Земля пухом
Иссяк Вениамин Сергеевич. Иссяк Ивушкин. Со скрипом душевным и зубовным после двух лет вдовства дотянул он до своего полувека и решил: хватит, всё. А что — всё? Что всё-то, ведь в самом расцвете сил мужик! Но Ивушкин в этом не копался. Сказал «всё», словно решил для себя нечто главное. А решив, вздохнул глубоко и свободно и скупо улыбнулся.
Всю свою сознательно-производственную жизнь Ивушкин шоферил. Это полубродяжее бытие вылепило из него существо молчаливое, расчётливое, сдержанное в чувствах и, надо признать, неприветливое. Чем дальше катилась его жизнь, тем больше сжимались губы. А с внезапной смертью жены — и вовсе.
За что держаться тут, рассуждал Ивушкин, чего огород городить. Супругу не вернёшь, у дочери своя семья, а жилы баранкой выкручивать не просто осточертело — осатанело. Когда попадается на глаза начальник колонны, так и хочется кирпичом его голову «приласкать». Совершенно неуправляемое желание и, надо полагать, однажды это непременно случится. Так что нужно сваливать. Пора. И не жалко ничего, и желаний никаких. Дожился, Господи.
Три из своих пяти десятков лет Ивушкин проколесил по северным трассам, а последний десяток и вовсе — в Заполярье. Подытожив своё заключительное сальдо-бульдо на севере, понял Вениамин Сергеевич, что ничего его тут не удерживает. Но окончательного шага он-таки не сделал. Взял отпуск за три года (благо весна, желающих мало), снял со сберкнижки всю наличность, вывел из гаража белокрылую красавицу «Волгу», запер свой коттедж, ключ отдал соседям, сопроводив с ехидцей: «Если к концу года не объявлюсь — владейте», — с тем и отбыл, лихо вывернув на северный тракт.
* * * * *
К дочери Ивушкин добрался на исходе второй недели (много времени заняла транспортировка машины), проколесив, считай, пол России. Анюта руками всплеснула, мол, как же так, нежданно-негаданно, без предупреждения. Но поймав строгий взгляд отца, язык прикусила, эмоции притушила, побежала в спальню мужа будить. А Вениамин Сергеевич тем временем прошел в темнушку, комнатушку без окна, взглянуть на своего внука Веньку. Этот девятилетний пострел всегда, даже в воспоминаниях, грел его душу.
Внук спал. Ивушкин легонько погладил его вихры. Венька открыл затуманенные сном глаза и совершенно отчётливо спросил: «Деда, ты мне снишься?»
Они дружили. Для Веньки северный дед был неким былинным богатырём, только не на коне, а на громадном грузовике. И, как всякий богатырь, дед был справедливым, добрым и щедрым. Если он что сказал — так тому и быть, если что пообещал — железно. Не то что родители, у них всегда всё наперекосяк.
Венька потянулся к деду, прижался головёнкой к его животу: «Дед, ты приехал, да? А я всегда думал о тебе и скучал. Мы пойдем с тобой на реку?»
Ивушкин то ли кашлянул, то ли крякнул — подступило что-то к горлу. Приобнял внука самую малость своей лапищей.
— Ну, конечно, мужичок, конечно. И на реку, и на машине погоняем. Я на своей шушлайке к тебе приехал.
* * * * *
Он приехал к внуку. Ни к кому больше. Что дочь, что зять? Эти люди никак не отзывались в его душе. С дочерью давно уже лада не было. Как пошла тогда наперекор отцу и выскочила замуж, бросив институт, так и сгорела сразу у Ивушкина отцовская любовь. Понимал, что не прав, а поделать с собой ничего не мог. Прощать он не умел. А зять..., что зять... Чужой человек. Толковый мужик, работящий, головастый, но чужой. Да и чего им, мужикам, сюсюкать? При встрече распивали бутылку-другую, выговаривались, большей частью, о работе, конечно, о чём ещё говорить-то людям, живущим свой век только этим. А на другой день обменивались лишь дежурными фразами, делая какую-нибудь общую нехитрую домашнюю работу.
Дочь с семейством жила в небольшом райцентре на благодатной чернозёмной земле. Всё у них тут росло и цвело чуть ли не само собой, только малость руками шевели. Зять и дочь шевелили. Огород держали большой и чудо-сад развели, и живность на заднем дворе хрюкала, мычала, кудахтала и крякала. Крепко жили, хватко, всё в дело, всё в деньги. Но Ивушкину такая суетная жизнь была не по сердцу. Ну, как бы, допустим, он стал торговать на рынке всей этой огородной щедростью? Да ни за что! А для зятя — раз плюнуть. Стоит, как шут гороховый: «Налетай, не скупись, было наше — стало ваше...» Тьфу! Разве потребно мужику такое?! Но вслух Вениамин Сергеевич ничего не говорил. Как хотят, пусть так и живут. Время-то и впрямь какое-то сумасшедшее.
Вышел зять, Александр Егорович, как он сам себя уважительно величал. Подтянул семейные трусы, протянул руку: «Здорово, папаша!» И заулыбался настороженно. От «папаши» Ивушкина повело, как от пронзившей зубной боли, но он стерпел, хотя в свою очередь съязвил: «Здорово, деточка! Всё жиреешь?»
Когда уже за столом сидели и по первой за приезд приняли, Ивушкин сказал:
— Я к вам по делу. Дом хочу на вашем участке поставить. И желательно побыстрее...
Зять хмыкнул.
— Быстро, папаша, только понос случается.
— Да ты что? А я и не знал. Только ты про понос ёжику расскажи, он послушает. Держите сына в хлеву без света, деньги в кубышку и туда же — поно-о-о-с. Чья б мычала...
Зять при всей своей спесивости и большом уважении к собственной персоне язык попридержал, но обиду высказал:
— Вы, папаша, всё-таки в моём доме находитесь... Так что попрошу...
— На паперти попросишь! — отрезал Ивушкин.
Дочь лишь покашливала, опустив глаза в тарелку. Знала отцовский нрав. А малый Венька прижух зимним воробышком, недоумённо стреляя глазами то на деда, то на отца.
— Короче, — пошел на временное перемирие Ивушкин, — разрешение на строительство у тебя есть, я знаю. От тебя мне много не нужно: сведи с мастеровыми людьми. Одному мне не потянуть, времени мало.
Зять опять приосанился, заехидничал:
— А что это, папаша, времени у Вас мало? Уж не помирать ли собрались?
И опять взорвался Ивушкин:
— Ты, сенокосилка ржавая! Твоё дело собачье — тявкать, моё — дом внуку построить. Щас как хрястну по бестолковке — язык проглотишь!
Сказал, сплюнул с досады в сторону, встал, шуранул стул в угол и вышел прочь.
