Изморозь
Это не только состояние, настроение Природы. И не столько. Это состояние души. Изморозь. Но. Надежда. Вот выглянет солнышко, выглянет ласковое и согреет. Но. Изморозь. Но. Надежда.
...Ты идешь по упрямой стреле проспекта. Никто не сопутствует тебе и не встречается. Только ветер. Он ворошит твои волосы, лохмотья твоей одежонки, заплаты твоей души. На ней нет живого места. В ней нет живого места. И все стежки заплат сгнили. Потому что были шиты белыми нитками. Каждая стежка цвета смерти - белая.
Ветер копошится в твоей душе, но там пусто. Ветер злится и перебирается в твои карманы. Но там - пусто. Ты устало горбишься. Твое тело существует отдельно. Ноги волочатся. Ты - последний хиппан своего поколения. С грязным хаером - волосами до плеч. Ты - грязный хиппан, пилигрим без памяти. Откуда ты? Разве это важно... Куда ты идешь? Куда... Ты усмехаешься и крепче сжимаешь кулак правой руки. В нем деньги, в нем полбуханки хлеба, в нем - жизнь.
Ты усмехаешься: бродяга-ветер обманут. Ты шепчешь спекшимися губами: «Я обманул тебя, старый Пылегон. Ха! Ха-ха!». В твоем кулаке полбуханки хлеба - жизнь. Но ветру туда не попасть - там бездна.
Ты идешь по упрямой стреле проспекта, сжимая кулак. Куда? В твоем движении заданность, цель. Ты идешь на запах жизни, запах хлеба. Ты - голодное брюхо. Важно только это.
Но ведь где-то было начало? Ведь когда-то ты был человеком. Разве? Но ведь ты помнишь страны. И Холодное море. Теплый песок. Шалаш на берегу. Маленького восточного человека. Ведь ты помнишь?
Разве? Разве это важно? Голодное брюхо. Больше ничего нет. И было ли? Все тлен и плесень.
А слово? Ведь оно вечно, а ты поэт. Скажи свое слово. Ведь ты поэт. А чувство? Ведь оно вечно, а ты художник. Нет. Ах, да... Ты последний хиппан своего поколения, пилигрим без памяти. Оболочка.
У тебя есть имя? Нет. У тебя есть мать? Нет. Братья, сестры, близкие? Жена, дети? А друзья? Нет. Только тень и эхо вчерашнего дня, месяца, года, века.
Но ведь что-то осталось? Да. Гривенник, жизнь. Зачем? Кто знает. Да и зачем это знание?
А память? Ведь это данность. Ты помнишь? Большое пахучее яблоко под подушкой. Ты просыпаешься ночью, вытаскиваешь его и целуешь. Просто целуешь и прячешь обратно. Ты все понимаешь, ты знаешь, что наступил Новый год, и будет елка. И утром мама разбудит тебя нежными губами.
Ты помнишь? Нет. А белые клавиши, рождающие из-под нежных пальцев Очарование? Нет.
Но что-то же было! Где? Там - за чертой оболочки. Вспомни. «Ах, полно...» - шепчут запекшиеся губы.
Голодное брюхо. Проспект. Ветер. Гривенник. Твои ноги заплетаются, но у них есть цель. Движение ради жизни - полбуханки хлеба. Ты выцарапываешься из плена бродяги-ветра. На запах жизни. Но. Было - не было? Что-то большое, жесткое, мешающее движению, лишающее цели. Удар. И тебя нет. Но ты есть. Просто ты ничего не чувствуешь.
Но старый дворник все видел: из подворотни Черного Дома лениво выполз Черный Лимузин. Равнодушно, развалисто. И ты оказался под колесами. Так получилось. А дворник все видел. Даже номерной знак. Он все видел и все за-помнл. И если бы его спросили, где нужно...
Но. Дворника заметили и сказали раздраженно: «Какая досада». И добавили вкрадчиво: «Но вы ничего не видели, уважаемый. Правда?»
Ему сказали и протянули зеленоватую купюру. И дворник все забыл. Такие бумажки напрочь отшибают память. Напрочь. Этот дом, эту машину и этот металлический голос. Зачем это помнить? Себе дороже. Было? Не было.
Ну а ты? Ты ведь есть. Ты открываешь глаза и видишь белый потолок. И черную муху. И белые простыни. Ты есть.
* * *
Ты открываешь глаза и вновь закрываешь. А через день, неделю или сто лет опять открываешь. И белый потолок не исчезает. И черная муха лениво ползет по твоей руке. Тебя что-то тревожит. Очень. Нужно вспомнить. Это важно. Гривенник! Ты разжимаешь кулак правой руки, и счастливая улыбка разлепляет губы - на месте. На месте! Но ты так устал, и веки такие тяжелые.
Было - не было? Ты открываешь глаза и видишь перед собой Нечто. Статное и холеное. Оно говорит: «Надо поесть». Для тебя это звучит невыносимо и торжественно. Как вступление к Первому концерту Великого Композитора.
Тебя кормят (!!!) с ложечки. Яйцо в мешочек. Овсяная каша. Булочка с маслом. Джем. Кофе со сливками. Ты глотаешь, не прожевывая, и осторожно косишь глазом - есть ли еще что-нибудь? Но ничего больше нет. Ты обиженно мычишь. Но холодные глаза не откликаются. Тебе говорят: «Через сорок минут. Вы истощены. Много нельзя».
Статное и холеное Нечто исчезает. Но появляются два дюжих молодца в сопровождении старушки-подростка. Подросток участливо улыбается: «Помыть тебя велено, касатик».
И тебя осторожно поднимают. И осторожно несут. И осторожно кладут (как изящный бокал тонкого стекла) в широкую белую ванну. Горячая вода, сдобренная пахучим экстрактом, ласкает тело. Оно совсем забыло эти ласки. Мягкие руки растирают твое тело. Оно не помнит этих движений. Подросток жалостливо охает: «Ну и тошшой же ты, суда- . рик». И добавляет: «А грязи-то, грязи, мамыньки родныя...»
* * *
Это какой-то сладкий бред. Или сон. Великолепной белизны ванна, старушка-подросток. И эти молодцы - молчаливые исполнители. Ты думаешь: «Наверное, это тот самый санаторий. Закрытого типа». А может быть, Рай. Или Преисподняя. Сон. Блеф».
Санаторий... Кто говорил тебе о нем? И когда? Ну как же! Помнишь? Улица, гололед, падающая пожилая женщина. Помнишь? Ты успел ее подхватить и поставил на мостовую. «Спасибо, божий человек».
Женщина посмотрела на тебя снизу вверх и произнесла эти слова. В глазах ее жили тепло и благодарность. Ты кивнул и повернулся было - грязный, оборванный хиппан. Но тут подошел официальный человек в мышином мундире. И еще один. И тебя повели. А женщина взвизгнула: «Оставьте его, нехристи!» Но на нее не обратили внимания.
В маленьком прокуренном кабинете тебе сказали: «Документы». Ты усмехнулся - разве это важно? Тебе повторили строго: «Документы!» И добавили: «Гражданин». И ты вспомнил: ну, конечно, всяк гражданин своего Отечества. Ты вспомнил и сказал: «И дым Отечества нам сладок...»
Вот тогда это и прозвучало: «Он, наверное, сдернул из санатория закрытого типа или «колес» нахавался». Ты вспомнил пожилую даму, улыбнулся и сказал: «Отпустите меня, нехристи, а?» Ты не требовал, ты просил. Они сморщились: «От тебя парашей несет, козел». И начали зевать. Мышиные мундиры, мышиные лица - цвет власти.
А может быть, все было не так? Или не совсем так? А может быть, ничего и не было вовсе? Ведь сейчас, в сей час, ты лежишь в мягкой чистой постели, ты чист и покоен.
