здесь: ему предстояло ночевать в общежитии.
— Вообще-то, — сказал Федька, — про меня газета писала.
— Да ну-у-у? Давай сюда газету!
Федька в нерешительности почесал за ухом, но все же достал большую газетную вырезку. Она очутилась в цепких лапах Алисина, председателя всех собраний. Он встал, навис над столом, с особой гнусавинкой произнес: «Я зачитаю!» — и все привычно пригорюнились, а кто-то зевнул, как мухобойкой стукнул.
— Значит, заголовок: «Золото высшей пробы».
— О-о! — оживились слушатели: они, как-никак, были; дражники, профессиональные золотодобытчики. Алисин начал зачитывать:
— «Воры проникли отнюдь не в ювелирный, а всего лишь в небольшой продуктовый магазин на окраине. Читатель спросит: при чем же здесь золото? Что ж, расскажем по порядку...».
У Бурматова брови изумленно поползли под козырек. Федька неловко кашлянул.
— «Расскажем по порядку, — продолжал Алисин внезапно осипшим голосом. — Город спал. Замок на двери магазина был сорван. В темных окнах мелькал свет фонарика. Внутри — преступники! Но сколько их? Двое? Пятеро? Вооружены ли они? Если бы Федор знал! «Знание — сила!» — сказал мудрый Фрэ... — тут Алисин слегка запнулся, — ...Фрэнсис Бэкон. «Нет! Сознание — вот сила! Сознание долга!» — всем существом своим как бы возразил ему Федор в эту минуту...».
Алисин замолчал и нахмурился, шевеля губами.. Спросил:
— Кому это ты возразил?
— Никому я не возражал! — психанул Федька. — Давайте лучше я сам расскажу...
— Не лезь! — осадили его. — Читай, Коля!
И стали слушать дальше — про то, как Федька кинулся бить воров. Потом услышали, что в детстве он, оказывается, лазил по квартирам, и был на учете в милиции. Потом, переругавшись с Алисиным, слушатели разобрались, что лазил по квартирам не он, то есть не Федька, а другой «он» — один из воров, а Федька в детстве, наоборот, пришел в секцию борьбы, и тренер положил руку на его худенькое плечо... Автор статьи, некая Ю. Воробеева, неоднократно предупреждала: «Расскажем по порядку!» — и Алисин, тыча в газету толстым пальцем, клялся, что читает по порядку. После мудрого Фрэнсиса Бэкона там заговорил довольно глуповатый сторож магазина, но тут же его перебил другой мудрый деятель — какой-то Аристофан, тоже не имевший прямого отношения к магазинным кражам. Впрочем, у этого хоть имя звучало подходяще: не то «арестант», не то «корефан». Аристофан был еще более или менее к месту, но в целом суть статьи как-то уворачивалась от мозгов.
Тогда Федька вскочил, усадил Алисина и, махая в тесноте руками и ногами, рассказал все сам.
В общем, он провожал сокурсницу с выпускного вечера. У магазина они наткнулись на сторожа, который лежал на тротуаре связанный. Послав девушку за милицией, Федька заскочил в магазин, выбил из чьей-то руки фонарик и стал драться в темноте. Девушка привела на помощь не милицию, а шофера хлебовозки с монтировкой в руке. (В статье сообщалось, что этот шофер имел двух детей и садовый участок, и, описав его увесистую монтировку, автор указала, что человек должен вырастить сына, посадить дерево и убить змею). Змею шофер в этот раз не убил: оба вора уже постанывали на полу среди битых бутылок и не рыпались. На Федьке не было ни синяка, только костюм ему весь изодрали и уделали в сливочном масле. Потом милиция нашла на полу нож, но Федька в темноте не заметил, пытались ли они его применить или он сам выпал из кармана, как кричал со слезой один из воров.
Статья кончалась так:
— Федор! Неужели вы не боялись? Ведь ночь, темнота...
— Это вы в точку попали! — ответил он мне. — В темноте было неудобно. Я не мог визуально оценить противника.
Я не сдержала невольной улыбки. «Визуально»... В этом техническом словечке — весь он, Федор Козлов, деловитый, решительный, собранный... Он едет работать на прииски. Будет добывать золото — и золото высокой пробы, не сомневаюсь! Как не сомневаюсь в том, что сам Федор с честью выдержал испытание на пробу своего характера, своей личности. Ю. Воробеева».
И вот, когда слушателям все стало ясно и они смотрели на Федьку в молчаливом восхищении, Иван Пыкин нерешительно закрутил головой на короткой шее.
— Дак нашли у них золото? Я что-то прослушал...
— Ну, Ваня! — возмутились все. — Какое золото? Это же она так — сравнение провела!
Пыкин подумал и сказал:
Тогда дура она. Его же и убить могли.
— Да она так и пишет.
