Марево
Лето созревает покосом. У нас, по крайней мере. Где-то там в Расее или в Сибири с их дождями и раньше косят. А здесь трава вырастает нескоро – поначалу земля ещё мёрзлая, потом влаги не хватает, так, что только ближе к июлю косить начинаем. И тут случается такое время, что в крестьянском труде перерыв наступает – посевная закончилась, и сенокос не наступил, а техника вся как на подбор готова. Тут то и можно взять выходной, но это в МТС, где Константин Михайлович работает. А в колхозе выходных нет – жена Маруся пойдёт «чертомелить» на капусту – полоть траву и бурьяновой былинкой на дочерна загоревшей голени рисовать палочки-трудодни своей бригаде. Дочь школьницу с собой прихватила. Леший её, эту траву знает – чтобы косить её, значит, ещё не выросла, а чтобы полоть растёт как на дрожжах. ..
В полутёмных сенцах, куда солнце ровными линиями попадает через щели между досками, напильника не нашлось. Придётся поправлять тяпку бруском. Эх, и хозяин же ты, Костюха! Хотя чего хозяин? Избушки этой, да огородишки? Хозяин! Батрак ты как есть, Костюха. Сколько этих сил лошадиных в тракторе? А во всей твоей бригаде тракторной? Да только у тебя ни одной лошади нет. Чушки то есть только потому, что в МТС деньги платят и налог заплатить можно. А то , видишь ли, надумали – сдай шкуру со свиньи … какое сало без шкурки? Корми эту чушку, от себя зерно отрывай, озатки добывай, а потом сало без шкурки. Зачем? Мясо и с куриц и с уток, на зиму бычка зарезать… а сало без шкурки –это просто жир какой-то. А свинья – она и есть свинья, пока дело до сала дойдёт она и плетень подроет и в огороде напакостит. Нет! Без этой прожаренной, пропаренной , трижды проскоблённой шкурки нет смысла в жизни чушки. ..
А плетень? Давно ли посмеивались над переселенцами, над их плетнями и сохами, а вот как оно вышло. Не хвастают ныне глухими заборами да красными воротами - где и есть они, так краска уже пооблупилась и вся былая спесь лохмотьями опадает в пыль.
Ровные ряды картошки посаженные под плужок (вот оно место при МТС) наливались цветом, а трава, пырей там или черноголовник пёрли из-под неё как на дрожжах. Чтож вы в лугах так не растёте, места вам нет кроме как на огороде. