Друг мой Иисус
(Размышления наивного сумасшедшего)
Привет, дружище. Приятно называть тебя так. А все боятся, мол, ты что, разве можно так к Богу?! Так я не к Богу, я к сыну его — Иисусу. Он славный парень и без этих дурацких комплексов (потуг на совершенство) я — сын Божий! Ну и что? Ну, сын, да и сын. Что тут такого, господи! Он сам так считает — Иисус. Сын, да и сын. Правда, он славный парень. Скромный и простой. Мы с ним давно ладим.
Каждое утро я с радостью говорю ему: привет, дружище. Он улыбается (представляю, каково ему это — улыбаться!) и кивает мне, мол, привет, приятель, как ты? Я говорю: всё нормально, дружище, я в порядке.
На самом деле я не очень-то в порядке. Тех, кто в порядке, в психушке не держат. Но я привык, поэтому мне кажется, что всё в порядке.
Я зову его Ися. Так проще и роднее. А он кличет меня Бори-ком. Неплохо, правда? Ися и Борик. Куда лучше, чем Иисус и Борис, правда? Или, может, прикажете по-полной — Иисус Христос и Борис Крамнек? То-то и оно. А так — Ися и Борик. Просто и душевно.
* * * * *
Привет, дружище. Подождёшь меня немного? Пойду умоюсь и почищу зубы. Правда, пасту у меня отобрали, нуда ничего, я приноровился чистить хозяйственным мылом. А что — очень гигиенично. Хозяйственного мыла всегда много. Санитарка Томочка Вавилова каждое утро кладёт по куску, разрезанному на четыре части. Всем хватает. А пасты не хватает, потому, что её ест Барин. Выдавливает в рот сразу целый тюбик и говорит, что его от этого глючит. Он, оказывается, по малолетке зону топтал и там втянулся, да так, что предпочитает пасту хорошему вискарю. Может быть. Я сам не пробовал. А ты? Впрочем, зачем тебе это. Да и как, если у тебя руки распяты, а кисти прибиты. Мне так жаль тебя, Ися. Очень! Тебе больно. И мне. Я чувствую твою боль, поверь...
Слушай, говорят, что ты триедин. Это как? Нет, мульку про Отца, Сына и Святага Духа я, естественно, знаю. С детства. Мне об этом рассказывала бабушка Валя. Мол, Господь наш един в трёх лицах, триедин. Ну и ладно, триедин, так триедин. Но ты, Ися, ты-то ведь нормальный парень! Ты один и висишь на кресте. И это обидно. Обидно то, что твой папа — Бог — не шибко-то торопится к тебе на помощь. Хотя, может, он и пытался тебе помочь. И не раз. Как я.
Я пытаюсь пойти к тебе на помощь, но меня всё время ловят санитары и дубасят резиновым шлангом, обёрнутым вафельным полотенцем. Чтобы не было следов. Раньше мне было больно до слёз. Честно! Но потом я увидел тебя и понял, что моя боль против твоей — потеха. И она ушла, моя боль. И я очень благодарен тебе за это, дружище.
Вчера пожилая санитарка Петровна принесла мне барсучий жир. Чтобы я смазывал рану. Нечаянно поранил локоть, и рана не заживает, потому что на изгибе. Так вот, я подумал, а почему бы нам не попробовать смазывать твои раны на запястьях? Барсучий жир — это классно, уверяю тебя. Однажды (давным-давно это было, ещё до лечебницы), я пытался выкрутить застрявшую в патроне лампочку, и меня так шандарахнуло током и так обожгло правую кисть, что я рухнул от боли. Мама мазала мне ожоги барсучьим жиром и через три дня от ран и следов не осталось. Отвечаю! Я помню это, как сейчас, друг мой Иисус, славный человек Ися. Почти ничего не помню, а это помню. Нет, ещё я помню старую псину Мотю и кота Ангела. Мы крепко дружили когда-то. А потом я заболел. Но это было гораздо позже. Ты знаешь, думаю, что заболел я по чьей-то воле, потому что в сознании возникают какие-то странные картины и слышится: «Сдохнешь, диссида паршивая!» Я это слышу. Ночью во сне. Значит, что-то было в той жизни. Не понимаю, что, но было. Хотя... Было и сплыло... Какая разница, правда? Такая суета.
Сегодня вечером я попрошу у сестрицы Катерины немного ваты, бинтов, и мы обработаем твои раны. Вот посмотришь, через полчаса тебе станет гораздо легче. Только бы мне не помешали. Барин вечно лезет со своими надуманными проблемами. Всё время требует зубную пасту, словно у меня маленький заводик по её изготовлению. А что? Неплохо было бы иметь такой заводик. Да, Ися? Не для денег, нет. Как ты мог такое подумать! Просто мы бы одаривали всех хорошей зубной пастой. Мы б делали качественную пасту, правда? А Барина бы назначили завскладом, и он бы обожрался этой пасты. Пусть себе. Однажды бы объелся и всё, и больше б никогда к ней не прикасался. Я знаю, у меня есть такой опыт. Как-то в той жизни я кормил Мотю и Ангела мёдом. Вернее, пытался кормить, но они отказались. Просто отворачивали свои мордахи и всё. И мне пришлось съесть самому. Целый литр. Представляешь, Ися? Литр мёда. Но — в охотку, честное слово. Срубал литровку мёда и не охнул. А потом не только охнул, но и ахнул. Через часок-другой мёд этот из всех дыр моего тела полез обратно. Вот беда! Дня три я из сортира не выходил. С тех пор мёд не ем. А, может, я всё это придумал? Но мёд-то я, правда, не ем...
* * * * *
Я знаю, Ися, в жизни надо делать всё в нормальных дозах. Есть, пить, спать и так дальше. Всё в пределах нормы. Но не всегда так выходит. Вот я думаю, что все «сумики», которые живут в нашей палате — переборщики. Потому они и здесь. Перебрали в той жизни, и попали сюда. К примеру, Алексей Петрович. Сначала он просто пил, потом крепко пил и допился до «белочки» (белой горячки). Он допился, а жена сдала его в «сумку». Так называют нашу психиатрическую лечебницу — «сумка» — место для сумасшедших. А её пациентов — «сумики». Ну, ты, дружище, вероятно, знаешь это. Ты ведь всё знаешь, правда? Всё видишь и всё знаешь. Как твой папа — Бог. И этот ваш парень — Святой Дух. У вашей Великой Троицы это входит в должностные обязанности, да? Всё знать и всё видеть. Да?
Лёня Гребнёв — тоже переборщик. Он попал к нам из секты. Довели мужика. Сектанты эти — мутный народ, ей-богу. Я знаю, твой папа их не жалует, да? Ну, все эти секты... Или я не прав? Мне-то, в принципе, всё равно. Я, честно сказать, и официальную церковь не шибко-то приветствую. Короче, Ися, мне ровно — баптисты или классические христиане-католики-мусульмане. Или кришнаиты какие. Были б люди хорошие. Ведь так, скажи?
А вот что мне принципиально не нравится, я скажу. Не нравится мне, дружище, как православные священники разодеты. Сплошь позолота и всяческие навороты. Уж больно круто, мне кажется. А ты как думаешь, Ися?
Знаешь, почему сегодня молодёжь тянется к современным религиозным течениям, например, к той же церкви «Новое поколение» или ещё куда? Да потому, что там всё просто. Одежда простая, проповеди понятные, музыка играет достойная (и не «фанера» какая-нибудь, а живой звук), песнопения светлые, душевные. А в православную церковь придешь во время службы и всё — приехали. Ничего непонятно, священник разодет, как кукла... Извини, дружище, несу, что ни попадя. Ты ведь сам всё знаешь, а я тут уравнение «дважды два четыре» тебе пытаюсь втюхать. Извини. Меня порой так закручивает, сам потом диву даюсь, признаюсь. Как упрусь в какую-нибудь тему — успевай уворачивайся. Правда. Ну, а что ... голова-то тяжёлая, а если точнее — дурная. Мы тут все такие — «интересные», с прибабахом. Одно слово — «сумики». Но ты же понимаешь, да? Я знаю, ты понимаешь и не обижаешься.
Ещё про Библию скажу, ты уж выслушай. Вот я думаю: Библию ведь не папа твой написал, факт? И не ты. И, тем более, не парнишка ваш — Дух Святой. Её люди писали. Разные люди. Сегодня, к примеру, один главу написал, завтра — другой, послезавтра — третий. Утрирую, конечно, но не суть. В итоге получилась книга. Наверно, неплохая, раз её все так ценят и превозносят. Наверно. Но по мне — уж больно она какая-то упёртая. Уж больно всё категорично — только так и не иначе. Как асфальтоукладчиком прошлись. Ни сучка, ни задоринки. Всё по местам расставлено и расфасовано. И вроде всё понятно. Ну, например, — не убий. Тут всё понятно, тут без комментариев. А не укради? Мало ли, как ситуация складывается... Может случиться так, что, если не украдёшь — с голоду помрёшь. А?! Ведь бывает так? Бывает, дружище, ты знаешь. Да если честно, то и «не убий» — сомнительно. Может, так повернётся, что если ты не убьёшь, то тебя грохнут. А?! Как тут быть, дружище?
Я Библию хорошо знаю. Ну, может не слишком хорошо, но достаточно. Нам её Валера читает. Каждый вечер, точнее, перед сном. Он у нас как политработник армейский. Валера и в самом деле военный. Был. Капитан. Из горячеточечников. Потому и здесь. Напряга, сам понимаешь... В «буйке» сидел, санитары его жутко молотили. А теперь, слава богу, с нами. Курс «буйки» прошёл, его там препаратами обстрогали так, что теперь спокойный. Совсем. Библию читает. Вслух. А мы слушаем. Перед сном. Жалко его. Как тебя, Ися. Всех жалко. Таких, как ты, как Валерий. Или Вениамин Сергеевич. А вот Барина не жалко. Такой говнюк. И санитаров не жалко. Звери. Но у нас они редко бывают. У нас тихо, никто не буянит. Нашу палату зовут «тишка». Здесь все тихие, без претензий. Но это сейчас, а раньше мы все принципиальные были. И все без исключения, через «буйку» прошли. Я тоже. Только я ничего не помню. Что было, как, почему, за что?
Ребята говорят, что я из «полнолунщиков», и меня постоянно забирают на профилактику. Но я не помню, Ися. Я, правда, мало что помню. Живу да живу. Прожил день — слава богу. Но я так не думаю, и папу твоего не благодарю. Просто живу и не озадачиваюсь. Правда.
* * * * *
Знаешь, чего я всегда жду и чему радуюсь? Встречи с тобой, дружище. Закрываю ночью глаза и говорю: «Спокойной ночи, мой дружочек Ися, до встречи утром». И ещё я общаюсь с тобой перед сном. Рассказываю, как прошёл день, или просто, что на уме. Вот только сокоечники частенько мешают. Рукоблудят, сопят. Это понятно, жить-то надо. Я и сам такой. Благо, санитарка Тома нас выручает. Она это дело любит, и каждый день по вечерам потихоньку кого-нибудь из нас уводит в свою каптёрку. Особенно любит с Толей-учителем. У него «приборчик» подходящих для Томочки размеров. Она так и зовёт его: «Жеребчик мой». Говорит, мол, жаль, что ты, жеребчик мой, здесь томишься, я б на воле женой твоей стала, мы б зажили ой как хорошо! А Толя молчит. Он вообще ничего не говорит. Молчит и всё. Никто даже не знает, как он в «сумке» оказался, из-за чего. А то, что он учитель в прошлом — правда. Томочка говорила. В школе работал, химию преподавал. Вот и «нахимичил» где-то. Или как-то.
А Барин к нам недавно попал. Говорит, что бизнесмен, руководитель божьей милостью. Так и говорит: «Я — Руководитель божьей милостью. Хозяин. О людях забочусь, рабочие места им даю. У меня магазины свои, ресторан, два кафе...» Может, врёт, но привычки у него точно барские. Поначалу всё пытался нас нагибать: то ему принеси, это, кровать заправь, носки постирай. Но не вышло. А кликуху «Барин» заимел. Это его Валера-капитан так прозвал. Сказал строго: «Ты, барин, желания-то свои поумерь, не на работе — приказы раздавать». И прилипло сразу. Говорят, если бы он под «сумика» не закосил — сел бы надолго. Откупился от зоны, стервец. Всё деньги эти проклятые, они Миром правят, Ися. Бес попутал всё человечество, на деньги подсадил. Что ж так, дружище? Почему папа твой такое допустил, а?
Вот смотри, дружище. С одной стороны, сейчас народ к Богу потянулся, а с другой — в грехе погряз. Наблюдаешь, что происходит? Богатенькие нагрешат и сразу в церковь. Денег отсыпят и покаются. Это как, Ися? Тут, дружок, твоему папе надо бы разобраться, порядок навести. Негоже так. И почему в церкви этот «чёрный нал» принимают? Ведь понимают, что и как, а деньги берут. Скажу больше, ведь и среди священнослужителей гнили хватает. Ведь так? Ты же знаешь, что так, правда? И папа твой знает, и разочарован он. Об этом в Библии сказано: «И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время. И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце Своём». Вот ведь как... А человек чем дальше, тем хуже. Хуже. Это факт. И ты это знаешь.
Вот, к примеру, на Природу взглянем. Ведь всё загадил человек! Всё, куда ни глянь. И Природа протестует. Ты видишь, Ися, как она всё чаще и чаще протестует? Конечно, видишь. То цунами, то потопы, то пожары. Это Природа предупреждает, что устала, что на последнем издыхании терпит человеческий беспредел. А человек руками машет, мол, фигня, ничего страшного. Домашется... Я думаю, Ися, папа твой, Господь наш, скоро вмешается и устроит очередную Атлантиду. Придёт Большая Волна и смоет всё разом, очистит Землю. И это будет справедливо, на мой взгляд. А ты как думаешь?
* * * * *
Достал я тебя, дружище. Прости, если что. Но с кем мне ещё поговорить, кому душу излить...
Я отойду ненадолго — процедуры. Пичкают нас постоянно. Это называется лечением, а на самом деле держат на коротком поводке, чтобы никто не пыхтел и слова лишнего не произносил. Так и не надо противиться, себе дороже! Будешь возникать, в «буйке» пропишешься. А оно мне надо?! Я и не спорю вовсе. Эскулапы всё равно сделают, как им надо. У нас никто не спрашивает. И ничего не говорят, не объясняют, что, почём и для чего. Одно слово — Психушка. Можно, конечно, спросить, мол, есть ли у меня улучшения? Если врач женщина, такая, как Людмила Кирилловна, то всё обойдётся тихо. Скажет: «Конечно, милый, но полечиться ещё надо». А если мужчина, да ещё в сопровождении санитаров (положено так, врачи в палату должны входить с санитарами в целях безопасности, безопасности врачей), то они начинают дружно хохотать. Ржут, как кони. И стоит только Дёрнуться, санитары начинают бить, долбить, как боксёрскую грушу. Но это дело привычное. В «буйке» мы это все проходили. Никто её не миновал. А в нашу «тишку» санитары практически не заходят. Здесь никто не капризничает, потому что все мы — «амёбы». Стали такими. Может, оно и хорошо. Уж лучше так, чем постоянно под кулаками санитаров.
Интересные дела, дружище. По внутренним правилам «сумки» больных бить категорически запрещается. Так? Так. А дубасят — аж шум стоит. Но всегда подчёркивают: вынужденная мера. Мол, веди себя правильно, и никто тебя не тронет. Ну да. У нас, в «тишке» не трогают потому, что трогать некого. Тише воды, ниже травы. Без эмоций, без претензий. У нас только у Поликарпова есть претензия. Одна. Он каждый день с утра требует, чтобы ему принесли собрание сочинений Ленина. Нет, он не требует, он просит, точнее, спрашивает у медсестёр: «Вы не в курсе, деточка, как там с моим собранием сочинений господина Ульянова-Ленина?» Поликарпов в прошлом преподаватель университета марксизма-ленинизма. Он произведения Ленина как «Отче наш...» знает. Когда-то это ценилось. А как же — Ленин! Не тяп-ляп. Вождь мирового пролетариата! Поликарпов спрашивает каждое утро, а медсестры отвечают: скоро принесут, Валентин Петрович, не беспокойтесь. И хихикают в сторону. А он успокаивается, и в этот день больше не спрашивает.
