Свербячок
Ну здесь, положим, никаких загадок, все просто. Терпишь до какого-то момента, а потом все - точка. Этот червячок залезает в то самое проходное отверстие и начинает в нем шуровать-свербить. Червячок-свербячок. Так шурует, что никакой моченьки. У каждого по-своему, до у всех - никакой моченьки.
Один достает с антресолей ружье, не торопясь, чистит его и ждет. Торопиться некуда, поскольку он в командировке. Якобы. А сам поджидает жену с любовником. Куда им деваться, сами придут, ангелочки. И они приходят. Пиф-паф, ой-е-ей - все лежат. Кто из них был третий лишний - неизвестно, да и неважно. Свербячок так поработал. В общем, славно поработал...
Другого свербячок где-нибудь у станка подкараулит. Все вроде ничего. Двадцать пять лет у этого станочка простоял. Кругом порядок -жена, дети, квартира, машина, дача, ягодка-малинка, банька, стопарик-другой по субботам-воскресеньям. Без суеты, с цветным телевизором и тапками без задников. Мысли ровные, как линейка в инструментальном ящике. И все славно. Было... А тут вдруг этот червячок. Откуда? Стрелочника поищем? Ну, приходил тут один журналист. Повыспра-шивал-позаписывал. Ведь как-никак передовик производства, четвертак за одним станком простоял, ордена-медали. Потом этот въедливый очкарик книжечку свою спрятал, вздохнул и брякнул: "Это ж надо -двадцать пять лет козе под хвост!" Покрутил головой и ушел. А червячок - вот он, тут как тут. И все прахом. Но со стороны невидно -выключил станочек, обтер ветошью и пошел себе. Мастер кричит, - мол, куда? Только рукой махнул - в никуда. Так и ушел. Может, теперь и счастлив где-то там в небытии...
Третий... Третий - это, наверно, Эдуард Васильевич и есть. Свербячок достал его в электричке. Возвращался со службы домой, уныло смотрел в окно на великолепие затухающего летнего дня, думал, что вот уходит лето, а он его и не видел. Как робот: из дома на службу, со службы домой. Тоска. В выходные, конечно, можно бы и на природу выбираться, но ведь это опять электричка, до умопомрачения осточертевшая за рабочую неделю. Или автобус. Или черт на метле. Неважно. От одной мысли, что снова придется тащиться в каком-то транспорте, Стре-мова передергивало. Каждый день на работу и с работы, полтора часа. И хоть уверял сам себя, что ничего тут страшного, легче не становилось.
Вот уже десять лет Эдуард Васильевич Стремов работает в областном архиве, сразу после истфака. Крепкий специалист, движет архивное дело, не функционер, а ученый. Уважаем, авторитетен. Не честолюбив, а то давно бы склепал кандидатский "диссер". Жена учительствует, детей пока нет. Молчалив и несколько скован.
Вот еще одно лето проходит мимо, уныло думал Эдуард Васильевич, сидя в душном вагоне и не отрываясь от окна . Так и жизнь пройдет...
Весной ему стукнуло тридцать три, и он как-то сразу понял, что это - уже возраст. И вспомнил некоего Человека, который в такие лета совершил поступок. И какой! А вспомнив, затосковал. С внутренней болью за того Человека и щенячьим тусклым визгом - за себя. Да, тридцать три - это, конечно, возраст. Или затянувшаяся молодость. Или нечто среднее - в зависимости от субъекта.
Та минувшая тоска вдруг ожила в нем, и так стало скверно-невыносимо... Ну что за блажь, успокаивал он себя. Устал, конечно, но ведь сие не смертельно. Взять положенный отпуск и сменить обстановку. Уехать куда-нибудь. Уехать... Это слово вдруг стало физически ощутимым, как сугроб или ком ваты, сквозь который не пробиться. Стремов так и не смог понять, что в нем происходит. А ведь все просто - свербячок в нем ожил.
Как-то внезапно он успокоился, как бы потерявшись во времени. Смотрел в окно и блаженно улыбался. А когда объявили его станцию -микрорайон Белоцерковку, - никак на это не отреагировал, будто впал в беспамятство. И сошел с электрички только когда до его сознания дошло слово "конечная!". Это прозвучало приказом, и он, как всякий дисциплинированный человек, подчинился. Подхватил свой раздувшийся портфель и вышел. В никуда.