Но. Мышиные мундиры, запах кожи, скрип сапог и ремней. «От тебя парашей несет, козел». И равнодушный удар. Профессионально, потому и равнодушно. А потом много ударов. По лицу не бьют. По лицу нельзя. Твои запекшиеся губы шепчут: «Друг мой, друг мой, мне очень и очень больно...» Мышиный мундир взрывается: «Что?! Что ты сказал, дерьмо?!» Но ты молчишь. Мундиры тащат тебя куда-то. И вдруг ветер в лицо. Дружан-ветер. Он такой же пилигрим.
* * *
Но разве это важно? Сейчас. Теперь. Почему нет женщины, дающей еду? Этой строгой Патронессы. Ах, вот она! У нее нет лица. Только холодные глаза. Но это не важно. Важно то, что у нее в руках. Поднос. «Вас вымыли». Непонятно - это вопрос или утверждение?
Ты пожимаешь плечами и тянешься к подносу. Там все в порядке, только мало. «Я покормлю вас, поменьше движений». Тебя кормят. Это очень вкусно. Чертовски вкусно. Гренки, ветчина, теплый бульон. «Интересно, -гнусавит тот, что внутри тебя, - а кто будет платить за всю эту хавку? Уж не ты ли, драный хиппан?» Ты огрызаешься: заткнись, приятель.
Главное - не откусить руку, дающую еду. Эти длинные холеные пальцы. Ты торопишь эти пальцы, умоляешь их: быстрее. Но тебе говорят: «Не спешите, тщательнее пережевывайте».
От этих слов гренка застревает в твоей глотке и ты заходишься в кашле. «Тщательнее пережевывайте», - да она что, с ума спятила?! Или у них запасы на сто лет?
А-а-а! Ты все забыл. Ты - голодное брюхо, ты забыл, что нормальные люди всегда тщательно пережевывают хавку. Так делают все, у кого ЕСТЬ НА ЧТО пережевывать.
В твою глотку вливают бульон. «А теперь отдыхать. Поменьше движений». Но ведь ты - Голодное Брюхо. Зачем отдыхать?! Дайте еще жратвы и проваливайте. Ты хрипишь в волнении: еще! Но холодные глаза неумолимы - через сорок минут.
Твоя жизнь упакована в эти бесконечные сорок минут.
На противоположной стене часы. Это пытка. Часы издеваются над тобой, в их минуте не шестьдесят, а шестьсот секунд. Ты закрываешь глаза. Ничего. У тебя в кулаке гривенник, так что все нормально. Они ведь не знают об этом. Ха!
* * *
Время. Движение. Ты. Ты - жвачное животное. Сорок минут - корм. Еще сорок - корм. Может, это какой-то эксперимент? Тот, что внутри тебя, гундосит: «Тебя откормят и прирежут к Рождеству». Ты огрызаешься: заткнись! Но странно, такая классная хавка и никто не требует платы. Что это?
Это вопрос не голодного брюха и не животного. Ты начал оживать, хиппан? Задаешь человеческие вопросы. Когда такое было? Разве это важно... Но твоя левая рука потребовала информации, она потирает виски. Ты силишься что-то вспомнить, хиппан? Ну! Вспомни.
...Теплый песок. Шалаш. Маленький восточный человек. Он говорит: «Нужно стереть границы». Какие? «Все». Прибой так шумит, что ты еле слышишь его слова. Или не слышишь вовсе, а просто угадываешь по губам. «Надо слиться с Природой, и тогда исчезнут границы. Люди не должны скрываться друг от друга». Ты смеешься - к черту границы! Тебе весело.
Это веселье от Травки. Травка лучше, чем Игла. А лучше Травки - слияние с Природой. Так говорит восточный человек. Он мудр и добр. Это он освободил тебя от Иглы и заменил ее Травкой. Травка лучше, чем Игла. Тебе весело. К черту границы! «Я успокою твое тело. И душу, - говорит восточный человек. - Ты забудешь об игле и травке. И начнешь жить. А потом сольешься с Природой. Я научу».
Ты смеешься: это, наверное, классно - слиться с Природой. Это нирвана? «Ты зря смеешься. Не каждому дано слиться с Природой и отвергнуть границы. Тебе повезло. Я научу, но я не могу научить всех». Ты смеешься: это классно! Ты катаешься по песку...
Рука потирает виски. Что? Что мучит тебя? Да, вот оно! Дом в глухомани. Серая домовина. Серые люди с иглами. Вечный КаЙф.
Вы пришли в этот дом, ведомые Идеей - общество Благоденствия, новое поколение. Вы пришли: пять самок и пять самцов - производители. Создание нового поколения. Труд во благо и процветание ближнего. Общение с Природой. Творчество.
Вы верили. Вы корчевали лес и распахивали поле. Вы сеяли хлеб. Но вырос мак. И появились иглы. Ваши самки не продолжили род. Потому что вы изначально исковеркали детородный процесс.
* * *
Ты помнишь это, не отказывайся. Нельзя отказываться от прошлого. Вы сеяли хлеб, но вырос мак. В этом-то кого винить? И в том, что вы не воспроизвели новое поколение?
Вы ходили друг за другом, как тени. Тени вчерашнего дня. Вы садились у огня, и он зажигал вас. Ту самую толику веры, что еще жила в вас. Сначала загорались глаза, потом волосы, потом все тело. И остатки души. Вы ломали иглы и верили, что это навсегда. Что завтра на вашем поле вырастет хлеб. Что там, внутри ваших самок, уже развиваются плоды - новое поколение.
Вы верили, и звучал орган. Или скрипка. Звучала музыка Утоления Жажды. Вы пили ее и верили в эту живительную силу. Нет, не верили, но думали так. Веры уже не было. Той, большой. Она умерла на хлебном поле, потому что там вырос мак. И когда огонь догорал, вы вставали и брались за руки. И кричали: «Огонь! Огонь! Не умирай, огонь!»
Вы шли по кругу - рука в руке - и кричали. Но огонь умирал, и вы знали, что это безвозвратно. Эта безысходность всасывалась в вас липкой патокой, и вы вязли в ней и корчились, словно в предсмертных конвульсиях.
Но вы не умирали. Потому что в самый последний миг в ваши тела вонзались иглы. Тысячи игл. И звучал тамтам. Музыка Утоления Страсти. Вы пили ее, срывая с себя одежду, впиваясь в тела самок, их губы. Но в этих игрищах не было души и не было веры. Ведь так?
* * *
Разве это важно. Ничего нет. Блеф. Сон. Но ты-то есть! И эта комната. Как есть и то, что за дверью или за окном. Вот входит старушка-подросток. В последнее время она что-то молчалива и нахохлена, как зимний воробей. Подросток вытирает несуществующую пыль и пожевывает губами. Старушка не смотрит на тебя. А может, и зыркнет раз-другой, но так, искоса, чтобы ты не заметил.
А вот дюжие молодцы. Они каждый день носят тебя в ванную и обратно. Молча. Слепо. Ты никогда не видел их глаз. Может, это роботы? Люди-роботы. Люди-исполнители.
А вот главная из исполнителей - Патронесса. В последнее время она все время интересуется: что приготовить вам на завтрак (обед, полдник, ужин). В тебя вселяется бес, и однажды ты говоришь: «Хочу икры». Патронесса уточняет: какой? Ты усмехаешься: красной, черной, синей, фиолетовой или желтой. Той самой, которую едят единицы, но добывают массы. Вот такой. И желательно побольше. Чтобы есть десертной ложкой. Нет, лучше столовой.