А ещё Поликарпов каждый день после обеда собирает всех на политинформацию. Требовательно хлопает ладошками: «Так, побыстрее, товарищи, побыстрее, все на политинформацию. Поторапливайтесь, каждая минута дорога!» Ему говорят, сейчас, Петрович, докурим и придём. И он успокаивается. А как-то Барин его послал, мол, пошёл ты..., какая политинформация?! С дуба рухнул? И замахнулся даже. Но ударить не успел. Валера-капитан Барину очень «вежливо» объяснил, как себя нужно вести. Так «вежливо», что Барин от волнения икать начал.
Я что заметил, Ися. В «сумке», в основном, люди образованные лежат. У нас, к примеру, нет ни одного рабочего. Токаря там, каменщика, маляра или слесаря. Водитель есть, но он со скорой помощи. Тут всё понятно: насмотрелся, напсиховался, вот крыша и «оторвалась». Вероятно, люди рабочих профессий всегда психически здоровы. Потому что у них такой образ жизни. Во-первых, физический труд, во-вторых, примитивные, понятные, чёткие задачи. В-третьих, постоянная психологическая разгрузка. Вот он пришел с работы, выпил сотку беленькой, плотно поужинал, полежал полчасика, а потом пошел во двор или в гараж и засадил там с мужиками партейку-другую в домино. Весело, с матерком, с подколками. И всё. Никаких потрясений, никаких психологических проблем, никаких мыслей о вечном. Или я неправильно думаю, дружище? Какие-то исключения, конечно же, есть, не без этого. Но в общей массе, а? Вот и я так думаю.
* * * * *
Мне кажется, дружище, что я в прошлом учитель-трудовик. Может, не профессиональный учитель, как Толя, но в деревне в школе работал. Мне так кажется. Я часто вижу во сне какую-то мастерскую, верстаки, токарный и слесарный станки, детей. Их много, и они постоянно меняются. Вижу скопление взрослых в большом кабинете. Вероятно, учительская. Вижу дом, гараж, мотоцикл (красный, с люлькой). Стайку, поделённую пополам, где есть куры и кролики. Вижу собаку, она весело бегает по огороду, который уже убран. Значит, это осень. Вижу, но не помню. Ничего не помню, господи, прости.
Что случилось со мной, почему в «сумке» оказался -— не помню. Провал какой-то. Может и правда диссиденствовал? И получил за это по голове, а? С тех пор дурак дураком. Ты же всё знаешь, Ися, скажи, что со мной было? Молчишь... Ну, ладно. В принципе, какая мне теперь разница. Только, знаешь, дружище, в последнее время меня постоянно преследуют разные видения. Я стал «видеть», но практически ничего не помню.
Семья... У меня должна была быть семья, ведь так? Но я никого не вижу. Ни жены, ни детей. Только дом, но я не был там в своих видениях. Не был внутри. Что, почему? Надо спросить у Людмилы Кирилловны, она участливая, добрая и если что-нибудь знает, обязательно расскажет. А Завьялов не расскажет, он просто пошлёт. Наш врач Юрий Константинович Завьялов не любит свою работу (а может, даже ненавидит) и не любит нас. Он называет нас «квашня». Заходит в палату и цедит сквозь зубы: «Ну, что, квашня, не передохли ещё?» И злорадно смеётся. С ним всегда Два санитара, и они тоже хохочут. С удовольствием. Они из «буйки», а у нас только дежурят когда-никогда. Подрабатывают. Слава богу, не бьют. Нет повода, мы же тихие, мы — «квашня».
Иногда лишь у нас буянит Поликарпов. Вдруг залазит на стол и начинает толкать речи. Что-то из произведений Ленина. Складно говорит, красиво и убедительно. Но постепенно он сильно возбуждается, начинает кричать и брызгать слюной. Тогда приходят санитары и забирают его. А через пару часов привозят на коляске и сбрасывают на кровать. Понятное дело, Поликарпова нашпиговали, и он опять превратился в «квашню».
Со мной периодически делают то же самое. Но я не толкаю речи, я просто пытаюсь выйти в окно. Наверное, мне душно или ещё что. Это бывает в полнолуние, я знаю. Точнее, чувствую. Становится тревожно и такое ощущение, будто кто-то зовёт меня. И я иду на зов. Пытаюсь. Но ничего не получается. Окна закрыты толстыми решётками. В двери выходить нет смысла, они на замке. А за ними — охрана. Я понимаю это и пытаюсь выйти в окно. Ночью, потихоньку, чтобы никого не разбудить. Почему-то мне кажется, что выйти в окно я смогу. Так кажется, что даже оживает уверенность — смогу выйти. Но ничего не получается, тихо не получается, и тогда я начинаю долбить окно. Но оно зарешечено, Ися.
А дальше я ничего не помню. Но теоретически знаю: приходят санитары, скручивают в три погибели и утаскивают. А утром я просыпаюсь в своей палате в родной кровати. Она уже и впрямь родная, потому, что я сплю на этой кровати почти три года. Я просыпаюсь и опять засыпаю. Потому что нашпигован по самые брови. Просыпаюсь, пью воду и опять проваливаюсь в сон. Дня три так — сон и вода, вода и сон.
В эти дни я не разговариваю с тобой, дружище, не могу, слабость страшная. Но я знаю, что ты не забываешь меня. Ты ведь никогда не забываешь меня, Ися? Я думаю, что ты никого и никогда не забываешь. Вы не забываете. Твой папа, ты и ваш парнишка Дух. Доля у вас такая. Тяжелая доля, тяжелейшая ноша. Всё время думаю об этом. Не потому, что я такой философ-мыслитель, просто меня это заботит. На примитивном уровне — как поесть, попить или сходить по нужде в туалет. Я постоянно думаю о вас. Прежде о тебе, дружище, а через тебя о твоем отце — Господе нашем. И о парнишке вашем, но о нём — редко. Я думаю, как вы со всем этим справляетесь? Уму непостижимо! Тем более, ты в таком состоянии... Но что бы я ни думал, вы справляетесь всегда. Ведь так? Так, так.
* * * * *
Ты помнишь, дружище, у нас тут одно время жил фермер-полевод? Ну, помнишь, он ещё книгу написал о православии? Помнишь? Ну, вот. Он эту книгу долго писал. Зимами. Весной-летом-осенью работал на своих полях, а зимой ходил по церквям, монастырям, со священниками беседовал, говорят, что с самим Патриархом всея Руси общался. Напитался этой темой, а потом сел и книгу написал. Знаешь, как он её назвал? «Неправосло-вие». Именно так. Первое название было — «Православие». Потом появился новый вариант, когда он уже изрядно в тему въехал — «Правословие». Правое слово, значит. Мол, правое слово церковь несёт. А на финише, когда глубоко предмет изучил, первые названия уничтожил и поставил «Неправословие». Представляешь, Ися, как у него голова свинтилась?! Разочарован был страшно. До умопомрачения. Так «помрачился», что к нам попал.
Мы с ним сразу сошлись и часто говорили. Ночами у поста. Дежурные нам разрешали. Мы ж тихо, о Боге, о церкви. Он, в основном, говорил, а я слушал. Его Николаем звали. Он мне любопытную вещь поведал. Люди, говорит, носящие имя Николай, — истинные рабы Божьи. Угодники. Так вот он сказал: жить должно только с Господом в мыслях своих, а все эти церкви и прочие костёлы-мечети-синагоги-молельные дома и их обслуга — суета и обман. Я, говорит, всякого насмотрелся и всё понял. Полгода в монастыре жил, так там братья-монахи — сплошные педерасты. Только старцы праведно живут. Да и то, потому что уже старые. Я, говорит, сколько жил в монастыре, столько от них и отбивался. Как что — сразу в лоб. Разговор короткий. Так что, говорит, суета всё. Вот как. Именно так и сказал: «Суета всё, враньё, нужно с Богом жить сам на сам, без посредников этих».
Он после долгих хождений на ферму свою совсем вернулся, стал работой жить и молитвами. А может просто — много с Богом разговаривал. Как я с тобой. Он так в Бога ушёл, что перестал окружающее видеть и ощущать. Работал на автомате и всё. Но книгу написал. А жена от него ушла. Забрала детей и ушла. Совсем, значит, ей невмоготу стало, да? А Николай заговариваться начал. Я, говорит, в ощущения и видения ушёл. Веришь, говорит, с Богом напрямую общался, как с тобой сейчас. Бывало, сидим с ним, чаёвничаем в моей летней кухне — хорошо. Тихо, спокойно, благостно. Разговариваем неторопливо. А потом я понял, что сам с собой разговариваю, и пошёл сдаваться в больницу. Веришь, говорит, сам в психушку пришёл. Не куда-нибудь, а сразу в психушку.
Месяца через три умер Николай. Обширный инфаркт. От переживаний, я думаю, умер. За несколько дней до смерти сказал: «Пора мне. А ты смотри, не поддавайся, если сможешь — уходи отсюда». А куда мне уходить? К кому? А сам я не потяну. Ведь так, дружище? Здесь я обихожен и ухожен. А там? Я пробовал. В прошлом году сбежал. В нашем крыле ремонт был, красили и оставили дверь палаты открытой, забыли. Я, как был в спортивном костюме (вполне приличный китайский «Адидас»), так и вышел. Только тапочки на кроссовки сменил. И вахту запросто прошёл. Очки тёмные напялил (они у меня из той жизни остались) и прошёл без задержек. Вахтёры подумали, наверное, что я из санитаров. Или вообще ничего не думали.
Первые часы, Ися, хорошо было. Свобода! Идёшь себе и идёшь, никого не трогаешь и тебя — никто. Благодать! А потом есть захотел. И что? Сразу праздник кончился. В столовую зашёл, в очередь встал, поднос тарелками заполнил, до кассы дошёл и всё. Денег-то нет. Кассирша охрану кликнула, меня за шкирку и в дырку. Не били. Просто пинка под зад дали и с крыльца в свободный полёт отправили. Тоска зелёная. Благо, бабулька одна пирожком угостила. Торговала на привокзальной площади и угостила. Словно поняла про меня что-то. Протянула пирожок и сказала: «Покушай, болезный». Вот ведь как. А может это ты, дружище? Может, это ты через бабулю мне помог?
Маетно мне было, Ися. Честное слово, маетно. Куда пойти, куда податься? Голодный, холодный, неприкаянный. А в психушке всё по часам. Завтрак, обед и ужин. Может не шибко густо, но по часам. Да и Петровна подкармливает, я у неё на довольствии. Разве я тебе не рассказывал? У меня же пенсия по инвалидности, так вот семьдесят процентов лечебница забирает на моё лечение и содержание, а тридцать — мне. Но наличных денег мне, естественно, не дают, а предложили такой вариант: пишешь доверенность на кого-то, и тот человек деньги получает и покупает для тебя всё необходимое по заказу. Вот я и выбрал Петровну. Она женщина в годах, не вертихвостка какая, домашняя, правильная, рассудительная. Приносит всё, что прошу. Ну, там, сладкое (обожаю сладкое, Ися, как малый ребёнок), кофе (я кофеман конченый, но не знаток, «Максим» растворимый пользую, хотя Валера-капитан называет его пылью из-под кофейных мешков с палубы торгового корабля, бурда, словом), фрукты когда-никогда... Носки покупает, нижнее бельё, ещё что-то. В разумных, естественно, пределах, пенсия-то у меня, сам понимаешь, небольшая. В общем, я привык к боль-мень нормальной, упорядоченной жизни, а тут...
Честно говоря, дружище, быстро скис я на свободе. Сразу. Как жрать захотел, так и сдулся. И мечты все куда-то махом улетучились. А мечты, Ися, были. Красивые. Одна — заветная — рассвет встретить на берегу реки. Ночь у костра (небольшого костерка), а потом — рассвет. Скажи?!
Но я опоздал, дружище. Когда сбежал, начало ноября стояло. Холодно уже было, и дождь шёл. Я про рассвет на реке, скажу честно, и не вспомнил. Сидел на вокзале в зале ожидания — тоска собачья! Есть охота (пирожок бабулин быстро усвоился и улетучился), холодно (промок под дождём), а по распорядку больничному у меня обед и сончас. Покушаешь в родной больничке, на десерт персик или яблоко зажуёшь — и в койку. Благодать! Официальный сончас в «сумке» есть, но никто спать не заставляет. А я — с удовольствием. Часик-полторасик всхрапну — куда с добром. Извини, дружище, такие вещи тебе говорю... Извини.
В общем, до ночи в зале ожидания просидел, думал уже заночевать там, но менты не дали, пошли по рядам с проверкой, пришлось ретироваться. А зря. Лучше бы они меня забрали, в обезьяннике б переночевал, а, может, в психушку бы завезли. А так — беда. На улицу вышел, а там меня привокзальная шпана раздела до трусов и отпинала вдобавок. Так зло били, санитары легче долбят. Я вот думаю, Ися, почему люди так озлобились, а? Или осатанели? Молодежь ведь совсем неуправляемая...
Меня опять же менты и спасли. Машина патрульная мимо проезжала. Шпану спугнули, а меня забрали и отвезли по указанному адресу. Знакомую улицу назвал и номер дома, какой в голову пришёл. В подвале перекантовался, а утром вернулся в психушку. Как был в трусах, так и пошёл, считай, через весь город — с одного конца на другой. Трусцой бежал. Вспомнил ко времени «Джентльменов удачи» и побежал. Добегался до пневмонии. Благо, хоть успел вернуться в родную «сумку» и меня в свою палату запихнули. Могли б в «штрафбат» отправить — в «буйку». Так со всеми беглецами поступают, но на моё счастье Людмила Кирилловна дежурила, она на санитаров только зыркнула, и они сразу исчезли. А я потом три недели провалялся в терапии. Если б не добежал тогда до психушки — на том Свете был бы.
* * * * *
Интересно, Ися, что там - на том вашем Свете? Есть ли он вообще? Часто об этом думаю. Если верить теории (кто её придумал, теорию эту?), то существует некая загробная жизнь — рай и ад, ангелы и черти. Сказки какие-то, право слово. Вот ты есть, есть твой папа — Господь наш, а при вас — парнишка Святой Дух. В вас верю, а вот в Духа — слабо. Неубедительно как-то. Но он — при вас, поэтому я согласен с его существованием. По земным меркам вы — семья. Отец, Сын и Святодух (пусть у вашего парнишки будет такое имя, ты не возражаешь?). Это нормально. По крайней мере — естественно. Семья. Ну, хорошо-хорошо, переборчик небольшой, извини, дружище. Вы — основа. Основа всего. Жизни нашей основа. Согласен. Только понимаешь, Ися, мне трудно во всё это верить, я приземлённый мужичонка. Кто-то так меня воспитал. Мне нужно увидеть, пощупать, понюхать. Как-то так. Ну, ты меня понимаешь. Ты есть ты. Хоть я тебя живым не видел, не пришлось, но я живу тобой, общаюсь с тобой, ощущаю тебя каждой своей клеточкой. Значит, живу верой, с верой. Так легче, гораздо легче. Но это же чистейшей воды эгоизм, тебе не кажется? Вас же просто-напросто используют, потребительски ковыряются и выбирают то? что нужно в данный момент. Спаси, сохрани, дай, сделай так, чтобы... Или я не прав? Или это миссия ваша? Тогда склоняю повинную голову...
* * * * *
Я знаешь что вспомнил... Вот посмотрел в окно, и сразу вспомнил: «В окне стояла холодная луна и лила в спальню свет, похожий на снятое молоко». Это из книги Кена Кизи «Над кукушкиным гнездом». Она про нас, вернее, про наших американских «коллег». Я вспомнил это и опять посмотрел в окно. Там луна, и её свет и впрямь похож на снятое молоко. Луна светит, полная луна, Ися, но мне не хочется выйти в окно. Что-то изменилось. Не думаю, что я поправился и стал полноценным человеком. Не думаю. Но что-то изменилось в лучшую сторону. Может быть, я понял, что не одинок, что мы — ребята из «тишки» и все российские «суматики» — не одиноки в этом мире, что подобные нам ютятся по всему Свету? Нашему, земному, а не загробному Свету. И у них те же проблемы, и те же (или похожие) мысли. Может быть так, дружище?