Ну, положим, "в никуда" не бывает. Вышел Эдуард Васильевич Стре-мов на конечной станции Лупоглазово (что за название, господи!). На станционной скамейке двое уже захмелевших пенсионеров-дачников пили пиво и закусывали подлещиком. Сухонькие, розовенькие, чистенькие, в летних, с дырочками, шляпах. Из голубой канистрочки - в чистые кружки буль-буль-буль - и по кусочку рыбки. Никто их не задевал -ни прохожие, ни даже постовые-участковые. Только удивлялись: надо же, пиво пьют! Откуда пиво-то? Да еще с вяленой рыбкой. Впрочем, нарыбку особо не удивлялись - рыбку могли прислать родственники из глубинки. Некоторые даже спрашивали, где пиво дают. Но старички лишь переглядывались и смакЪвали себе рыбку.
Но вообще-то все проходили мимо, а Стремов уселся рядом со старичками, даже разрешения не спросив. Удивительно - такой воспитанный человек. А пенсионеры, глазом не моргнув, достали третью кружку, налили Стремову пивка, протянули ему кусок подлещика и зарозовели еще больше - то ли от собственной щедрости, то ли от приятных воспоминаний о временах, когда сообразить на троих было так же естествен-. но, как сходить по малой нужде.
Так и просидели втроем допоздна в приятной беседе, во взаимных комплиментах, - мол, какие мы нормальные мужики. Даже странно по нынешнему времени, что в неторопливых своих разговорах не затрагивали политики, не сетовали на нынешний бардак, не костерили правительство. Правда, коротенько прошлись по экологии, да и то потому лишь, что заговорили о видах на урожай (дачники все же). И никто не спрашивал Стремова о его социальном или служебном положении. Разговоры какие-то общие, вне времени и пространства, и даже вечная тема - женщины - не затрагивалась.
А когда стало темнеть и пиво кончилось, возникло предложение отужинать у одного из старичков - Вениамина Семеновича. Почему бы и нет? Дружно встали, убрали за собой мусор и двинулись к поселку под ненавязчивый тенорок Ивана Ильича (такое толстовское имя-отчество оказалось у другого старичка): "Ой, не вечер, да не вечер, мне малым-мало спалось...". Так все было славно, хорошо, так душевно и покойно. Эдуард Васильевич и не обеспокоился ни разу, не вспомнил даже, кто он, что, почему здесь.
У Вениамина Семеновича в аккуратном садовом домике, на веранде, поужинали молодой картошкой, нарытой тут же, у крыльца, и домашними соленьями, пропустив по стопке вкусной, тоже домашней, настойки, которая гладко легла на пиво, чуть шумнув в голове. Потом пили чай на смородинном листе, отдуваясь, покряхтывая, жмурясь от удовольствия. Старички сняли шляпы, расстегнули воротнички рубашек, удобно устроились на стульях и быстро зачмокали губами, захрапели. "Ой, не вечер, да не вечер..." Стремов не стал их тревожить, сам потихоньку устроился на топчане и сразу провалился в сон.
Утром он уже ехал в поезде. Куда, зачем? Ехал - значит была какая-то надобность. Билет у него был, все как положено. И в билете значилась станция Курдюмово. Что за станция, где?.. Стремов сидел у окна, щурился, помукивал немудрящую мелодию, и было ему хорошо. Как в давнем-давнем соплячестве, после крепкого сна. Когда открываешь глаза и видишь на стене шкодливого солнечного зайца. Он улыбается и подмигивает, а из кухни доносится мамино заботливо-ласковое "Малыш, подъем!".
...И была солнечная поляна, и белая величественная береза на ней. Поезд вдруг затормозил и мягко остановился. А свербячок тут как тут: ввинтился в задницу - выйди, мол, из вагона, выйди, кому говорю! Стремов и вышел, особо не задумываясь. А когда увидел поляну и березу на ней, сразу понял, что надо ему там быть непременно, сидеть под березой, любоваться травами и глубоко дышать. Проводник, правда, поскрипел, - мол, не положено тут выходить, не станция. Но, глянув на Стремова, открыл тамбур и выпустил его.