Ты говоришь это, а тот, что внутри тебя, хохочет, как умалишенный. Он хохочет и выдавливает сквозь смех: «Ну, хиппан, ты совсем оборзел». Но тебя это не трогает, ты просто знаешь, что сейчас тебе принесут икру. Или перепела на вертеле. Или кокосовый орех. Ты в этом не сомневаешься, просто знаешь, и все. Другое дело, откуда? Этого ты не знаешь, и незнание становится мучительным. Потому что из скотского состояния ты перебрался в человеческое. Почти человеческое. И стали возникать вопросы.
* * *
Патронесса жестко констатирует: «С сегодняшнего дня - массаж». Ты (наконец-то!) спрашиваешь: «Что со мной?»
- Трещина позвоночника.
- Надо же! - усмешливо удивляешься ты. Трещина. Это что-то неощутимое и барское, как мигрень. Трещина...
- А что произошло?
- Вам все объяснят.
Может, Патронесса тоже робот?
- Кто? Кто объяснит?
- Не торопите события.
Патронесса неумолима. Страна роботов. Молчаливые исполнители переворачивают тебя на живот, предварительно сняв с тебя пижаму. Патронесса растирает твое тело. Ее пальцы мягки и жестки одновременно. Тебе приятно. И совсем не стыдно наготы. Ведь тебя каждый день купают. Как младенца. Или пуделя.
Ты в полудреме. Но вот дыхание Патронессы становится учащенным и глубоким. Дыхание женщины. Это возбуждает. Значит, ты совсем ожил, хиппан? Ты ожил? Ты помнишь последнюю женщину, одарившую тебя ласками? Ее тело, руки, губы, имя? Нет.
Ну а ту помнишь - ту? Помнишь? Тогда тебе стало совсем невмоготу и ты превратился в сиамского кота. Припоминаешь, хиппан? Это оказалось просто. Проще, чем ты предполагал. Тебя научил восточный человек, там - на берегу Холодного моря. Он говорил: «Надо слиться с Природой». И превращался то в рыбу, то в маленького тушканчика или белую березу. «Это просто, - говорил восточный человек. - Надо только сильно захотеть и поверить себе. Все просто».
Ты пробовал, но ничего не получалось. Восточный человек успокаивал: «Это придет. Ты еще не прошел Большую Дорогу Жизни». И добавлял: «В тебе есть порода, ты похож на сиамского кота».
Когда тебе стало совсем невмоготу, когда уже все большие и малые дороги жизни были пройдены, ты превратился в сиамского кота. Тощего и ободранного. Но сиамского. С голубыми умными глазами.
Ты все правильно рассчитал, подойдя к двери, охраняемой специальным шифром. Ты сел у этой двери и облизал горячий нос. А потом стал приводить себя в порядок. И тут дверь распахнулась и из нее выпорхнула (именно так) очаровательная шатенка. Она споткнулась о тебя взглядом и сразу же поняла. За твоей уличной ободранностью и неухоженностью шатенка увидела породу. «Ух ты! Класс! Ты чей, киса? Ничей? Я тебя беру». Ты потерся об ее изящный сапог, и все уладилось.
Все повторяется, хиппан. Как и здесь, тебя купали и кормили. Ты много ел и спал. Как и здесь. Ты много жрал и урчал
от жадности. А шатенка смеялась. Она звала тебя доходяж-кой. Сначала. Но потом ты превратился в кота экстракласса. Шатенка ласкала тебя и лелеяла. Ты отожрался, обленился и устал. Все осточертело. И ты ушел. Фыркнул на все и ушел.
Ты выскочил из сладкого дома, забежал в подворотню, а оттуда уже вышел человеком. Так было, Хиппан. И та шатенка, она была последней женщиной, ласкавшей тебя. . ^
Но ты пожимаешь плечами. Как будто тебе все равно. Ты пожимаешь плечами, а Патронесса, работающая над твоей спиной, думает, что тебе неприятно. «Вам неприятно?» -спрашивает она. Ты качаешь головой - все нормально, все в кайф. Патронесса осторожно переворачивает тебя на спину и неторопливо растирает твою грудь. Она в короткой холщовой безрукавке. Ты понимаешь, что это для удобства. Но, черт возьми! Эти формы, это горячее тело, это дыхание...
Патронесса чувствует твой хищный взгляд и холодно парирует его: «Закройте глаза. Это невозможно». Ты закрываешь глаза и шепчешь: «Страна роботов». А про себя думаешь: «Я все равно тебя трахну, крошка»
* * *
...Старушка-подросток вытирает бархоткой несуществующую пыль и косит на тебя глазом. В нем лукавая хитрость. Подросток что-то знает, и ей невтерпеж. Уж так ей хочется поделиться своей тайной!
Ты киваешь головой и подносишь руку лодочкой к уху. «Хозяин нынче у тебя будет, слышь?» - шепчут в ухо горячие, сухие губы. Ты изображаешь глазами священный ужас. Неужели?! Не может быть! Подросток довольно заливается смехом.
Тебе приятно, что проблема разрешилась, и ты закрываешь глаза. А когда открываешь - Подростка уже нет. Но есть, НЕКТО - стать, рост, седая грива, жесткие глаза, властность. Все это видно даже невооруженным глазом.
Ты понимаешь, что перед тобой Хозяин. Благодетель. «Может, к ручке приложиться?» - вяло думаешь ты. Ведь
ХОЗЯИН...
Тот, что внутри тебя, одергивает: «Заткнись, придурь!» Ох-хо-хо, вздыхаешь ты горько и поворачиваешься на бок. Наверное, все это бред. Но ты слышишь приятный бархатный баритон. К тебе обращаются, тебе говорят: «Здравствуйте. Как ваше самочувствие?»
Ты пожимаешь плечами и переворачиваешься на спину. «А собственно, в чем дело?» - спрашивают твои глаза.
Тебе говорят: «Я должен объясниться. Дело в том, что в такой-то день и при таких-то обстоятельствах я сбил вас своим автомобилем...»
Ты киваешь головой - как грустно. Будто что-то понимаешь. И помнишь. На самом деле ты ничего не помнишь, ведь ты ничего не видел. Видел дворник. Но ему дали бледно-зеленую купюру, и он все забыл. Или сделал вид.
«Поймите меня правильно, - мягко вливается в твои уши баритон. - Огласка нежелательна, и я подумал...» Да-да, конечно, киваешь ты своей патлатой головой. Чертовски, грустная история. Но вроде бы все обошлось, да? Ты даешь понять, что особых претензий нет. «Все в порядке, да?»
- тихо спрашиваешь ты, и на губах Хозяина оживает улыбка. Тебе говорят: «Мы навели справки. Вы сын такого-то. Мы вас искали...»
«Мы - это кто? - думаешь ты. Мы - наследник Божий? Или мы - народ? Группа, клан, уважаемое собрание - кто?» Ты пожимаешь плечами и вбираешь туда голову. Тебе видится опасность. Ты крепче сжимаешь правую руку. Главное - сохранить жизнь. Но это так трудно.
Ты вдруг срываешься и летишь в пропасть. «Лежать!
- рявкает тот, что внутри тебя. - Никто на тебя не покушаете, кретин».
Тебе говорят: «Вы сын такого-то. Мы вас искали. Но, слава Богу, теперь это неважно, Я - такой-то. Припоминаете? Впрочем, тогда вы были ребенком. Я ученик вашего отца, точнее, его ставленник...»
Ах, вон как. Значит, достали-таки. Волею господина Случая. Достали-таки. На тебя накатывает шумная волна, Она сметает тебя. Ты катаешься по широкой кровати и хохочешь.
Это истерика, Хиппан? Или тебе и впрямь так смешно? Чертовски смешно! Пятнадцать лет прошло - и на тебе. Вдруг откуда ни возьмись...
- Оставьте меня, а? - жалобно просишь ты.
- Да-да, конечно, - говорят тебе, - отдыхайте. Увидимся завтра.
- Не-е-ет! Никогда! Пошли вы все к такой-то матери! Доброхоты сановные, твари паскудные!