Книгу «Над кукушкиным гнездом» мне дал почитать Валера-капитан. Я сидел у окна и с печалью дочитывал «Альтиста Данилова». Знаешь ли ты, дружище, об этой книге Владимира Орлова? Великолепная вещь, правда! Её мне принесла ночная санитарка Анечка Готман. Она учится в педуниверси-тете, без одного года филолог, а по ночам дежурит. А с печалью потому, что не хотелось расставаться, не хотелось закрывать книгу. Редкое состояние. Но расставаться пришлось, дочитал последнюю страницу и закрыл книгу. Вздохнул и произнёс вроде безадресно: «Жаль». И тут ко мне подошёл Валера и протянул книгу. На обложке значилось: Кен Кизи «Над кукушкиным гнездом». Он протянул книгу и вернулся к своей кровати. Я сказал ему вслед: «Извини, старина, пока не могу дать тебе мою книгу, спрошу у Анечки и, думаю, она не станет возражать. Хорошо?» Валера кивнул, а я положил его книгу в тумбочку и начал её читать только через два дня, не мог сразу отойти от «Альтиста». А потом взял «Кукушку» и опять «провалился».
Барин называет нашу палату избой-читальней. У нас читают все. Потому что все мы из «Совка» — самого читающего государства в мире. Мы с детства приучены читать. По крайней мере, все мои сокоечники. А Барин не читает, он считает. Считает упущенную выгоду. Считает и матерится, я мол, тут... А Валера-капитан его теми же оборотами успокаивает — скажи, мол, спасибо... моржовый, что ты тут, а не на зоне.
И потом, если не читать — что делать? Карты и прочие азартности запрещены. Правда, позволяется домино, но всего час в день и только до пяти вечера. Перед сном нельзя, потому что домино всё равно возбуждает. Наши врачи считают, что человек, торжествующе выкрикнувший «рыба!!!», — возбуждён так же, как альпинист, достигший желанной вершины.
Наши играют. Все, кроме Валеры и меня. Каждый день в три часа пополудни санитарка или медсестра заносят коробочку с домино и через час забирают. Железно, несмотря на роптание масс. Я спрашивал у Людмилы Кирилловны, почему запрещены шахматы, шашки? Она сказала, что в этих играх слишком велика умственная нагрузка, а это нам категорически запрещается. И в шашках?! И в шашках. А скрэбл? И скрэбл, и всё прочее, что возбуждает и напрягает мозги. Вот так.
Наши играют и читают, Барин считает упущенную выгоду, а мы с Валерой только читаем. У нас есть настольные книги. У него - Библия, у меня — «300 правил грамматики русского языка». Люблю покопаться в родном языке. Тем более что знаю его поверхностно. Так себе. Мы даже диктанты с Валерой-капитаном писали, я ему диктовал, он — мне. В итоге — круглые двоечники. Почему «круглые»? Да так в школе говорят, только про отличников. Я где-то читал, что даже матёрые филологи-профессионалы на «трояк» пишут, тогда что про нас говорить. Было забавно, когда диктант первый раз писали, сестра в палату вошла и тут же выпорхнула, а через пару минут врач появился и санитары. Решили, что у нас обострение. Врач спросил строго: «Чем вы тут занимаетесь?» Валера-капитан ему ответил, мол, совершенствуем знания русского языка. И всё? И всё. И как со знаниями великого и могучего? Плохо. Хотите, и Вас проверим. Не нужно, отверг врач, я и так знаю, что ни фига не знаю. Ладно, дерзайте, только не переусердствуйте, русоведы хреновы.
Мне не нравится этот врач, точнее, этот человек — Евгений Владимирович Улиско. Он, как и Завьялов, очень груб, циничен и двулик. Правда, дружище. С нами он такой, а когда обход делает главный врач, так этот Улиско — ангел во плоти: вежлив, улыбчив, внимателен. Его и Людмила Кирилловна не жалует, Янусом зовёт (двуликий Янус, помнишь?). Однажды, он меня назвал вонючим жидом. За что, про что — не помню, но мне это запало. Я тогда спросил его: «Почему жид-то?» Он заржал по-лошадиному и сказал: «На рожу свою посмотри и фамилию внимательно прочитай, жидяра. И зенки свои не пяль, а то санитарам на съедение отдам».
Когда он ушёл, я посмотрел «на рожу свою» и фамилию вслух проговорил. Чего-то типично еврейского (нос, волосы, чернявость или рыжеватость) не обнаружил, да и с фамилией, честно говоря, не справился. Крамнек — что тут еврейского? Скорее, чех. Чапек, например, или Словачек. Но в принципе, какая разница — еврей, чех, араб, русский? Какая разница?! Был бы человек достойный и не служил бы санитаром в психушке. Ведь так, Ися? Я ведь очевидные вещи говорю, правда?
* * * * *
Скажу тебе честно, дружище, сказанное меня задело почему-то. Тема эта жидовская. Кто такие жиды? Понятно, что евреи, а есть ли разница между жидами, евреями и иудеями? Если нет, то что первично? Много, словом, вопросов, дружище. Они во мне разбухли и выход искали. И тогда я попросил филологиню нашу Анечку подобрать мне литературу. Через пару дней она принесла мне книгу о евреях с историческим очерком Сергея Баландина «Как и откуда появились евреи?» Любопытная вещица, доложу я тебе, Ися. Мне она пришлась тем, что этот Баландин своё мнение не навязывает, а просто размышляет, используя различные факты и сведения. Не навязывает, а рассуждает — вот что ценно. Послушай, что он говорит. «Первая загадка, которую еще не решили историки, это сам предмет их исследования — евреи. Профессиональный историк, если он не штатный мифотворец, никогда ни в чем не может быть уверен на все 100 процентов, он знает, что имеет дело лишь с различными гипотезами, версиями. Решать, какая из них наиболее достоверная и какой отдать предпочтение, входит в его задачу». Вот. Это лично меня впечатляет. Впечатляет и устраивает. А тебя, дружище? Думаю, ты со мной согласен, да? Я знаю, ты ценишь объективность, а не болтовню.
А дальше послушай. «Мы не знаем, что в еврейской истории первично, а что вторично, и что там было вначале: иудаизм ли сделал евреев евреями, или евреи создали себе иудаизм по своему образу и подобию, но, как бы там ни было, наше любопытство не может пройти мимо столь интригующего вопроса, существуют ли какие-нибудь объективные причины и факторы, объясняющие феномен еврейства, который мы наблюдаем и сегодня, и в истории. Нас интересует любое объяснение, будь оно идеалистическим или материалистическим, религиозным или атеистическим, лишь бы оно было убедительным и логически корректным. Иными словами, объяснение должно быть аргументировано, должно показывать причинную связь между явлениями, и должно уметь ответить на всякие «а почему так, а не иначе». Если малолетнего ребёнка или фанатичного верующего, решившего «стать, как дети», может вполне удовлетворить, например, такое объяснение, как «евреев избрал Бог, еврейский народ сформировался в результате Исхода из египетского рабства и принятия Закона Торы у горы Синай, и это так, потому что так написано в Библии», то у всякого иного беспристрастного взгляда, подвергающего одинаковому сомнению любые нарративы, может возникнуть закономерный вопрос, а почему тогда история пребывания евреев в Египте и их исхода оттуда, повествуемая Библией, не подтверждается ни одним другим известным нам источником, кроме Библии?»
Вот видишь, дружище — червь сомнения во всём. И даже в библейских посылах. И я так считаю и говорил тебе об этом, помнишь? Почему только в Библии единственно верная информация? Почему Библия навязывает своё мнение?! Сейчас ты опять скажешь, что меня гордыня обуяла, я знаю. Но при чём тут гордыня, Ися? Я элементарно хочу добраться до истины, а мне выдают догмы. Имею право? По крайней мере, Баландин мне это позволяет. Послушай ещё. «Трудно не согласиться с утверждением материалистов, что человек - это социальный продукт, более того, сознание людей легко подвержено манипуляции, оно вполне управляемо и предсказуемо, его могут контролировать и направлять различные манипуляторы в нужном им направлении. Но нельзя также отрицать и того, что сознание обладает некоторой автономией относительно материи, оно не абсолютно детерминировано и не всегда предсказуемо. Поэтому, как говаривали посвященные, — «всё предопределено, но предоставлена свобода выбора». Да, все мы, в основном, такие, каковыми нас сделали Природа и среда, однако и фатализма никакого нет. Каждый в любой момент может изменить себя, изменить свой путь, повернуть его на 180°, как когда-то изменили себя древние язычники, обратившись от варварства и рабства, и ставшие евреями. Но также никто не приговорён ни природой, ни судьбой быть как евреем-гоененавистником, так и антисемитом, огульно отрицающим всё еврейское только потому, что «на роду у него так написано». Никто не обязан терпеть оскомину во рту, даже если его предки ели кислый виноград».
Здесь тоже гордыня, по-твоему? Или, по-вашему, семейному, триединому. Конечно, я в любом случае — за тебя и твоё мнение мне дорого, но позволь мне-таки, дружище, быть сомневающимся. Иначе это уже буду не я, а «амёба» и «квашня», какими нас здесь считают. Они (практически весь медперсонал, за исключением нескольких, таких, как Людмила Кирилловна, Петровна, Анечка) знают, совершенно в этом уверены, что «сознание людей легко подвержено манипуляции, оно вполне управляемо и предсказуемо». Они знают, потому что делают это изо дня в день. Мы ежедневно получаем порцию «управляемости и предсказуемости» и медсестры строго следят, чтобы лекарство «ушло внутрь», а не осталось за щекой или под языком и в дальнейшем будет выплюнуто. И мы покорно пьём эти «колёса», потому что в противном случае можно оказаться в «буйке» и там тебя так накачают (а прежде от души отдубасят шлангами), что потом полгода будешь вспоминать своё имя. Хотя... «никто не обязан терпеть оскомину во рту...»
Сгусток противоречий, правда? Я ведь мог «не терпеть оскомину во рту», когда сбежал, правда? Мог, но уже через несколько часов захотел вернуться к этой «оскомине». Сам, по доброй воле. Потому что уже не могу и не хочу быть свободным. Мне тут хорошо. Не то, чтобы совсем хорошо, но и неплохо, если вести себя нормально (покорно-хитро). Может быть, если б у меня была семья, то в «нормальные времена» меня бы забирали домой, но перед полнолунием опять бы отвозили в «сумку». Потому что патология, потому что это — до конца дней. Когда я после побега вернулся в «отчий дом», Людмила Кирилловна сказала: «Боря, голубчик, ты должен знать: ты — наш постоялец. Здесь самое удобное для тебя место проживания». Вот и всё.
На сегодняшний день я уже старожил в нашей «тишке». Живу да живу, занимаюсь чем-то, раз в неделю меня забирает Томочка (иногда мне кажется, что это входит в её служебные обязанности), два раза в неделю Анна Готман меняет мне книги и я «купаюсь» в том мире и мне хорошо. Теперь вот изучаю «еврейский вопрос» и мне интересно. Правда, интересно, дружище. Наверно, я всё-таки и впрямь еврей, раз испытываю такой неподдельный интерес.
Я беседую об этом с Баландиным. Спрашиваю, кто такие евреи? И он рассказывает. Просто, доступно, без выпендрёжа. Он говорит: «Евреев часто называют то «народом», то «нацией», то «расой», то «религиозной конфессией». Несомненно только одно: евреи — это некое сообщество людей, которое имеет свои характерные признаки и особенности, коими и отличается от всех других групп и сообществ, которыми пестрит человечество. Если бы евреи, как то часто утверждается некоторыми поборниками интернационализма, абсолютно ничем не отличались от окружающих и были «такие же люди, как и все», то само понятие, само слово «еврей» потеряло бы всякий смысл, ибо тогда абсолютно каждого человека можно было бы назвать «евреем», тем не менее «евреем» называют отнюдь не каждого. Так кого?»
«Так кого? — спрашивает меня Баландин и тут же отвечает, вернее, разъясняет. — Давайте начнём с того, что посмотрим, какими отличительными признаками еврейское сообщество характеризует сама Библия. В книге «Числа» сказано: «Народ живет отдельно и между народами не числится», из чего следует, что к евреям неприменимы характеристики, которыми определяются те или иные этносы. И, тем не менее, евреи определяются как народ. Каковы особенности этого «народа»? Особенность по Библии, в основном, одна: избранность, причем, как верят некоторые евреи, эта избранность составляет разницу между ними и гоями гораздо большую, чем та разница, что существует между гоями и животными!
Можно подумать, вот, тоже мне, «признак» нашли! Было бы что-нибудь конкретное, например, хвост или рога. Негров, мол, легко отличить по чёрной коже, но как увидеть избранность? К тому же многие другие народы также себя «избранными» считают, они что, тоже «евреи»? Да «считать» никому не возбраняется, другое дело, любой ли народ другими народами считается «избранным», всякому ли удалось поставить себя на то особое положение среди всех окружающих, на котором евреи испокон веков стояли и стоят?»
«Впрочем, — говорит господин Баландин, — понятие «избранности» можно трактовать по-разному, можно подразумевать здесь особенную праведность, стремление к Добру и Богу, как то понимают христиане, а можно трактовать как обладание некими привилегиями, полученными по наследству вне всякой зависимости от личных качеств и образа жизни человека, как то понимают приверженцы ортодоксального иудаизма. По второй трактовке выходит такое определение: евреи — это группа людей, образующая внутри всякого нееврейского общества как бы «государство в государстве», или касту, которой дозволено делать то, что всем остальным запрещено. Эта группа также отличается двойной системой ценностей: одна — для «своих», другая — для «чужих».
«Итак, — говорит господин Баландин, — мы выделили главный определяющий признак еврейства: отделение и противопоставление своего клана общественной среде и установление для себя особого привилегированного положения. Этого признака вполне достаточно, так как евреи вовсе не должны отличаться от неевреев этнически (культурой и языком), но обязательно должны отличаться своей привилегированной кастовостью. Евреи и сегодня меньше всех других «национальностей» отличаются от «коренного» окружающего их населения».
В чём не прав или прав Баландин? Я спрашиваю тебя об этом, дружище, и робко напоминаю, что евреев выделили из всего сообщества вы — твой папа, ты и ваш парнишка Святодух. Не потому ли, что вы сами иудеи? И не поэтому ли вы установили пропасть между собой и «гоями»? Ведь факт, что евреи не считают их себе равными, с презрением относятся ко всему, что свято и дорого для последних, никогда не вступают с ними в родственные связи, точнее, стараются не делать этого. Считается, что еврей, связавший себя хотя бы просто дружественными отношениями с гоями, теряет свой главный отличительный признак кастового обособления, а, следовательно, перестаёт быть евреем и ассимилируется в гоя. Так считается в этом мире, мире, который создал Господь.... Как тут быть, спрашиваю я тебя, Ися?
И ты прекрасно знаешь, дружище, что еврейские лидеры постоянно возводили и возводят стены между своей паствой и гой-ским миром: евреям запрещалось есть с гоями за одним столом, участвовать в их праздниках, хвалебно отзываться о гоях или об их достижениях. И ты прекрасно знаешь о том, что всякий раз, когда отношения с гоями более-менее нормализовывались и евреям реально «грозила» эмансипация и интеграция в гойское гражданское общество, тут же находились «гонцы» еврейского вопроса, которые поднимали новую волну конфликта буквально из ничего. Мне об этом рассказал Баландин, а ты знал это всегда.
* * * * *
Я не упрекаю, Ися, боже упаси. Мне-то, по большому счёту, на этот «еврейский вопрос...». Просто, когда голова сравнительно «чистая», меня всё время тянет на какие-то исследования. Честно. Не в понос, так в золотуху. У «сумиков» так бывает. У меня, в частности. После полнолуния и «чистки» я долго отхожу. Месяца два, не меньше. А потом меня посещает творческий энтузиазм. Так это моё состояние «обзывает» Людмила Кирилловна. В это время я много читаю и часто задаю вопросы. Но только тем, кому доверяю. Кроме тебя — Людмиле Кирилловне, Валере-капитану, Анечке. Иногда Томе. Она всегда хохочет от моих вопросов. Звонко и заразительно. Например, я спрашиваю: «Томочка, а сколько раз в день тебе хочется?» Она хохочет, легко шлёпает меня по губам и говорит: «Каждую минуту. Вот сейчас только что с тобой, а мне опять хочется». И хохочет, посылая меня за Учителем.
