Памятник кормилице-утке
У родного Педа юбилей. Есть славный повод покопаться в памяти, тем более Александр Васильевич дал на это добро. Ах, Александр Васильевич, ах господин профессор! Вы даже не представляете, сударь, какой это кайф для нас — выпускников разных-разнообразных лет — получить возможность творить на страницах альманаха. Это предложение—как омолаживающий бальзам.
Вот сижу я в сей момент за компом, вроде бы весь такой благополучный: журналист, член Союза журналистов СССР, России; писатель, член Союза писателей России, выпускающий через год-два очередной сборник прозы, и, казалось бы, что мне тот альманах «Амур»?! Ан фигушки, очень для меня лично важно участие в нём! И всякий раз, когда Вы, Александр Васильевич, предлагаете это, мне не просто приятно, мне волнительно, аки юному первокурснику. Всякий раз приходит (накатывает, я бы сказал) это волнение, ей-богу, не вру и не рисуюсь.
Помню свою первую основательную (целый подвал!) публикацию в любимых «Педкадрах». Когда мне Саша Голомидов (в ту пору редактор выдающейся газеты современности «За педагогические кадры») протянул свежий (ей-богу, свежий, типографской краской пахнущий!) номер, уже открытый в нужном месте, я покраснел и потом покрылся. Во как!
Это был рассказ — «В то отрядное лето» (примерно год 1973-й или чуть позже). Именно художественный рассказ, а не газетный материал. Все и всё, конечно, узнаваемо. От того, что Шура Барышев стал Бардиным, ничего не изменилось. Когда под гитару Бардина студенты орали (именно орали) «Отец мой Ленин, а мать Надежда Крупская. А дедушка — Калинин Михаил….», всем было понятно, что это гитара Шуры Барышева, а «за барабанами» (лупит палками по цинковому ведру) сидит Воля Купер (ваш покорный слуга).
И трудновоспитуемый (вот уж словечко, господи прости!) в том рассказе был настоящий, по жизни — Витёк Прохоров, лидер рыночных малолеток-щипачей. Помню, призвали меня в комитет комсомола (шёл и переживал: где накосячил, в чём провинился?!), и там Слава Гамер-ман провёл со мной строгую назидательно-поучительную беседу, итогом которой стало: будешь ты, Володя, в стройотряде курировать и перевоспитывать мальца, стоящего на учёте (ещё один «перл» - стоящего на учёте. Как вам это нравится?! Или — поставить на вид. А?!) в детской комнате милиции. Я, было, попытался отбиться, мол, не могу, сам из трудновоспитуемых, на что товарищ Гамерман сказал, как отрезал: «Вот и позанимаетесь друг другом. Иди, иди, не место тут для пререканий и возражений. Тебе доверяют, так будь добр….»
Я пошёл, я пошёл, Александр Васильевич, и был «добр», но толку с того не вышло. Трудновоспитуемый Витёк Прохоров в блистательно короткие сроки (на третий день нашего пребывания в Лебяжьем) обучил меня различным воровским тонкостям. Например, воровству под покровом ночи уток с берега пруда. Зачем, спросите Вы? Так сильно кушать хотелось. Ужин в столовой накрывали в 18 часов, мы мигом всё сметали, шли в общагу, бросались на кровати и тут же засыпали мертвецким сном. А в одиннадцать вечера просыпались и начинали активно жить. Часиков так до четырёх утра. Как говорил Витёк: «Гитара, танцы-шманцы и прочий куролес». Всё в кайф, но как хотелось кушать! Мы потихоньку грабили колхозные (или совхозные? Не помню за давностью лет) поля на предмет картохи, огурцов и прочей овощной полезности. Запекали картошку в костре, мигом съедали всю эту благодать, но через полчаса опять «рыдали» от голода. На третий день Витёк не выдержал и категорически заявил: «Чем выть от голода, лучше б делом занялись. Пошли!» Я тактично поинтересовался: куда, зачем? Витёк посуровел: «Пошли, там всё увидишь и узнаешь. Только это….. ну….. без лишнего базара….. Лады? И это….. делай как я. Врубаешься? Ничего не спрашивай, просто делай как я».