Но ты кричишь в пустоту. В комнате уже никого нет. Но ты не видишь, ты кричишь. И это длится вечность. До тех пор, пока Патронесса не успокаивает тебя увесистой пощечиной. «Замолчите, истеричка!» - говорит она, охаживая тебя по щекам.
И ты вмиг успокаиваешься. Это действует безотказно. Всегда безотказно. Потому что слаб слабый человек. Ты - слабый человек. Слабак. Ты ждешь, когда уйдет Патронесса, чтобы забиться в подушку и поскулить. Да?
* * *
Эх, Хиппан... Как же ты не признал Хозяина? Ведь он с тобой нянькался, частенько навещая ваш дом. Не помнишь? Он ненавидел тебя, но нянькался. Потому что ты - сопливое, избалованное дерьмо - был сыном Лидера.
Или ничего не было? Ведь прошло столько лет. Нет, Хиппан, все было. Хозяин, конечно, изменился. Осанка, лоск, вальяжность - все, как полагается Большому Функционеру. Завтра он тебе все напомнит. И скажет: «Ты - сын Клана». Как говорил когда-то твой отец.
Ты никогда не был сыном только своих родителей. Ты был продолжателем Традиций, сыном Клана. Тебе стремно, Хиппан? Муторно вспоминать?
Ты вдавливаешь пальцы в лицо. Как будто хочешь содрать с него кожу и выбросить вместе с этими воспоминаниями. Но от прошлого не уйти, приятель.
Ты встаешь с кровати, забыв обо всех позвоночных трещинах мира. Подходишь к окну и распахиваешь створки. Голый осенний парк врывается в твою келью. Или входит. Тихо и печально. И ты делаешь шаг навстречу. Но сильные, властные руки отрывают тебя от пола и возвращают в кровать. Молчаливые исполнители осторожно закрывают окно и двери - за собой.
И появляется Патронесса: «Гулять пока рано». Это сказано назидательно, как малому ребенку. «Да провалитесь вы все! - говоришь ты и откидываешься на подушки. Но уже в следующий миг в тебе опять оживает бес и распоряжается твоим голосом:- Принесите инструмент». Патронесса в шоке. Она чувствует интонацию, но не понимает смысла.
- М-м-м... Инструмент? Какой инструмент? Простите, я не понимаю...
- Фоно. Фор-те-пиано, - менторским тоном отрубаешь ты любые препятствия.
* * *
В твоей комнате (она ведь стала таковой, да, Хиппан?) стоит кровать, туалетный столик и прекрасный беккеровский рояль. Ты открываешь глаза и видишь это великолепие. Твои руки тянутся к крышке. Но ты вдруг вспоминаешь о трещине и, боязливо прислушиваясь к чему-то, осторожно сползаешь с кровати. И столь же осторожно встаешь. Ха! Твоя трещина уже давно обросла жиром и плесенью, Хиппан. Так что хватит валять дурака.
Руки не слушаются. Пальцы деревянны. Они забыли клавиатуру. Или вовсе не знали ее? Знали. Они трепетно дрожат. Значит, знали. Вот они вспомнили короткую миниатюру Великого Импровизатора. И поникли в смятении. А вот еще кусочек. И еще. Они все помнят - пальцы. И твоя безвременно ушедшая душа вдруг встрепенулась. Как напуганная выстрелом птица.
Было ль, не было? Выстрел - и мощный взрыв крыльев. Выстрел - и мощный хор птичьих голосов. Выстрел - и стон. Выстрел - и плач. И опущенные крылья, и камнем о камни. И вселенское довольство - все могу. Лихо дунул в стволы, зарядил новые патроны - цельсь! Выстрел. Цельсь! Выстрел. Пьянящий дурман величия. Восхищенные глаза наблюдателей. Десятки, сотни, тысячи, сотни тысяч восхищенных глаз. Ну, полетели, птички. Цельсь! Выстрел...
- Опусти ружье, сопляк!
- Что-о-о?
- Опусти ружье, дерьмо!
- Кто-о-о?!
- Ты. Ты дерьмо! В кого ты стреляешь, падаль? В птиц, сидящих на яйцах?! В матерей!!!
* * *
Нет-нет! Не было. Ведь ты сидишь в светлой комнате, твои руки покоятся на клавиатуре. Это музыка. Она разбудила в тебе память. Но ничего не было! Врешь, Хиппан. Было. Дети Клана любили охоту. Но никто об этом не помнит. Вот они - пальцы, они помнят клавиатуру. Но это уже не твои пальцы ... Холеные аристократические кисти.
Это руки женщины, сотворившей тебя. Ты помнишь их? Ты помнишь эту женщину? Она, как эхо, повторяла вслед за отцом: «Кто не с нами - тот против нас». И сжималась, втягивая голову в плечи. Бедная женщина. Ничего личного в ней не осталось. Все было узурпировано. Все. Беспомощный, затравленный взгляд, заученные движения, жесты. Жена Лидера. Первая леди. «Кто не с нами - тот против нас, мой мальчик». Эти слова звучали рефреном через всю твою юность. И еще. «Ты - сын Клана». Но тебе хотелось быть просто сыном. Сыном своих родителей. И ты восстал.
Это наступило вдруг, сразу. Вся элитная шелуха осыпалась с тебя, как осенние листья в ветреный день. Ты восстал, возглавив оппозицию Клана. Или вы просто играли. Бесились с жиру - дети элиты. Как бы там ни было, вы искали. Искали, копаясь в мировых социальных процессах, в поисках (тщетных!) достойного аналога. Вы не находили, да и не могла состояться эта находка. Ну разве что Город Солнца. Над вами главенствовал юношеский максимализм, и вы верили. Склонясь над черными списками, вы произнесли кощунственное, проклятое во веки веков слово - террор. Иного выхода не виделось. Черный список функционеров-взяточников. Террор.
Но всегда найдется иуда. Вас накрыли под лампой с зеленым абажуром. И надавали по мордам. Так распорядились старейшины Клана. Его Лидер - твой отец - бросил сухо и жестко: «Щенки. По мордам!» Это было больно и унизительно.
* * *
А может, ничего и не было? Уже вечность ты сидишь за великолепным инструментом и накручиваешь винегрет из джаза. Твои пальцы все вспомнили, а душа откликнулась.
Ты накручиваешь джаз, но какой-то детали в этой камерной гармонии недостает. Что-то маятное оживает в тебе и залепляет душу. Что? Ты оглядываешь свой спально-музыкаль-ный салон и понимаешь, что. Тебя давят стены. Тебя - Последнего Хиппана Своего Поколения, Пилигрима.
Чет или нечет? - думаешь ты. Но на Поступок тебя не хватает. Ты панически боишься потерять крышу над головой и дармовую хавку. Боишься, давай без лукавого, Хиппан. На дворе почти зима. А отсюда (что это? вроде бы совсем не заведение закрытого типа), отсюда пока не гонят.
Но в тебя вдруг вползает червь нетерпения: что там - за этой тяжелой дверью? Что там? Что? Червь хозяйничает в твоей попе, и тебе уже не усидеть. Ты смотришь на часы: до кормежки еще полчаса. Ну? Ну! Ты приоткрываешь дверь и тут же тихо закрываешь. Иначе и быть не могло - за дверью, в большом светлом холле, сидит в кресле скучный Строгий Пиджак. Хорошо, что он сидит - это не так угнетает. Если он встанет - ты сядешь, Хиппан. От удивления. На таких двух-метроворостых ребят лучше смотреть в кино.
Ты садишься за инструмент и опять накручиваешь винегрет из джаза. Но. Червь. Он (такая скотина!) всю задницу тебе проел. Так и хочется ввинтиться мухой в потолок. Мухой? Ну, конечно!