— Пишет! — презрительно сказал Пыкин. — Лучше, Федя, примерь костюмчик...
И пиджак, и брюки оказались коротковаты. Федька посмотрел на этикетку, выругался:
— И рост вроде мой, и размер мой. Вот шьют!.. Может, кто из вас купит?
Но все шумно запротестовали, говоря, что этот костюм — считай что медаль. Практичный Пыкин сказал участковому:
— Витя! Ты в райцентре часто бываешь. Обменял бы ему костюмчик на базе.
— Мне делов больше нет, — холодно ответил Бурматов, так и сидевший со своей новой резиновой улыбкой. Пыкин посмотрел на него и вздохнул укоризненно.
— Ладно, — сказал Федька. — Раз медаль — пусть висит.
Взял гитару и снова запел про Розу-гимназистку. В Балыктаке успели прийти к общему мнению, что голос у Федьки сильный, а игра слабая. Сам он о себе говорил, что не играет, а просто «аккорды берет».
— А ну-ка! — участковый Бурматов взял у него гитару. Пощипал струны, покрутил винты. Взгляд его затуманился, поплыл поверх голов, как табачный дым, — и все притихли, пораженные, когда он заиграл. Это были не Федькины «аккорды»! Здесь такую игру слыхивали только по радио. «И че-ре-мух сере-ебряный и-иней...» —, явственно разобрал каждый в струнном переборе.
— А своей гитары не имею, — сказал он, улыбаясь уже не резиново, а тепло и грустно. — Не достану никак.
Пыкин засопел — но додумать что-то важное ему не дал киномеханик Гоша, который гитару не слушал: музыка всухомятку ему в кино надоела.
— Федя! — сказал Гоша. — А те воры здоровые были хмыри?
— Да один почти с него, — Федька кивнул на Алисина.
— Ну, Колю ты не завалишь, — важно сказал Гоша. — Вы разной весовой категории.
— Понимал бы ты в категориях, — скривился Пыкин.
— На спор! — живо обернулся к нему Гоша. — Завалит — я ставлю, не завалит — ты ставишь!
— Что я тебе среди ночи поставлю?
— У тебя ж дома бачок бражки!
— А ты видал тую бражку? — зашипел ему Пыкин, косясь на участкового. — Я тебе дам бражку!
Но всем стало интересно, кто кого завалит. Алисин отнекивался, но его вытолкали во двор. Борцы встали друг против друга, лампочка над крыльцом добрасывала до них свой свет. Федька ростом был почти с Алисина, но в комплекции далеко ему уступал. Бурматов, посмеиваясь, дал с крыльца команду. Федька вкрадчиво стал приближаться к Алисину. Тот замер столбом, как гигантский настороженный суслик, и хохотнул: «Гы-гы!» — когда Федька взял его за руку. А Федька сказал: «Хык!» — и Алисин, дернув сапожищами в воздухе, гулко упал. Зрители завыли. Алисин поднялся, зажимая в горсти отбитую ягодицу, и ядовито предложил смеющемуся Бурматову:
— А ну, Витя, теперь ты с ним! Давай, че ж ты?
Бурматов сощурился на него, потом глянул на часы и сердито прикрикнул, что всем пора по домам: первый час ночи. Но часть гостей все же вернулась в прокуренную комнату, где стало просторнее и как-то грустнее. «Знаешь-знаешь приемчики!» — похлопывал Федьку по плечу Алисин, ибо что оставалось ему делать? Федька оборвал его:
— Не в приемчиках делю.
— А в чем? — спросил Бурматов. У него на щеках горели пятна, словно это он боролся только что.
— А в том, что теряться не надо. Я их там, в магазине-то, одними приемчиками, что ли, взял? Я их на испуг взял.
— Ну... — Бурматов поджал губы. — На испуг не всякого возьмешь.
— Всякого — не всякого, — Федька дернул плечом. — Главное — обстановку оценить.
— Визуально? — поддел Бурматов. — А скажи-ка, Алисин, сколько лет вы своего Сушкова оцениваете?
— У-у-у! — протянул Алисин.
— Горбатого могила исправит, — мрачно сказал Пыкин.
— А что Сушков? — Федька усмехнулся. — Раскисли тут перед ним. Давно б отучили.
— Иди отучи! — обиделся Алисин.
— Запросто! — весело сказал Федька. — Вот схожу на рыбалку, посмотрю там, что и как, — он у меня только мяукнет!
— Не вздумай бить! — с угрозой сказал Бурматов.
— Зачем бить? Одним внушением.
— Сушкова — внушением? Ха-ха! — Бурматов развеселился. И это выглядело странно, если вспомнить, что он сам сегодня стыдил со сцены «лбов», которые не могут унять Сушкова. Логики в таком повороте не было, но что мы знаем о логике?
— Спорим, отучу без битья? — Федька протянул ему руку. Участковый с минуту помедлил, но подал свою.