Томочка отрывается по-полной летом на даче. Летом «благонадёжных» отправляют в профилакторий. Мы зовём его дачей. Это за городом. Километрах в шестидесяти, а может больше. В глубине соснового бора стоит двухэтажный кирпичный дом — больничный корпус — и несколько отдельных домиков для обслуживающего персонала. Ещё там, за сосновым бором, есть огород, свинарник, коровник и большой курятник. Всё это — на берегу озера, прекрасного большого озера, где водятся щуки, караси и всякая рыбная мелочь. Понятно, что в подхозе работаем мы — «благонадёжные». Нас используют, как бесплатную рабсилу. Ну и ладно. Зато почти весь день на воздухе, сосновом воздухе. Благодать! И что самое важное для меня — полнолуние здесь проходит почти незаметно. Так, некоторая, совсем небольшая тревога, какие-то непонятные ощущения. Но я сразу сдаюсь, иду в сестринскую и прошу немного усилить дозу. А большей частью они это делают сами. После «усиления» я дня два-три сплю чуть ли Не сутками, а потом ещё пару дней отхожу — и порядок.
Работы хватает. С раннего утра до семи вечера. Подъём в шесть. Надо накормить всю живность, и я делаю это с удовольствием. Кормлю и беседую с хрюшками, коровками. Их у нас две, а свиней всегда штук восемь. И кур с роскошным петухом пара десятков. Их, как и свиней, по осени забивают, а коров оставляют. Коровы — это Молоко!
Днём все, кроме меня, на огороде. Там весь сезон работы завались. Я, честно признаться, огород не люблю, поэтому прочно прописался в скотники. Мне это сразу удалось, потому, что мало кто любит ковыряться в навозе. Запахи ещё те. А для меня — вполне сносно. Кормлю, выпускаю на волю, а потом не торопясь чищу от навоза. Запахи да запахи, ничего страшного. Всё-таки я, наверное, сельский человек. Опыт есть, оно чувствуется. Просто не помню ничего. А скорее так: организм защищается, и мозг прячет тревожную информацию. Так бывает, ты знаешь.
А ещё я два раза в день дою наших бурёнок. Меня Тома научила. Дело, в общем-то, несложное. Но это в том случае, если корова тебе доверяет. Мне доверяют обе. И Беляна, и Пеструха (вся в пятнах). Я же их не только кормлю, но и чищу, и вымя мою. Тома мне однажды показала, как и что, потом неделю контролировала и всё — пошло-поехало, без проблем.
Мои бурёнки любят, чтобы их доили на берегу озера. Этакий «дамский каприз». Я не сразу это понял, думал, что не так? Какое-то раздражение от них шло. А потом Томочка сказала: «Вот дура, а? Забыла тебя предупредить. Коров надо на берегу доить. В обедешнюю дойку они там, на выпасе у озера, а вечером - опять же на берегу. Учти, если хочешь жить нормально...». Я учёл и живу нормально, пью парное молоко. Благодать!
Я бы с удовольствием угостил тебя парным молоком, Ися. У Беляны оно особенно вкусное. Оттого, наверное, что она добрая. А Пеструха шебутная, потому у неё и молоко с горчинкой. Но обе молока дают вдосталь. Всем хватает. И нам, и буйным, и всему медперсоналу лечебницы. В город каждый день машина уходит. С молоком, овощами, зеленухой разной. А нам, «дачникам», по утрам кашу на молоке дают. Кашу на молоке! И манную, и рисовую, и гречневую, и овсяную — всякую. Благодать! На даче вообще хорошо кормят. А иначе как? Работник должен хорошо питаться, тогда с него толк есть.
В конце сентября мы забиваем одну пробную, так сказать, свинью и угощаем всех «дачников» и медперсонал свежиной. Это праздник, Ися, честно тебе скажу! Праздник души и живота! Хотя дело, конечно же, греховное, смертоносное. Вот ведь как, да? С одной стороны — грех, а с другой — праздник. Признаюсь, мне это нравится. Даже сам процесс убиения бедной животины. Представляешь, дружище?! Выходит, я двуликий. Так получается. Крамнек — отвергающий напрочь насилие, и Крамнек — любующийся убийством. Это что, дружище? Как это квалифицировать? Хотя кому это надо?! Сам копаюсь в собственном дерьме, а потом задаю тебе слезливые вопросы, мол, как ты думаешь, дружище, это нехорошо? На самом-то деле это просто жизнь и убиение свиньи лишь небольшой штрих в её (жизни) долголетии. И мои хрюшки с этим согласны, я знаю. Мы говорим об этом. Я мою их раз в неделю, почёсываю бока, брюхо, и мы рассуждаем. Я говорю, а они согласно похрюкивают. Или несогласно. В зависимости от того, о чём идёт речь. Когда я любуюсь ими после свининной бани и говорю «вы молодцы, мои подружки. Прям красотки!», — они улыбаются и похрюкивают в полном согласии. А когда я сажу их на полуголодную диету (чтобы появлялась мясная прослойка), они возмущённо хрюкают. Мои красотки рассуждают так: да, нас по осени забьют, это понятно, такова жизнь. Но при чём тут голодный паёк?! Дайте уж прожить эту короткую жизнь в сытой приятной неге. Это не просьба, это требование. Дайте! Примерно так они рассуждают-требуют. И в эти минуты очень недовольны, пихают меня носами и даже прикусывают за икры.
А в ночь перед печальным действом я остаюсь в свинарнике и общаюсь с будущей жертвой. В прошлом сезоне ей (жертвой) была Розалия. Такая, знаешь ли, кустодиевская дива в обличий свиньи. Томная, белая, плавная. Она сама выбрала себя на сентябрьский показательный «дебют». Честно! Подошла ко мне днём, когда я чистил свинарник, потёрлась о мои ноги в жёстких резиновых сапогах и грохнулась на пол с категорическим требованием — чесать! Чесать! Я всё понял и принял и от души почесал «ко-ролевишну». С благодарностью. Потому, что она очень помогла мне. В чём, спросишь ты удивлённо?! Да в том, что мне отведена печальная роль выбора. Именно я должен указать жертву. Таковы традиции. Крамнек тут хозяйствует, Крамнек всё знает, Крамнек укажет пальцем. А указала Розалия. Сама. Ничего, впрочем, удивительного, животные, особенно свиньи, очень мудры.
Так и в прошлом году было. Накануне печального действа в мои владения зашел завхоз (точнее и по рангу — заместитель главного врача по хозяйственной части) и спросил: «Ну, что, Борис, сделал выбор, принял решение?» Я кивнул, он молча пожал руку и вышел. Башуров (завхоз) никогда не присутствует на казни, но должен всё знать. Я кивнуть-то кивнул, но ещё не выбрал. Очень это сложное для меня дело. Понимаешь, дружище... Они ж у меня на руках с мальства.... Вроде бы всё с самого начала понятно, запрограммировано, но, когда наступает время печали и выбора... А тут Розалия... сама...
Я всю ночь был рядом с ней. Помыл её тёплой водой с душистым шампунем, почесал вдоволь, покормил морковкой (уж очень нравится Розалии морковка!) и всё время говорил с ней. Розалия тихо похрюкивала от удовольствия и порой внимательно смотрела на меня, будто спрашивала, мол, ты что, Боря, извиняешься? Всё нормально. Всё нормально, хозяин, выше голову. Пришла пора, и я это принимаю, я к этому готова. Так что давай, без лишних соплей, Боря. Почеши-ка усердней! Примерно так или что-то в этом роде.
Так мы общаемся всю ночь, а рано утром приходит Палач. Мой тёзка Борис Иванович Лебедев. Фермер-скотовод из соседней деревни. Блестящий убивец животных. Всегда опрятен, спокоен и уверен. У него специальное штучной работы длинное шило, одетое в дубовую лакированную ручку. Он вытаскивает его из чехла, протирает бархоткой, мягкими шагами подходит к животному, по-отечески похлопывает его и делает одно уверенное и точное движение. Тык! И всё. В сонную артерию или ещё куда. Тык! И всё.
Лебедев делает точный «тык», вынимает шило, тщательно протирает его, прячет в чехол, протягивает руку, в которую я кладу небольшой конверт, оставленный вчера завхозом, и уходит. Всё. Розалия на том свете, а в кармане у Палача конверт с десятью тысячами рублей. Такова такса.
А во втором действии вступаем мы с Томой. Второе действие, Ися, — разделка туши. Я справляюсь с этим легко и уверенно. Розалии уже нет, лежит туша и надо поторопиться разделать её. Чтобы кровь не застоялась, чтобы внутренности были чистыми и не запахли. Я делаю это быстро, сноровисто и качественно, будто делал всегда. Правда, на первом этапе мне всё показал Палач. Каждую операцию выполнял медленно и высококачественно, постоянно при этом оборачиваясь ко мне, мол, смотри, запоминай порядок действий и технологию работы. Он словно знал, что в дальнейшем этим процессом буду заниматься я. Но, когда Палач показывал, я это уже знал. Я делал это когда-то, дружище! Значит, я от рождения сельский человек, так выходит?!
Я смолю тушу с помощью паяльной лампы, Тома моет и скоблит, потом мы вместе занимаемся внутренностями: выворачиваем и полощем кишки, складываем всё в отдельную чашку, чтобы потом набить фаршем и сделать вкуснейшую мясную колбасу. И кровяную. Кровь Томочка собирает в небольшой тазик, и она ждёт своего часа. Я знаю (откуда?!), что палачи и раздельщики всегда выпивают по кружке ещё тёплой крови. Так ведётся исстари, таковы традиции. Но мы с Томочкой этого не делаем. Не то, чтобы брезгуем, просто мы не имеем ни малейшего желания. Ни Тома, ни я.
Через час-другой приезжает завхоз, мы грузим мясо в кузов и везём его на кухню. Там я разрубаю тушу. Это целое искусство, дружище! Разрубить правильно тушу не всякий умеет. А дальше я готовлю мясной фарш (без мясорубки, острым ножом мелкомелко нарезаю тонкими кусочками мясо и сало) для колбасы, а Тома жарит в трёх громадных сковородах свежину. На всех.
Свежина, Ися, — это праздник живота, уверяю тебя! Крупные (обязательно крупные!) куски сала выкладываются на раскалённую сковородку, выжариваются, затем бросается мясо и слоёное сало. Опять же крупные куски. Всё это обильно посыпается перцем, сначала чёрным, а на выходе острейшим красным. И, разумеется, много лука. Пальчики оближешь и проглотишь, дружище! Что и происходит с дачниками во время обеда.
Всё хорошо на даче. И Томочка для нас старается. Или для себя. Всех успевает днём обслужить-успокоить, а ночью поёт свою песню страсти в домике Главного (главврача). На всю округу слышно, хоть уши затыкай. С кем она там куролесит — не наше дело. Важно — нас не забывает. Сильна, чертовка! Хохочет. Я, говорит, за лето сил набираюсь, ох, набираюсь, прости господи!
Ты уж извини, дружище, что я тебе о делах грешных рассказываю, о Томочкиных «заботах». Но я тебе обо всём рассказываю, не хочу ничего утаивать. Это жизнь. Ты не обижаешься, Ися? Вот и хорошо. Врач на больных не обижается, чего там...
* * * * *
Ты знаешь, дружище, когда я с тобой разговариваю, то иногда забываюсь и начинаю говорить вслух. Никого это не удивляет, у нас все бормочут под нос, а вот Валера как-то спросил: «Борь, ты с кем там разговариваешь? Интересные вещи порой говоришь». Я сказал без утайки: «С Сыном Господним». Валера сначала хмыкнул, а потом со всей серьёзностью сказал: «Я что-то такое и думал. Интересный, Борь, у тебя собеседник...»
Кто ж спорит, всем бы так хотелось, но они боятся, вернее, не верят, что с Сыном Господа нашего, Иисусом, так можно. Молить о чём-нибудь — да, а вот чтобы так, запросто — невозможно. Я ведь тоже не сразу решился, помнишь? Ты первый ко мне обратился, когда я после «полнолунной чистки» трупом на кровати валялся. Все были на обеде, а я валялся с «оторванной» башкой и мне очень хотелось поныть кому-нибудь в жилетку. И вдруг услышал: «Привет, Борик. Плохо тебе. Вижу. Мне тоже не очень. Но пройдёт, поверь. Всё проходит». Я повертел головой — никого. Тогда спросил осторожно: «Ты кто? И где ты?» Помнишь? И ты сказал просто: «Сын я Господен, Иисус. Я везде и нигде конкретно. Сейчас с тобой, потому что тебе плохо...» И я понял сразу, что мы будем дружить и общаться. Так и вышло, дружочек мой лепший. Так и вышло. И теперь я жизни своей не представляю без тебя, без наших разговоров. Правда. И слова, к тебе обращенные, всегда просты без приукраски и настроением светлы. Бывают и с горчинкой, но ты ведь не обижаешься, если я порой скулю. Ведь так?
Мощна сила слова — ты всегда так говоришь. И во всём, говоришь ты, друг мой Ися, главенствует слово, и любое начало — это слово. Не зря сказано в «Евангелии от Иоанна»: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога и Слово было Бог». А спроси кого, что есть слово? Едва ли скажут. А вот Анечка сказала, на то она и филолог. Сказала Анна Константиновна, опираясь на современную трактовку, так: «Слово — основная единица языка. Из слов состоят словосочетания и предложения. Слова отличаются друг от друга, прежде всего, звуковым составом и значением». Правильно сказала, но как-то уж больно казённо, словно по учебнику, словно на экзамене. Я заметил ей это, а она улыбнулась: «Я, Борис Германович, как раз вчера и сдавала экзамен по слову. Отсюда эта казённость, официальность. А в жизни я, естественно, так не говорю, я ж сельская барышня, просторечия обожаю, междометия всякие и колкости языковые. Но учусь прилежно, на красный диплом иду, возможно, в институте останусь, был уже намёк-предложение. Но если по правде, то в школу хочу, причём в свою родную школу, хочу ребятишек наших добротно учить русскому языку и литературе. У нас в селе смешно говорят, с элементами малоросского говора, «словесно тешатся». Так и говорят. Женщины после работы семью ужином накормят и говорят: «Ну, справила справу, пойду на лавочку да с бабами словесно потешусь». До сих пор так говорят, верите?»
Что ж не верить, да, Ися? Только в селе, поди, и остались языковые традиции, да? Я же знаю откуда-то — «тудой», «сюдой», «балабашить», «долдонить», «чеснок с языка» и так дальше. Значит, я тоже сельский, оттуда мои корни. Или поднабрался где — тоже возможно. Если в сельской школе работал, то ничего удивительного. Там по сравнению с городскими школами всё иначе, я думаю. В деревне и учителя другие — неторопливые, степенные, участливые. Ведь так, дружище? Я только могу предполагать, а ты-то знаешь. Ты всё про всех знаешь. И про меня. Но сказать не хочешь. Почему? Боишься поранить? Может, ты и прав. Людмила Кирилловна мне всегда говорит: «Меньше знаешь, Боренька, крепче спишь». Это всех касается, что же до меня, то тут она сразу отсекает: «Со временем всё узнаешь. Не торопись, вот подлечим тебя...» Она не говорит — вылечим. Подлечим. Всё этим сказано. И то, что никто и никогда меня отсюда не выпустит. Мне об этом старшая медсестра (её все зовут Старшая) Нина Фёдоровна определённо сказала. Я ей всегда в чём-нибудь помогаю, а она меня подкармливает. Пригласит в свой кабинет, на боковом столе накроет, сядет в кресло, подопрёт щеку и смотрит. А глаза грустные-грустные. После моего побега сказала: «Ты, Боря, не бегай, бесполезное это дело. Некуда тебе убегать, не к кому. Да если б и было куда, всё равно отсюда тебе ходу нет, ты здесь на постоянке, так и знай». Так что, дружище — я в курсе.