Ты вьшетаешь в замочную скважину и, в закрученном вираже, садишься на посадочную площадку - большой нос Строгого Пиджака. Ты с удовольствием отбиваешь дробь на шнобеле этого дяди. Какой кайф! Пиджак лениво отмахивается, но ты еще немного кайфуешь: взлет - посадка, взлет - посадка. А потом поднимаешься вверх и носишься по коридорам и комнатам.
Нет, это не заведение закрытого типа, слава Богу! Это дом, вилла, дворец - как угодно. Это берлога Большого Функционера, понимаешь ты. И осознаешь другое: функционеры качественно выросли. Вернее, выросли их потребности. В доме Лидера, где ты вырос, все было гораздо скромнее . А ведь он был Главой Клана.
Здесь ты видишь роскошную библиотеку и картинную галерею, в которой - особая стать - есть карандашные рисунки Мастера. Ты видишь большую танцевальную залу. Теперь функционеры дают балы и танцуют мазурку? Ах, вон как. Это называется - вышли мы все из народа? Тебе хочется сложить крылышки и - камнем. Но. Слаб человек. Тем более, в образах иных, в образе мухи. Слаб.
Ты в озлоблении закручиваешь виражи и опять садишься на мясистую площадку. Пиджак спит. Он похрапывает, опустив квадратный подбородок на квадратную грудь. Ты выбиваешь лапками дробь, откладываешь яйца и ввинчиваешься под потолок в яростном бессилии.
Но, может статься, ничего этого и не было. Ты просто закрыл глаза. Воображение - великая вещь. Ты открываешь глаза и видишь боковым зрением, как Патронесса вкатывает обеденный столик. Сейчас ты набьешь свое брюхо деликатесной хавкой. Чего же боле, а, Хиппан?
Патронесса колдует над кастрюльками и тарелками, по спально-музыкальному салону разносится обворожительный дух. Ты следишь за ее руками, скользишь взглядом вверх и натыкаешься на интимную ложбинку, а потом - на свежей яркости губы. Хороша, чертовка!
В тебя вселяется бес в образе Великого Желания, и ты уже не борешься с ним. Ты встаешь из-за рояля, с внешним равнодушием подходишь к двери и защелкиваешь замок. В следующее мгновение Патронесса уже на твоих руках. Ты слышишь: «Это невозможно. Оставьте меня». Но в ее тоне нет прежней холодной категоричности, а в тебе живет Великое Желание. Оно разрывает тебя на части. Ты почти швыряешь Патронессу на кровать и поясняешь: «Сегодня у меня аппетит иного рода, мэм...»
Все возможно в этом мире. Патронесса поправляет халат, игриво подмигивает и исчезает. А ты принимаешься за обед. Достигнута некоторая гармония. Тела и Духа. Ожившего тела и полумертвого духа. Ты почти ожил, Хиппан?
* * *
Вечерами тебя посещает Хозяин. Он справляется о здоровье, сетует на занятость и интересуется: не нужно ли чего? Ты пожимаешь плечами: что имеется в виду под «чего»? Хозяин улыбается: ну, мало ли. Мало ли что может понадобиться молодому мужчине.
Тебя раздражает эта недвусмысленная улыбчивость. Ведь он прекрасно осведомлен, что Патронесса не только кормит и делает массаж. По ночам из этой комнаты раздаются такие вопли! Стоит пожалеть тех парней в строгих костюмах. И Хозяин, естественно, в курсе.
«Теперь это входит в мои служебные обязанности»,
- как-то пояснила Патронесса и изнасиловала тебя в очередной раз, огласив салон и окрестности пронзительной кошачьей песней.
Тебя раздражает улыбка Хозяина, но что толку? Ну, скажи ему, что он первостатейное дерьмо. А, Хиппан? Слабо? То-то и оно...
Хозяин просит тебя сыграть его любимый полонез. Ты вредничаешь (совсем раскрепостился, Хиппан, ничего не боишься, да?) - нет настроения. Тогда он сам садится за инструмент и выстукивает пальцем интернациональный шлягер
- «Чижик-Пыжик...» Для тебя это тема. Ты подходишь к роялю, и начинается импровизация в одиннадцать пальцев. Десять твоих, один - Хозяина.
Ты увлекаешься и просишь: «Наддай-ка, приятель». И Хозяин убыстряет свое выстукивание. Ты требуешь: «Ниже». И Хозяин берет на октаву ниже. Вы наяриваете со страшной силой. Бедный «Беккер» ходит ходуном, а Строгий Пиджак за дверью (он всенепременно там!) зажимает уши. Но Хозяин не выдерживает темпа и сбивается. А ты, бывалый тапер, используешь сбой, как задуманное логическое завершение и лихим пассажем ставишь точку.
Ты ставишь точку и говоришь: «Спасибо, старина, мы ловко пробежались по этой темке». Ты говоришь и хлопаешь его по плечу, но тут же соображаешь, что ошибся адресом. Твоя морда лица превращается в выжатый лимон, а Хозяин хохочет.
«Вы великий импровизатор», - успокоившись, говорит он. И добавляет: «А вот это?» И выстукивает другую тему - «В лесу родилась елочка...». Ты подхватываешь и обрамляешь тему рисунком. И старый «Беккер» опять начинает ходить ходуном. А Строгий Пиджак вспоминает свое сопливое детство и хороводы у нарядной елки.
Хозяин доволен. Он хохочет, бьет себя по бокам и приседает, а отдышавшись, предлагает: «А не выпить ли нам по маленькой по такому случаю?» Ты пожимаешь плечами: «Никогда не пил ничего крепче пива...»
- Так можно и по пивку пройтись. Какое предпочитаете?
- Силезское, - язвишь ты.
-Минуту...
Хозяин выходит и через пару минут возвращается. В его руках две баночки пива. Ты откупориваешь протянутую банку, а заодно читаешь этикетку. Это и впрямь «Силез». Круто живут функционеры. А может, ты просто отстал от жизни, Хиппан?
Ты открываешь банку, а душа твоя закрывается. Она вспоминает бродяг, предлагавших тебе: «Зема, семнадцать копеек, и ты в деле. На Штыховке «синявку» дают». Вышли мы все из народа...
Ты спрашиваешь Хозяина: «Вы когда-нибудь пили «синявку»? В его глазах недоумение. Но тебя уже нет здесь, ты - там. Ты идешь по проспекту и спотыкаешься о копошащихся змей. Это очереди. Они везде: на улицах, в зданиях, квартирах, вокзалах, туалетах. Везде. Очереди - как символ Времени. Ты видишь женщину с охапкой осмоленных говяжьих хвостов, торчащих из серой обертки. Она улыбается. Значит, довольна?
Ты спрашиваешь Хозяина: «Вы когда-нибудь ели говяжьи хвосты?» Недоумение в его глазах сменяется пониманием, и он саркастически хмыкает: «Каждому - свое». А-а-а. Ну да, как же.
Ты ставишь банку с пивом на рояль. «Извините. Мне пора отдыхать».
Ты подходишь к кровати и ложишься ничком. «Все проходит», - шепчут твои губы. Но ты не согласен с ними. Что все? И почему? Кто это оценит? И когда? Кто судьи
- функционеры, танцующие мазурку? «История», - шепчут губы. История?! Эта старая проститутка? Да полно! «Народ», - предлагают губы альтернативу. Народ?! Это быдло, пьющее «синявку» и жрущее бычьи хвосты? Это народ? «Ты не прав», -укоряют губы. Ну, естественно! Прав тот, у кого больше прав. О чем тут спорить! Правы функционеры, пьющие «Силез». Или дети Клана, раскатывающие на папиных «мерсах».
Господи, шепчешь ты, Господи, когда же все это кончится? Когда? «Когда все сольются с Природой», - слышишь ты тихий голос восточного человека. Он говорит и гладит тебя по спине.
- Но когда это произойдет и произойдет ли?
