Раз на раз не приходится
Шоферы в нашем отдаленном Оснорском районе — люди все упитанные, горластые, гаишниками не пуганные. Ездят они по горным «чертовым петлям», зимними ночами сидят с машинами в дымящейся воде речных наледей, из которых выбираются на одной своей злости. Злости у них хватает, и нервы в порядке. А иначе они давно бы поувольнялись по собственному желанию, ведь каждый шофер имеет собственное желание разъезжать по нормальным дорогам... Изредка, высунув из кабины дробовик, они сшибают глухаря с придорожной лиственницы, но больше хвастают на глухариные темы, как, впрочем, на все темы подряд. Уличать же их в хвастовстве бесполезно, да и опасно, потому что они самые матерые зубоскалы.
Лет десять назад из сельского района переехал сюда, в поселок Балык-так, шофер Аркаша. Кузьмич, здешний начальник драги, однажды поморщился:
— Не Аркаша, а сто рублей убытку.
Кузьмич привередничал. Убытков Аркаша не приносил, работал все эти годы да и работал. Конечно, другие шоферы, возвратившись из дальней поездки, глядишь, привезут какую-то нужную запчасть или разведают, где можно достать дефицитный материал, которого нет в родных ремонтных мастерских. А Аркаша в таких делах соображал туго. Расторопностью вообще не отличался: он и в моторе копался дольше, чем другие. А ко всему прочему, был конопатый и малорослый.
Среди местных отчаянных пузачей и горлохватов ему приходилось ежечасно самоутверждаться.
«Как жизнь?» — спросят у него. Жизнь как жизнь. Но в ответ Аркаша непременно выдаст ругательство — такое длинное, что если записать его в одну строчку и поставить эту строчку на попа, то не всякий здоровен-пый мужик дотянется доверху. Благодаря чему и сам Аркаша кажется себе выше и значительнее.
В последнее время Аркашино ругательство удлинилось за счет трех вполне печатных слов:
— Корову купил. Надо.
Что «надо» — это так. Трое детишек. А что «купил» — это не совсем точно.
Корову купил не он, а его жена Альбина. В Балыктаке Альбину перекрестили в Оябиту: за округлость и необъятность форм. Ей-то самой было наплевать, Орбита так Орбита, в глаза все равно не называли, назови — пе обрадуешься. Но когда мужики, подмигивая, интересовались у Аркаши, как он переносит состояние невесомости, Аркаша очень обижался.
Так вот. Орбита сама сторговалась с Кузьмичом, покидавшим Балыктак, сама отдала ему деньги, которых Аркаше и не показала, сама увела корову с Кузьмичова двора.
На долю Аркаши осталось лишь забрать коровье приданое.
Кузьмич вынес из сарая тальниковое косье и две косы. Аркаша сощурился на ту, что была поновее и покороче, определил:
— Седьмой номер.
Сощурился на длинную ржавую — одобрительно сказал:
— Десяточка.
Полимаете, он на них издалека сощурился, он не разглядывал, какие там отштампованы номера... Любой бы оценил этот факт. У нас на Севере вообще владельцев коров раз-два и обчелся, а опытных косарей и того не наберешь.
Но Кузьмич, рассеянный, как все отъезжающие, не заметил и не оцепил. Больше того, протягивая Аркаше бабку, наковаленку для отбивки косы, ляпнул:
— Л это знаешь для чего?
— Проинструктируйте меня! — съязвил оскорбленный Аркаша.
— Деда Бянкина спросишь. — Кузьмич вложил бабку в Аркашину ладонь. — Он спец, он тебе все...
Аркаша вскипел, сгреб коровье приданое и ушел, бормоча под нос про всяких занюханных спецов.
Отпуск оп взял в прекрасную пору цветения трав. Выкатил на середину двора чурку, вбил в нее бабку и сел отбивать косу седьмой номер. «Тюнь-тюыь-тюпь!» — веселая эта музыка, словно выводок пуховых утят, заковыляла по вечереющему Балыктаку. Дед Бянкин услышал — и поспешил на милый сердцу звук. Долго наблюдал, как получается отбивка, ровно ли жало оттягивается. Аркаша тихонько психовал под его взглядом.
— Соображаешь! — кивнул наконец дед.
— Привет! — презрительно выдохнул Аркаша. — Да я, когда в колхозе жили, знаешь сколько этой травы повыпластал?
— А я? — мигом завелся дед. — Это сейчас почти все покосы чащей позатянуло. А раньше что на прииске было? Кони были! А на конях кто? Бянкин! А сено на ком? На Бянкине всю жизнь сено!
— Ко-они... — Аркаше стало досадно: он еще не упился похвалой, а дед уже все свел к своей персоне. — Я вот шофер. А надо — и сена пойду накошу. Я и то и то могу. А вот ты машину знаешь от и до?
— Машину?—Дед помолчал, повел с достоинством плечом. — Практицки не осваивал, а теоретицки — слава богу!
— Что «слава богу»?
— Не слепой же я! Сопоставлял, что к чему. Где зажигание, где газовать... Не темный лес!
— Сопоставлял? Ну, тогда сопоставь, где в машине... — Аркаша хитро покумекал секундочку, — где в машине находятся полуося?
— Ну... — замялся дед. — Где полуося, где полуося...
— Все ясно! А теперь мне задай — по сену.
Бянкин, поглядывая на умело оттянутое жало «семерки», призадумался. Без особого энтузиазма выдал вопрос:
— Что тебе выгодней косить: листовники или пырьи?
Теперь замешкался Аркаша, но не оттого, что не знал, как ответить, а напротив — оттого, что ликующая уйма информации по сенному вопросу так и забурлила в нем, просясь наружу, и ему пришлось умерить это бурление, степенно плеснув с нужного краешку. .
— Смотря, как смотреть, — с расстановочкой сказал он. ¦— Листовник, конечно, более витаминный. Зато чуть.его пересушил, потряс — и уже труха. А пырей не так витаминный, зато не сыплется. Смотря как смотреть!
Деду крыть было нечем, но он нашел чем. Кивнув на отбитую «семерку»,, сморщил нос:
— Такой литовкой не траву косить, а в ухе ковырять. Я в твои годы меньше десятого номера за косу не считал.
— Да? — обиделся Аркаша. — А где тут десятым номером размахнуться, на теперешних-то ваших латках? На увале? Там то куст, то колодина... Что, пет?
Но вышло так, будто Аркаша оправдывается, будто он затушевывает тот факт, что кишка у него слаба работать большой косой — «десяткой». Дед насмешливо закивал головой.
— Что киваешь?.. На пади — то же самое, кочка неровная.
— Конечно! Хе-хе... Кочка!
И дед удалился, не снизойдя до спора и тем самым как бы уложив Ар-кашу на его еще молодые, по уже такие дохлые лопатки.
Аркаша посидел, вынес «десятку», отбил и ее. Положил обе косы перед собой. Н-да... Конечно, «десятка» много травы захватывает, сделаешь мах — сразу чувствуется — производительность! Само собой, силенка нужна, не всякий сможет целый день такую дуру тягать, а Аркаша в свое время тягал. И сейчас можно бы показать балыктакцам, что он мужик жшшстый, хоть и не больно крупный... Но длинная коса хороша на ров-пых мостах, на заливных лугах, где он, бывало, косил в колхозе. А тут начнешь тыкаться... «Семерка» тут вернее. Хотя производительность у нее не та. На пацаничьем уровне производительность, если честно.
Соображая так и этак, он просидел до ужина. Наконец, все соображения в голове спутались в клубок и взаимно уничтожились, осталась какая-то противная муть.
И Аркаша, решив, что на месте разберется, замотал в мешковину обе косы... Пу зачем он это сделал!
И тем более — зачем наутро, едва развиднелось, не ушел он пешком на покос, до которого всего-то четыре километра по спидометру! Черт ли его дернул полезть в крытый брезентом кузов машины, отвозившей на драгу утреннюю смену?
Сидегипий под брезентом заспанный народ привычно ждал любого повода, чтобы выхохотать из себя утреннюю дремоту. А Аркаша тут как тут — сам лезет в кузов со своими двумя косами.
— Ого! — оживился народ. — Ну и вдарит Аркаша по сену! Двумя-то литовками!
— Дуплетом!
Машина тронулась, поздно было вылезать. Аркаша слушал хохот, стиг,-нув зубы.
— Слышь, а чего ж ты их штук шесть не взял?
— Он и двумя погонит — только свист пойдет.
— Аркаша, да ты ж сам за собой копны класть не успеешь! Пресс-подборщик придется пускать!
— А он Орбиту пустит заместо пресс-подборщика.
- Та запротестует! Ха-ха!.. Та на копну сядет — молоко прямо с копг ны выжмет!..
Машина, высадив Аркашу, умчалась дальше. Он рывками размотал мешковину. Схватил «семерку», ошалело поглядел на нее — положил. Схватил «десятку» — и со страшной руганью зашвырнул ее в кусты шиповника на обочине. Потом через эти же росистые царапающиеся кусты, не разбирая дороги, полез вверх по косогору.
Когда начал косить, в голове стоял плотный туман злости. А между тем ноги сами собой приняли нужную постановку, руки по-рабочему расслабились, корпус упруго поворачивался в каждом махе. Отточенная «семерочка» словно и не резала траву, а одним своим вкрадчивым шорохом уговаривала се лечь. «Лечь сслева... лечь сслева!»
Он сделал для пробы коротенький, метра в три, гон туда и обратно. Валок получился высокий, тугой, из него пучками торчали срезанные цветы, роса белела на стеблях... Знакомое, любимое дело как бы улыбнулось Ар-каше, подмигнуло ему, как своему.
И злость вышла вся.
Аркаша бросил косу и с удовольствием прогулялся туда-сюда по отлого-иу увалу. Густо рос мышиный горошек, попадались хорошие латки клевера, цвели всякие прочие травы — все то, что дед Бянкин для краткости звал листовником. Аркаша увидел, что место было чистое: Кузьмич не ленился, раскашивал, расчищал из года в год. Да, тут вполне можно было работать длинной косой...
Аркаша даже остановился... О чем думать-то! Конечно, надо насадить «десятку»!
Солпце брызнуло из-за сопки. Времени не терять!.. Он поспешил к кустам шиповпика за выброшенной «десяткой». Его слегка затрясло от предвкушения большой и спорой работы. Утро отличное, ветерок все комарье сдувает прочь, стебли листовника мокры от росы, податливы. Десятым номером он сегодня полтонны сена свалит. А потом еще и еще... Будет стожок стоять на увале! Будет он виден с дороги, аккуратный, как свечечка... Аи, какие Аркаша умел вершить стога! В колхозе, было время, как вершить — его просили... И между прочим, такое однажды дело вышло. Аркаша, как всегда, стоял на стогу, а среди стогометов была Альбина, его соседка через два дома, крупная девка, так вся и выпирала из тесного платья. Она вместе с мужиками метала ему наверх длинными стоговыми вилами слежавшиеся пласты с последних копен (такие навильнички поднимала, что дай бог!), а он цепко прихватывал их граблями, ровненько затягивая верхушку, командуя сверху. Стог закончили в сумерках. Все ушли к матине. Аркаша задержался: хотелось еще поправить кое-где, попри-чесать. Взял грабли, пошел вокруг стога — и наткнулся на Альбину. От-тяпув вырез платья, она шарила рукой за пазухой, яростно дула туда — сенипки кололись, — и все у нее там пышно круглилось, дразнясь, белея в сумерках. «Помоги обдуть-то!» — сказала...
Но где же «десятка»? Он же ее сюда куда-то бросал!
Аркаша, нахмурившись, еще раз обшарил все вокруг, осторожно раздвигая кусты шиповника.
Косы не было.
Аркаша растерялся. А солнце лезло все выше, роса высыхала... может, плюнуть иока на поиски? Но глупо как-то браться опять за «семерку». Ради чего же он тогда ухлопал полчаса дорогого времени?
Он кружил и кружил среди отцветающего шиповника, нервничая, ничего не понимая. Руки сплошь исколол шипами, ему уже каждый куст был знаком, каждый из еще не опавших розовых цветков. Он совсем ошалел — и не находил сил оборвать это нелепое кружение... Вот и запах от цветов пошел сильный, как от одеколонных флакончиков: солнце нагрело — они и запахли. Обсохли. Была роса, да сплыла. Да что же это за издевательство? Хоть плачь...
Он услыхал шум мотора: почтовая машина ехала в Балыктак. Аркаше бы укрыться пока — к чему дурацкие расспросы? — да не сообразил вовремя. Почтовка подъехала, остановилась — а он торчит, как пень, из колючих кустов. Сидевшая рядом с шофером балыктакская телефонистка Клавка выставилась из кабины:
— Чего, Аркаша, лазишь?
— Сено кошу.
— Вот те раз! — удивилась Клавка. — А в шипишку-то чего залез — штакы рвать?
— Да так, — Аркаша прикусил губу.
— Нет. сепьезно, ищешь чего, что ли?
Клавка хмыкнула, разинула было снова рот, но шофер, слава богу, тронул дальше. Аркаша плюнул вслед почтовке и обложил всяко-разно Клавку, махровую сплетницу. Как потом оказалось, мало еще обложил.
Все-таки он нашел косу. Догадался поискать в другом месте — и точно! Лежит, ржавая сволочь, в полусотне метров от тех кустов, которые он себе мало на шею не намотал! Утром в горячке не видел толком, куда швырял.
Он не обрадовался находке, а еще больше расстроился. С кривой усмешкой поплелся к начатому покосу, насадил «десятку», сделал два-три маха — и плюнул с досады... Ну вот! Теперь, когда роса сошла, что проку в длинной косе? Только выдохнешься и точить замучишься: не июнь ведь, трава уже грубоватая.
Он глянул вниз, туда, где за дорогой виднелась падь. Там на кочках рос пырей. Там, в низине, наверняка еще было сыро.
Аркаша опустился в траву. Вот опять, как вчера, лежат перед ним две косы. Пойти с «десяткой» на падь, на росу? Тоже как-то не по-людски — бегать туда-сюда... Остаться тут и снова насадить «семерку»?.. «А десятый номер кинуть в шипишку?» — кисло поддел он сам себя. Знакомая муть колыхнулась в голове. Аркаша хлопнул ладонью по коленке:
— Сам себе создаю черт те что!
Вскочил. Решительно выбил клин из кольца, снял «десятку» и насадил «семерку»...
Постоял в оцепенении — и еще более решительно выбил клин из кольца. И опять насадил «десятку».
И пошел на падь.
Пырей и правда был весь в росе. Конечно, кочки, неудобство, но ничего, повыше брать — пойдет дело. Сноровка у него за эти десять лет не выветрилась, он нынче убедился. «Убедился», — тяжело вздохнул Аркаша. Оттого, что он так глупо потерял лучшее, утреннее время, настроение у него пропало. Он попытался взбодриться: ноги расставил пошире, конец косья упер в землю покрепче, — и лихо, широкими взмахами зашаркал бруском по лезвию, с молодецким таким, геройским прищуром оглядывая травяной простор и таежные дали, синие сопки... Лучше бы на косу смотрел: брусок скользнул неудачно — и... располосовал Аркаша указательный палец до кости!
Оскалился, взвыл. Не от боли — от невыносимой досады на себя, на все на свете... Что с ним сегодня творится?
А коса ржавая, еще и заражение схватишь, ко всему прочему. Дезинфекцию надо сделать! И Аркаша без промедления приступил к обеззараживанию ранки простым и верным способом: расстегнул ширинку и ударил горячей едкой струйкой прямо в порез...
— Здорочо, покосчик!
Аркаша с испугу похолодел всей спиной. Оглянулся. К нему по кочкам тащился дед Бяпкин. Аркаша выругался, наспех заправил ширинку и повернулся, спрятав раненую руку за спину. Дед приблизился.
— Где же твоя кошенина, покосчик?
— Да я нынче так... ознакомительно.
— Ага! «Десятку» все-таки взял! — сказал дед, обмахиваясь шляпой. — Ну и правильно.
Аркаша стоял столбом, заведя руку за спину.
— Ты чего там прячешь?
— Любопытной Варваре нос оторвали.
— Руку небось порезал? — ухмыльнулся дед. — Варвара!
— Не бопсь, не порезал! — с достоинством сказал Аркаша.
— А что ж тогда? — Дед удивленно поглядел на него, подумал. Что-то вспомнил...
— Стоп! Мне Клавка попалась, говорит, ищет там Аркаша чего-то.„ А ну покажь, что нашел.
Аркаша с ненавистью зыркнул на деда глазами.
— Да покажь, не трясись. Если секрет — я молчок!
— Ничего я не нашел!
— А что же за спиной прячешь?
— Да на, на! — сатанея, взревел Аркаша и потыкал деду под нос окровавленным пальцем. — На!.. Успокоился?
Дед в самом деле успокоился, но одновременно и обеспокоился:
— Гляди, столбняк заработаешь. Помочиться надо!
— А я что делал? — прошипел Аркаша. Отвернулся и закончил дезинфекцию, а дед тем временем сгонял к обочине за листком подорожника. Аркаша кое-как оторвал от рубашки полоску, разодрав при этом рубаху до подмышки, и сделал перевязку сам — деду не дал, послал его подальше.
Дед не обиделся.
— Ну ладно, сено у меня перевернутое, надо скопнить. И потрусил на свою деляну.
Порез ныл, кровь толчками билась в пальце. Теперь руку не следовало бы напрягать: вдруг кровотечение усилится?.. Но, с другой стороны, как же не напрягать, махая этой длинной дудоргой «десяткой», да еще по этим неровным кочкам? Значит, нельзя пока «десяткой», а надо ее снять и...
«...и что? — изумился вдруг Аркаша. — Опять про белого бычка?.. Выходит, вто что я целый день делаю? Выбираю, какой косой косить?..»
Ему стало так тошно, так мерзко — даже голова заболела! Он посидел, тупо глядя перед собой, потом поднялся и вяло побрел по краю пади. В одном месте спугнул с лежки самца косули, который, взлаяв, пошел от него прыжками, вскидывая светлый зад. В другом месте, на пригорке, нашел немного земляники... Он старался показать себе самому, что осматривает свои сенокосные угодья — основательно, как следует, по-хозяйски...
Набежала туча, припустил дождь. Он охладил Аркашино горящее лицо и принес паскудненькое облегчеиьице. Аркаша ожил: ну кто же в дождь работает, дождь всегда все дело испоганит, и простыть можно, и вообще... Но притворяться в таком же духе перед самим собой ему показалось мало. Мало облегчения! И тогда, возбужденный, отплевываясь от стекавшего по лицу дождя, плохо видя вокруг, он помчался на деляну к деду. Бянкин сидел под копной, прикрывшись плащом.
— Во! — заорал Аркаша, якобы с негодованием кивая на дождь. — Ему бы идти, где просят, а он — где сено косят.
А дождь сбавил темп — и вдруг кончился. И снова солнце.
Аркаша застыл с разинутым ртом. Острее, чем лезвие косы по пальцу, его полоснул стыд. Острее, потому что палец он порезал неожиданно, а что стыд полоснет — это он заранее чувствовал, еще когда бежал к деду притворяться.
— А я успел! — похвастался Бянкин. — Видал?
И показал на две свежесметанные копны. А потом подальше показал — там стояла еще копна, и еще, и еще... Каждый день дед Бянкип косил помаленьку, копнил помаленьку — и пожалуйста!
Аркаша отверпулся. Тошно было видеть чужое довольство.
Бянкин засобирался домой.
— Я с тобой, — сказал Аркаша.
— Ты что? Коси, чудак! После дождя оно же как по маслу!
Да. Жара спала, трава смочена, умытая тайга вокруг так и улыбается. Работай да радуйся. Но... Аркаша опустил голову. Почувствовал, что сегодня — все. Не пойдет работа. Паралич какой-то.
— Рука сильно болит, — соврал он деду.
Дома никого не было. Он сменил порванную рубашку и поставил разогревать борщ. Пришел старший сын, восьмилетний Игорек, рыжий-конопатый, как сам Аркаша. «Тоже маленький вырастет», — часто думал Аркаша с жалостью за сына и с лишней, бестолковой злостью на себя. Сын тихо встал рядом. Всегда вот такой — невидный, неслышный.
— Что, сынок, — Аркаша погладил его по голове. — Картошку окучивал?
Игорек кивнул.
— Пап, тебе зачем две косы? — вдруг спросил он. — Дай мне одну.
— Выдумал! — строго сказал отец. ; Игорек уткнулйя взглядом в пол. Обиделся. А клянчить не станет, так молча и отойдет.
— Зачем тебе коса?
— Я дядь Боре скажу, он мне ее в мастерской нагреет и загнет в другую сторону. Сабля будет.
Аркаша улыбнулся:
— Мамка нам с тобой уши загнет в другую сторону. И нагреет. Игорек смущенно фыркнул — понял шутку. У Аркаши нн с кем никогда шуток не получалось: начнет вроде перебрасываться словечками, а потом сам асе первый оскорбляется, на личности переходит... Вот с сыном — получалось.
— Я тебя завтра на покос возьму. Там земляника. Я козла видел.
— А косить покажешь?
— Покажу. Ну иди, сына, побегай теперь...
Едва Аркаша сел хлебать борщ, как дверь распахнулась, и через порог друг за дружкой перекатились дочки: из яслей вернулись.
— Папа травичку косил! — закричала Таня.
— Тавичку асил! — повторила Настенька. Аркаша зацвел, заулыбался им.