— На что спорите? — взвился киномеханик Гоша.
Иван Пыкин посмотрел на него, как на таракана, но тут идея, зревшая в его неторопливой голове, так и щелкнула лопнувшим стручком.
— Я скажу! — заволновался он. — Федя, ты проспоришь — отдашь ему гитару. А ты, Витя, проспоришь — сменяешь ему костюмчик на базе.
— Ну-ну, — сказал Бурматов.
— А то что ж костюмчику пропадать?
Сушков колол дрова. Федька проходил мимо, посмотрел, как пожилой малосильный мужичонка долбит колуном сырые, по-летнему вязкие чурки, и завернул помочь. К тому же, раз уж затеялся этот спор, к Сушкову не мешало приглядеться.
Черный кобель молча вылетел навстречу в надежде откусить гостю ногу. Федька отпрыгнул за калитку — и кобель горько взвыл, захлебнулся лаем. Сушков обернулся.
— Помогу тебе колоть! — крикнул Федька.
— Зачем? — набычился хозяин.
— Как зачем? Привяжи собаку!
Сушков постоял, подумал, но все же закрепил собачью цепь покороче. Федька взял колун и пошел разваливать чурку за чуркой, а Сушков стоял, не сводя с него подозрительного взгляда. Между тем кобель лаял так, что у них обоих головы пухли. Хозяин увел его в огород и привязал там за стайкой, но надрывный лай и оттуда летел без умолку: пес впервые увидал во дворе чужака и впал в истерику.
Кобель лаял, а хозяин стоял над душой и молчал. Федька присел передохнуть. Когда молчание сделалось уже вовсе глупым, сказал первое, что пришло в голову:
— Когда, ты на руднике работал, у вас там в вагонетки, я слышал, лошадей запрягали... Они что — правда слепые были?
— Кто? — Сушков еще больше насторожился.
— Ну, те лошади.
— А че?
— Да просто интересно.
— Тебя подержи годика два под землей — не ослепнешь?
— Вот жизнь была у коней! — покачал головой Федька. — Да и у людей, наверно, тоже...
— Че б ты понимал в жизни! — зло сказал Сушков.
Федька, подрастерявшись, ответил:
— Сколько положено, столько и понимаю. До твоих лет доживу — больше буду понимать.
— Больше меня?
— При чем тут ты?
— Я давно ни при чем. Меня на помойку надо.
— Ты обиделся, что ли?
— Че б ты понимал в жизни! — крикнул Сушков.
— Ну, заладил... Что я тебе сделал? Помочь пришел...
— Помо-очь! Тебя Алисин подослал — я вижу, я тебе не слепая лошадь! Иди отсюдова!
Федька с минуту посидел, слушая лай кобеля.
— Объясни, — сказал он, вставая. — Что ты за человек? Почему с людьми не живешь по-людски?
— Не надо вокруг меня круги делать! — отрезал Сушков.
Федька пошел со двора. Сушковский кобель перестал лаять только на вторые сутки.
Желтые листья мчались по таежным речкам, уходила в низовья крупная рыба, — сентябрь уплывал. Похудевший Алисин каждую неделю мотался на рыбалку. Но напрасно он звал с собой Федьку, чтобы тот сдержал, наконец, обещание и проучил Сушкова. Федька замещал уехавшего в отпуск Пыкина, а в Балыктаке еще не слыхивали, чтобы новичка назначали старшим машинистом, и Федьку от драги стало клещами не оттянуть.
На сухом осеннем воздухе у Сушкова повысилась активность. Он уволок из зимовья и где-то закопал тяжеленные, из литой резины, запасные сапоги Алисина, которые прежде и из-под нар едва бы нашел силы выволочь. «Скажи, Федя, боишься гитару проспорить!» — ныл Алисин. Но, слава богу, поймал вдруг тайменя на шесть кило — и перестал ныть.
Вернулся Пыкин, но ушли в отпуск другие, а кое-кто бюллетенил по простуде: ударили первые морозы. На драге теперь топили котел обогрева и ежедневно скалывали лед, которым зарастала вся палубная оснастка. Работы привалило, а люди все были на счету, так что отпала рыбалка и электрику Алисину.
Косматая от инея драга ворочалась в обмерзшем, сузившемся котловане, плавала в ледяном киселе. Но галечный грунт, хорошо оттаявший за лето, был податлив, и черпаки тянулись вверх, полные золотоносной породы. И пока лед был еще тонок, Алисин и Пыкин с завистью думали о том, как веселится на Илькане вольный Сушков, как выходит он, будто на стекло, на замерзшее улово и видит под ногами шарахающихся рыб, и легко рубит лунку, где вздумает.
А лед матерел, беря драгу в тиски, и его стали взрывать. Издали было жутко наблюдать, как столбы грязной воды и ледяных осколков вставали по бортам драги: будто ее бомбили. Федька редко вспоминал про Сушкова.