* * * * *
Сидели Ивушкин с Венькой, на берегу реки, молчали. Вздыхал Вениамин Сергеевич тяжко: ну, какого рожна раскипятился, чего психовать было? Нет бы тихо-мирно перетолковать с зятем, он бы всё устроил, людишек нужных нашёл. Не такой уж он и говнюк, а когда до дела, то и вовсе толковый мужик. И чего сорвался? Теперь надо самому крутиться. Ну да ладно, не впервой. Главное — без психу, без соплей. Приобнял внука, ища в этом маленьком комочке успокоения.
— А что, Вениамин Александрович, слабо нам с тобой дом построить?
— Настоящий? — неуверенно спросил Венька.
— Самый что ни на есть! С коньком на крыше, верандой и широкими окнами.
— А зачем?
Чтоб дышалось тебе там вольно, чтоб светло было. Окон много сделаем, сплошные окна. У вас здесь круглый год тепло.
— А чё, давай, дед. Как аквариум будет, да?
* * * * *
Мастеров он через пару дней нашёл. Мир не без добрых людей, показали. Сначала знакомец Ивушкина по прошлым приездам Грачев (в прошлом агроном, а ныне пенсионер) привел его к прорабу (тоже пенсионеру), человеку степенному, с интересной фамилией Перебейнос. Тот всё быстро оценил, не пыжился, не кочевряжился. Спросил только: «Материалы свои?» Вениамин Сергеевич руками развёл, откуда, мол, и тут же уточнил: за ценой не постою. Перебейнос покопался в деталях: какой дом видится Ивушкину, на сколько комнат, какую предпочитает облицовку. Вениамин Сергеевич ответил твёрдо, поскольку кое-что в строительном деле соображал, построив в своё время собственными руками коттедж северного исполнения. Прораб вынес из погреба вино, усадил гостей, выпил с ними стаканчик, а потом пристроился рядом с блокнотом и ручкой, что-то для себя набросал, посчитал и переспросил у Ивушкина:
— Значит для внука дом-то? Ивушкин кивнул.
— Тогда за всё про всё... — он написал на бумаге цифру и показал. — Дом не шибко большой, затрат особых не возьмет. Только сверх того каждый вечер по бутылке горилки на мастерового и ужин. Четыре человека со мной будут работать, людей знаю, отвечаю. В обиде не будешь. Горилку в магазине не бери, цены дикие. Покажу человека, у него возьмёшь, дешевле вдвое станет.
На том порешили, и уже на следующий день колесо закрутилось. Расчистили место под фундамент, завезли песок, цемент, бетономешалку, подвели воду с соседнего участка. Ивушкину мастеровой люд понравился, в руках этих мужей чувствовалось недюжинное умение, и были они немногословны. То, что матерились круто, в счёт не бралось, это как присловье для удобства общения, как необходимое связующее звено для общего понимания. Вениамин Сергеевич и сам был горазд до крепкого словца и между мужиками считал это нормой. Перебейнос предупредил: материалы будем завозить ночью, но без криминала, все бумажки в порядке. Прокомментировал: «Где живём, Сергеич, так и можем...» Ивушкин лишь головой покивал, мол, знамо дело.
* * * * *
Строили добротно и ходко. То ли от того, что соскучились по настоящей работе (все пенсионеры), то ли иначе не могли — не из шабашников — круто работали. Через три недели заканчивали кладку. Ивушкин с прорабом на растворе стояли, а мастеровые кладку вели. С матами да короткими перекурами. Вениамина Сергеевича не гнали, хочешь работать - работай. И он работал азартно, с упоением и удивлялся этому теперешнему своему состоянию —• откуда такая прыть?
А вечером неторопливо сидели под навесом, ужинали. Еду приносила и за столом ухаживала пожилая соседка, с которой Ивушкин договорился за определённую мзду.
Наполняли стаканы добротным самогоном, поднимали за здоровье, на коротком выдохе в сторону опрокидывали, хукали, крякали, закусывали, потом наливали по новой, процедура повторялась и, почти насытившись, откидывались на спинку грубо сколоченной лавки, закуривали и заводили беседу. Говорили о разном, но всегда возвращались к сегодняшнему нескладному житью. Тут больше всех духарился Перебейнос, матеря всех и вся, вспоминая былые строгие времена, дисциплину и энтузиазм первых пятилеток. Его успокаивали, осаживали: не гунди, Арсеньич, не ломай отдых. Пусть их, что хотят, то и воротят. Русского мужика уже ничем не удивишь, переживём и это. Пока руки работают — не помрём. Давайте лучше ещё по стаканчику, да и по домам, завтра, как обычно, в шесть.
Вечерами Ивушкин с внуком сидели на берегу реки с удочками или катались на машине. Венька — сопля-соплёй — просился за руль, садился, сопел, потел, но машиной управлял ровно. Вот только беда — до педалей ещё не доставал, но дед следил за этим внимательно. Когда подъезжали к дому, Венька горделиво шмыгал носом и всегда итожил: «Ну, славно прокатились. Вот вырасту, стану как ты, большегрузы водить. А денег много заработаю, такую же красотку куплю».
Ивушкин хмыкал, ерошил внуку волосы, вздыхал. Чем дольше он был с Венькой, тем больше тянулся к нему. Но всегда осаживал себя: без соплей! Надо заканчивать с домом, со всеми бумажными формальностями и прощаться. Вместе жить не получится.
* * * * *
К осени красавец-дом засветился на всю округу. Постарались мастера, отвели душу. Ставни замастрячили узорные, как в сказочных теремах, и флюгерок сработали диковинный. Расплатился Ивушкин щедро и каждому мастеру в пояс поклонился. За прощальным столом Перебейнос даже прослезился, а высморкавшись, сказал:
— Душевное тебе спасибо, Сергеич. Устроил ты нам праздник, успокоил перед кончиной. Ведь до этого строительства мы, почитай, не жили. Так, лямку пенсионную тянули, кряхтели да охали. А ты подарил нам песню лебединую, теперь и помирать не стрёмно.
Пили, закусывали, благостно потягиваясь, закуривали, оглядывались на дом — хороша работа, чего ещё сказать. Дом — игрушечка, светел и пригож. Когда дело до посошка дошло, один из мастеров спросил:
— Ну, а дальше куда подашься, Веня?
Ивушкин помолчал, плеснул в стакан жгучего самогона, хук-нул, утерся рукавом.
— Дальше? А дальше, народ честной, подамся я далече, на могилы родителей. Нужно их в божеский вид привести, а то стыдно...
* * * * *
И наступило время отъезда. Вечером за скромным прощальным застольем вручил Ивушкин внуку две дарственные: на дом и машину.
— Свидимся ли, нет — не знаю, но вот тебе, Венюшка, бумаги законные. Как до совершеннолетия доживёшь, так они и вступят в силу. А вот ключи. Эти от дома, а эти от машины. Владей. Жаль, мал ты ещё. Нуда ничего, годки-то, как стрижи — фьють, пролетят, и не заметишь. А вас, ребятки, — обратился Ивушкин к дочери и зятю, — об одном прошу: живите с миром. И ещё. Хочу, чтобы завтра вы переселились в новый дом. Уважьте последнюю просьбу.