Мы пришли к пруду, где на берегу тихо-мирно спали колхозные утки. Тихо и мирно. Они даже не храпели. Витёк шепнул-приказал: «Ползком!» И юрко пополз. Я следом, но у меня так ловко не получалось. Через пару минут мы подползли к уткам, и Трудный (такую кликуху Витёк заполучил сразу и безвозмездно) шепнул: «Смотри внимательно, повторять не буду».
Этот «мастер-класс» я не забуду никогда, Александр Васильевич! Помню всё в деталях, честное пионерское! Даже помню (чувствую) запахи: утиного помёта, какой-то химии (может хлорки?) и корма. Витёк протягивал в темноту руки, хватал «жертву» за шею и мгновенно сворачивал её. Тихо и почти молниеносно. После убиения трёх особей Трудный обернулся ко мне. Благо, что была ночь, великое благо! Если бы Витёк увидел мою морду лица днём, то получил бы несказанное удовольствие. Рот широко открыт, глаза выпучены. Разумеется, от удивления и восхищения. Витёк прошептал: «Теперь ты. Быстро и резко. Ферштейн?» По этой фразе я понял, что мальчик занимается в школе немецким.
Такой «складухи», как у Трудного, разумеется, не получилось. Во-первых, потому, что у меня с пелёнок слабое зрение, а очки я оставил в комнате (всё одно ночь, темень непроглядная), во-вторых, абсолютное отсутствие данного опыта. Я сунул руки в темноту, схватил утку, но не за шею, а за крыло. Бедняжка вскочила от ужаса и возмущённо-жалобно закричала. От этого вопля мигом проснулась вся стая, и такое началось! Трудный заорал: «Ты чё, охренел?! Хватай сразу двух и отрывайся!» И я схватил. Сразу двух. За что попало. И «оторвался».
В первый наш заход получилось семь убиенных уток. Витёк успел прихватить ещё две и разочарованно протянул: «Да-а-а, ручонки у вас не из плеч произрастают, товарищ куратор…»
Когда мы пришли в общежитие (бывший коровник, если что), Трудный распорядился (именно распорядился менторским тоном): «Девки, ставьте воду, кипятите пару вёдер, покажу вам, как надо быстро ощипывать». И показал. Ещё один «мастер-класс». Бросал тушку в кипяток, держал несколько секунд, затем срывал перо вместе со шкурой. Жуть! Но эффективно. Семи уток на сорок человек, конечно же, не хватило, но какой восторг, а!? Следующий заход был более результативен — 21. «Больше нельзя, - категорично резанул Трудный, - перебор будет». С тем снисходительно похлопал меня по плечу и сказал: «А ты ничё, сгодишься». Резонно спросить: кто кого воспитывал? За полтора месяца мы скушали….. Ох, много, очень много скушали мы казённых уток. Впрочем, птицеводство в этом хозяйстве и без нас не процветало…..
По окончании работы, а занимался наш отряд отделкой построенной залётными армянами школы, мы с Вить-ком и Шурой Барышевым сделали (создали!) памятник утке-кормилице. Три больших фанерных ящика из-под сигарет, обмазанных глиной, — постамент и собственно утка. Большой постамент и маленькая утка из глины. В стиле Церетели. Девчонки убрали памятник полевыми цветами. После прощального ужина (наши дамы прощались со своими деревенскими кавалерами) с солидным возлиянием алкоголя мы пришли всей сборной командой к утке и глубоко поклонились кормилице. А Шура Барышев исполнил на баяне «Марш славянки». Девчонки не просто плакали, они рыдали! Так было.
В своих «соплях и слезах» о родном Педе, Александр Васильевич, я всегда вспоминаю процессы внеучебные. Почему? Да потому, что студентом был никудышным. Впрочем, об этом я уже рассказывал на страницах «Амура». А поскольку толком студент В. Куприенко никогда не учился, то «свободного от работы времени» было предостаточно, и он всегда что-то искал. Например, с Колей Фёдоровым, Валерой Шестопаловым, Володей Черномор-ченко мы создали вокально-инструментальный ансамбль («ВИА-73») и однажды даже стали победителями конкурса, посвящённого Дню Победы. Тогда, наконец, наш строгий, но справедливый декан Геннадий Филиппович Але-нишкин поверил, что мы что-то можем (на хор-то мы не ходили, вот ведь незадача какая!) и чего-то стоим. После окончания нашего выступления он подошёл к нам и пожал каждому руку. Чувствуете эмоциональный накал?!