* * * * *
Ну да ладно, ни слова о грустном. Да? Бог с ней — этой по-стоянкой. Как говорится, не жили богато.... Просто хочется знать о себе, дружище. Ведь не совсем же я безродный, правда? Скажите, и я успокоюсь знанием. Скажите, к примеру, что я подкидыш, что вырос в детском доме, что потом заболел или с рождения больным был.... Что-нибудь скажите! Если нельзя правду — придумайте. Но не держите в пустоте. Так нельзя, так не бывает. Вот, например, Валера-капитан. Он знает, что был военным и командовал ротой. Знает. Возможно, было бы лучше, если б не знал, возможно. Тогда бы он жил себе да жил потихоньку-помаленьку, читал бы библию, размышлял о том о сём. Возможно. Но по мне — лучше знать и командовать во сне ротой. Правда. По мне — лучше знать.
Хотя... Меньше знаешь — крепче спишь. Да? Но мы, «суми-ки», и так крепко спим. Нам перед сном в обязательном порядке дают маленькое «колесико» и мы отрубаемся. «Сон, — говорит Людмила Кирилловна, — главное в процессе лечения». А сама не спит. Но «колёса» не употребляет. Потому что она психически здорова. Условно, конечно, здорова. Как-то, проверив меня после очередной «чистки», она сказала: «Голова, Боренька, у тебя, конечно, худая. Но в целом — здоровье богатырское. Мне б такое! А тут вечные проблемы с давлением, сердцем, сном и прочими составляющими. Почти тридцать лет я здесь и здоровье уже ни к чёрту. И башка уже такая же худая. Так что, Борис, мы с тобой оба — балданоиды». Так «ласково» нас зовёт весь медперсонал. Балданоид — это балда в кубе или в высшей степени в зависимости от поведения.
Но о грустном, как договорились, — ни слова. Что-то меня не туда потащило, извини, дружище. Хорошая была тема — слово — и на тебе, свернул на 180 градусов. Давай вернёмся. В моей настольной книге, Ися, масса интересной информации, о которой даже ты можешь не знать, потому что тебе это ни к чему — такие мелочи. Но интересно, правда. Например, знаешь ли ты, дружище, что такое омонимы? Вот-вот. Спроси меня раньше — куль. Синонимы ещё как-то, антонимы — худо-бедно, а вот омонимы! Теперь знаю и горжусь этим. Специально для тебя, Ися: омонимы — это слова, одинаковые по звучанию, но совершенно различные по лексическому значению. Например, слово лук. С одной стороны — огородное растение, с другой — оружие, спортивный снаряд. Или слово ключ. С одной стороны — предмет для запирания и отпирания замка. С другой — родник. С третьей — музыкальный знак. Неплохо, да?! А вот смотри — слово коса. Во-первых — заплетённые волосы. Согласен? Во-вторых — сельскохозяйственное орудие. Факт? А как же! «Коси, коса, пока роса». Надо же, что пришло на ум, а? Но это ещё не всё, дружище, не всё, уверяю тебя. В-третьих, коса — это длинная узкая отмель, мыс. Как тебе? А я балдею! Честно. Отсюда у нормальных людей сразу возникает вопрос, а не идиот ли этот Боря Крамнек? Разумеется. Если б Крамнек был нормальным, разве он жил бы вот уже три года в психушке?
Но мне на это, честно сказать... Я ловлю кайф от богатств и неожиданностей (для меня лично, полуграмотного недоросля) родного языка. Что-нибудь откопаю, и такая светлая радость на меня опускается. Честно! Вот вчера, к примеру, Анечка пришла и спрашивает: «Вы, Борис Германович, до морфемики уже добрались? Если нет, то хотя бы посмотрите, а я потом кое-что расскажу». Сказала и ушла, а я уже «заражён», мне уже надо знать. Быстренько за книгу, нахожу нужный раздел, читаю: «Морфемика (греческое «морфе» — форма) — раздел науки о языке, в котором изучается состав (строение) слова. Слова состоят из значимых частей: приставок, корней, суффиксов и окончаний. Эти части называются общим словом — морфемы. Они образуют морфемный состав слова. Каждая морфема в слове имеет своё значение». Понятно. Или почти понятно.
Тороплюсь к Анечке, а она полы в коридоре моет. Смотрит на меня, улыбается. Вы, говорит, Борис Германович, через пару часов подходите, с великим удовольствием с вами пообщаюсь. И хотя уже ночь и мне положено спать, ни дежурный врач, ни сестры, ни охрана меня не трогают, знают, что я с Аней. Медперсонал называет меня Школьником. Всё время что-то читает и постоянно о чём-то спрашивает. И, говорят (мне Петровна сказала), что все переживают, когда санитары тащат меня в «химчистку».
Ты знаешь, дружище, я неправильно веду себя с санитарами. Всё понимаю: понимаю, что, когда они подходят, мне бы надо вести себя по-тихому, склонив голову, покорно. А я сразу начинаю отбиваться. Дурак — он и есть дурак. Но у меня реакция на них однозначная. Ну, ладно, когда я начинаю «выходить» в окно — тут понятно, я уже мало что соображаю и в данной ситуации они, безусловно, правы. Но ведь чаще бывает по-другому, чаще бывает, что они заранее тащат меня. Полнолуние началось, можно повеселиться — взять «за жабры» Школьника. Так примерно говорит санитарам врач Завьялов: «А не повеселиться ли нам, ребятки, не взять ли за жабры Школьника? Полнолуние на дворе, пора». И они «берут за жабры» Школьника. Меня, то есть. А за что? Я вполне нормален и адекватен. За что?! Но они идут — мрачные, насупившиеся быки, и только от одного их вида я сразу начинаю трепетать, а следом — отбиваться. Один мой взмах рукой — и правда на их стороне. Сразу.
Наутро главврачу доложат: Крамнек опять бузил — полнолуние. Ну, бузил и бузил, подумает главврач Устинов, дело обычное, чай, не санаторий, а психушка. И всё, к этому никто не возвращается и никаких выводов не делает. Людмила Кирилловна однажды попыталась «довести истину» до руководства, так Устинов просто отмахнулся. Мне потом об этом Старшая сказала, она присутствовала на планёрке. Мол, Людмила Кирилловна доложила о самоуправстве врача Завьялова, а главврач отмахнулся: «Да полно вам, какое самоуправство, вы где работаете?!» И всё.
Здесь правду искать бесполезно. Да я никого об этом и не прошу, дружище. Мне бы научиться покорности, но не получается. И не получится, я пробовал. Когда «быки» в очередной раз на меня пошли, я взял в руки Библию и стал читать. Вслух. Но они безбожники, дружище, им Библия не указ. Вырвали из рук книгу — и по голове. Я, естественно, закрываюсь, начинаю отмахиваться. А дальше всё по их сценарию: больной Крамнек буянил, пришлось вмешаться. Руки скручивают и тащат в свою «мастерскую». А там — как грушу, шлангом, от души. А потом укол — и вся недолга. Повеселились, спирта чистого медицинского хватанули — и на боковую. Так что любые мои попытки, Ися, бесполезны. И когда Петровна мне говорит, что их Бог накажет, я в это не верю. До того ли твоему папе, дружище? Его мысли и поступки глобальны. Это если бы я просил его о помощи, ну, там, «Господи, спаси и сохрани...». Так я ж не прошу. И тебя не прошу, и никогда просить не буду. Надо соизмерять ваши проблемы и мои, я ж понимаю...
* * * * *
В принципе, мне тут живётся нормально, ты же видишь. Всё бы ничего, если б не издержки полнолуния. Тут я ничего поделать не могу — это, как говорят врачи, клиника. У меня выбора нет и быть не может, ведь так? А в «тишке» можно жить. Правда. Уж воистину — тишь да гладь. Про божью благодать не знаю, никогда этого не испытывал, а в общем и целом, жить можно. Правда. Все мои сокоечники — ангелы ходячие. Ну, кроме Барина. Так и он опять же потише стал гораздо. Таблеточки-то пьёт, куда деваться. А табле-точки эти и слона успокоят. Поначалу Барин пробовал сачковать, даже на медсестёр покрикивал, так его санитары пару раз в свою «мастерскую» сводили, на том он и успокоился. Интересно было на него после первой «локальной чистки» смотреть. Лицо серое, испуганное, глазки бегают, оглядывается. Через неделю опять осмелел, стал таблетки выплёвывать и на медсестру наорал. Дурак. Санитары мигом нарисовались и утащили куда надо. А потом принесли на носилках и сбросили на кровать. Так что Барин теперь вовсе не барин, а тихий и почти что скромный. Только про пасту постоянно спрашивает. А чего он хотел, чего ждал? Думал недельку-другую в «сумке» перекантоваться и на волю? Сейчас! Сюда попасть просто, а выбраться.... Но его, наверное, вытащат. Деньги его вытащат, у них большая «вытаскивательная» способность. Другое дело, каким он отсюда выйдет...
Здесь, Ися, все о выходе мечтают, верят в это. Представляешь?! Даже Валера-капитан. Я, говорит, скоро очухаюсь и выйду. Не выйдет. Никогда не выйдет, потому, что по-прежнему воюет. Он там — на своей войне. Валера сам говорил, что если человек две войны прошёл (а их — Чеченских войн, по его словам, было две: первая - в 1994-1996 годах, а вторая - в 1999-2002), то уже оттуда не выйдет. Он сам так говорил и говорит, потому что никогда не выйдет оттуда. И отсюда. А если и выйдет, то всё одно вернётся. Я знаю. И ты знаешь. Валера рассказывал, что его крепкий друг «вышел» из войны..., положив под живот гранату. В собственном гараже. Лёг на пол, положил гранату под живот и ... ушёл. А иначе не смог. Только приедет с войны, пару дней дома побудет и всё, требует командировку обратно. Наш клиент, но он выбрал иной путь...
Вот Алексей Петрович, он раньше выходил, а потом перестал. Жена умерла, а дочь в Израиле. Алексей Петрович «алкоголик-белочник». Неделя запоя — и с катушек. Белая горячка. Крушить, ломать, драться — по полной программе. Когда жена была жива, она за него боролась, и Алексей Петрович, было дело, от года до полутора лет не пил, а потом всё равно срывался. «Белочники», бывает, и по пять лет не пьют, а потом срываются с катушек — и понеслось. А дальше дорога «прямая и светлая» — в психушку. День-два в «буйке», а затем восвояси, в тишку. Алексея Петровича, как постоянного пациента, «ударника психического труда», даже в «буйку» не кладут, сразу в «тишку». Засандалят ему нужную порцию и бросают в койку. И всё. Самый тихий, самый положительный, любит клеить коробочки и мыть полы. В последнее время увлечённо клеит корабли. Ему Старшая модели покупает. Она его финансовая доверенная. Как Петровна у меня.
Тут интересные процессы происходят, дружище. Я тебе уже говорил, что нам пенсию по инвалидности назначают, и клиника с нас денежку за лечение и содержание берёт. Семьдесят процентов. А тридцать в остатке. У нас же не просто обычная больница, а что-то вроде интерната для психически больных. Как правильно учреждение называется, не знаю, да и не в этом дело. Просто схема совсем другая, и деньги за содержание берут. Но только у нас, хроников, кто постоянно здесь живёт. Ну, ты же всё это знаешь, чего я.... Так вот, некоторые «штатские» по знакомству сюда попадают, чтобы им такую пенсию назначили. Говорят, что Завьялов на этом хорошо зарабатывает. Устраивает в лечебницу за деньги. Говорят, что он с главврачом делится и всё шито-крыто. Но я не утверждаю, так говорят. Теоретически возможно, а вот как на практике — не ведаю. Одно знаю точно: Завьялов периодически забирает «на вынос» Алексея Петровича, Баптиста и Учителя. Для «хознужд». Старшая как-то в сердцах бросила: «Знаем мы эти нужды, коттеджи с Главным построили, теперь то территорию чистят, то внутренности выскабливают до блеска. Известны нам эти нужды». Но «хозработники» наши ничего не рассказывают, те ещё подпольщики-молчуны. И правильно делают.
* * * * *
Я понимаю, дружище, всё это дела греховные и говорить Сыну Господа нашего об этом вроде бы нельзя, но я ж только тебе. Если это тебя коробит, а может и ранит даже, то ты скажи мне, Ися, и я замолкну навеки. Но тогда исчезнет наша доверительность, откровенность, так ведь? Если сможешь мне это прощать, буду очень благодарен тебе, дружище. Опять же, следуя принципу «врач на больных не обижается». А уж кто истинный Врач и Целитель душ, если не ты?! Это не лесть, ты не думай, говорю от сердца. Не раз говорил тебе, друг мой Ися, о том, что совершенно не представляю сегодня свою жизнь без постоянного общения с тобой. Я тем и жив, тем и счастлив. Ты всегда выслушаешь меня и не осудишь, как выслушаешь и не осудишь любого человека.
Ты знаешь, дружище, я ведь повернулся к молитвам. Анечка принесла и подарила мне молитвослов. Читаю, вникаю, но прямо скажу: душа пока не откликается. Осознаю лишь правильность этих слов, их психологический вес, а вот, чтобы «головой в омут» — пока нет. Я думаю, у всех так, кто не сразу к Богу пришёл, кто не с молоком матери веру принял. Если искренне, то сознание это по крупицам должно формироваться. Ведь так? А те, кто с маху — вчера до мозга костей атеист, коммунист, гонитель веры, а сегодня — верующий.... Это враньё. Ведь так, дружище?
Мне кажется, что к Богу человек, не веровавший ранее, приходит через какую-то внутреннюю боль, какое-то несчастье. Как, например, Валера-капитан. Он рассказывал мне об этом, о том, как их бэтээры начали обстреливать с гор, и ситуация складывалась патовая, и он впервые в жизни попросил Бога: «Господи, если ты есть — помоги. Помоги, спаси и сохрани». И он, Господь наш, помог. «Веришь, через секунд, может, тридцать обстрел вдруг прекратился. Что произошло, не знаю, но обстрел разом смолк. Это я тебе говорю, и слово чести даю. Вот тогда я понял и принял. Поблагодарил Бога. Просто сказал: «Спасибо тебе, Господи. Отныне и навсегда я раб твой». Так сказал и почувствовал облегчение великое и какую-то мощную уверенность и силу. Слово офицера!»
А я, себя не знающий и не помнящий, через муки свои к тебе пришёл. К тебе. А значит — к Богу. И лишь потому, что ты, друг мой Ися, на меня внимание обратил. Что было бы иначе — не знаю. Вполне возможно, что ушёл бы, как Гена Морозов в прошлом году. Ночью привязал кусок бельевой верёвки к ножке кровати и всё, конец. Атакой с виду спокойный, приветливый, улыбчивый... Что случилось, почему — никто не знает. Хотя Петровна потихоньку шепнула, что Генина жена мужика завела. Может поэтому. Кто знает. Только после этого нас перед сном стали тщательно обыскивать. Санитары. У них без разговоров: постельное, матрасы переворачивают, тумбочки шмонают и отбирают всё подряд. Особенно то, чем хотя бы теоретически можно покончить с собой. Даже авторучки и карандаши, ими, якобы, можно горло проткнуть или вены вскрыть. Смех, да и только. Вены можно и зубами вскрыть, если припрёт.
Что-то меня в «страшилки» потащило, извини, дружище. А ведь есть одна хорошая, но странная новость. Вчера Аня принесла с собой комп, небольшенький такой ноутбук, я увидел его и вдруг понял, что знаю эту машинку. Я работал с компьютерами, Ися! Не знаю, когда, не знаю где, но знаю как, Как ими пользоваться — знаю. Ты представляешь?! Я стоял за спиной у Анны, смотрел, как она медленно тыкает двумя пальцами по клавиатуре и вдруг понял, что знаком и с этой машинкой, и с процессом работы. Спросил: «Ты просто перепечатываешь нужный текст?» Она кивнула, и тогда я предложил: «Давай я тебе помогу». Сказал pi отпрянул: что значит — я помогу? Я — помогу?! Аня подняла голову и спросила с надеждой: «Правда?» Она поднялась, отчеркнула ногтем три больших абзаца. Я сел за комп, опустил кисти и пальцы уверенно (да что там уверенно — быстро!) побежали по клавишам. Все десять. Я работал десятью пальцами, дружище! И ещё я вдруг понял, что знаю этот «секрет» — как работать всеми пальцами. И в памяти вдруг всплыла странная строчка — ФЫВАПРОЛДЖЭ. Что такое? Память любезно опустила мои глаза на середину клавиатуры — вот эта строчка, от неё надо «плясать», в ней секрет успеха.