А Сушков, кстати, давно уже томился дома: выпали большие снега, и ему не под силу стало торить тропу на Илькан.
Драгу остановили только в середине декабря.
Тропа тянулась по тайге, как бесконечная канава, заваленная снегом выше колен. Впереди ломился Федька, похвалившийся, что будет топтать дорогу до самой избушки. Он запалился, дышал со свистом, сморкался, ошалело таращил глаза в белых от инея ресницах, но не пускал вперед ни Пыкина, ни Алисина, — хотел доказать. Что за человек?
Четвертым с ними напросился молодой человек Валентин Ильич, инженер по технике безопасности, командированный в Балыктак из приискового управление. Пыкин и Алисин оглядывались на него с недоумением. Вчера говорил: «Я рыбалочку люблю-у!» — а тащится, как корова. Много ли старше Федьки, а уже салом весь заплыл. Что за человек?
Что за люди? — поражался Валентин Ильич, из последних сил стараясь не отставать. Им бы сейчас отмякать в тепле — после стольких недель проклятой работы на морозе, среди сырости и железа, — а они и отдых себе устроили похлеще любой работы.
— Да неужели, — сказал Валентин Ильич на перекуре, — этот ваш доходяга тоже сюда попрется?
— Сушков-то? — отозвался Пыкин, — А как же! Завтра и попрется. Мы ж тропу, худо-бедно, протопчем.
— Привык на чужом горбу... — Алисин зло сплюнул.
В избушку пришли, когда в сиреневых снегах горел закат, малиновый и холодный. Валентин Ильич рухнул на стылые нары, но Пыкин всех заторопил, говоря, что пока видно, надо готовить дрова и червей.
— Зимой — червей? — вяло удивился Валентин Ильич.
У зимовья стояли высокие ели, и у иных была снята снизу кора, чтоб сохли. Свалили такую елку, напилили чурок. Под легко отстающей, оббитой дятлами корой белели личинки короеда. Они попадались и в древесине, когда стали колоть дрова. Пыкин я Алисин собирали их в круглые жестянки из-под леденцов. Федька взял одну личинку: жирная, бледная, какая-то гофрированная. Он думал — мерзлая, но когда сжал пальцами, цвиркнула бледная жижа.
— Мерзость! — сморщился Валентин Ильич. — Вот интересно: дождевого червячка и в руки приятно взять, а на этих смотреть противно.
Алисин улыбнулся начальнику:
— Рыбе дождевой червяк — как нам говядинка. А короед, — он причмокнул, — как нам свининка.
— Спробуй-ка свининки! — Пыкин сунул короеда Алисину к губам, тот отшатнулся и сел в снег. Пыкин захохотал.
— Шуточки! — нахмурился молодой начальник.
За ужином выяснилось, что ни Валентин Ильич,
любивший рыбалочку, ни Федька, не очень любивший ее, ни разу не рыбачили зимой.
— Ничего! — успокоил их Алисин. — Улов делим поровну.
— Разумеется! — хмыкнул Пыкин над миской.
— Ну, давай отдельно! — оскорбился Алисин. — Будем, как сычи, каждый себе. Ладно. Я отдельно, раз так...
— Понес по кочкам, — заскучал Пыкин. — Что за человек?
— Это ты — что за человек?
Утром они вышли на заснеженный плес, где под берегом было глубокое рыбное улово. Впереди мчался Алисин с пыкинской пешней: свою он из поселка не принес — зачем тащить в такую даль лишнюю железяку? — а сегодня, подскочив затемно, вырубил замечательный черенок, насадил пешню, принесенную Пыкиным, и теперь за свои хлопоты имел право первым ею попользоваться. Справедливо? Справедливо.
Пока остальные вхолостую коченели на утреннем морозе, Алисин прорубил себе лунку, заодно и согрелся. Передав пешню Пыкину, он быстро прицепил личинку короеда к мормышке, опустил снасть в воду и стал плавно водить удилишком вверх-вниз. Удилишко, длиной и так чуть больше авторучки, совсем спряталось в его огромной рукавице, и казалось, что Алисин угрожающе машет кулаком кому-то там, в проруби.
Кулак его вдруг высоко взлетел, будто для хорошего удара, — и рядом с лункой засверкал, заплясал хариус, но вскоре потух, обвалявшись в снегу, как в муке, и застыл, изогнувшись подковкой. У Алисина не попляшешь. Следом попался другой.
Пыкин еще только долбил лунку, а начальник с Федькой совсем одубели от мороза. Алисин им посочувствовал:
— Одну пешню на четверых носим! А кто до этого довел? Сушков, скотина, довел! — Он вытянул третьего хариуса, и чуть не заплакал от сочувствия к товарищам: — Уже б и вы все ловили, не один я!