— Коси-ил папа травичку! — сказала, протискиваясь следом в дверь, толстая Орбита с сумками в обеих руках. — Еще и лыбится, зараза!
Она опустилась на стул. Аркашина улыбка моментально спорхнула с лица и больше не появлялась: словно Орбита, садясь, прихлопнула ее задом и зажала под собой.
— Ты че? — сказал Аркаша.
— А ты че? — закричала Орбита. — Люди с драги ехали — глядели твой укос: «Двумя литовками косил, как же!» ...У, срамотища! Куда ты день ухайдакал?
Аркаша черпнул ложкой, но не понес ее ко рту, а задержал на весу, будто поминальную рюмку. Орбита заметила у него на руке повязку, ахнула. Прошептала:
— Сильно порезал?
Аркаша, само собой, промолчал — скорбно и мужественно.
— Сильно, спрашиваю? — рявкнула Орбита.
— Не сильно! — тоже рявкнул Аркаша.
Она посидела, повздыхала — запела тоненько:
— Вот Вянкин уже сколь копен наметал. Дак он стари-ик!
— У него времени вагон.
— А у Кузьмича тоже было — вагон? Сколько он по утрянке скосить успевал!.. Дак он руководи-итель!
— А я в колхозе не успевал? Забыла?
— А! — махнула рукой Альбина.
— Раз на раз не приходится, — сказал Аркаша.
— «Раз на pa-аз!» У тебя все разы черепашьи... У тебя вон борщ и тот небось прям во рту застывает!
Аркашу как током ударило. Бросил ложку, крикнул:
— Иди к Бянкину, если у него не застывает!
Она не отреагировала, долго еще несла свое: про дожди, которые со дня на день могут начаться, и тогда плакал покос — а он ходит-прохлаждает-.ся; и про то, что за отпуск надо еще успеть к матери съездить в колхоз проведать. Аркаша молчал, стараясь успокоиться. К борщу он не прикасался, какой уж там борщ. Вдруг Орбита затихла... Неужели отошла?
А она подалась к Аркаше и тихонько, примирительно даже, спросила:
— Ты уж не скрывай хоть от меня... Люди-то мне сказали. Что ты там искал целый день, в гаипишке-то?
Аркаша скрипнул зубами. Выдвинул вверх, как штатив, свою длинную шею. Потом сам поднялся во весь остальной невеликий рост. И вышел из дому. Дверью он не хлопнул, потому что вообще забыл ее закрыть. Пошел и пошел по дороге, пока поселок не кончился, и тогда он остановился, глядя на лес и не видя леса: слезы не давали. Шумно надул грудную клетку, порциями выдохнул. Сказал громко:
— Что искал, что искал... Что надо, то и искал!
А наутро... Наутро — было новое утро. Рано-рано вышли они с сыном на покос. Игорек нес на плече легкое тальниковое косье, взятое для него у деда Бянкина напрокат. Он страдальчески морщился, тер кулачком спящие глаза, то и дело тыкался в землю наклонившимся косьем.
Аркаша шел впереди и беззвучно ругался: ночью Альбина сказала: «Хватит пыхтеть-то!» — и он тотчас разразился ей в ответ яростными упреками пополам с руганью (шепотом, правда, чтоб детей не разбудить), — а она прижалась к нему, гладила волосы, лицо — и все же остановила... А теперь вот он решил мысленно доругаться. Но уже не было той охоты. Он вздохнул, оглянулся на сына:
— Э, засоня, а ну веселей!
Солнце брызнуло из-за сопки, когда пришли на покос. Отец поднял большую ржавую косу, поточил...
И вот увидел Игорек стремительный и размеренный ход косы, услышал ее странный, свистящий шорох. И удивился тому, как возникают среди травы стриженые кочки, будто застигнутые взрасплох.
— Пап, а я? Я тоже хочу.
— Комарья меньше будет — тогда. Пока — смотри.
— А где земляника?
Аркаша остановился. Показал вперед:
— Вон на том бугорке. Где сухое дерево... Эй, не беги, вымокнешь в траве.
Он помедлил и подмигнул сыну:
— А вот я тебе к землянике дорогу выкошу.
...Игорек, отмахиваясь веточкой от комаров, брел по коридору, проступавшему все дальше среди высокой, в его рост, травы. А впереди шел отец. С каждым взмахом свистящей косы — все ближе к земляничному пригорку.
1973
Произведение публиковалось в:
Газета "Литературная учёба". - 1979, №3