Веньке выделили самую светлую комнату. Он сидел на крыльце и плакал. Ивушкин поднял его на руки.
— Не плачь, внук, не мужское это занятие. Расти добрым, Венька, с добром жить надо...
* * * * *
На следующее утро Ивушкин уже был в аэропорту краевого центра.
Зайдя в здание вокзала, подрастерялся: народу было битком, к кассе не протолкнуться. Заделье это как-то успокоило его, настроило на дорожную суету. А как до этого тяжко было, Господи! Веньку от него еле оторвали, рыдал пацан в голос, словно чувствовал скорую беду.
— Дед! — кричал Венька. — Дед! Не уезжай! Ну, как я без тебя-то буду?!
Чуть успокоившись, жалобно тянул:
— Де-е-д, я тебе свою удочку отдам, а? Мы с тобой на пруд пойдем за карпом. Не уезжай, родненький...
И принимался целовать Ивушкина в губы, глаза, щеки, нос...
Неторопливо осмотревшись, Ивушкин остановил проходившую мимо женщину в аэрофлотовской форме. Дама примерно его лет, поэтому и обратился он к ней по-свойски.
— Сестра, остановись-ка на минутку. Женщина удивлённо вскинула глаза, улыбнулась.
— Чего тебе, братец?
— С билетом беда.
— У всех беда.
~- У всех-то у всех, но мне на похороны надо. -Чьи?
— Свои.
— Хохмач ты, братец... Куда тебе? Ивушкин назвал город.
— Э-э-э. Это, братец, и впрямь беда. На восток не продохнёшь...
— А если это...
— Которое?
— Сверху накинуть.
— Откуда ты такой богатенький?
— С севера.
— У вас их что, рисуют там?
— Да нет, зарабатывают...
— Тебе, конечно, на ближайший? Ну, давай паспорт. Да подожди, не суй ты свои кредитки, на билет давай, да пойди вон у «азе-ров» пару дынь купи, кассирша дыни больно любит.
— А тебе?
— С родственников не беру. Женщина задержалась что-то, замялась:
— Слушай, а ты, часом, не вдовый? -Ну.
— Такой гарный мужик. У вас там, на северах, бабы ослепли, что ли? А я ведь как-то сразу поняла про тебя. Чудно! Эх, северянин, оставайся, а? Дом есть, дети взрослые, хозяин нужен.
— Нет. Извини. Я уже в хозяева не гожусь.
— Жаль. Славный ты, видно, мужик, только промёрзший. Я бы тебя отогрела. Нуда не судьба, знать... Жди.
* * * * *
Уже в воздухе Ивушкин, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, размышлял покойно: не перевелись ещё добрые люди на свете. А вот нет ей счастья на склоне лет, нет. И почему так? Мымрам каким-то везёт, а таким вот, как она, Вера (Верой эту женщину звали, он спросил), чёрная невезуха. Он её отблагодарил — корзину цветов преподнёс, а что ей эти цветы? Но как она ахнула и закраснелась вся! Бабы они и есть бабы. Дай Бог встретить ей хорошего мужика. Чтоб домовитый был, особо не пил, чтоб подспорьем ей стал на старости. Только ведь не встретит. А, может, и встретит. Не всё же проруха. Расцеловала на прощанье. Адрес свой записала. Надумаешь, говорит, приезжай. Какой там приезжай. Чего кота за хвост тянуть? Не было б у неё с ним жизни. Запсиховал бы через месяц, а зачем такой женщине псих чей-то терпеть.
Сколько он встречал в жизни добрых людей, у которых всё наперекосяк было. И всегда думал, за что им такое? Если есть он, этот Бог, то что ж, ослеп он и оглох? Ивушкин тоже когда-то был добрым. И доверчивым, как кутёнок. Но это давно было. Так давно, что и не верится. Кошек и собак бездомных подбирал, за что бит был отцом неоднократно. А позже, юношей уже, последние деньги запросто отдавал и всегда слышал по этому поводу: дурак ты, Веня, дурак. И первые годы, когда начал шоферить на севере, жива и трепетна ещё была в нём доброта. Но убили её. Жестока жизнь. Но всё одно веровал Ивушкин в доброту, чувствовал её в других людях, но сам не откликался. Как мертвяк.
Мертвяк ты и есть, Веня Ивушкин. На внука душа откликнулась, щелочку приоткрыла, но сразу же и захлопнулась. А тут ещё Вера эта. Жалко, конечно, бабу. Ей ещё жить да жить женой, а не судьба, знать.
* * * * *
Родной когда-то город, где остались лишь могилы родителей, слезился дождём. Ивушкин брёл по центральной улице, отмечал, что городишко худо-бедно расстроился, хотя такой же грязноватый и традиционно перерытый траншеями. По таким же траншеям в этих же местах Ивушкин в детстве ползал с деревянным автоматом. В войнушку играли. А вечером туда приходили матери и над траншеями неслось: «А ну, вылазьте, паразиты! Щас мы вам войну устроим, а отцы дома добавят...»
Давно ли это было? Прибегал домой, руки в цыпках, шаровары на коленях порваны. Получал поджопник от матери, умывался кое-как, ел, что давали, и проваливался в сон. А во сне продолжалась войнушка, руки-ноги дергались, кричал что-то и от собственного же крика просыпался, вскакивал, ошалело смотрел в темноту и опять падал на подушку.
Давно ли это было? А жизнь-то прошла. Сколько же он не был в родном городе? Лет десять-пятнадцать. Всё эта северная круговерть. Пашешь как проклятый три года без отпуска, потом на полгода исчезаешь и шатаешься по югам-морям. Друзья-приятели по всей стране. Из тех, кто когда-то вкалывал на севере, да вовремя тормознул. И там, в этом отпускном марафоне, сам себе обещал, что непременно заедет в родной город, могилы родительские поправить, друзей навестить. Хрена! Из отпуска вечно «с боями»: то билетов нет, то погоды, и уже скорее-скорее — домой.
* * * * *
Шёл Ивушкин по родному-неродному городу, размышлял грустно, сиротливо кутался в плащ и некуда ему было приткнуться. Где-то живут здесь друзья детства, и если поискать, то, может, и найдёшь, но не хочется. Чего душу бередить, проехали. «Так что, — рассуждал Вениамин Сергеевич, — остаётся тебе, сиротинушка, довольствоваться местными убогими гостиницами. Задача номер один -- заполучить номер на одну персону. Задача номер два — плотно поужинать, желательно с коньячком. Задача номер три — выспаться в чистой постели».