Я мигом отбарабанил указанные абзацы. Ну, про «мигом» это, конечно, перебор, но быстро. Правда, дружище. Когда я убрал пальцы с «клавы» (и это вспомнил! Все, кто профессионально или давно работают с компами, клавиатуру называют именно так — «клава»), Анечка, стоявшая за спиной, ахнула: «Борис Германович! Ну, Борис Германович!!!» Обняла меня за плечи, чмокнула в ухо: «Как вы так, а?! Я так тоже хочу! Ну, научите меня, а? Это ж какая скорость! Это ж какая экономия времени, а! Вай-вай, учите меня быстрее!» Она восхищённо тараторила, а я сидел потерянный: что это, откуда? Где и когда я научился этому? Вопросы без ответа.
И веришь ли, дружище? Я преспокойно преподал Анне технологию печатания всеми пальцами. Будто не раз это делал. Показал, как держать кисти, пальцы, спину. Рассказал, почему всё начинается с ФЫВАПРОЛДЖЭ. Я знал всё это, Ися! И не просто знал, но и умел, на хорошем уровне умел. Я стоял за спиной Анны, говорил, учил и вдруг увидел гимнастёрку, погоны и услышал: «Ты — засовец! Шевели быстрее мозгами и пальцами!» Я явственно услышал это, Ися! И я также «явственно» понял, что говорит это строгим, не терпящим возражений голосом, старшина Коваль. Значит это армия. Я служил в армии? Если да, то в каких войсках? Кто такой «засовец»?
Была уже ночь, в палате все спали, но я в великом нетерпении растормошил Валеру-капитана и спросил: «В армии засовец — это кто?» Валера бодро ответил: «Связист-секретчик. Секретная связь. Что случилось, Боря?» Вот оно что... Значит, в той жизни я ещё и «засовцем» был. Однако!
Я поблагодарил Валеру и вышел из палаты с радостно-восхищённым ощущением. Но его тут же «похоронили». По коридору шёл доктор Завьялов со свитой — санитарами, и я сразу понял, что сейчас меня потащат в «мастерскую». Ночь, а больной Крамнек не спит. Почему? Надо срочно разобраться, да и повеселиться заодно. Я сжался, втянул голову в плечи. Спорить с ними бесполезно, главное — вытерпеть, не отбиваться. Только подумал об этом, как услышал: «Стоять, засранцы! Никто не подходит к Школьнику! Себя пожалейте. Это я вам говорю — капитан СОБР Контемиров». Валера стоял за моей спиной и тихо, но очень убедительно говорил. «И зарубите на своих тварьих носах: больше под страхом смерти к Школьнику не прикасаться! Под страхом смерти! Понятно говорю?!»
И они сразу ушли, сразу. Ты представляешь, дружище?! Эти садюги конченные ушли! Почувствовали, что собровец два раза повторять не будет и, воровато так, согнувшись, «отползли, аки змеи поганые». Но напугать успели. И меня, и Аню. Ты знаешь, Ися, я их сильно боюсь, и поэтому процесс неуправляем. Голова в секунды отъезжает, я начинаю вроде защищаться, а на самом деле — руками махать на их радость. А тут я за Анечку больше испугался. Она, как их увидела, сразу всё поняла, запричитала, а потом лицо ладонями закрыла и зарыдала. Валера-капитан этих упырей уже «свинтил», а Аня всё плачет. Она мне говорила как-то, что переживает за всех «тишников», особенно, когда санитары к нам заходят. «Чего им в вашей палате делать, а? Вы же блоху не обидите. Так нет, лезут и лезут. А я знаю. Они, как спирта накатят, так и лезут. Позабавиться. И доктор этот! Доктор называется, такой же гадёныш! У-у-у, ненавижу!»
Я гладил Анечку по голове, просил успокоиться, но она не успокаивалась, а ещё горше плакала, и тогда я (совершенно на автопилоте!) рявкнул: «Встать!!!» Девушку как штормовой волной «сдуло» со стула, и она бросилась в бега по коридору, но через несколько метров тормознула, обернулась недоумённо и светло рассмеялась. А потом сказала так по-деревенски, с какой-то детской обидой: «Ну, дядь Борь, разве ж так можно?! Я чуть не уписалась со страху!»
И ты знаешь, дружище, Анечка оказалась очень способной ученицей. Уже через неделю молотила по клавишам десятью пальцами, как заправский «засовец». Я похвалил её: «Ты отменная ученица, Анюта». На что она ответила: «Отменной может быть краковская колбаса, а я — способная».
А чуть позже она пригласила меня в гости. Представляешь, Ися?! Меня — конченного «сумика-хрона» — в гости. Я сказал ей об этом, мол, кто меня отпустит, о чём ты?! Но Анечка замахала руками: «Ничего подобного! Во-первых, я разговаривала с Людмилой Кирилловной и она сказала, что сейчас вы вполне адекватны, и на несколько дней сменить обстановку вам полезно; во-вторых, я договорилась с тёть Софой, моей тёткой. Я у неё живу, у нас трёхкомнатная квартира и вам будет вполне уютно на диване в зале». Представляешь, дружище?! Мне вдруг показалось, что не всё ещё потеряно, что я могу жить среди нормальных людей. Пусть недолго, несколько дней, но могу. Я знал, что не приму предложение этой славной девушки, что нельзя рисковать их жизнью (мало ли что может случиться! Вдруг меня «повернёт» не в ту сторону), но сам факт предложения, сам факт, Ися!
Я поблагодарил Анечку и извинился, может быть, в другое время, когда-нибудь, но сейчас я неважно себя чувствую. Девушка всё поняла: «Хорошо, дядь Борь, но вы знайте, в любое нормальное для вас время.... А летом можно к нам в деревню, там такая благодать...». Я не выдержал, Ися. Повернулся, пошёл в палату и заплакал. От доброты человеческой и жалости к себе. Хоть я и хроник, но ведь человек, правда?
А давеча случилось невероятное, дружище! Анечка подарила мне свой ноутбук. Вошла в палату и сделала публичное заявление: «Дорогие дяденьки! От имени и по поручению декана нашего факультета я дарю этот старенький, но самый лучший бук замечательному человеку — Борису Германовичу Крамнеку за постоянное безвозмездное внимание к студентам филфака в моём лице. Благодаря его заботам и профессионализму, сегодня вся наша группа и сотрудники деканата работают на компе десятью пальцами. С почтением к вам, студентка пятого курса Анна Гот-ман. Вот. Дядь Борь, прими от души и от сердца. И не беспокойся, мне уже другой бук дали».
Я принял комп дрожащими руками и опять заплакал. Плаксивым стал. Хотел сказать: «Совсем нервы ни к чёрту». Неплохо бы получилось, да? Сумик-хрон, старожил «тишки», характеризует своё состояние: совсем нервы ни к чёрту. Приехали. Но я понимаю, осознаю причины своей плаксивости, дружище. Тут всё просто: во-первых, меня практически перестали мутузить санитары, а я стал гораздо лучше себя чувствовать; во-вторых, живу теперь интересно. Ты же видишь, в последнее время со мной происходят удивительные события. Вот я и реву белугой, потому что совсем отвык от такой жизни или вовсе не знал её никогда.
Ещё одно удивительное событие, дружище! Меня вызвала к себе в кабинет Людмила Кирилловна и там Анечка показала мне, как входить в Интернет. В частности, в программу поиск. Людмила Кирилловна сказала но этому поводу: «Рада за тебя, Боря, ты постепенно возвращаешься в свою прошлую жизнь. Но с компьютером поосторожнее, не более двух раз в неделю по часу. Пусть он у меня вот на этой полке лежит, хорошо? Не беспокойся, я его трогать не стану, мне неинтересна эта модель, видишь, на столе какое чудо стоит? А вот работать всеми пальцами — это надо, уж научи, пожалуйста, не сочти за труд. Хорошо?»
Так я стал учителем, дружище. Обучил «игре на клаве» Людмилу Кирилловну, Светлану — секретаршу главврача, Старшую. Даже «любопытная Варвара» — Петровна — в каморку к Старшей пришла. Спросила: «А чё тут дают, сынок? Чё все ходят, а меня не зовут? Ты почему старуху забыл, мерзопакостник мой?» Как только она меня не «обзывает»! У нас с Петровной «отношения». Когда она в палату входит, мне сразу сообщают: «Борис Германович, к вам гости. Подруга». Подкалывают, сокоечники, Борисом Германовичем величают. А Барин, как комп увидел, сразу оживился: «Во! Щас заживём, в стрелялки и гонки будем наяривать. Да, профессор?» Слава богу, компа. в палате нет, но Барин с темы не сползает, где, мол, техника, пора играть. То пасту всё время требовал, теперь комп.
А тут ещё в связи с появлением бука наш настоящий Учитель заговорил. Представляешь, Ися?! Как-то подошёл ко мне и приятным баритональным басом спрашивает: «А электронный адрес у тебя есть?» В палате мигом тишина наступила, я б даже сказал — воцарилась. Все рты поразевали: Великий Немой заговорил! Я тоже опешил в немалом удивлении. Рот раскрыл в поисках слов, а Учитель говорит: «Пасть закрой, кишки простудишь». Ну, я и закрыл. Он таким повелительным тоном велел, что я мигом закрыл. А Учитель спрашивает: «Так как насчёт электронки, приятель?» Да никак, говорю, это к Анне или Светлане. «Да мне равноденственно. Информацию нужно переправить». Я говорю, мол, вечером Аня появится — к ней. Светлана не позволит, ей за это влетит, а Аня — вполне. «С Анной сведёшь?» Так не вопрос, говорю, только не навреди ей.
Вечером Аня пришла, я обсказал суть проблемы, мол, надо мужику по электронке что-то отправить. Она посмотрела на меня внимательно и спросила осторожно: «А что, Борис Германович? Что нужно отправить?» А откуда мне знать? Сейчас, говорю, приведу Учителя, он скажет. «Учитель скажет?!» Он самый, заговорил, курилка.
И что ты думаешь, дружище? Анна через несколько минут общения с ним подошла, растерянно улыбается, протягивает мне бумажку, я смотрю, а там от руки написано: «Президенту Российской Федерации. Ты куда страну ведёшь, что с народом делаешь, поц замшелый?» И всё. Лаконично, чётко, без словесных изысков. И что делать? Ну, что конкретно в этой ситуации Делать? Мне такие «откровения» не потянуть — это факт. Слаб духом. Послать куда подальше — сил нет.
Пришлось обратиться к Валере-капитану. Он прочитал, покрутил у виска пальцем (очень мне это понравилось! В адрес сумасшедшего, нормально, да?), подошёл к Учителю и громко, чтобы все слышали, сказал: «Ты молодец, дружбан. Правду-матку режешь, не боишься. Только девчонка тут причём? Подставишь её по полной. Согласен?» Учитель сначала плечами пожал, а потом кивнул. Мол, да, перебор вышел. И опять замолчал.
Вот так, с шутками-прибаутками мы и живём, дружище. Президентам клизму витаминную легко вставляем, не то что.... Но, честно говоря, это мне не шибко нравится. Вот спроси Учителя, чем ему президент не угодил, а? И где президент, а где мы? Или так, от нечего делать? Или башка совсем уже оторвалась. Повода вроде бы нет, о политике здесь разговоры не ведутся, печально-информационные или политические программы мы не смотрим, не положено. Только спокойные художественные фильмы да комедии. А вот ведь, на тебе.... Хотя мне лично пофиг. Правда. Просто Учитель, на мой взгляд, человек неплохой. А может это только на первый взгляд? Как ты считаешь, Ися? Может он на самом деле политизированный бес? Может потому от него Томочка в восторге, что Учитель «впрыскивает» в неё какую-то бесовскую энергию?
* * * * *
Опять я попался. Может — не может, какая разница! Живу себе, никого не трогаю. Неплохо питаюсь, хорошо сплю, ублажаю плоть, регулярно встречаясь с Томочкой, читаю, два раза в неделю по часу копаюсь в «поиске». Очень занятно и полезно. А Людмила Кирилловна жалуется: внук из-за компьютера без скандала не выходит. Весь там, может по пять-шесть часов кряду сидеть и всякой чепухой заниматься. Это катастрофа, говорит врач психиатр, это мировая катастрофа! Дети не развиваются, а тупеют на глазах. «Ты понимаешь, Борис, это ужасно! У Димки примитивная лексическая база. Всё, что я давала ему до девяти лет — сказки Пушкина, детского Толстого и так далее, — всё улетучилось! Всё! Какие-то междометия и просторечия из него шквалом несутся. И ведь это уже в системе! Или, может, это нормально, веянье времени и ничего тут не поделать?! Часто слышу, что дети не по годам развиты. А в чём? В тупом пользовании компьютером? В чём заключается их «развитость не по годам»? В чём?
Мне нечего ей ответить. Я не знаю проблем нынешней молодёжи и проблем с ней. Я отстал, Ися, или просто никогда не знал этого. Скажу честно, дружище, меня это просто не интересует, точнее — не трогает. Не откликается душа. Она зачерствела? Душа сумасшедшего зачерствела... Интересная тема для психиатров. Пусть специалисты занимаются этой темой, а я лучше буду молиться. Я стараюсь, учусь делать это искренне. Ты знаешь, я нашёл самые светлые молитвы. В тоненькой брошюрке «Молитвослов для самых маленьких». Они откровенны, точны и пронзительны. Как всё у детей. Ведь так? Вот послушай: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь». И всё. И ничего больше не нужно, потому, что всё иное — суета. Хотя... Послушай ещё. «Господи, помилуй! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас». Вот. А это — «Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на Небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».
Признаться, последнюю молитву я не очень-то понимаю. Что, например, означает фраза «даждь нам днесь»? Давать хлеб насущный каждый день? Так? Или: «... и остави нам долги наша». Зачем? Говорят, долги нужно прощать. По крайней мере, материальные. Но я постепенно разберусь во всём, имею в виду молитвы. Разберусь и помолюсь за Валеру-капитана. Я не говорил тебе, дружище, не хотел выступать в роли жалобщика — Валеру запрятали в «буйку». Он отметелил санитаров. Они решили «построить» непокорного собровца, подкараулили его вечером в умывальнике и хотели «ширануть» ударную дозу. Чтоб, вроде, знал своё место. А Валера им в этой «забаве» отказал. И не просто отказал, а к тому же «попенял» — долбанул их лбами и аккуратно уложил на пол.
Валера вернулся из туалетной комнаты в сильном возбуждении, и я сразу понял: что-то случилось. Он рассказал и пошёл к дежурному врачу. Хотел опередить события, хотел, чтобы всё по справедливости. Но не получилось, потому что дежурил Улиско. Он тут же вызвал спецкоманду (трое быков с официальными дубинками) и Валеру утащили в «буйку».
На следующий день я всё рассказал Людмиле Кирилловне, но она сухо сказала: «Трогать персонал невозможно». И всё. Я понял: она, какой бы доброй и справедливой ни казалась, из их «стаи». Они — специалисты, а мы — сверчки. А каждый сверчок должен знать свой шесток. Так?
Я всё понял и забрался в свою «скорлупу». К сожалению или к счастью, дружище, я не борец. Я — трус. Я не хочу в «буйку», Ися. Я не хочу боли. Честно. Малодушие? Наверно. Но мне его не пересилить. И в этом Людмила Кирилловна меня поддержала. Сказала: «Не лезь туда, Боря. Ты не выдержишь. Извини, но ты не выдержишь».
Я видел Валеру, Старшая сводила меня в «буйку». Вроде как бы навестить, но я-то понял — специально, чтобы Боря Крамнек не рыпался. Думаю, что её Людмила Кирилловна надоумила.
