К богу и сыну его с надеждой
Он с трудом открывает (еле-еле продирает) глаза и вновь закрывает их (уже испуганно-торопливо). Невозможно видеть свет, а уж утреннее солнце... Но тело оживает, и он тут как бы ни при чем. Он сам с собой в своей тягомотной похмельной мути, а тело-органы-чресла — своим порядком. Ему, этому изрядной поношенности телу, хочется много и сразу. А первостепенно — попить и пописать. Лучше бы сделать это одновременно.
Ноги спускаются на пол и скребутся в поисках тапочек. Левая побеждает правую, и хозяин ног, уныло и кряхтя, идет в одном тапке (он не идет — ползет, та-щится) в туалет. Справив- малую нужду и попив холодной воды из-под крана (это не вода, это полный... пардон, густо хлорированный раствор, и пить такое может только этот человек и ему Подобные), он возвращается к кровати, и тут его взгляд упирается в распятие.
— Все висишь? — обращается он к Христу. — И я опять завис. Что-то Папа невнимателен к нам с тобой, дружок. Ну ладно я — не вылезаю из греха, но ты-то, ты — такой правильный малый и всегда печешься о тварях земных. Не бойсь, приятель, я уже на выходе и через пару дней схожу в церкву и поставлю свечи за нас с тобой. Нет, стоп, не поставлю, потому как на полной мели. Ни копья за душой. Но, может, нам повезет, и я что-то продам из своей мазни, как ты считаешь? Пусть Папа снизойдет, а? Попроси его, будь другом. Хотя, понимаю, тебе не До этого. Боль, поди, адская?
Он смотрит на распятие, и по телу пробегает дрожь.
— Что за люди, а? Прихрена-чить живое тело гвоздями! И как ты допустил это, Папа? Прости меня, Господи, но сына ты прохлопал. И меня что-то подзабыл. Все недосуг? Понятно, вселенские хлопоты — это не жук чихнул. А я вспоминал тебя давеча. Когда менты меня пинали в вытрезвителе. Зарубились, потому что с меня не фиг было взять. В карманах пусто, тряпки дряхлые. Прошлый раз хоть портсигар серебряный поимели, а нынче — хренушки. Вот они и взъерепенились. Я попросил тебя, как всегда: «Спаси и сохрани. Господи». И представляешь, они отвяли. Спасибо тебе, Отче.
А помнишь, как ты выручил меня в Париже? Тогда я был при деньгах и сподобился на эту поездку. А там винище сухое — считай, бесплатно, три франка за флян. Ну, меня и потащило. И однажды я выпал в осадок, и полицейский (как-то их иначе во Франции зовут) снимал меня с решетки над метро? Припоминаешь? Там все бомжи так спят, потому что из подземки тянется наверх теплый воздух. И никто их не трогает. А я чем-то не понравился французскому копу, и он взял меня за шкварник. И когда коп уж больно сильно заломил мне руку, я попросил тебя о помощи. И ты в очередной раз выручил меня, Господи. Спасибо тебе. Я понимаю, что так нельзя говорить тебе, потому как масло масляное получается, ведь спасибо — это от спаси, Бог. Но я так благодарен тебе, Отче, а иных слов нет, чтобы высказать тебе свою признательность, так; что ты не обижайся, пожалуйста.
Мне не довелось идти с тобой по жизни с мальства. Так уж получилось. Время такое было. Страна и время. Здесь строили коммунизм. И отрицали тебя. Я знаю, Господи, ты не в обиде. Заблудшие овцы, что тут скажешь. И я на них не в обиде, потому как это была моя жизнь. Правда, бабушка Лера пыталась поставить меня на Путь Истины, но у нее ничего не получилось. Потому как родители мои были убежденными атеистами и хуже того — коммунистами.
Мужчина стоит возле стены, чешет грязными ногтями волосатую (и столь же грязную) грудь, смотрит на распятие и уныло вздыхает.
— Вот бы сейчас по маленькой. Да, приятель? И тебе б тоже полегчало. Я ж понимаю, как тебе больно и тошно, парень. Наживую висеть — это ж кто выдержит, а ты, бедолага, все висишь и висишь. Черти че! Доверчивый ты и наивный, паря. Теперь среди твоих ровесников таких не найдешь. Волки.
Слушай, попроси Папу, а? Ему же чудо — раз плюнуть, а нам облегчение. Я, правда, больше не буду, сейчас бы поправиться, а завтра совсем отпустит. Больше пяти дней не могу. Организм поистаскался. Ну лады, с чудесами сегодня напряженка. Папа на нас в сердцах, надо самим шевелиться. Щас чего-нибудь поищу среди старой мазни, может, какой Дурак найдется и возьмет за чеплашку. Ты как считаешь?
А ты знаешь, приятель, ведь мои старые работы очень даже ничего. Некоторые и сейчас в солидных залах висят. Думаешь, чешу? Зря ты так, я и вправду когда-то был неплохим художником.
Он выбирает холст, отыскивает достойный багет.
— Я пойду, а ты все-таки попроси Папу, а? Ну хотя бы намекни. Я бы сам попросил, но это уже перебор. Мол, Господи, спаси и сохрани — дай на бутылку. Так что ли? Не, дружок, это уже двадцать два - переборчик небольшой. И ты со мной согласен. А может, все-таки попросить? Он поймет. Ведь ты не осудишь меня, Отче? Ты же знаешь, что я не обману и завтра начну выравниваться. Ведь так? Завтра я до обеда буду стоять под душем, а потом наглажу брюки, надену чистую сорочку и отправлюсь к владыке. Он примет меня, отвечаю. В этом городе у тебя, Господи, достойная рабсила. Потому как епископ Стефаний у руля. Держит свою команду в строгости.