- Людям надо помочь.
- Как?!
- Надо много трудиться.
- Не разгибая спины? Но это уже было, есть и пребудет. Одни трудятся, не разгибая спины, другие... О чем мы, мудрец?!
- Ты не понял главного. Вспомни. :
Он кладет сухую ладошку на твой затылок, и ты, как некий запрограммированный автомат, бубнишь: «Труд - это-процесс - в котором - человек - своей - собственной - деятельностью - опосредует - регулирует - и контролирует -обмен - веществ - между - собой - и природой. Преобразуя - внешнюю - природу - человек - вместе - с тем - преобразует - и свою - собственную - природу. Происходит - гармоничное - слияние». Восточный человек удовлетворенно кивает головой и тихо говорит: «А теперь спать».
Но ты и так давно спишь. Или не спишь вовсе. Ты уже в объятиях Патронессы. Эта изощренная самка ползает по тебе, как большой белый червяк. Но ты не видишь и не чувствуешь ее. Тебя нет, ты - там...
* * *
Патронесса холодна (величайшая из актрис!): «Разрешены прогулки. В холле портной». И через некоторое время в твоей комнате появляется нечто махонькое, сухонькое, улыбчивое. Портной. Седые пейсы и хитрые глаза. Он с артистизмом и ловкостью разбрасывает на рояле журналы. И доверительно шепчет тебе: «Я все знаю, молодой чемодан. Вы - сын Лидера. Я шил вашему папе элегантные костюмы. Уверяю вас». И уже для Строгого Пиджака он кричит: «Вот этот силуэт рожден для вас, не находите?»
Ты согласно киваешь: да, отличный силуэт. Портной подходит вплотную, встает сзади и снимает мерку спины. «В парке жабы. Бойтесь их, молодой чемодан».
...Ты идешь по парку-саду. Бродяга-ветер гонит впереди тебя умершую листву. Осень. Изморозь. Ветер не заигрывает с тобой. Он забыл тебя. Или потерял. Ведь ты был таким же бродягой. Пилигримом без памяти. А теперь, кто ты теперь?
Парк мертв. Он ощетинился ежами колючей проволоки и черными монолитами вышек. В кустах - жабы. Они так любят мух. Но, думается, ты все усугубляешь. Ведь никакой проволоки нет. И вышек. Это твое больное воображение, Хиппан. Посмотри вокруг - птахи клюют алую ягоду, перепрыгивая с ветки на ветку. Старый садовник играет вечное соло осени на унылой метле. А вон - на пеньке - мудрый бурундучок подсчитывает свое зимнее сальдо.
Это жизнь, Хиппан. Жизнь. Все в кайф. И может быть, завтра бродяга-ветер вспомнит тебя и дружески обнимет твой длинный хаер, и покопошится в твоей душе, и шепнет мимолетом: «Это ты, драный Хиппан? Привет. Тебя не узнать». И ты крикнешь ему: «Привет тебе, старый Пылегон! И всем нашим - кого увидишь». Вы пообщаетесь секунду-другую, и твоя душа улыбнется. И блеснет солнышко, блеснет ласковое. И оживет надежда.
* * *
Но. Ты идешь по мертвому парку, втянув голову в плечи. Изморозь. Ежи колючей проволоки. Вышки. Жабы в кустах. Они так любят мух. Ты вытаскиваешь руку из кармана и складываешь пальцы в кукиш - вот вам, пучеглазые твари. И вам, ребята в строгих пиджаках. И вам, высокочтимые функционеры. Я не стану плясать мазурку под аккомпанемент вашей дудки в большой зале. Я лучше подохну в канализационном колодце.
Ты думаешь так и ежишься, вспомнив этот колодец. Ведь ты вспомнил, Хиппан? Тот самый колодец, где живут «отбросы», куда пригнал тебя бродяга-ветер. Он, наверное, был не в настроении и разбушевался не на шутку. Мокрый и стылый, ты брел в никуда. У тебя не было даже гривенника. Жизнь - Ее Величество Жизнь - отвернулась от тебя, и ты шел в никуда.
Но в черной безысходности всегда есть щелочка. Или почти всегда. Бродяга-ветер нашел ее, и загнал тебя туда. Ты увидел: вдруг открылся канализационный люк, из него высунулась черная от грязи рука и покрутила в разные стороны указательным пальцем. «Танкисты!» - понял ты. Значит, колодец жилой. Тех, кто живет в колодцах, зовут «танкистами» или «отбросами». Ты знал это. А теперь увидел. «Там, наверное, воняет дерьмом», - запротестовал тот, что внутри тебя. Но ты не стал с ним спорить и огрызаться. Выхода все равно не было.
Ты потянул крышку люка на себя, но она не поддалась. Ты дернул сильнее, тщетно. Тогда ты постучал. Робко и неуверенно. Потом сильнее. И люк открылся. Не сразу, после короткого раздумья. Люк открылся, и оттуда высунулась лохматая Грязь. - Вступительные принес?
- У меня ничего нет...
- Э-э-э ... На нет и у нас нет.
Люк начал медленно закрываться, и тогда ты попросил: «Пусти, приятель. Я совсем продрог». Ветер унес твои слова, но последнее зацепилось за крышку. И голова высунулась опять.
- Совсем не в кайф?
- Около того.
- Ну, давай. Только не забудь вытереть ноги, - хихикнула голова.
Ты осторожно спустился и присел на корточки. Где-то в углу горела свеча, но ее свет не давал никакой информации. Ты слышал только голоса. А потом глаза привыкли, и ты увидел. На ящиках, накрытых газетой, лежала обнаженная женщина. Два «отброса» играли в карты у нее на животе. Женщине было весело. Она хохотала. Она была пьяна.
,:.!".',: Тебя окликнули: «Привет, Хиппан». Ты вздрогнул и прищурился, чтобы разглядеть в углу назвавшего тебя. «Что, и тебя прижало?»
Ты узнал. Это был Боксер. Ты удивился переменам в его внешности. Сморщенное, грязное, изможденное лицо, худоба. Но это был он - Боксер.
- Привет, Боксер...
- Джентльмены, - обратился Боксер к «отбросам», -позвольте вам представить: Хиппан. Выдающаяся личность. Лидер. Философ. Музыкант и поэт.
- Философ-ф-ф, - хмыкнул «отброс». - Всю жизнь мечтал увидеть живого фи... ой, звиняюсь...
;-j;;;i v - Заткнись, падаль.
Боксер взмахнул рукой, из угла полетела пустая консервная банка. «Отбросы» замолчали, а женщина захрапела. «Ты узнал меня, Хиппан. Спасибо. Значит, я еще чего-то стою».
Ты пожал плечами. «Пожрешь?» Ты кивнул и судорожно глотнул. «Все понял, Хиппан. Эй, шелуха, бабу со стола». Женщину оттащили в угол и заботливо накрыли дерюгой. «Гуляем», - сказал Боксер, подобравшись к ящикам.
И вдруг ты почувствовал смрад. Дошло. Такого букета тебе никогда не приходилось вкушать. Сначала, с мороза, в забитый соплями нос не дошло. Но ты отогрелся и хлюпнул носом. И тебя повело. Вывернуло наизнанку. В брюхе было пусто, и спазмы доставляли ужасную боль. Боксер плеснул тебе в лицо воду.
«Эй, Хиппан, чего это ты распустил сопли? Никогда не был на помойке?»
Ты выпил воды и забился в угол. Наверное, ты долго спал, потому тебя и растормошили. «Эй! Не сдох случайно, философ?» Ты открыл глаза и увидел над собой беззубую пасть. Но тебе уже было все равно.
«Поешь, Хиппан, - услышал ты голос Боксера. - И выпей. Или ты по-прежнему не пьешь?» «Отбросы» откровенно заржали. «Цыц, поганки!» - рявкнул Боксер.