— За всех не болей, — бросил Пыкин, разматывая удочку. Алисин встревоженно замолчал.
Пыкин сразу же вытащил не хариузенка, а почти килограммового ленка. Алисину мигом опротивела собственная лунка. А Пыкин поймал следом шесть хариусов подряд...
Вот уже и Валентин Ильич с Федькой начали ловить, и у них уже что-то там трепыхалось на снегу. У Алисина же четвертый хариус сорвался, после чего рыба и вовсе отошла от лунки.
Он подошел к Пыкину, взвесил в руке его ленка и сокрушенно сказал Валентину Ильичу:
— Мельчает ленок. Мельча-а-и-ит!
— Лови крупных, — заметил Пыкин.
Алисин взял пешню и озабоченно огляделся.
— Вон там новую долби, — посоветовал Пыкин. — Вон, где березку подмыло.
— Там-то? — Алисин издал нервный смешок, будто его щекотнули. — Дак там-то ты, небось, уже для себя присмотрел местечко?
— А угадай, где я для себя присмотрел! — Пыкин подмигнул Валентину Ильичу. Алисин снова издал смешок и неуверенно пошагал к поваленной с корнем, вмерзшей ветками в реку березке. Пыкин сказал Валентину Ильичу:
— Всю жизнь он такой обделенный.
— Человека сразу видно, — кивнул молодой начальник.
— Мы с ним раз в колхоз ездили за поросятами. У меня там шуряк завгаром, дак блат. Приходим на ферму, он давай бегать: я вот этих парочку возьму! Нет, вон тех! Нет, вот этих! Шуряк ему говорит: да ты че?.. Кое-как уже выбрал, а недово-ольный! Ну, и я себе взял парочку. Дак я обоих выкормил, кабанчик на двести кило потянул, а чушечка погуляла — одиннадцать штук принесла. А у него один подох, другого еле успел прирезать, а то б тоже... И ноет: больных мне подсунули! — Пыкин высморкался. — Их же содержать надо! А они у него голодные, в сырости, в грязе... Всю жизнь он обделенный.
Алисин, с кряхтеньем рубивший лед, крикнул:
— Ловить обожаю, а кто б за меня долбил! — И засмеялся так, что вся морозная тайга загукала, понимая, что человек шутит. Но Пыкин буркнул под нос:
— Хрен ли смеешься, когда такой ты и есть.
Тут Федька, с тоской глядевший на своего единственного хариузенка, бросил удочку, подбежал к Алисину и забрал у него пешню:
— Я у вас буду зам по тылу!
Скоро все признали, что идея неплохая. «Зам по тылу» таскал сушняк, палил костер, чай заваривал, а главное — весь плес издырявил лунками, дак что, Алисин чуть с ума не сошел, бросаясь от одной лунки к другой.
Вечером Пыкин, выбрав четыре самые уловистые лунки, накрыл их рваными ватниками и еловым!» ветками, сверху присыпав снегом: чтобы не замерзли и наутро перед уходом, можно было побаловаться еще напоследок.
Зажгли две свечи: одну на столе, другую, на подоконнике у жестяной печурки. Мерзлую: белоглазую рыбу Алисин вдумчиво, будто раскладывая пасьянс, разложил на четыре совершенно равные кучки. Осталось еще много мелкого хариуса на общую жареху.
— Постное масло для хариуса — смерть! — объявил Алисин, разворачивая кусок специально принесенного сливочного масла. Он поджарил большую сковороду рыбы — съели дочиста в минуту. Поджарил вторую — туда же ушла. Утомленный похвалами, Алисин и третью поджарил, сложив остатки, — но тут уж только половину осилили.
— Уф-ф, спасибо, мужики! Вот это я отдохнул! — выпучил глаза Валентин Ильич. Он, пыхтя, достал из кармана моток лески: — Хотите вот на память? Гэдээровская!.. — и рухнул на нары, выставив кверху молодой веселый живот.
Алисин и Пыкин вертели леску у свечки, разглядывая. Федька тоже взял поглядеть. Капроновая жилка была не белой, как обычные, а отливала радугой.
— Ее рыба в воде не заметит! — восхитился Пыкин.
— Зато Сушков заметит! — занервничал Алисин. — Спрячьте.
— Еще придет ли он? — Федька глянул на часы.
— Куда он денется? — вздохнул Пыкин. — Ползет сейчас где-то, подползает.
— А ты, Федя, как — оценил уже обстановку? — спросил Алисин.
— Вполне.
— И че придумал?
— Увидите.
Валентин Ильич, обалдело глядевший в закопченные бревешки потолка, шевельнулся.
— Насколько я из ваших слов понял, — расслабленно произнес он, — у Сушкова болезнь. Я не про силикоз. У него, видимо, клептомания. Это когда человек не сможет, чтобы не украсть. Он клептоман, его лечить надо. — И закрыл глаза, не в силах больше разговаривать.