В центральной гостинице Веню встретила до боли знакомая табличка «Мест нет». Словно, и не менялось тут ничего, и рынок обошёл стороной этот совковый островок. Ивушкина это растрогало и вдохновило в то же время: есть повод для борьбы за место под солнцем. За окошечком виднелась яркая блондинка лет тридцати пяти. На лице её жила скука смертная. «Стерва, ~- определил Ивушкин. — Эта, конечно, покуражится, но против лома нет приема...»
Он молча протянул паспорт и следом солидную купюру. Брови блондинки нахмурились, она подняла голову.
— Читать умеете?
Сверху прилёг «полтинник». Блондинка поправила волосы и воровато оглянулась.
— В двухместке...
Очередная купюра удобно улеглась рядом. «Куда ты денешься, сука крашеная», — усмехнулся про себя Ивушкин.
— Есть тут зарезервированный люкс, — тяжело вздохнула блондинка. — Только до первого требования, идёт?
— Едет, — хмыкнул Ивушкин. — Но ты не торопись, красавица, дела у меня тут. Если что — дай знать, в обиде не будешь.
Задачу номер два Вениамин Сергеевич так же «накрыл валютой». Заказал ужин в номер. Дело, видно, для этих мест непривычное, потому что возникла пауза в телефонной трубке, а потом женский голос неуверенно переспросил: «Прям в номер, што ли?» — «Прям, прям», — подтвердил Ивушкин.
Ужин принёс молодой парень. Чувствовалось, что делал он это с большой неохотой, очевидно, лакей в нём ещё не отшлифовался. Стол сервировал, морщился, а когда Веня попросил водку коньяком заменить, и вовсе взбрыкнул: «Я вам что — нанялся?!»
— А как же, сынок, именно нанялся, — резанул официанта Ивушкин. — Лакей ты, работа у тебя такая. Так что иди, неси коньяк, а я твои побегушки хорошими чаевыми согрею.
Парень вышел с гордо поднятой головой, мол, мы — не рабы, а Ивушкин на себя цыкнул: «Чего на пацана наехал, идиот старый».
* * * * *
Утро следующего дня было столь же серым, столь же мокрым и безрадостным. Лёжа в постели, прикидывал Вениамин Сергеевич, с чего начать. Первым делом, конечно, заказать памятники родителям. Самые что ни на есть лучшие по местным условиям предложениям. Дело это, естественно, надо ускорить. Затем решить вопрос с транспортом, рабсилой. Ну, тут проблем особых не будет, наличман всё решит. Грузчиков, конечно, надо после работы угостить хорошенько — святое дело.
Он вышел из гостиницы в дождь. Осмотрел автомобильную стоянку, выцелил частника, поднял воротник плаща и подбежал к машине.
— Привет, браток, — обратился по-свойски к водителю.
Тот настороженно глянул. Ох, уж эти моторизованные! Только сел за руль своей шушлайки и сразу в каждом пешем видит заклятого врага.
— Дел у меня прорва, земляк. Плачу по полной.
— Сколько? — нахмурился водитель.
— Да ты не дрейфь, зёма, вот тебе от души для начала, а потом остальное.
В машине разговорились. Ивушкин изложил круг своих проблем, водитель, Юрием его звали, подсказал, мол, в ритуальной конторе тягомотина, долго делают и хреново, а вот есть частная команда, так те молодцы, споро и качественно. Подороже, правда. Поехали к частникам, быстро столковались. Совсем уж было попрощавшись, Ивушкин вдруг притормозил: «Вот что, мужики, сделайте три памятника, надо тут ещё одну могилку подновить. Старший пожал плечами, мол, хоть тридцать три, только плати. Договорились встретиться через пять дней, половину стоимости Веня оплатил сразу.
От частников поехали в художественную мастерскую, Ивушкин заказал три таблички, оставив нужный текст. Тут пообещали выполнить работу через пару дней, предоплаты не брали. Веню это насторожило, и он спросил: «Почему так?» Ему объяснили, что у них зря не заказывают, поэтому бояться нечего, настанет срок, придёшь, оплатишь и заберёшь. Но Ивушкин оплатил сразу, ему необходимо было сделать это. Причём, сверху изрядно накинул за скорость. Никто не возражал. Юрий при этом присутствовал, хмыкнул. А в машине уже сказал: «Обувают тебя, Сергеич, а ты ещё сверху масла икрой мажешь. Хоть бы расценками поинтересовался». Ивушкин усмехнулся горько.
— Не до расценок мне нынче, Юра. Должок у меня перед родителями, да и о душе настало время подумать. А деньги, браток, деньги — тлен.
Водитель порывисто вздохнул, хотел что-то сказать по этому поводу, но не решился, завёл машину, буркнул: «Куда теперь?»
— А хрен его знает, Юр. Тут ещё такое дело. Как надгробья слепят, надо команду организовать. Погрузка, разгрузка, установка. Человека четыре. Что мыслишь на этот счёт?
— Так это просто, шеф. На кладбище ханыги живут в сараюшке. Они за пару бутылок мать родную закопают, а уж надгробия поставить... Инструмент у них имеется и цемент. В любой момент договоришься.
— Ты как, не шибко торопишься? Может, съездим на кладбище?
— Нет проблем. Мне сегодня торопиться грех, больно клиент щедрый.
На кладбище Ивушкин попросил: «Для начала бы на могилки взглянуть, а? Только боязно. Пятнадцать лет здесь не был». Водитель понял, поддержал: «Ты вот что, ты не суетись, пойдем-ка к сторожихе заглянем, она тут всё знает. Правда, баба гонористая, но, если на фуфырь дашь, гонор как рукой... Ты подожди, щас я её притараню».
Юрий пошёл к сторожке и через пару минут появился в сопровождении толстенной пожилой бабы. Она окинула Ивушкина цепким взглядом и быстро принялась за дело.
— Фамилии говори да когда похоронили.
Вениамин Сергеевич смутился было, но даты вспомнил, назвал.
— Тогда на старом месте, там уже лет пять не хоронят. Что ж ты, говнюк? Ведь седой уже, а могилы родительские забыл. Креста на вас нет!
— Не бухта, Степановна, — обрезал сторожиху водитель, — твоё дело могилы найти и на фуфырь получить.
* * * * *
Ивушкин долго стоял над родительскими могилами. Молчал. Сиротливо кутался в плащ. Опять заморосил дождь, но он его не чувствовал. Винился мысленно: «Простите сукина сына, виноват, замотала жизнь...» Тоскливо ему было и муторно, хоть ложись да помирай. Повернулся, окликнул водителя, сидевшего неподалеку на корточках.
— Браток!
Тот поднял голову, встал.
— У тебя в загашнике ничего нет?
Юрий кивнул, повернулся и пошёл к выходу. Через несколько минут вернулся с бутылкой водки, стаканом. Помянули. Ивушкин выпил молча, налил водителю, но тот пить не стал, стакан поднял, сказал полагающееся: «Земля пухом», — и вылил водку на могилы.