Ты подполз к ящикам, взял кусок ливерной колбасы и горбушку. Это была чертовски вкусная хавка. Но мало.
Когда ты потянулся за третьим куском колбасы, один из «отбросов» заверещал:
«Ты-ы-ы! Жрать сюда пришел? Желудран хренов!» Ты отдернул руку, а Боксер промолчал. Значит, с хавкой напряженка. Ты ПОНЯЛ.
Боксер пустил по кругу пластмассовый пузырек. На нем было написано (ты прочитал) «огнеопасно». Это «синяв-ка» или что-то в этом роде, подумал ты и отвернулся.
«Эй, волосатик, - раздалось из угла. - Хочешь меня? Гони два фунфырика».
Жалкое подобие женщины широко раздвинуло ноги и захихикало. А тебя опять скрутило. Но, слава Богу, в желудке была жвачка, и обошлось полегче. Боксер подал воды. В нем еще жило что-то человеческое.
«Где бродил последнее время, Хиппан?» Ты пожал плечами: разве это важно. «Я спрашивал о тебе, но тебя потеря ли...» Бывает. А что? «Да так. Ведь ты был Лидером».
Ты пожимаешь плечами - наплевать. Но Боксер под кайфом, ему хочется пообщаться.
- Ты был Лидером, Хиппан. А потом пропал. Говорят, ты водил людей в Глухомань? Это правда?
-Да.
. - И вы действительно жили общиной?
- ЖИЛИ.
- А потом?
- А потом, Боксер, суп с котом. Сделай милость, заткнись, а? Дай поспать.
- Ну, спи. А ты еще ничего. В тебе что-то осталось. Спи.
* * *
Через неделю ударили морозы, и стало тяжко. Не было одежды, не в чем было выйти наверх за хавкой. И начал разлагаться труп. Один «отброс» захлебнулся во сне блевотиной. Сладкая вонь забиралась даже в глаза, и тебе казалось, что разлагается твое тело.
. Иногда в крышку колодца стучали сантехники. Но вы их не пускали. Они кричали: «Эй, танкисты, броня крепка? Не замерзли?» Боксер орал: «А пошли вы к такой-то матери!»
Первым сдался живой «отброс». Он заскулил: «Боксер, воняет. Давай вытащим эту падаль, а?» Боксер кивнул: «Ночью. Вытащишь и оттащишь в ближайшую подворотню. А одежонку снимешь, пригодится».
Ночью они выходили и копались в мусорных контейнерах. Иногда что-нибудь перепадало. Корки хлеба. Картофельные очистки, рыбьи головы и внутренности. Жить было можно. Женщину уже никто не трогал. Ей дали одежонку усопшего «отброса». Она сидела в углу. Молчала. Иногда тихо скулила.
Так прошла зима. Когда чуть потеплело, «отброс» ушел. Потом ушла и женщина. Она подошла к лестнице, затравленно оглянулась, посмотрела на всех и сказала: «Пойду, не поминайте лихом, мужики. Спасибо за все». А чуть позднее выбрались остальные. Рано утром. Боксер сказал: «Не пропадай, Хиппан. А может, двинем вместе?» Ты пожал плечами - зачем? И пошел. А потом оглянулся. Боксер когда-то и впрямь был классным боксером.
А может, ничего этого и не было? Ты гуляешь по парку - этакий денди. Разве могло быть что-то такое? Но - было. И есть. Только нет уже Боксера. Он не выдержал. Его нашли на свалке с перерезанными венами. Ну и кладбище он себе выбрал - этот Боксер. Ты не помог ему тогда, Хиппан. Значит, ты - дерьмо на палочке. Ведь он выручил тебя. «Но меня не было с ним рядом», - молишь ты о пощаде. Неважно, Хиппан. Теперь это уже неважно. Но ты - дерьмо, потому что знал, как он кончит. Ты чувствовал. И надо было взять его с собой. Тогда - после зимовки. У тебя была цель, а Боксер остался в колодце. Душой - в колодце. И не выдержал. Не оправдывайся, Хиппан, не надо.
Ты поднимаешь воротник пальто (какой элегантный пальтец, а? Портной отлично поработал) и поворачиваешь обратно, навстречу ветру. Он хлещет тебя по щекам. Так хлещут предателей, Хиппан. Нет тебе прощения, иди. Иди - жри деликатесную хавку, пей «Силез», трахай Патронессу и музицируй с Хозяином. Иди.
Ты идешь, опустив низко голову. Бродяга-ветер не обращает на тебя внимания. Как будто тебя вовсе нет. Он не простил тебя, Хиппан. Ты возвращаешься к дому, Строгий Пиджак услужливо распахивает парадную дверь и шумно, с явным облегчением, вздыхает. Вероятно, он думал, что ты ударишься в бега. Наивный. Куда? В колодец?
Пиджак идет за тобой по вестибюлю, держась несколько поодаль. Ты останавливаешься, медленно поворачиваешься и столь же медленно начинаешь вынимать руку из кармана. Пиджак в шоке, сейчас он накладет в штаны. Он уверен, что через секунду-другую ты вытащишь из кармана шпалер и разрядишь в него обойму. Как быть? В его служебном сценарии это не предусмотрено. Ты опускаешь руку обратно, так и не вытащив ее. Будто передумал. «Я передумал, приятель. Живи», - красноречиво подчеркивает твой жест.
Ты лениво отворачиваешься и тут же резко поворачиваешь обратно. Пиджак шарахается в сторону, а ты с обаятельной улыбкой невинно спрашиваешь: «Вы когда-нибудь жили в канализационном колодце? - и добавляешь. - Любезный». Не ожидая ответа, ты идешь в свою комнату, а Пиджак застывает болваном. Ответов на подобные вопросы служебный сценарий не предусмотрел.
В твоей комнате появилось кресло-качалка. Ты понимаешь - это для Хозяина. Такие кресла ты видел в разных комнатах: библиотеке, кабинете, бильярдной. Он любит по-укачивать себя. Ты опускаешься в кресло. Кайфово. Еще бы косячок с травкой для полноты ощущений.
Ты выходишь из комнаты. Пиджак на месте. Только это уже другой Пиджак. Тот, наверное, и впрямь навалил в штаны от страха и переживаний. Ты спрашиваешь: «Любезный, у вас не найдется сигареты с травкой?» Строгий Пиджак выпучивает глаза и отворачивается. Снабжение пациента «планом» не входит в его обязанности.
Ты возвращаешься в свою келью и переодеваешься к обеду. Остановись, Хиппан. Ведь все это уже было. Весь этот кордебалет с переодеванием: к обеду, в театр, оперу, в гости, в научный зал библиотеки. Твое Отечество предпочитает рубище и серые тона. Так хочется функционерам. Чтобы народ соответствовал. Чему? Заданной теме. Ты улыбаешься, Хиппан? Ты вернулся на круги своя? К тому, что проклял когда-то. Очнись, парень.
Ты улыбаешься. Тебе нравится процедура переодевания? Или в этой улыбке что-то иное?/Да. Появилась цель. Времени для раздумий и скрупулезного анализа было предостаточно. Ты все взвесил и оценил. И принял решение. Рассчитывать не на кого. Да и незачем. На лидерство нет сил. Кто-нибудь прыгнул выше собственного носа? Вот-вот. Никто и никогда. А ты сын Клана. Это накладывает определенные обязанности. Например, переодевание к обеду.
Ты повязываешь уютный шейный платок, надеваешь пижамную куртку. Все в кайф. Немного помузицировать перед обедом? Почему бы и нет. Или выпить пива? А может, принять ванну? А лежа в ней, выпить баночку чешского пива. Недурная идея.
Что еще? Можно подойти к Пиджаку и надрать ему уши. Или оттаскать за нос. Он не сможет приложить руку к сыну Клана. А если? Тогда ты сдохнешь через тридцать три секунды, Хиппан.