Пыкин и Алисин похмыкали и стали гадать, чем же лечат таких, как Сушков, — уколами или гипнозом. Алисин начал рассказывать, как был в командировке в райцентре и смотрел там выступление заезжего «гипноза», который усыплял желающих, и они, спящие, вытворяли на сцене такое, что Алисин лопался от хохота, хотя сам в желающие не полез. Но чернявый усатый «гипноз» все же, видимо, сглазил его, потому что Алисин так и прохохотал после концерта целую ночь как дурак; всю районную гостиницу перебудил, и воду пил от икоты, и сам уже обалдел от ужаса, а все хохотал....
Неожиданно воскрес убитый пищей Валентин Ильич. Усевшись на нарах, он как из пулемета зачастил о гипнозе, о передаче мыслей и о летающих объектах. Алисин и Пыкин трясли головами, не успевая осмыслить лавину поразительных фактов, о которых в Балыктаке сроду не услышишь такое можно узнать только в городе, от больших людей, а они еще не всякому расскажут, сперва посмотрят.
Федька, отмотавший руки пешней, лег и тоже слушал.
«...и лесник видит — опускается возле стога серебристый цилиндр, а из него вылезают... — Федька проваливался в дремоту, а вынырнув, опять слышал приглушенную скороговорку — ...на Луне американские космонавты видели белого ангела... конечно, это было реальное существо, но они же там все верующие... давали мне почитать на одну ночь, полста две страницы на машинке... это строго научно зафиксировано...»
Одинокая их избушка тихо дымила трубой в ночи. На речке трижды стрельнул, как пушка, лопнувший лед... Трижды стрельнул, как лопнувший лед, двигатель — и затих, и из серебристого цилиндра вылез белый ангел, и пошел, скрипя снегом, и закашлялся от холодного воздуха Земли... Изнемогая от кашля и слез, стынущих на пушистых инопланетных ресницах, белый ангел ввалился в избушку и сел на пороге, — белый-белый, строго научно зафиксированный...
Федька рывком поднялся, протер глаза и вместе со всеми уставился на Сушкова.
Справившись с кашлем, Сушков поднялся с порога, снял белую шапку, отряхнул — она стала коричневой. Снял с плеч большой белый рюкзак и шлепал его до тех пор, пока он не превратился в знакомый всем грязный рюкзачок-с-кулачок. Снял белую телогрейку и, сделав ее более или менее черной, повесил на гвоздь. Сел у печки, растопырил ладони, отогреваясь.
— Рыбу жареную будешь? — спросил Федька.
— Хорошо поймали? — не сразу, сипло отозвался Сушков.
— Щас тебе доложим! — съязвил ему в спину Алисин.
Федька поставил на печку сковороду и чайник. Все, кроме Сушкова, вышли наружу, и Алисин тихонько загудел:
— А куда вы жилку-то гэдээровскую...
— Во-первых, — оборвал его Федька, — ничего не прятать! Все лежит, где надо. Всем спать. Во-вторых, будет сеанс внушения испугом, ясно? Короче, бить его не буду, так что не встревайте.
Горела лишь одна свеча — та, что на подоконнике, и под ней у печурки сидел Сушков и пил чай. С темных нар Федька видел его спину в овчинной душегрейке. На нарах по другую сторону стола лежали остальные трое, и оттуда уже летел храп. Стало довольно холодно. Сушков поднялся, подложил в печурку дров и долго стоял, вытянув шею, слушая храп. От печки хлынуло сладкое тепло, Сушков предусмотрительно приоткрыл дверь, чтобы не стало чересчур жарко, и снова замер, вытянув шею. «Заботится, зараза, чтоб не просыпались!» Глаза у Федьки слипались, на ресницах дрожали цветные шары, а в этих шарах то резко, то расплывчато возникало лицо Сушкова — наполовину освещенное, наполовину в черноте.
Еще немного послушав храп, Сушков что-то достал из своего рюкзачка. Так-так... Ура! Шагнул к подоконнику. А на подоконнике, возле свечки, лежало то, что положил Федька... Шарится! Федьке стало смешно: действия Сушкова оказались предсказуемы на сто процентов, как действия пса, пробегающего мимо столбика. Дав ему еще с минутку пошариться, Федька вскочил и пронзительно ухнул филином:
— Ух-ху-ху-у-у!
Сушков отпрянул от окна. Запнувшись о чурбак, он схватился рукой за раскаленную жесть печки, пискнул от ожога и упал на четвереньки. По полу что-то, дребезжа, покатилось. Трое на нарах, устроив кучу-малу, высунулись над столом. Федька за шиворот поднял Сушкова, подтащил его к столу и, усадив, что-то со стуком поставил на стол.
— Видали?
Алисин зажег свечу на столе, и все увидели открытую жестянку с личинками короеда.