Только знаешь, Отче, что меня смущает? Уж больно все они толстые. Ребята из команды Стефания. Молодые, а раскормленные, аки свиньи. Ведь если следовать схеме постов, то все эти отцы должны быть прогонистыми, как борзые. Или я не прав? Когда я говорю об этом владыке, он нервничает и объясняет полноту своих юных коллег (именно так он их называет) неправильным питанием. Я таращу глаза в потолок и говорю: «Конечно, владыка, разве правильно сжирать за обедом полпоросенка...». Епископ тяжко вздыхает и пожимает плечами. Как будто он ни при чем.
А еще, Господи, меня частенько раздражают постулаты твоего ежедневника для людей. Библии. Я понимаю, что это не твоих рук дело. И не твоего сына Христа. Кстати, честнейший и порядочней-ший малый. Вы не могли сотворить это собрание догм. Когда я напоминаю об этом владыке, он очень тихо (высшая степень его гнева, отвечаю) говорит: «О чем вы?! Очнитесь! И смирите, наконец, гордыню». А при чем тут моя гордыня...
Владыка говорит это и почему-то начинает креститься. Быстро-быстро. Словно чур меня.'Думаю, Господи, в этот момент моя морда лица не вызывает у епископа положительных эмоций. А что делать? По сути-то я прав. Ведь так же, Отче? Я говорю очевидные вещи. Спрашиваю, к примеру, почему в таком-то приходе поп - бывший моряк — позволяет себе выходить на службу чуть ли не в драбадан и танцевать матросский танец с фруктовым названием «Яблочко»? Почему в другом приходе отец такой-то крестит людей почти на автопилоте?
А помнишь, Господи, случай в Северограде? Когда серый монах Ефиставий — настоятель местной церкви, приперся еле тепленький в полночь в бар, бросил на стойку пачку денег и потребовал шлюх. Он так и сказал: «Шлюх сюда парочку». Бармен Гоша пытался урезонить отца-настоятеля, мол, как же так, батюшка. И что? А то, что улегся выдающийся бармен современности за стойкой со сломанной челюстью. А когда из-за столика поднялся бравый офицер Сережка Прокудин и попытался вмешаться, то и он слег под тяжелой рукой батюшки. А почему? Да потому, что в недавнем прошлом этот батюшка - боевой офицер российского спецназа, прошедший Афган и Чечню, мастер спорта по дзюдо. Кого ловить, Отче?
Когда бармен, втихушку выскользнув, вызвал милицию и питейное заведение посетили два бледнолицых сопливых сержанта, то картина лишь усугубилась — еще две жертвы «безвременно почили» на полу. И только когда подтянулись бравые парни из ОМОНа, картинка прояснилась, и батюшку свезли в вытрезвитель.
Как же так, Отче? Ведь они -твои полпреды на нашем бренном шарике. Если они так, то нам-то, простым сирым, что остается? А знаешь, Господи, что говорит по этому поводу владыка? Вот что: «Мы - наемные работники Господа, а среди наемников всякие люди случаются!..». Представляешь?!
Разве ж так можно, Отче? В твоей команде не может быть балласта. Или я чего-то не понимаю? Наверное. Я всегда был склонен идеализировать. Беда. Так и промаялся всю жизнь. Потому и есть такой — неприкаянный. В детстве пацаны мне говорили: ты че такой доверчивый, Колян?! Ты, мол, совсем охр... Прости, Отче, так и прет из меня нецензурщина. Но я исправлюсь. Все к тому идет, поверь.
Помню, пацаном малым нашел возле универмага кошелек полнехонький, пошел в милицию и отдал. Ну не дурак ли?! То-то и оно... Мент Гущин тогда меня похвалил, щелкнул пустым фотиком и сказал, что напишет обо мне в газету. Я почти год ждал... Сдается мне, что капитан эти денежки просто просадил, потому как всю неделю вслед за этим летал на своем «Урале», как шальная пуля. Он так всегда по пьяни на мотике куролесил. И людей почем зря обижал. Нельзя так.
А через год я его увидел на улице. Он тогда старого Уфим-цева под статью подвел ни за что ни про что. Я его увидел и сказал: «Бог тебя накажет, мент поганый». Так и сказал, слово в слово. Грубовато, конечно, но по делу и честно. И ведь ты его наказал, Господи. Мент Егоров утонул по весне. Через месяц после нашей встречи. Представляешь?
Мне всегда интересно, ведь все знают, что грешить нельзя, потому как отвечать перед Богом все равно придется, а грешат. Я и сам такой, чего уж там. Вон давеча занял у Петровны на чеплашку, пообещал наутро вернуть и не вернул. Наобещал-то впустую, откуда б деньги к утру взялись? И получил по загривку. От тебя. Не помнишь? Это через три дня случилось. Петровна меня подловила, я забожился, что верну, а она говорит, мол, не поминай Господа всуе, босяк, и знай, что за обман старухи ты перед ним ответишь. И, веришь, через два часа я кисть сломал. Правой руки. Той самой, которой у старушки деньги брал. Вот уж воистину...
Оно ж по жизни так. Не делай дерьма — и будешь жить нормально. И люди к тебе потянутся. Но я б и добра не делал, честно скажу. Не прав, наверное, не по твоим заповедям это, но уж больно часто я на добре горел. Право слово, Господи.
Мужчина тяжело вздыхает, заворачивает картину в старую простынь, кивает распятому Христу и выходит с надеждой — вдруг повезет...
Произведение публиковалось в:
"Проспект Пушкина". - 2003, 29 октября