Эдуард Васильевич спрыгнул с подножки, рассмеялся и побежал с насыпи к своей уже и такой родной березе. На бегу бросил пузатый портфель, как бросают вещь ненужную или надоевшую. И это еще больше обрадовало его. Бежал, взбрыкивал, как мальчишка (ох уж этот свербячок! ), и кричал: "Эгей! Эге-гей! Ого-го!". А подбежав к березе, встал на колени, опустил голову и заплакал. Но это были светлые слезы облегчения и освобождения.
"Боже мой, боже мой! - приговаривал Эдуард Васильевич, всхлипывая. - Как жил-то, чем жил?". Но, прислонив голову к белому стволу, успокоился, будто получил отпущение грехов и благословение. Так, обняв березу, прижавшись к ней, как к матери, задремал покойно. И во сне показалось ему, что пришла матушка, опустилась рядом и положила ладони ему на плечи.
Но уже в следующий миг он вздрогнул, проснулся и отпрянул от березы, услышав:
- Маятно тебе, мил-человек?
Оглянулся и увидел пожилую женщину с серпом в руке. Стремов встал, отряхнул былинки с колен и растерянно сказал: .
- Здравствуйте, сударыня...
Это давно забытое обращение тут почему-то было уместно.
- Здравствуй, здравствуй, касатик, - блеснула улыбкой женщина и медленно утерла со лба пот. - А я гляжу - на полянке моей гости. Откуда бредешь, куда? Не помочь ли чем?
Было в ее голосе участие, и мягкое покровительство, и живой интерес, но Эдуард Васильевич сразу не нашелся, что ответить.
- Да я так... дышу. Из города я.
Женщина наклонилась к стоявшей у ног кирзовой сумке, довоенного, наверно, еще изготовления, и стала доставать банки с вареной молодой картошкой, малосольными огурцами, молоком.
- Ты садись, в ногах правды нет. Вот сюда, рядышком. Счас откушаем, тогда и поспишь. Вид-то у тебя заморенный. Все вы там, в городах своих, какие-то замороченные. Бегаете, суетитесь, и все без толку. Так ведь?
- Без толку, это уж точно, - закивал Эдуард Васильевич. - Да только понимаем это поздно.
- А ты, часом, не сбежал? - с тревогой спросила женщина.
- Нет, не сбежал. Уехал. Взял - и уехал.
- И домой, поди, не зашел?
- Нет. С работы вроде бы возвращался, но не вернулся...
- Э-э-э, паря, так это тебя свербячок настиг.
- Кто-кто? - удивился Стремов.
- Дак кто, знамо дело - свербячок. Червячок такой. У всякого в нутре живет, ждет своего часа. Твой, значит, дождался.
- Как дождался? - не понял Эдуард Васильевич.
- Ну как-как... Время пришло - он и засвербил. Да ты не кручинься, со всяким бывает. Свербячка не миновать. Кому раньше, кому позже. И у меня было. Хотела уж руки на себя наложить, да очухалась... Веришь-нет, проснулась ночью - одна. Мужик мой помер, дети разъехались. Тут червячок во мне и ожил. Встала и в амбар пошла, себя не помня. Очухалась с веревкой в руке... Это у всякого по-своему. Ты, вишь, сбежал, не сказавшись...
- Дичь какая-то... - пробормотал Эдуард Васильевич, но тут же поправился. - Извините, просто я этого не понимаю. Какие-то червячки...
- Тут и понимать не надо. Че тут понимать? Это как хлебушко: есть -кушаешь, нету - зубы на полку. Так и со свербячком. Живешь - катишься, а потом - стоп. Да ты ешь, ешь. Больно ты худой, касатик. ;;; eeV
Принялись за еду. Женщина открыла банку с молоком, поддела в ней что-то ложкой и вытащила, к изумлению Эдуарда Васильевича, лягушку. Опустила ее на траву, напутствуя:
- Беги-беги, матушка, спасибо тебе.
Так просто и естественно это было, что Стремов грустно улыбнулся и подумал: "Вот так и надо жить, вот так".
Поев и поблагодарив женщину, он вдруг засобирался, заторопился:
- Пойду, пора уж. Еще раз примите мою благодарность, сударыня. Женщина поморщилась.