К кладбищенским ханурикам Ивушкин не пошёл, не то было настроение. Договорились встретиться через пять дней и тогда уж порешать остальное. Когда подъехали к гостинице, Веня щедро расплатился с водителем, ещё раз попросил: «Ты уж подъезжай, лады?»
* * * * *
Все пять дней Ивушкин не выходил из номера. Пмл. Не вкрутую, но крепко. Договорился с тем же официантом, чтобы тот по звонку приносил в номер бутылку коньяка и хорошую закуску. Чаевые выдал сразу. Хорошо ему было, светло, неторопко, несуетно. Всех вспомнил, кто на душе лежал. Всё вспомнил, что достойно воспоминаний было. Иногда телевизор смотрел, иногда стихи читал. Любимую поэму «Черный человек». Наизусть. Читал и удивлялся, что не забыл ещё.
На пятый день позвонила блондинка-администраторша. Сказала, что едет высокое начальство, номер надо освобождать. Веня заерепенился было, но вовремя осадил себя и пригласил блондинку на переговоры в номер. Она пришла (к немалому удивлению Ивушкина) и, положив в карман фирменной юбки хорошую сумму, про высокое начальство напрочь забыла, выпила с Веней коньячку, пораспрашивала, что и как, а в завершение посетовала: дежурить ночь — скука смертная. Ивушкин намёк понял и в полночь принял скучающую особу почти по-королевски: с шампанским, коньяком и разными вкусностями. А утром «птичка» выпорхнула из тёплой постели, быстро почистила перышки, выпила чашку приготовленного Веней кофе, на прощание поцеловала и сказала достойные слова: «Классный ты мужик, Вениамин, жаль, что не мой». С тем и отбыла.
После тёплого прощания Ивушкин принял на грудь сотку коньяка и залёг, но долго поспать не удалось, в дверь уверенно постучали и в проёме появился свежий, улыбающийся Юрий.
— Привет, клиент. Спишь?
— Сплю. Как погода?
— Нормалёк. А ты чё такой опухший? —- Да перебрал малость за эти дни.
— Понятно дело. Какие будут распоряжения?
— Знаешь, браток, мне бы в баньку для начала, а?
— Нет проблем. Могу даже компанию составить, сегодня день высвободил специально, в твоей фирме подёнка уж больно хорошая. А баньку толковую знаю, не пожалеешь.
Баня и впрямь была толковая: с сухим паром, сауной, бассейном, и даже стопкой можно было угоститься. Они купили веники, простыни и устроили праздник телу. Юра в три приёма выбил из Ивушкина остатний алкоголь, и Вениамин Сергеевич до того разомлел, что приуснул на лавке. А потом они пили душистый чай, отдуваясь и вытирая обильный пот. Хорошо, благостно стало Ивушкину, хотелось вытянуться, полежать, но нужно было приниматься за дело.
Сначала поехали к кладбищенским бомжам. Зашли в какую-то развалюху неподалеку от кладбища — убожище невиданное. Грязь непролазная, ни стола, ни стула. Печка-буржуйка, возле неё ящики. Один большой фанерный из-под сигарет — стол, вокруг четыре небольших — стулья. Сидели за этим «столом» три изрядно пожёванных бича, пили «синявку» и картошкой «в мундирах» закусывали. Жалкое зрелище и мерзкое. Ивушкина даже передёрнуло, хотя не из брезгливых. Один из бичей повернулся к вошедшим, спросил, обращаясь к Вене: «Что хочешь, начальник?»
Не хотелось Ивушкину связываться с этой бичевнёй, но Юрий успокоил: не подведут, проверено. Договорились быстро, цену они назвали смешную, но для Вени итог был важен, а не цена. Велел он им ждать и готовиться к работе. Сказал: «Крепко работать придётся, мужики, так.что с бухлом поаккуратней, пьяные вы мне не нужны». Бичи преданно замотали головами, старший уверил: «Всё будет в лучшем виде, без лишнего базара».
Быстро смотались в транспортную фирму, арендовали грузовик. Вернулись за бомжами, загрузили их и поехали в ритуалку. Там забрали надгробия. Веня поблагодарил за работу (сделали на совесть), потом повезли их в художественную мастерскую, подождали, пока мастера прикрепят таблички, и уж потом вернулись на кладбище. Сгрузили почти рядом с родительскими могилами, благо, проход для машины был. Велел Ивушкин бичам начинать, а сам отозвал Юрия в сторону.
— Ну, что, браток... Большую службу ты мне сослужил, деньгами тут не расплатиться, но ничего другого у меня нет. Возьми, Юра, тут пара-тройка месяцев твоего извоза. Возьми и отдохни чуток. Завались на недельку куда-нибудь с удочками, вон хоть на Осиную протоку...
— Спасибо, Сергемч, круто ты меня одарил. Отказываться не стану. Тут вопрос у меня возник.
-Ну.
— На одном из памятников, я так понимаю, твои выходные данные? Ведь так?
— Так.
— Ты чё, мужик, завязать решил?
— Ничего я ещё не решил, браток. Просто, как говорится, впрок. Обо мне уже никто не побеспокоится, вот я и подумал...
— Вон как. А у меня было тут... Никому не рассказывал, тебе скажу. Чуть было руки на себя не наложил. Веришь? Затрахало всё, вот я и задумался. Зачем живу, не понимаю. Как белка в колесе, а толку никакого. И деньги эти сраные... Их ведь никогда всех не заработаешь. Чем больше имеешь, тем больше надо. Баба родная, представляешь, как с хрена сорвалась. Если после калыма сотню не приношу — орёт. Я ей: очухайся, сучара, не станок же я по печатанию бабок. Вот как-то так однажды тявкнулись, зашел я в туалет и того..., за веревкой потянулся. Веришь? У нас совмещёнка, вешаться удобно, бельевая веревка всегда под рукой.
-Ну и?
— Схлюздил. Зассал, одним словом. Характер надо иметь, чтобы с собой покончить. Или нажраться в драбадан. Если б бухой был, мож, итого...
— Не, Юр, тебе рановато. Ты сначала детей подними. А баба твоя — дура. Не знала она с мужиком горя, если на тебя наезжает. Ну, да разберётесь, дело житейское.
— Да уже разобрались. Повинилась, поняла...
— Знаешь, что мы забыли, — сменил тему Ивушкин. — Выпивки взять и жратвы. После работы отметить надо.
Они проехали по магазинам, заглянули в ресторан, закупили хорошего питья и отменных закусок. Юрий хихикал: «Вот бичам халява привалила. Хотел бы я с вами после работы присесть...» Подъехали к могилам, разгрузили всё, накрыли коробки брезентом.
— Прощай, что ли... — грустно протянул Юрий.
— Бывай, браток. Удачи тебе!