Валера лежал на кровати. Страшное, чёрное, совершенно безжизненное лицо. Овощ. Старшая сказала, что скоро его вернут в нашу палату. Некоторые сокоечники позлорадствуют. Например, Барин. Он всегда боялся Валеру-капитана, а теперь бояться будет некого — овощ, совершенно не опасен. Это, конечно, банальный психотерапевтический приём: ведите себя тихо, в противном случае... Овощ. Потенциально — каждый из нас.
Я хочу хоть как-то помочь Валере-капитану, поэтому стану молиться за него. Я попрошу вас, Отца, Сына, и Святага Духа, смилостивиться над рабом Божьим Валерием. Наверное, он много нагрешил в той жизни и несёт сегодня за это кару. Заслуженную кару, да, но, сдаётся мне, дружище, что он уже заплатил по-полной. Помоги ему, Ися, поговори с папой, а? Коле-нопреклонно тебя прошу и шепчу при этом молитву: «Господи, помилуй! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!»
У Валеры есть шанс выйти из «сумки» навсегда, дружище. Он не хроник, он, в принципе, нормальный человек. Так даже Людмила Кирилловна говорит. Просто ему нельзя пить, алкоголь употреблять. А он постоянно пил. Чтобы выйти из войны. Он пил и не спал, совсем не спал ни минуты, потерял сон, а так нельзя, сам понимаешь. Для вас — Богов — это, может, всё равно, а человек без сна не может. Вот у Валеры-капитана и «снесло крышу». Его бы побыстрее из «сумки» вытащить, дружище, а то залечат напрочь, ты же знаешь. Если его переведут к нам, то я уж постараюсь, чтобы он больше никуда не встревал и санитаров сторонился. А там потихоньку-помаленьку и выправится. Как ты считаешь, Ися?
Валере здесь нельзя, дружище. Вот если я привык и мне тут вполне комфортно, то ему — никак. Он постоянно на чём-нибудь срывается. То одно, то другое, а тут ещё санитаров лбами приложил. А ведь Валера-капитан в «сумке» первый раз. Представляешь, Ися?! Первый раз, а уже почти год тут торчит. Потому что срывается. Не терпит ни малейшего насилия, вернее, несправедливости. И забывает, что он в психушке. Ну, скорее всего, не забывает, но своего не уступит нигде. Чтобы всё по справедливости. Но опять же, Валера так просто, по капризу никогда не выступал, всё по делу, именно по справедливости. Но справедливость и психушка, сам понимаешь, дружище...
Петровна рассказывала, что тут один постоялец был, так он на скандалы постоянно нарывался. Специально. И знаешь, почему? Потому что ему нужна была усиленная доза. Представляешь, Ися?! По доброй воле, точнее, «по заданному курсу», сам. Что у него в башке творилось — уму непостижимо. Вколотят в больного ударную дозу, он пролежит несколько дней тихарём, потом очухается и по-новой. То медсестру по заднице увесисто шлёпнет, то санитару подножку подставит. Ты представляешь, Ися?! Санитару подножку! Ему опять — по полной программе.
Врачи поначалу понять ничего не могли. Консилиумы по этому поводу устраивали, а потом один молодой совсем док-торец выдвинул интересную гипотезу: мол, если этот больной по наркоте к нам попал, то надо выяснить, какой препарат он пользовал. Выяснили, и всё встало на свои места: этому «романтику» нормальной дозы не хватало, не цепляло его, понимаешь ли, вот он и выступал.
Но кончилось всё плохо. Этот парень как-то санитара покусал (как собака!), тот на помощь позвал, утащили в «мастерскую», отмолотили бедолагу «от души», а потом так «ширанули», что он больше не проснулся. И что? А ничего, сердечная недостаточность. Тут так.
Но Валере-то нашему повышенная доза не нужна, так чего он постоянно нарывается? Дурак дураком, себя бы пожалел. Ещё раз-другой под такую дозу попадёт и — сердечная недостаточность. Или так и будет всю оставшуюся жизнь овощем валяться.
* * * * *
Ты знаешь, дружище, что-то во мне эмоции стали зашкаливать. Я раньше на посторонние «сигналы» практически не реагировал. К примеру, что мне Валера-капитан, кто он мне? И пофиг мне его проблемы. Честно. Раньше так и было. Сидел в своей скорлупке до очередного полнолуния и в ус не дул. А теперь... Что-то в моей больной головушке повернулось не в ту сторону. Послушай, Ися, уж не ты ли меня «поправил», а? Хочешь вернуть мне человеческое? А надо ли? Если да, то ты скажи, я пойму, постараюсь понять. Но если подумать, если поразмыслить, Ися .... Ведь по житейской логике мне так, как было, гораздо проще и удобнее. Честно. Тогда зачем всё это — сегодняшнее переживание за Валеру (причём, искреннее, острое), компьютер, Библия... Библия! Отсюда всё, я понял. Это ты, дружище! Ты переживаешь за меня, да? Ты хочешь вывести меня из «сумрака»? Но я вновь спрашиваю, а надо ли? Выведешь, а что потом?
А потом — суп с котом. Так говорит Петровна, когда я спрашиваю, думает ли она о дне завтрашнем, размышляет ли о том, что потом? Петровна нервничает: «Что потом, что потом... Чего гадать, сынок, потом — суп с котом, живи одним днём и благодари Господа за каждый подаренный тебе кусочек жизни. Особенно здесь, в больничке нашей». Так говорит Петровна и осеняет меня крестом. Я целую её морщинистые руки и спрашиваю: «Ты, бальзам души моей, веришь в то, о чём только что сказала? Ты веришь или выдаёшь штампы?» Петровна вздыхает: «Скажешь тоже. Какие такие штампы, чё говоришь, сам не понимаешь...»
Я и впрямь не понимаю, вернее, не чувствую. Какая-то тревога на душе, сумятица. А что, почему? Из-за Валеры или вообще? Не понимаю. Обращаюсь к молитвам, но скажу тебе честно, друг мой Ися, не помогают мне они. Сумятица на душе, неуютно ей...
И чтобы как-то успокоиться, беру я в руки Библию. Читаю по главкам, возвращаюсь и перечитываю, потому что не понимаю или не принимаю. Порой это болезненно, нарастает раздражение, и я понимаю почему. Некоторые библейские мысли, посылы — догмы. Да, Ися, в моём восприятии это так. Я не прав? Опять гордыня? Возможно, но я не могу принять это, принять на веру. Слепо принять, по моему убеждению, значит, соврать. И в первую очередь соврать тебе, дружище, и твоему папе — Господу нашему.
Я много и мучительно думал об этом, и в итоге пришёл к простой светлой мысли — не надо врать, а надо подождать. Отложить Библию и подождать. А потом вернуться, прочитать вновь и попытаться переосмыслить. И я пытаюсь, Ися, я пытаюсь и порой понимаю, точнее, принимаю сердцем. Я вывел для себя, дружище: Библию надо читать сердцем, душой, а не механически, слепо принимая на веру, с сознанием, что это — Библия и нужно следовать ей неукоснительно.
И знаешь, когда осознание, озарение произошло, я понял, что это сделал ты. Ведь ты ведёшь меня всегда. Я просто забываю, не думаю об этом, обращаюсь к тебе, как к другу, старшему брату, наставнику. А ведь ты Сын, а знать, — Бог. Честно признаться, Ися, оторопь меня берёт от этой мысли и восхищение: ты — Бог! Но это первые пять секунд, а потом я опять возвращаюсь к тебе обычному — моему другу. В силу людского эгоизма, знаешь ли. Ты мне нужен таким, какой есть в наших отношениях. В наших!
* * * * *
Привет, дружище! Не общался с тобой уйму времени — целых три дня! А знаешь, почему? Потому, что отсутствовал. А где был? В жизни не догадаешься! В гостях у Анечки и её тётушки — Софьи Марковны! Да, меня вполне официально, под ответственность Людмилы Кирилловны, выпустили из сумки на три дня. Как бы на каникулы. По мнению врачей, моё состояние стало вполне адекватным, и появилась реальная возможность попробовать отпустить меня «на волю». Ненадолго, «на коротком поводке», но отпустить. Особенно за это ратовала Людмила Кирилловна, она вообще по-матерински ко мне относится, и я часто называю её мамой. Несколько раз она об этом со мной говорила, к себе приглашала, мол, позанимаешься с внуком, научишь его уму-разуму. Я не возражал. Боязно, конечно, но это же не на улицу, это в дом, в гости к светлым людям. Но тогда Главный не отпустил, не захотел рисковать. А тут...
Как-то Анечка залетает в нашу палату, ко мне подбегает и начинает улыбчиво-радостно тормошить. «Дядь Борь, дядь Борь! Собирайся! Надевай свой выходной «Адидас», кроссовки и пошли к Людмиле Кирилловне! На волю, дядь Борь, в пампасы!»
Я, честно говоря, струхнул не на шутку: какая к чёрту воля! Какие пампасы! Оно мне надо?! И вполне естественно, я упёрся. Вцепился в спинку кровати, и всё тут. Анечка вмиг поняла, что я на грани истерики. Замолчала, усадила на кровать, воды подала, стала тихо успокаивать. Мол, простите, Борис Германович, дуру набитую, мол, никакого страха, всё просто и неопасно. К нам в гости вас отпускают, Главный добро дал под ответственность Людмилы Кирилловны. Тётушка уже пришла, расписку строгую написала, в приёмном покое ожидает. Всё нормально, дядь Борь, не бойся. Мы на улицу — ни шагу, зачем нам эта улица. А вот в сосновый бор съездить можно, воздухом сосновым надышаться, озоном напитаться, а то смотри, совсем ты бледный, как палочка спирохета.
Защебетала меня Анечка вусмерть, и я, правда, успокоился. В гости оно и есть в гости. И в сосновый бор — очень даже неплохо. И вообще...
Словом, друг мой Ися, пошли мы к Людмиле Кирилловне, она мне ещё раз всё обсказала и убедила окончательно. А тут Старшая и Петровна подошли, принесли новые брюки, пуловер, сорочку, носки и даже туфли. Всё из магазина (оказывается, у меня денежек скопилось изрядно, вот бабоньки и решили мужика приодеть), куда с добром!
Из приёмного покоя меня провожали, как особу какую именитую. Правда, Ися! Я смутился нимало, поверь. Тут и Главный, и Завхоз, и Людмила Кирилловна, и Старшая, и Петровна, и Секретарша, и даже Завьялов, который, кстати, был категорически против «дурного эксперимента». Говорят, (Старшая доложила), что даже к Главному пришёл с аналитической запиской по этому поводу, где чёрным по белому выложил целый список рисков. Но Главный его послал по доброте душевной. Он, Главный, свой интерес имеет, хочет на моём конкретном опыте защитить докторскую (Людмила Кирилловна шепнула), поэтому «выход в свет» своего подопечного очень даже приветствовал.
Передали меня с рук на руки Софье Марковне (кстати, очень симпатичная женщина!) и Анечке, посадил нас Главный в свой служебный «Лимузин» УАЗовского производства и поехали мы в сказочный (для меня) мир. Он и вправду был сказочным, дружище! Мир Софьи и Анны Готман. Жизнь в пастельных тонах, так я это для себя охарактеризовал. Женщины создали такой уют и психологический комфорт, что я в первый день даже растерялся.
Перво-наперво, Ися, отвели меня в ванную. Я грешен, люблю поплескаться и вообще чистоту ценю. Откуда это — не знаю, но что есть, то есть. А в ванной у девчонок Готман, дружище, — сплошной праздник! Стерильная чистота, куча разных шампуней, мазей и кремов. Благодать! Смотрю, и для меня всё приготовлено. И специальный мужской шампунь «Clear», и несколько бритв разового пользования, и гель для бритья и после фирмы «Nivea men», и мужская туалетная вода «Allure», и мягчайшее махровое полотенце, и даже халат! Жуть как хорошо!
Часа два я плескался в ванне, в горячей и вкусно подкормленной (аромат лимона) воде. Кайф непередаваемый, дружище! Правда. Сто лет таких великолепных ощущений не было! Или вообще никогда... Ты прости, что я об этом рассказываю, тебе в неволе очень тяжко, а я тут со своими прелестями. Прости.
После ванны отвела меня Софья Марковна в комнату, специально приготовленную, и уложила в кровать. Сказала, чтоб отдохнул полчасика, а потом — обедать. Ну, когда со мной такое было, Ися?! Может, когда и было, но по ощущениям — никогда. Совершенно незнакомые ощущения, уверяю тебя!
А обед!!! Куриная лапша, салат из свежих огурков и помидоров, гуляш с картофельным пюре, кофе со сливками и торт «Медовый». А?! Скажи?! Вот и я так думаю.
После обеда — в кресло-качалку, на столике — свежая пресса, журналы интересные, минералка. Жуть как хорошо! А ещё под боком то самое любопытное издание Сергея Баландина о евреях. Я вдруг всё соизмерил и понял: Софья Марковна (а с ней, естественно, и Анна) считает меня истинным евреем, отсюда, вероятно, и такое внимание. Факт? Впрочем, какая разница! Ты говоришь всегда, а я за тобой повторяю: лишь бы люди достойные были. А уж Софья Марковна и Анечка — ангелы!
День второй. Женщины отсутствуют. Софья Марковна на службе, она возглавляет музыкальную школу, Анечка в университете. Я брожу по квартире, с интересом всё рассматриваю, но руками ничего не трогаю. Хотя очень хочется. Например, очень хочется сесть за фоно. Так хочется, что по всему телу зуд! И я сажусь, с волнением открываю крышку солидного инструмента «Petrof» и... начинаю играть. Оказывается, дружище, я играю на фоно! Что это, Ися?! Ну, что это?!!! Что со мной происходит? Кто я, в конце-то концов?! Откуда эти знания и умения, чёрт возьми! Ну, скажи, Христом-Богом тебя молю! Молчишь... Ну и ладно. Ну и что с того, что я играю на фоно? Играю да играю, вот сейчас сбацаю свою любимую вещицу — «Summertime» Гершвина и успокоюсь. Во как! Начинаю огребать по полной (так часто говорит Валера-капитан) — вспоминаю! Вспоминаю, дружище!
Я играю «Summertime», потом «Лунную сонату», потом токкату фугу ре минор дяди Вани Баха и постепенно успокаиваюсь. Играть на фортепиано приятно. Очень приятно. А хорошо, свободно играть — это просто классно!
Закрываю крышку фоно и оглядываюсь. Что ещё? Один из стеллажей уставлен фарфоровыми статуэтками. Их столько — в глазах не умещаются. Анечка говорила, что это коллекция покойного ныне дядюшки, искусствоведа, профессора Михаила Ароновича Готмана.
Дядюшка с тётушкой интеллигенты высшей пробы, а Анечка деревенская барышня. Это как? «Это просто, — говорит Анна,— мама и папа — сельские учителя. Не все евреи профессора, дядь Борь. Ты же не профессор, правда? Мой папа — младший Готман — истинный народник, Учитель. И мама — под стать ему».
А сколько здесь книг, Ися! Зачем отсюда выходить на улицу?! Отдыхай, читай, ползай в «Поиске» (в моей комнате на специальном столике стоит шикарный стационарный компьютер), кушай, пей хороший кофе. Софья Марковна со смехом рассказала мне, что у них, Гетманов, существует три вида кофе. Кофе — «он»; кофе — «оно»; кофе — «она». Обхохочешься! Сейчас я тебе расскажу, что есть что, Ися. Буду повествовать словами и образами Софьи Марковны.
Значит так. Кофе «он». Это когда внимательный муж (например, Михал Ароныч или Константин Ароныч Готманы) поднимается рано утром, умывается, затем идёт на кухню, достаёт хорошую порцию кофейных зёрен (по принципу «жиды, не жалейте заварки!»), обжаривает их, перемалывает, забрасывает в турку, уже наполненную водой, и варит. Зная вкус жены, может добавить чуточку сахара, перца, крупицу соли или дольку лимона. Всё, кофе «он» готов. Идём далее. Кофе «оно». Это когда проспавший муж, как ошалелый, бежит на кухню, вынимает из шкафчика пачку натурального, уже молотого кофе, быстро кипятит воду, заливает в чашку, бросает кофе, запаривает это (именно запаривает, накрыв чашку специальной крышкой) и добавляет что-нибудь по вкусу жены. Это кофе «оно».