— Наживочки чужой захотелось? — сонно буркнул Алисин.
— Больше не захочется, — сказал Федька, продолжая держать Сушкова за ворот. — Сейчас на всю жизнь накормим. — И, с силой тряхнув его, заорал: — Жри червей, падла!
Как зажатый в кулаке хариузенок, Сушков разевал рот и пучил глаза на жестянку, до половины заполненную бледными, вялыми личинками.
— Жри! — взвизгнул Федька. Глаза его бешено прыгали на лице. — А то в глотку вобью!
Он занес кулак, и Сушков, посиневший от ужаса, зажмурил глаза, но кулак гулко ударил в стол. Свеча упала и погасла. Алисин крошил коробок, пытаясь достать спичку, а Сушков не шевелился, ничего не соображая от страха.
— Федя... — заикнулся Валентин Ильич, но Федька рыкнул:
— Замри, кулема! Все замрите, а то всех накормлю. Вы меня знаете — я под ножом стоял! — И снова тряхнул Сушкова за шиворот. — Все-е заглотишь! До последнего червя!
— Ап... аппусти! — выдавил, наконец, тот.
— Ах, отпусти-и? — Федька засмеялся ледяным смехом и разжал кулак, сжимавший воротник. — Ну, так как же мы дальше будем? Так и будем воровать?
Сушков замотал головой, разминая сдавленную воротником шею. Алисин зажег свечу. Сушков тяжело дышал, но страх уже сходил с его лица, и на баночку с короедами он смотрел вполне осмысленно, то есть кисло и недовольно, как смотрел всегда и на все.
И тут Пыкин и Алисин поняли: э-э, упустил Федька момент! Надо было силой толкать ему в рот короеда, пока он был без ума от страха, — тогда он, может, и взмолился бы о пощаде, покаялся бы впервые в жизни. Пускай не исправился — но хоть прощения бы, сволочь, попросил, и то ладно. А теперь его уже не проймешь, теперь это опять непробиваемая «божья роса»...
— «Загло-отишь!» — сердито просипел Сушков, щупая горло.
Вот тебе и сеанс внушения испугом... Алисин криво усмехнулся, с досадой поднял руку, чтобы, махнув ею, сказать Федьке веское слово, да так и застыл...
Сушков спокойно взял одну личинку. Пробурчал:
— Глотку сдавил — дак попробуй заглоти!
Он осмотрел личинку, как леденец, и сунул в рот. Все, окаменев, услышали, как жирный короед цвиркнул на зубах. Следом Сушков съел второго.
И Федька, и остальные медленно, как заводные куклы, повернули головы, переглянувшись.
— Все съисти — дак все и съем, — бурчал Сушков, отправляя в рот целую горсть.
— М-м-м! — замычал Алисин. Зажав рот ладонью, прыгнул к выходу, закачался у порога. Но обошлось...
Федька стоял столбом. Он чувствовал себя глупо, глупее некуда: будто изо всех сил нажал плечом на закрытую дверь, а она взяла да сама и отворилась, а он — мордой об пол... Он не знал, что и делать. А Сушков знал: чавкал себе.
— Хватит! — взмолился Валентин Ильич и забрал баночку. Сушков оглядел стол — чем запить, — взял чью-то кружку с недопитым чаем, отхлебнул. Алисин так и присел:
— Куда из моей? — Вырвал кружку, заныл: — Ну почему из моей? Столько кружек, а он из моей! — И завозился у печки, брезгливо оттирая кружку золой и причитая:
— Испугом, испугом... Нашел чем пугать такую свинью.
— Меня пугать не надо! — Сушков воинственно поглядел на Федьку. — Ты еще молодяк, ясно?
— Ох, Сушков ты Сушков! — громко вздохнул Пыкин. — Ты сам к себе уважение-то хоть имеешь?
— А не надо меня пугать. «Жри-и!» Я-то сожру, а вот он пускай попробует! Что он в жизни видел?
— Ха! — Федька передернулся. — Ничего я не видел. Червей — и тех не едал.
— А я едал! — выкрикнул Сушков. — В войну едал!
Он замигал, две слезинки выкатились на щеки. Стало тихо. Валентин Ильич участливо спросил:
— Это как же вам пришлось?
Сушков всхлипнул, покосился на молодого начальника — и вдруг, указывая пальцем на его обтянутый пуловером живот, провыл:
— Ишь, какой вы жирненьки-ий! Какой полненьки-ий!
Валентин Ильич обмер от конфуза и попытался втянуть живот, пуговки на пуловере растерянно забегали.
— Вас бы тогда на лесозаготовки! — выл Сушков. — Да малолеткой бы вас туда, каким я-то был!.. С нами бог и два китайца!..
— Какие два китайца? — спросил Валентин Ильич, спеша закрыть тему живота.
— А такие!.. Одни бабы да ребятишки лес валили. Всех бы вас туда, всех!