* * * * *
У родительских могил кипела работа. Бичи уже сняли старые тумбочки, замесили раствор. Хватко вкалывали, если не сказать весело. С шутками, что называется, прибаутками и взаимными приколами. Настроение их было понятно, увидели бутылки с коньяком, водкой, учуяли запах вкусной пищи.
— Эй, Дохлый, ты давно коньяк пил?
— В одна тысяча восемьсот двенадцатом году. С Наполеоном, значит, Бонапартом, как щас помню, «Наполеон» трескали.
— А ты, Чинарик?
— Я-то? Ни разу в жизни. Я сразу с диколона начал, а потом плавно перешёл на дешёвые напитки. А чё мне коньяк?! Он, говорят, клопами воняет.
— Это ты воняешь, а коньяк пахнет. И не клопами, а виноградом.
— А ты сам-то, Гном, пил?
— Вёдрами. Когда в галстуке ходил.
— Ты — в галстуке?! Уссаться легче! Ты ж на помойке здешней родился. Туда же, в галстуке.
— За помойку ответишь, фуцин прибордюрный.
Бичи крыли друг друга с удовольствием и совершенно беззлобно. Ивушкин вдруг перестал видеть в них занюханных ханыг. Работают нормальные мужики, одежонка ветхая к месту, не в пиджачных же тройках пахать. Споро вкалывают, с душой, а что веселятся на кладбище, так это их рабочее место, всё нормалёк. «А если разобраться, — думал Вениамин Сергеевич, — не всегда же они такими были. Что-то, видно, случилось в их жизни крутое, вот и забичевали. Сколько таких по России бродяжит — не счесть. И у каждого своё. Кто просто спился по слабости духа, у кого с женой нескладуха попёрла, загуляла баба, рога наставила и не смог мужик это дело переварить - сломался. А кто после случайной отсидки сковырнулся. Бичами не рождаются».
Засмотрелся Ивушкин на бомжей. И на северах этого «добра» хватает, хотя, казалось бы, откуда там-то. Предостаточно. Помнится, тормознул в Томмоте возле реки, жара стояла смертная, решил искупаться. Подошел к берегу, увидел троицу, в ногах у них ведро с пивом. Только хотел кружку пивка у них зачерпнуть, как один занёс над ведром какую-то металлическую флакушку и начал туда пшикать. Присмотрелся — дихлофос. Напшикали, по кружке вжа-рили и буквально через пару-тройку минут расквасились, свалились на бережку.
— Хозяин, а, хозяин, — услышал Ивушкин, и очень покорёжило его это обращение.
— Какой я тебе на хрен хозяин?! На, посмотри на мои руки, туник драный!
— Не обижайся, паря, это мы по привычке. Мы ж отбросы общества, а вы, значит, хозяева.
— Давай без соплей, а?
— Замётано. Ты скажи, зачем третий памятник? Куда его ставить?
— Рядом ставьте.
— Это как же, без могилы?
— Могила потом появится...
— Как скажешь, наше дело дуть. Велено дуть — дуем.
— Вот и правильно. Давайте-ка, мужики, чуток прервёмся, примем по малой, чтобы руки не потели.
Ивушкин вытащил из ящика бутылку водки и вдруг досадливо крякнул: «Ядрён корень, стаканы-то не купил, склеротик старый».
— А для ча стаканы, зёма? — удивился бич по кличке Дохлый. — Нам с горла привычней.
— Из горла в другом месте. Стаканы нужны. Кто сходит? Вызвался Гном, маленький, степенный мужичок с чертами
бывшего интеллигента. Он согласился, но тут же насторожился: «А не прокатите? Я за стаканами, а вы с горла, а?»
— Твою мать! — осерчал Ивушкин. — Да очнитесь вы, мужики! Тут пойла этого немерено. Ну хошь, хлебни на дорожку.
— Захлебнётся! — взвыл Чинарик. — Ему, значит, на дорожку, а нам бамбук курить?! Хера с два!
Веня понял, что воевать с этой бичвой бесполезно. Протянул бутылку Дохлому: «Начинай, раскрутим пузырёк из горла». Но Дохлый заерепенился, мол, ты первый, по старшинству. Ивушкин коротко глянул на бутылку, отмерил на глаз свою порцию и приложился к горлышку.
— Грамотно, — уважительно протянул Гном, — как в аптеке. Чувствуется школа. Кембридж, Гарвард, Сорбонна?
— Заполярье, — хмыкнул Веня, и с интересом посмотрел на бича.
— Там не закусывают?
— После первой — даже спирт.
Бичи уважительно покачали головами и мгновенно допили бутылку. Никто в обиде не остался. Гном сразу заблестел глазами, попросил сигарету, намереваясь, видно, провести пару-тройку минут в приятной беседе, но Дохлый запротестовал: «Не отползай, Гном, потом покурим, если дадут. Вали за стаканами. Да не в магазин, а к сторожихе».
Пока Гном ходил, они быстро поставили третий памятник. Ивушкин осмотрел работу, хмыкнул: «Это ж, надо, а?! При жизни себе памятник поставил...».
— А чё? — беззубо заулыбался Чинарик, — может, ты Герой России, мало ли.
— Герой с дырой... — и тут же сменил тему. — Мужики, а как вас теперь официальная пресса величает?
Дохлый разогнулся, опёрся на лопату: «А хрен её, эту прессу, знает. Мы газеты, зёма, не читаем, у нас тёплых клозетов нет».
— Это надо у Гнома спросить, — откликнулся Чинарик, — он всё знает. А тебе зачем?
— Да так, вспомнить хочу и не могу. Я вот тут подумал, что много вашего брата развелось. Ведь работали же вы когда-то?
— Работали, зёма. Только от работы кони дохнут и «Мазы» глохнут, понимаешь, — заюродствовал Дохлый. А потом, нахмурившись, заключил, — Я своё отскрёб. Вот этими руками уголек щёлкал кайлом. А потом меня щёлкнули. Да так больно — до сих пор очухаться не могу.
— Сидел?
— Стоял! Какого хрена в душу лезешь, работодатель?!
Тут из-за деревьев раздалось: «Кому шумим?» Гном появился со стаканами. Чинарик у него спросил, мол, как нас в прессе нынче называют? Гном хмыкнул: «Ты чё, тяга к знаниям проснулась?» Чинарик сплюнул: «Да мне-то по херу, тут хозяин интересуется». Веня взбрыкнул: «Какой я тебе хозяин, поц!» Гном замахал руками: «Всё-всё. Спрячьте шпаги, господа. Сейчас я вам всё расскажу.
Зовут нас бомжами. Аббревиатура проста: БОМЖ — без определенного места жительства».
Ивушкин снова с интересом глянул на Гнома. Из интеллигентов, наверное. Этому звание БИЧ точно подходит — бывший интеллигентный человек. Слова мудрёные говорит — аб... Хрен выговоришь.