Кстати, для меня Генфил (так мы Вас за глаза называли, уж простите, светлый человек!) — «отец родной». Потому что дал комнату в общежитии. Комнату в общежитии! !! Естественно не мне одному, а нам с женой. По тем временам — конец света! Но Генфил не только дал нам комнату, а однажды даже защитил от ректора (в ту пору — Юрий Иванович Овцин). Была ректорская проверка, Овцин сотоварищи зашёл к нам и увидел в комнате у сирых студентов холодильник, роскошный по тем временам стереопроигрыватель, настенные бра, торшер, ковры на стене и полу. Словом, тихий ужас! Ректор сурово нахмурился и столь же сурово спросил: «А это что такое?!» И добавил: «Срочно убрать! В противном случае - вон из общежития!» Ректор велел, студент сделал. Так логически предполагалось, но мы, уже студенты четвёртого курса, восстали. Почему убрать? Мы это не украли, купили на собственные заработанные в стройотрядах деньги. Или - да здравствует всеобщая студенческая нищета?! Вам бы порадоваться, Юрий Иванович, а вы….. «Что?! Вы что себе позволяете, соплячня! Как фамилия? Вон!» Сказал и хрястнул дверью. Ректор ушёл, а мы остались. Остались в уверенности, что завтра нас непременно выгонят из общежития. Как и где жить?
Утром нас пригласил декан, и мы всё ему рассказали. В деталях. Геннадий Филиппович сначала нахмурился, а потом лукаво улыбнулся и спросил: «Так и сказали? Про всеобщую студенческую нищету? Ну, вы даёте! Ладно, идите, борцы за справедливость». Мы ушли, и больше нас никто не беспокоил. Уж что там сказал декан истфила ректору —только им известно. А холодильник, проигрыватель и всё остальное так и остались в нашей комнате. Так что очередной Вам поклон земной, Геннадий Филиппович!
Но вернёмся к нашим «творческим баранам». С Шурой Герасимовым мы составили журналистский дуэт. С Володей Холкиным (царствие ему небесное и вечная память) попытались создать театр пантомимы, и что-то у нас получалось, но, к сожалению, недолго. Анна Ивановна Вай-сман постоянно забирала нас под своё заботливое крыло, но из всей команды творчески обласкала только одного -Шуру Герасимова - и сделала его прекрасным чтецом, хотя я думаю, что чтец он от Бога. И чтец, и поэт, и драматург, и журналист, и писатель. А Валера Шестопалов от Бога археолог. А Володя Холкин—публицист, режиссёр. А Коля Фёдоров —истинный словесник. Мы все в чём-то значимы, но, в отличие от Вас, Александр Васильевич, мы не стали педагогами, хотя должны были, обязаны.
В такой ответственный момент я, как нетерпеливый школяр, трясу рукой — меня, меня спросите! И если мне дают слово, то я важно надуваю щёки и говорю: «Я работал в школе. Целых два года. В селе Придорожном Тамбовского района Амурской области, если что. И даже был на хорошем счету. Не верите? Тогда посетите эту школу, и вам скажут. А может, не скажут. Но лишь потому, что там уже никого нет из того коллектива. Иных уж нет, а те—далече….. Но не всё потеряно, Шура Герасимов засвидетельствует, он у меня в гостях бывал неоднократно и даже спектакль нашего школьного театра (моё детище, между прочим) принимал (по мотивам шукшинской сказки «До третьих петухов») и написал об этом в «Амурском комсомольце».
Достиг опасной стадии: хвалю себя любимого. Значит, нужно завершать своё повествование, значит, нужно кланяться в пояс юбиляру — родному и любимому институту (университету, но нашему поколению это явление на душу не ложится). Что я и делаю искренне!!!
Произведение публиковалось в:
"Амур. №14": литературно-художественный альманах – 2015