— Ты не шибко-то про всех! — рассердился Пыкин. — Он голодуху видал... А мы — нет? Мы с Колей намного от тебя моложе? Мы, что ли, лебеды этой...
— А мужиков, — слезливым воплем перебил его Сушков, — только два китайца! Два манжура, понятно вам? Из-за Амура сбежали, от японцев! А бабы лес ворочают и говорят: «С нами бог и два китайца!..» — И замолчал, осев грудью на стол, будто с воплем из него вышел воздух, как из лопнувшей камеры.
— А-а, — кивнул Валентин Ильич. — Это государство марионеточное было, Маньчжоу-Го, я знаю...
— Че ты знаешь? — снова взъярился Сушков. — Ниче ты не знаешь! Манжур найдет короеда — и в рот. «Ево вку-усно, ево тоже мясо!» Бабы плюются, и я хожу плююсь, а сам себе думаю: как же это можно червей исти? А голодный — пилу не тягаю, мать аж плачет: ну че ты, Санечка? А манжуры ломят и ломят, веселые, жилистые. Я тогда втихаря короеда — р-раз!..
Сушков захрипел, закашлялся, и кашель его долго стучал всем в уши, а потом он сплюнул, высморкался и хвастливо сказал:
— Не надо меня пугать! Я все прошел!
Валентин Ильич, заложив руки за спину, взволнованно ходил туда-сюда, как по кабинету. Федька разделся и лег спать. Тишина стояла в избушке. Наконец, Алисин пробурчал:
— Войну он вспоминает... А мы лучше жили? Вон, Пыкин с братом в войну одни штаны на двоих носили. И нас без отца росло шестеро...
— Наживки надо — дак попросить не мог? — хмуро сказал Пыкин.
— Нужны мне ваши короеды, — кисло ответил Сушков. — Я к мормышке сало цепляю.
— Ах, не нужны? — сказал Алисин. — А че ж полез?
— Глянул, да и все.
— Не-е! — Алисин раздул ноздри и долго качал головой.
Наспех потерев лицо снегом, Валентин Ильич влетел в избушку.
— Ну и холодина! Охота ему мерзнуть с утра!
Сушков рано ушел на реку, а они заспались, и на рыбалку уже не оставалось времени, пора было домой.
— Неприятный мужик, а все-таки жалко его, — вытираясь полотенцем, бодро говорил Валентин Ильич. — Это ведь, в сущности, трагедия. Да-да!
Все вяло одевались. Пыкин надел на левую ногу ичиг, а правый взял в руку и ползал сонной мухой по зимовью; портянку, что ли, искал? — так и портянка была в руке.
— Жилочка-то, — сказал наконец. — Гэдээровская...
— Во! — Алисин всплеснул руками. — Видал, Федя?
— Ка-ак? — У Валентина Ильича кровь отлила от румяных щек. — После всего-то? Сразу после такого? Да не может быть, она где-то тут!.. — И забегал, вороша одежду на нарах, посуду на столе.
— Сами же говорили — трагедия! — высоким голосом сказал Алисин.
Надев рюкзаки; они двинулись вверх по реке. Следы Сушкова вели вниз: он не воспользовался готовыми лунками, а ушел на дальнее улово. Видно, не хотел все же нового скандала.
Те из вчерашних лунок, что оставались незакрытыми, замерзли наглухо. Алисин подошел к одной из Накрытых. Ногами расшвырял ватник и еловые ветки — маленькая прорубь задымилась, засияла водичкой. Двумя пинками он раскрыл и вторую лунку.
— Пускай сам подолбит. Хоть так наказать паразита.
— Да! — Валентин Ильич прикусил губу. — Видимо, это оптимальный вариант.
Алисин пошел раскрыть две другие лунки, но Федька крикнул:
— Не надо!
— Ты чего? — Алисин остановился.
— Не будь бабой, — хмуро сказал Федька.
Валентин Ильич опять прикусил губу. Пыкин, ни на кого не глядя, повернулся и пошел дальше тропкой вверх по реке, а молодой начальник за ним.
— Ишь ты — ба-абой! — вскипел Алисин. — Ты не рыбак, тебе с ним вместе не ловить — дак тебе-то че!..
Федька подумал, ничего не ответил.
Все четверо долго шли молча. Когда тропа свернула с реки на голую марь, Пыкин крикнул Федьке в спину:
— А костюмчик-то Бурматов не обменяет теперь. Вот у кого гонор! Что за человек?
Федька промолчал. «И гитару жалко», — хотел сказать Пыкин, но не сказал: мороз был силен, встречный ветерок влипал в лицо, грыз лоб, нос, щеки, выливая теплую кровь, — и как-то не до разговоров было.
1973
Произведение публиковалось в:
"Пара лапчатых унтов": повести и рассказы. – Благовещенск, 1984. – 256 с.