* * * * *
День заканчивался, солнце на закат повернуло. Вениамин Сергеевич предложил: «А не перекусить ли нам, братцы?» Гном осторожно поставил на лавочку стаканы. Дохлый воткнул в песок лопату. Чинарик выкатил глаза: «Как это?!» Ивушкин усмехнулся: совсем зашуганный народ. «Да очень просто, товарищ Чинарик. Объявляется перерыв на обед. С утра же все не жравши. Понятно говорю?»
Расположились на пожухлой листве. Ивушкин достал из коробок хлеб, колбасу, маринованные огурцы, шпроты. Из ящика взял бутылку коньяка, потом ещё одну. Гном попросил: «Лучше бы водки. Барское это дело — коньяк пить. Вот закончим всё, приберёмся, тогда и коньячку можно. А сейчас водки. Один флян пока, не то окосеем».
Выпили, стали закусывать. Бичи ели жадно, наверное, давно не видели нормальной пищи. Чинарик шумно чавкал, сопел. Гном позвал его: «Любезный, соблаговолите не чавкать. Не в хлеву же». Чинарик досадливо отмахнулся: «Да пошёл ты».
— Зовут-то вас как, мужики? — спросил Ивушкин. — Кликухи ваши не цепляют, хочу имена знать. Я — Вениамин Сергеевич Ивушкин.
— Григорий Степанович Чахлый, — по-военному отрапортовал Дохлый и с блаженной улыбкой положил в рот шпротину.
— Владислав Владимирович Завадский, — откликнулся Гном. — Кандидат филологических наук. В прошлом. Теперь всё в прошлом.
Чинарик вдруг поперхнулся и заржал, а успокоившись, протянул с презрением: «Ка-а-а-ндидат. Усраться легче. Бичара-бичарой, а туда же...»
— Заткнись, чушкан! — оборвал его Дохлый. — Ты, падла, титьку сосал, когда Гном в университете лекции читал. Ты лучше скажи, как тебя зовут, тогда и усирайся.
— А чё? —- притух сразу Чинарик. — Зовут и зовут. Илларионом меня звать. Илларион Кирибеевич Подкорытов.
— Во как! — восхищенно цокнул языком Дохлый. — Тут уж точно усраться легче. А ты ещё скажи, кем ты работал, свинота тупорылая. Говори - говори, не стесняйся.
— Чё ты наезжаешь, дохлятина вонючая! Как врежу щас банкой по бестолковке!
— Всё-всё, мужики, заткнулись. — Гном поднял руки. — Профессия, кстати, у Чинарика очень даже нужная была. Золотарь.
— Ой-ой, похороните меня живым, — взвыл от умиления Дохлый. — Илларион Кирибеевич Подкорытов — золотарь. Это ж чё такое творится! Да говночист он! Самый что ни на есть говночист. Десять лет говно в общественных туалетах в своём городишке деревянном выгребал. Руками. Золотарь вы наш...
— Тёмный ты всё-таки человек, Гриша, -- тяжело вздохнул Гном, — правильное название этой профессии — золотарь, а говночист — это просторечие.
— Вот я и говорю, — упёрся Дохлый, — говночист — он и в Африке говночист.
Под незлобную перепалку закончили работу на могилках. Убрали остатки раствора, покрасили оградку, подмели, всё почистили. Засияли, заулыбались могилки, значит, простили его родители и одобрили.
* * * * *
Маленький стол у родительских могил весь был заставлен снедью и бутылками. Бичи чинно покуривали сигареты «Кэмел». Но Чинарик косил-таки глазом на стол — уж больно всё ему там нравилось и жило тревожное чувство: как бы не исчезло. Веня потушил свою традиционную «беломорину», приглашающим жестом показал: к столу, мол, просим, смелее. Наполнили стаканы коньяком. Ивушкин поднял свой: «За работу позднее благодарить буду, а сейчас выпьем за упокой душ Анны Захаровны и Сергея Платоновича Ивушкиных. Славные были люди, жизнь хорошую прожили, трудовую. Выпьем».
Выпили. Только Дохлый запаздывал, словно серную кислоту пил. Мелкими глоточками, лицо сморщенное, слёзы текут, плечи ходуном. Закусывали вяло, не лезло в бичёвские, с гулькин хрен, желудки. Ивушкин подбадривал: «Ешьте, не то окосеете быстро». Чинарик хихикнул: «На том свете окосеем». Но его-то и повело первого: про какую-то деревню заговорил, про сенокос, мол, самое время стога на зиму вывозить. Всё в кучу собрал, беседуя сам с собой.
Поете третьей вышли за оградку, славно расселись на траве, закурили. Солнце уже исчезло за сопкой, но ещё светло было. Светло, тихо и благостно. Но недолго. Чинарик вдруг вскочил, отбежал к деревьям, согнулся пополам и опорожнил желудок. Дохлый плюнул с досады, но Гном цыкнул на него: «Что ты! Ведь, знаешь, какое у Чинарика гнилое брюхо». Чинарик выпрямился, вытер рукавом рот, повинно развел руками — что поделаешь, с кем не бывает. Вениамин Сергеевич покачал участливо головой, поинтересовался: «Чем питаетесь-то?» Дохлый усмехнулся: «Жрать совсем не обязательно, главное, было б что бухнуть». Гном поправил: «Летом и осенью вполне сносно. Огородов под боком куча, куры-гуси возле кладбища частенько гуляют, без пропитания не сидим. А вот зимой беда, совсем беда».
— И чем же питаетесь?
— Бананами и бутербродами с икрой, — занервничал Дохлый.
— Завянь, Гриша. Вопрос, конечно, интересный, но мы его снимаем, Вениамин. Раз живы, значит, что-то хаваем. Давайте лучше ещё по сотке врежем.
Выпили, пожевали, кто чего. Гном потянулся, поднял руки: «Благодать. Удивительный день. В кои века человеком себя почувствовал. Сейчас бы ещё для полноты кайфа сорочку свежую и галстук». Чинарик опять загоготал дурнем.
— Может тебе ещё и балерину под бок?! Обхохочешься с вами, сучий потрох.
Дохлый лениво врезал ему по затылку. Не сильно, так, для острастки. Ивушкин посмотрел на часы. Без двадцати девять, магазины закрыты. Хотелось ему сделать приятное Владиславу, презентовать сорочку и галстук, но не судьба, знать. Хотя... Может, сторожиха кладбищенская выручит? Веня поднялся, сказал, что отлучится ненадолго.
Калитка не открывалась. Ивушкин постучал, тут же залаяла, захрипела на цепи собака. На высоком крыльце появилась сторожиха, прикрикнула на пса, спросила раздраженно: «Чё приперся?» Веня пояснил, сторожиха изумилась: «Ты чё, паря, суп ел или так охуел?! Какой галстук! Мой мужик их в жисть не носил. Во дурдом, а? Нажрутся, потом им галстуки подавай. Вали отсюда, пьянь!»