- Ну че ты опять засуетился, божий человек? Куда спешишь? Поживи у меня денек-другой. Молока парного попьешь, на сеновале отоспишься. Поди, и не спал никогда на сеновале?
- Не спал. Я ведь все больше в городе...
- Эх-ма, нам бы денег тьма... И как вы живете там, в своих городах, в неволе этой? Смрадом дышите и думаете, что лучше всех. Ведь думаете, а?
- Да нет, что вы. Времени нет об этом думать. Все бегом и бегом. ,
- И то правда. Так поживешь у меня? Или свербячок гонит? Стремов прислушался к себе. Да нет, вроде не гонит. И, согласившись, спросил:
- Может, вам чем помочь? Ну, там, воды натаскать, дров наколоть, крышу поправить? Я, правда, никогда этого не делал. Я, знаете, архивариус...
- Кто-кто? - изумилась женщина.
- Ну, в архиве работаю. Словом, больше головой, чем руками.
- Оно и видно. Больно ты замороченный. Делать-то много чего надо, да я все сама. Дел этих всегда прорва, а ты просто отдохни, в себя приди. Отпустит тебя свербячок - домой вернешься, а нет - дальше пойдешь странником.
...Третий день жил Стремов в доме тетки Нюры, встречал рассветы на пахучем сеновале, пил утренней дойки молоко, делал разную нехитрую работу и все чего-то ждал, прислушивался к себе. Но нет, ничего в нем из прошлой жизни не откликалось, а о будущем он просто не думал. За долгими чаепитиями слушал он бесконечное хозяйкино повествование, наслаждаясь ее красочной простонародной речью, сам о чем-то рассказывал. И как-то вдруг неожиданно для себя спросил:
- Тетка Нюра, а как, по-вашему, - конец света будет?
Женщина поперхнулась чаем, глянула недовольно:
- Че ты про это заговорил, божий человек? Не живется тебе что ли?
- Почему же, вполне живется. Просто что-то в голову взбрело. И все-таки?
- Да что тебе ответить... С чего ему быть, концу-то, сам подумай. Че ж - люди совсем дурные до этого доводить?
- Дурные, не дурные... - вдруг загорячился Стремов. - А посмотрите вокруг, сколько наворотили, так природу испохабили...
- Так это вы ее и спохабили, ученые. Все чего-то выдумываете, а простой люд за вами строит да похабит. Не так, скажешь?
От такого напора Стремов даже голову в плечи втянул.
- Ну че ты нахохлился? Я тебе скажу: по мне - так ниче выдумывать не надо, надо землей-кормилицей жить. Она тебе все даст, только ты не сильничай ее, уважай, холь да голубь. Землица тебя и накормит, и напоит, и оденет. Вся жизнь от нее. А вы, антихристовы дети, че понаделали? Позатопили все своими гэсами, атомов понастроили, небо дырявите. Только я тебе скажу - все одно концу света не бывать. Отплатит земля в одночасье, крепко отплатит, но не до смертушки. Накажет и простит.,: На то она и мать.
Закончив свою горячую речь, тетка Нюра сразу успокоилась и спросила:
- А ты, касатик, в своем архиве этом че делаешь-то? Не пыль же, поди, с книжек вытираешь?
Стремов рассмеялся, представив себя у стеллажей с влажной тряпицей. Женщина тоже хохотнула и, поудобнее примостившись на лавке, собралась слушать. Но Эдуард Васильевич молчал. Да и что ему было рассказывать о своей работе? Чтобы понять что-то из всех хитросплетений архивного дела, надо хоть азы его знать. А что могла знать тетка Нюра? И Стремов попросил:
- Знаете, хозяюшка, давайте оставим это до другого времени. Вот приедете ко мне в гости - поведу вас к себе на службу, все покажу и расскажу. Хорошо? Только не обижайтесь.
И вот тут Эдуард Васильевич сразу вспомнил все подробно про свой архив и сослуживцев, а затем память привела его к жене... Но не ахнул (мол, что же это я!), а лишь зябко поежился: что - жена? Подумает, что он в командировке, что не сумел перед отъездом дозвониться. Не раз такое бывало.