Любопытно, нравится ли Пиджакам их работа? Тупое сидение, стояние, выжидание и лжевнимательность. Это может нравиться? Тренированное тело, молниеносная реакция - да. А ум? Может быть, у них все там выпотрошено? Если нет, то, вероятно, те самые извилины у них уже выпрямились от постоянного тупого времяпрепровождения. Но тебе-то какая разница, Хиппан?
Ты выходишь из комнаты и спрашиваешь: «Любезный, какую книгу вы читали вчера перед сном?» Пиджак недоверчиво смотрит на тебя, а потом отворачивается. Общаться не положено. Он на посту. Возможно даже, на боевом. Так что отвали, не докучай человеку. Или роботу?
А не порезвиться ли мне в воздухе, думаешь ты. Но в это время открывается дверь и Патронесса вкатывает сервировочный столик. А не порезвиться ли мне в постели, думаешь ты. Но Патронесса, словно угадав твое желание, прикладывает палец к губам - ни с места. И говорит: «Сегодня стол сервирован на две персоны».
Она деловито накрывает, а ты озабоченно морщишь лоб - кого принесло? Хозяин? Но он никогда не обедает дома...
- Кто? - спрашиваешь ты у Патронессы.
- Ваш опекун.
- Опекун?! - твои брови вылазят на затылок. - Опекун?! Здорова ли ты, крошка?
- Повторяю, с вами будет обедать ваш опекун.
И в это время в комнату входит пожилой джентльмен в сопровождении Строгого Пиджака. «Самое время подкрепиться, не правда ли? - вопросительно утверждает Отец Отечественного Опекунства (до того уж вальяжен) и протягивает руку. - Пожалуй, мы обойдемся сами».
- Пожалуй, - мямлишь ты и смотришь на джентльмена в растерянности. А Патронесса и Пиджак уходят.
- Ну-с, угощайте. Сначала пища для чрева - потом для ума.
Ты открываешь супницу, и крышка валится из рук на пол. Вдребезги. «Экий вы, сударь, неловкий, - морщится джентльмен, - такой фарфор угробили». Но тут же спохватывается: «Впрочем, о чем скорбим. Давайте-ка лучше я за вами поухаживаю».
У джентльмена это и впрямь получается лучше. Он с изящной ловкостью наливает суп, накладывает салаты и спрашивает тебя: «Как на предмет обеденной стопки?» Ты разводишь руками - никак. Опекун, лукаво усмехнувшись, наливает из запотевшего графина большую стопку и лихо опрокидывает в рот ее содержимое. Это выглядит чертовски красиво и аппетитно. Ты улыбаешься.
А потом вы содержательно и вкусно обедаете, обмениваясь непритязательной информацией. Все легко и славно. Тебе кажется, что ты знаком с этим человеком вечность. Он подливает тебе морс и шутливо называет тебя молодым чемоданом. «А не съест ли молодой чемодан еще кусок этой нежнейшей рыбки?»
Ты улыбаешься. Удивительное обаяние. Но тут же пресекаешь себя: с какой это стати пожилой денди пресмыкается? И твое светлое веселье разом улетучивается.
Джентльмен улавливает резкую перемену в твоем настроении и с сожалением перестраивается. Он морщится и вздыхает: «Ну что ж, потехе час. А жаль. Искренне жаль. Мне приятны были эти неофициальные минуты». Он и впрямь искренен. Ты чертыхаешься мысленно, но настроение ушло, его не вернуть. Ты сам убил его, Хиппан.
Джентльмен раскрывает папку хорошей кожи и деловито раскладывает бумаги. Он сух и корректен. Он работает. В таком-то году, говорит джентльмен, и при таких-то обстоятельствах были составлены такие-то документы. В них оговорено то-то и то-то. Из содержания документов следует и вытекает то-то. Сумма в отечественных банках - такая-то. В иностранном - столько-то.
Когда джентльмен называет адреса банков и суммы вкладов, у тебя выступает испарина на лбу. Ты спрашиваешь: «Эти деньги действительно принадлежат мне?»
Джентльмен удивленно вскидывает кустистые брови. « Конечно, вы - единственный наследник». Ты задаешь наивнейший из вопросов: «Откуда такие деньжищи?!»
Джентльмен смотрит на тебя с недоверием и тревогой. Как на душевнобольного. И тихо говорит: «А вот сие меня не касается, любезный. Это ваши проблемы. В данной ситуации я - законник, не более того».
Он просит тебя расписаться в бумагах, потом вытаскивает из бокового кармана папки связку ключей и поясняет: «Этот ключ от городской квартиры, этот - от вашего загородного дома. Там все в порядке, в ваше отсутствие дом охранялся и обихаживался. Этот - от машины, а вот - от другой машины. Это - яхта. Это - домик на взморье. Кстати, чудесный, сказочный домик, если надумаете продавать - куплю не торгуясь».
Он что-то еще говорит, перебирая ключи, но вся информация сквозит мимо. Ты заклинился на одном: деньги в ин-банках. Круто! Круто устроились функционеры. Но откуда?! Отец получал примерно столько-то. Не хило, но и не по европейским меркам. Мама никогда не работала. Родственников за бугром нет. Откуда такие бешеные бабки?!
«Не мучайтесь, молодой человек, - доходит до твоего сознания. - На ваши вопросы нет ответов». Джентльмен кладет мягкую ладонь на твое плечо и тихо говорит: «Это деньги Клана. А вы - его сын. Так что не надо напрасных угрызений. Не надо!»
Джентльмен прощается с тобой легким рукопожатием и направляется к двери. Но оборачивается, опять смотрит на тебя с сожалением и тревогой. Как на душевнобольного.
* * *
Вечером приходит Хозяин. Он ставит на рояль запотевшие банки с пивом, опускается в качалку и закрывает глаза. Ты понимаешь, что предстоит разговор. После визита опекуна это должно быть естественным логическим продолжением.
Хозяин открывает глаза. Он устал - это видно. И ему вовсе не до разговоров. Тогда зачем он здесь? Какого дьявола!
Хозяин встает, откупоривает банку и неторопливо отхлебывает. «Есть вопросы?» Ты пожимаешь плечами. «Впрочем, как им не быть, ведь столько лет прошло», - отвечает он себе и долго смотрит на тебя. Долго и с любопытством. Как будто впервые видит.
Ты садишься за фоно и открываешь крышку. Но пальцы в нерешительности. Они боятся нарушить застоявшуюся тишину. Да наплевать! Ты встряхиваешь кистями и опускаешь их на клавиатуру.
И звучит полонез. Но не тихая грусть и ностальгия. Звучит горе. Твое горе. И Боксера. И несостоявшейся Общины. И женщины из колодца. И миллионов обманутых в твоем Отечестве.
Ты играешь, и твои глаза наполняются слезами. Они текут по щекам, скатываются на губы. Они теплы и солоны. Это слезы Боксера и женщины из колодца. Это слезы всех обездоленных. Ты завершаешь последние аккорды, поднимаешь руки и вытираешь глаза. А потом вынимаешь из бокового кармана небольшой пистолет - давний подарок отца.
«Великолепно!» -раздается сзади. Это Хозяин. «Ве-ли-ко-леп-но!» - повторяет он нараспев. Разве? Ты поворачиваешься - разве? Ты поворачиваешься, и в (твоих руках - его смерть. Все. Ты принял решение.
Пули рвут тело Большого Функционера. Но выстрелов ты не слышишь. Тебя уже нет там. Ты медленно идешь в гору. Ты знаешь, что это за гора. Голгофа. И знаешь, что ждет тебя там - наверху.
Произведение публиковалось в:
"День совка", повести, рассказы. - Благовещенск, Амурский пресс-клуб, 2009.