Ивушкин вытащил сотенную купюру, протянул, попросил спокойно: «Сбавь скорость, тётка, а? Рубаха белая у твоего мужа найдётся, поди? Пусть не новая, но чистая. А галстук у соседей спроси. Ситуация нестандартная, ты пойми. Принесёшь, ещё полтинник получишь. Дерзай».
Эта схема заинтересовала сторожиху. Бурча что-то под нос, она вернулась в дом, покопалась там несколько минут, вышла и протянула Вене белую, отглаженную сорочку: «Держи. За галстуком к Филиппову пойду. Жди».
Ждать особо долго не пришлось. Тетка подошла, протянула галстук немыслимой ширины и расцветки: «На. Представлять, чё? За эту тряпку сраную бутылку потребовал. Пидор гнойный!» Веня взял галстук, протянул сторожихе купюру, успокоил, мол, что бутылка, ты же не внакладе.
Подходя к родительским могилам, Веня услышал.
— В каждом человеке, джентльмены, существует философское начало. Но в силу социально-бытовых условий не в каждом оно развивается, — говорил Гном.
Ивушкин встал за дерево, чтобы не спугнуть его.
— Вот ты, Илларион. В тебе изначально жил философ-крестьянин. Но тебя вышибли из родной среды, и твоё философское начало, не состоявшись, умерло. Среда, джентльмены, обуславливает духовный социум. Сейчас мы вне общества. Причём, положение наше не просто бедственно, оно ужасно. Человек с нормальной психикой давно бы уже прекратил существование в подобной ситуации, поскольку это выходит за рамки житейской логики. Но мы — спившиеся пилигримы — существуем. Именно существуем. Возникает резонный вопрос: зачем и почему? Отвечаю: наше сознание гипертрофировано, оно находится на данном этапе, образно выражаясь, в амёбном состоянии. И это состояние — спасение для человека, находящегося на грани безумства. То есть, спасение для нас. Алкогольная разруха затронула не только и не столько наши тела. Это ещё сносно. Главное сокрыто в том, уважаемые, что наш мозг приходит в состояние атрофе. Сие — данность. Сегодня мы ещё способны к умологическим заключениям, а уже завтра нас ждёт катастрофа...
Затекли ноги, и Вениамин Сергеевич переступил. Хрустнула ветка. Гном вздрогнул и обернулся: «О-о-о! А вот и наш Аль-Рашид. Соблаговолите встать, джентльмены, и поприветствовать его». Но никто не встал. Дохлый и Чинарик спали. Ивушкин подошел к Гному, протянул сорочку и галстук: «Держи, Владислав». Гном непонимающе смотрел на вещи.
— Что это?! Мне? Вы не шутите? Да полно! Я не в состоянии надеть это... Я грязен и не брит...
— А ты плюнь на всё, Слава, и надень.
— Вы полагаете? А что, может, и впрямь? Вот надену, и всё тут. Вы знаете, Вениамин, я ведь почему сказал про сорочку и галстук... Не далее, как вчера был мне сон, и в нём одет я был очень хорошо. Строго, со вкусом, всё в тон. Я так одевался в той жизни. У низкорослых мужчин масса комплексов, знаете ли, поэтому у них всё должно быть классно. В гардеробе, по меньшей мере. Вы думаете, стоит попробовать? Я сейчас, буквально на минуту. Ах, ну надо же!
Гном встал, его мотнуло в сторону, но он удержался, выпрямился, постоял немного, затем снял с себя прохудившийся на локтях, бурый от грязи свитер, спустился к роднику, осторожно нагнулся и стал плескать воду на лицо, шею, грудь. За всплесками воды Ивушкин вдруг услышал всхлипывание. С каждой секундой всхлипыванье становилось всё громче и, не справившись с собой, Гном упал на колени, закрыл лицо руками и зарыдал.
Веня подбежал к нему, поднял, приговаривая: «Ну что ты, браток, что ты? Успокойся, не плачь, прошу...» Но от этого участливого тона, ласковых слов Гном расклеился совершенно и зарыдал ещё горше. Ивушкин понял, что словами тут не помочь и одарил Гнома увесистой оплеухой. Тот, словно механическая игрушка, у которой кончился завод, сразу замолчал и обмяк.
В сорочке и галстуке Гном невообразимо изменился. Ивушкин увидел интеллигентного человека с очень выразительными глазами. Это был совсем другой человек. Проснувшийся Дохлый окинул их осоловелыми глазами и спросил: «А Гном где?»
Ночь как-то вмиг окутала кладбище. Веня и Гном развели за оградой небольшой костёр, потом прибрали на столе, обновили закуски.
— Сейчас бы ещё кофейку. Представляете, Вениамин, кофе с коньяком. Сказка!
— Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, — сказал Ивушкин и через несколько мгновений вытащил со дна коробки банку растворимого кофе и коробку хороших конфет. Старый северный водила Вениамин Сергеевич Ивушкин никогда не расставался с кофе и шоколадом.
Гном восторженно завопил: «Кофе!!!» От его вопля окончательно проснулся Дохлый и зашевелился Чинарик.
— Кому орём? — поинтересовался Дохлый.
— Гриша, ты только посмотри! — опять завопил Гном, но вдруг осёкся. — Ну и рожа у Вас, сэр. Соблаговолите умыться.
Гнома обуяла энергия жизнетворчества. Он повернул Дохлого лицом к роднику, слегка поддал ему по заднице, послав умываться, а сам пошёл искать жестянку, чтобы вскипятить воду для кофе. Вернувшись с баночкой из-под сгущённого молока, тщательно промытой дождями, он ополоснул её дополнительно, поставил на костёр и произнёс тихо: «Удивительный день. Ещё вчера я пил "си-нявку" и полагал это большой удачей...»
— Давно на бичве, Слава?
— Фу-у-у, Вениамин Сергеевич, какая проза. Сие не принципиально. Важен итог, а он — на роже. Но давайте не будем об этом. Сегодня праздник. Подарок Судьбы. Давайте праздновать, пить кофе с коньяком, читать хорошие стихи. Сегодня можно всё. Господи, как прекрасно!
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
...На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал как ангел два крыла
Крестообразно.
Гном читал Пастернака, и ночь неторопливо укутывала всё кругом своим просторным сонным одеялом.
* * * * *
Утреннее солнце высветило кусок кладбища, пробежало бодрыми лучами по деревьям, могилам, полоснуло спящих на жухлой листве людей, ворону, уверенно снующую по столу с остатками снеди.
Ивушкин открыл глаза и увидел чёрную птицу. «Кыш, падаль. Кыш», — прошептал Веня и бессильно (с глубочайшего похмелья) ткнулся лицом в землю. Земля была пухом.
Произведение публиковалось в:
"Друг мой Иисус", повести, рассказы. Благовещенск, Амурский пресс-клуб, 2017