И потом, ей совсем не до него, своих забот хватает -ученики, тетради, педсоветы, наконец, любовник. Да-да, любовник - то ли стареющий спортсмен, то ли молодящийся тренер. Три извилины и гора мускулов... Впрочем, это неважно, поскольку уж очень банально. Да и как Веру обвинять? Ей нужен мужик. Причем не раз в месяц, для супружеской формальности. А он что? Он уже давно архивариус...
Любовник Вере явно на пользу - повеселела, похорошела, следит за собой. К мужу стала внимательнее. Святая простота - думает, что он ничего не знает, но он видел их вместе. И потом, всегда найдутся радетели здоровой семьи, отведут в уголок и шепнут, - мол, право, так неудобно, но считаю своим долгом... Поначалу, конечно, было больно, но госпожа-логика все расставила по местам и Стремов, как всегда, с нею согласился.
Эдуард Васильевич вздохнул от этих нахлынувших мыслей и предложил:
- Тетка Нюра, а давайте споем?
Хозяйка опять стрельнула в него взглядом - что за чудило такое? То про конец света, то споем... Но согласилась:
- А че - споем. Только сперва давай по стопке. У меня своя, забористая. Ты стопку-то.принимаешь?
- По настроению.
- Это правильно, а то и пить-то зачем? - и рассмеялась звонко.
И приняли по стопке здесь же, под липой, подхрумкий огурчик. Первую - за знакомство, вторую - во здравие, третью - за песню, чтоб лилась от души. На том и остановились, потому как далее - это уже пьянство.
И запели "Ивушку". Сперва тихонько, приноравливаясь друг к другу, потом все увереннее, голосистее. А когда Эдуард Васильевич повел вторым голосом, да так толково, с пониманием, тетка Нюра закивала и даже руками всплеснула, до того ей гость угодил.
Как они пели, как их души откликнулись и породнились, как свежесть и радость в них плеснула - чудо! Петь Стремов умел и любил, песен знал множество. Еще в студентах колесил по родному отечеству в фольклорных экспедициях. И не просто записывал - душой внимал.
- А про купца Федулу знаешь? - осторожно и недоверчиво спросила тетка Нюра.
Эдуард Васильевич кивнул, откашлялся и затянул:
- Ой да сизый голубь, Путятов сын, Ты скажи-скажи, поведай кручинушку...
Тетка Нюра враз подхватила, подстроилась, и песня полилась широко и свободно.
- Ну, а про солдатку на могиле?.. И эту знаешь? Ах ты, мил-человек, ну до чего ж ты мне угодил, здоровья тебе и счастья!
Уже лежа на сеновале, Стремов все не мог успокоиться, - душа еще пела, песни подступали к гортани, рвались словами на волю. Но Стремов сжимал губы, сдерживал душу: полно, полно, потехе - час. Но это не было потехой. "А ведь как давно я не пел, - с щемящей грустью думал Эдуард Васильевич, - целую вечность. Не пел и не разговаривал с собой. Ах, как права тетка Нюра - все бегом, все недосуг. Почему? Что заставляет нас пробегать жизнь, как стометровку? Ничего не видеть вокруг, а прожив жизнь, так и не заметить, что рядом живут такие вот мудрые и неторопливые тетки Нюры, несущие в себе покой и уверенность изначально, от корней земли-кормилицы. И где тот вселенский судья, что вправе вершить судьбы каждой человеческой былинки? В чем истина и существует ли она вообще, как существует непонятный нам, но живущий в нас космос?..".
Вопросы роились в его воспаленном, но уже успокаивающемся сознании, и червячок-свербячок, как кот, свернувшийся клубочком, по-мурлыкивал песню сна и покоя. Эта мелодия вошла в его изболевшуюся душу, и он вдруг улыбнулся. Сначала тихо, с недоверием, затем глубоко и свободно вздохнул, ощутив прилив жизненных сил и поняв нечто важное, глубокое. То, что находится над повседневной суетой, вне цепких лап госпожи-логики. "Вот и хорошо, - прошептал он, - вот и хорошо. И ты, дружок, больше не беспокойся, спасибо тебе".
Это он, наверно, обращался к червячку-свербячку.
Произведение публиковалось в:
"Приамурье–1997": литературно-художественный альманах. – Благовещенск, 1997