Наконец, кофе «она». Это, когда внимательный муж приготовил жене кофе «он», (естественно, кофе в постель!), с удовольствием нюхнул нежнейший аромат и принялся готовить себе некий напиток из растворимого дерьма. Почему? Потому, что у внимательного мужа мерцательная аритмия и гипертония. Лечащий врач категорически запретил ему пить натуральный кофе, особенно кофе «он». Так вот, кофе «она» делается так. Берётся растворимый кофе «Максим» (одна чайная ложка, не более!), засыпается в чашку, заливается кипятком, размешивается, затем туда добавляется молоко из холодильника, а в довершение — полторы чайных ложки мёда. Всё тщательно перемешивается. Это и есть кофе «она». Михал Ароныч называл этот напиток — блевантин.
Как тебе, дружище?! Я тоже в восторге! Выходит, я пью кофе «она», правда, без молока и мёда, но с большим количеством сахара и сухими сливками. Но кофе «он», приготовленный Анечкой, я оценил! Кстати, утром следующего дня с удовольствием приготовил этот божественный напиток милым дамам.
Ты знаешь, Ися, все эти дни у меня было ощущение красивого сна. Правда! Наяву так не бывает. Вернее, бывает, но не у граждан «республики Сум». А у меня было. Было! В эти дни я не жил - царствовал! Правда! Софья Марковна и Анечка ублажали меня на 300 процентов.
А вечерами мы играли в скрэбл. И никто не запрещал. Мне нравится эта игра. Не скажу, что люблю её, но вникаю с удовольствием. И ещё отметил, что у меня неплохая лексическая база. Женщинам было интересно играть со мной.
* * * * *
В гостях у Гетманов я опять вернулся к еврейскому творчеству господина Баландина. Знать, Софья Марковна права, считая меня евреем, иначе почему жизнь нет-нет, да и выводит меня на эту стезю. Я читал в отсутствие моих славных опекунш и порой вступал с автором в полемику, а сказать попросту — наивно зарубался, поскольку не всегда был согласен с его мнением. Я спрашивал господина Баландина, пользуясь его же мыслями: «Почему еврейская версия в Библии одинока? Допустим даже, что все другие письменные источники безвозвратно утеряны или ещё не найдены, но почему она (библейская версия) не подтверждается данными археологии и сведениями о географии и природных явлениях относительно данного региона?»
Я спрашиваю, а господин Баландин улыбается, ему нравится такая постановка, и он развивает мысль: «Совершенно верно! Если нам, например, летописи говорят, что рыцари тевтонского ордена утонули в Чудском озере во время Ледового побоища, то мы прекрасно знаем, где находится это озеро, и также знаем, что такое там, в принципе, могло произойти. Точно также нам бы хотелось воочию увидеть то место, где, по свидетельству книги «Исход», утонуло войско фараона в некоем потоке воды, или хотя бы представлять себе, в какой географической точке этого пустынного безводного региона можно, в принципе, утонуть? Нам бы было очень интересно выслушать аргументированное объяснение этих и других вопросов, которые поставлены, со стороны приверженцев библейской буквы».
«Мы, — продолжает господин Баландин, — попытаемся выяснить, не претендуя на истину в последней инстанции, можно ли, в принципе, дать научное объяснение феномену еврейства, а также и тому, почему в Библии о происхождении евреев написано именно так, как там написано, а никак иначе».
А далее он говорит (и мне это очень нравится) следующее: «Если против наших объяснений найдутся аргументированные возражения, мы всегда готовы исправить свои ошибки и даже пересмотреть свои взгляды, сменив их на более правильные». Вот в чём сила этого человека! Он не заваливает догмами, а предлагает варианты, приглашает к обсуждению. Ведь это правильно, Ися?! А вот то, что Библия навязывает, диктует, — это, на мой взгляд (только на мой, личный, дружище!), неправильно.
Но никто же не запрещает Баландину делать выводы?! Не запрещает. Читаем: «Таким образом, еврей — это социальный тип, коллективными усилиями ставящий задачу не быть «как все», но вести иной, более совершенный, лучший образ жизни, и успешно с ней справляющийся. И поскольку еврейский образ жизни, как правило, всегда вызывал и вызывает зависть у окружающих, сей феномен можно считать объективно позитивным (т.е. не только для одних евреев), ибо негативному не завидуют. Фактическое положение евреев в авангарде исторического процесса и цивилизации, хотим мы того, или нет, подтверждает их мистическую избранность». Каково?!
А дальше: «Существуют ли естественные географические факторы формирования еврейского социального типа? Если мы сравним между собой характерные особенности различных народов и культур, то заметим, что они определяются не столько генетическими, антропологическими особенностями людей, сколько географическими и климатическими факторами: пустыня диктует характер бедуина, степь — кочевника, горы — горца, но что породило характер еврея? Существует распространенное мнение, что евреи создали деньги и те географические перекрестки, где деньги быстрее всего оборачиваются».
Жуть как интересно! Но господин Баландин и тут не навязывает своё мнение, он предлагает взглянуть на это вот так: «Возможно, здесь есть определенная доля истины: «...мы приобрели особенную способность к денежным операциям только потому, что нас оттеснили к ним», — признается Теодор Герцель в работе «Еврейское государство» и утверждает, что сие положение сложилось против воли самих евреев. И действительно, евреи не раз восставали против власти денег, они — одни из первых соавторов идеи коммунизма!» А?! Что ты можешь на это возразить, еврейский мальчик Ися? Идеи светлого коммунистического общества принадлежат евреям.... Вот это да!
И тут еврейский исследователь опять не беснуется, а предлагает просто повнимательнее посмотреть: «Я имею в виду не только Маркса, но намного более ранние коммунистические идеи Торы, Пророков и Талмуда».
А археологические свидетельства возникновения первых еврейских поселений в Палестине в виде коммун?! Это тоже Баландин. Все забыли или вовсе не обращали внимания, а он вспомнил и предложил рассмотреть.
Баландин ненавязчиво предлагает: «Из нашего определения и определения библейского следует, что евреи — это социальный статус, класс, а класс может возникнуть и существовать только в классовом обществе и больше нигде. Поэтому вполне естественно искать корни еврейства в зарождающемся классовом обществе, в зарождающейся цивилизации. Неслучайно, что и сама цивилизация, и её порождение — еврейство — впервые появились именно в этой точке земного шара и ни в какой другой, ибо тому способствовали определенные географические и климатические условия данного региона.
Человеческая цивилизация зародилась не во всех регионах земли одновременно, и это также объясняется географическими факторами. Цивилизация — это, прежде всего, общественное производство и необходимое для него разделение труда, а, следовательно, и разделение общества на классы. Для возникновения общественного производства также необходимы свои условия. Это, прежде всего, необходимость производства, без которого выживание человека невозможно, и возможность производства посредством тех технологий и производительных сил, которые имеются в распоряжении человека в данное время. В эпоху возникновения первых цивилизаций в период так называемого бронзового века таким условиям отвечал лишь регион Ближнего Востока, и то не весь.
Потребность в производстве на Ближнем Востоке диктовал дефицит ресурсов, невозможность прокормиться собирательством или охотой — и в Европе, и в Азии, и в Африке таких естественных ресурсов для небольшого населения было предостаточно. Возможность технологически взять у природы те ресурсы, которые она не отдаёт естественным путём, предоставлялась наличием крупных рек в пустынном регионе: Тигра, Евфрата — в Месопотамии и Нила — в Египте. В этих регионах, окружённых безжизненными пустынями, была открыта возможность получать урожай путём искусственного орошения, причём в количествах, достаточных не только для обеспечения хлебом собственного населения, но и для торговли с соседними народами посредством обмена хлеба на золото, на благовония, на лес, на рабочую силу. На карте регион стран-производителей внешне выглядит как бы в форме полумесяца, и потому он получил название Страны Плодородного полумесяца.
А что находится в центре? В центре находится именно Палестина. Климат Палестины не такой засушливый, как в Египте и Месопотамии, он позволял обеспечивать хлебом собственное население, однако не всегда. Урожаи здесь полностью зависели от количества осадков, выпавших в зимние месяцы, и если таковых выпадало недостаточно, то население на целый год было обречено на голод. С другой стороны, отсутствие крупных рек с плодородными поймами не позволяло производить что-либо сверх необходимого минимума и тем более для продажи, в то время как урожаи Египта и Месопотамии всегда были относительно стабильными и не зависели от погодных условий.
Что ещё оставалось делать бедному палестинцу при этих обстоятельствах, как не заняться торговлей? Палестинец не мог произвести много хлеба, но он мог его постепенно скупить, сохранить в амбарах, а в голодные годы продавать его по спекулятивной цене...
Вот они, красавцы-спекулянты! Вот они, предприимчивые еврейские парни! Как тебе это нравится, дружище? Интересно, когда и как быстро сформировался этот предприимчивый народ? Что по этому поводу думает господин Баландин? А. вот что: «Поначалу евреи ещё не были отдельным народом, выделяющим себя среди других, ибо не было ни еврейского языка, ни еврейской культуры, ни даже еврейской религии. Тем не менее, евреи были, но были они как бы особой кастой среди ханаанских племён древней Палестины. Возможно, эта каста произошла из некоего ремесленнического цеха, владеющего секретами какой-нибудь передовой по тем временам технологии. Например, как получать бальзам, миро, босем, афарсе-мон, продаваемые на вес золота (секрет утерян и не раскрыт до сих пор), целительное средство, наркотик или смертоносный яд. Промышляли знахарством и гаданием, возможно, в ведении цеха было также и производство идолов (предание говорит, что Фарра (Терах), отец Авраама, изготовлял идолов). Собрав «первоначальный капитал», протоевреи смогли уже заняться торговлей, финансовыми операциями и, наконец, взять на откуп всю страну, т.е. приобрести исключительное право взимать подати с населения и пошлины с торговых караванов — дело весьма доходное, но требует «головы». Знать, голова у них была! Я не ёрничаю, Ися, боже упаси! Я восхищаюсь, дружище, и в эти секунды с удовольствием ощущаю себя еврейским юношей.
Ещё немного оторву твоё, дружище, внимание на любимую миллионами тему. Были ли евреи рабами в Египте? Вот что заботит мировое общественное мнение. Причём, с ехидным любопытством. Еврей — раб? Ну, очень интересно! Посмотрим, обратившись к весомому труду исследователя еврейской темы г. Баландина. Итак: «В так называемую эпоху патриархов (поздняя бронза и вплоть до раннего железа 1550-1200 годов до нашей эры) Палестина была целиком и полностью под властью Египта. Все местные палестинские царьки состояли на службе у фараонов и были их прямыми наместниками. Царьки регулярно писали фараонам отчёты о проделанной работе. Но ни в одном из сохранившихся документов не найдено ни единого упоминания о каких-либо «евреях» ни в качестве некоего ханаанского племени, ни в качестве «народа-раба», проживающего в самом Египте.
Иногда в текстах встречаются жалобы на неких «хабиру» или «апиру», промышлявших грабежами на больших дорогах, что часто принимается за упоминание о евреях, вероятно, за сходство по звучанию с английским словом «хибру» (hebrew). На самом же деле хабиру — это всякие беглые люди, бунтовщики, не подчиняющиеся никакой власти, а потому не могли быть ни рабами, ни оседлым народом. Впрочем, среди хабиру могли быть и евреи, например, Давид бен Ишай со своей бандой. Пока не захватил царскую власть, был типичным хабиру. Но это уже позже, а в бронзе никаких «евреев», как отдельного народа, ещё не было, да и быть не могло согласно самому же ортодоксальному еврейскому вероучению. Тора, как считается, была написана после или во время «исхода» из Египта. А если нет Торы, то нет и еврея — «Эйн Исраэль ума эла беТоратейа» (Израиль не является нацией без Торы), — учил Саадья Гаон, и даже согласно самой Торе, рождение еврейского народа произошло в пустыне с принятием Торы на Синае. Однако до Торы были протоевреи — предки будущих евреев, представляющие образованную элиту из разных племен, находящуюся на услужении у фараона, собиравшую для фараона дань, не забывая при этом и о своих карманах». Ай, хорошо! Но полно, думаю, на сегодня достаточно общения с господином Баландиным и уважаемым собранием евреев.
* * * * *
Достал я тебя, Ися, еврейской темой, да? И что меня тащит в эту сторону? Может-таки корни? Знать бы.... Ведь есть какой-то внутренний интерес? Есть. Значит, нет дыма без огня.... Тогда кто меня просветит по поводу тех самых корней? Моих корней. Ничего не знаю, да и узнаю ли? Скажешь, опять заныл, да? Но ведь это естественное желание каждой разумной особи знать о своих корнях, об истории происхождения своей семьи. Пусть не всё, но хоть часть, хоть крохи какие-то. Согласись, дружище, это нормальное желание!
Опять грусть-тоска. Этот депрессняк начался после каникул у Софьи и Анны Готман. Зря я туда окунулся, Ися. Зря. Не жили богато.... Зря. Тем более в ту атмосферу, которую создали милые моему сердцу дамы. Зря. Понял и ощутил это сразу по возвращении в родную сумку. Увы, Ися, родную. Потому, что иное мне уже не светит.
Мы говорили об этом с Людмилой Кирилловной. Она признала свою ошибку, увидев меня на второй день после возвращения. Людмила Кирилловна уверенно полагала, что обнаружит счастливую рожу, а на деле высветилось очень печальное лицо и безысходность в глазах.
— Вижу, плохо тебе, Боря?
— Не знаю, мама. Плохо — это мягко сказано...
— Значит, совсем хреново.... Пролетели мы, Боря. Я пролетела. Хотела, как лучше.... Вот ведь незадача, а! Ситуацию может изменить только опекунство, но оно тебе не светит...
— Это как?
— Это очень просто, Боря, сынок. Опекунство — это опекунство. Это если бы я оформила нужные документы и забрала тебя отсюда насовсем. Но я этого не сделаю, потому что опасно. Опасно для моей семьи. Я врач, Боря, и знаю наверняка, что процессы, в твоей голове происходящие, неуправляемы. А у меня внук и муж после двух инфарктов. Можно, конечно, поговорить с Софьей Марковной. Можно, но...
— Нет, Людмила Кирилловна. Этого делать не нужно. За что такая кара этим прекрасным женщинам?! Три дня праздника для суматика — это одно, а взять его на постоянку...
— Ты прав, Боря. Ты прав, потому что всё понимаешь правильно. Как есть. Как будет. Словом, Борис Германович Крамнек, всё остаётся на своих местах, так?
— А как иначе?..
— Но это чревато срывом, Боря. Ты можешь так взорваться, что... Нужно поберечься, сынок. Нужно, ты сам понимаешь. И ещё.... Прежде, чем спрятать тебя, я должна рассказать тебе это.... У тебя была семья, Боря. Вы работали с супругой в министерстве культуры в числе первых руководителей, и оба преподавали в музыкальном училище по классу фортепиано. Замечательная, красивая пара. У вас были дети, дочь и сын. Маленькие ещё. Сыну десять, дочери три. У тебя была классная жена, красавица Александра и штучной работы дети Ярик и Ольга. Четыре года назад случилась автокатастрофа, Боря. Вы ехали на море, ты был за рулём. Все твои погибли. Сразу. А ты почти полгода был в коме...
* * * * *
Сегодня я буду с тобой прощаться, Ися. Ты осудишь меня, дружище, но я не вижу выхода. Я не справляюсь с нынешней ситуацией, мне тяжело, и я очень устал. Мы поговорили об этом с Людмилой Кирилловной и решили, что на какое-то время мне нужно «замереть». Завтра в меня впустят ударную дозу «химии», и я стану совершеннейшей квашнёй, овощем. Так надо, я чувствую это. Прощай, дружище. Не навсегда, нет. Когда-нибудь я вернусь. Правда. Я вернусь, Ися, друг мой Иисус. Обязательно вернусь...
Произведение публиковалось в:
"Друг мой Иисус", повести, рассказы. Благовещенск, Амурский пресс-клуб, 2017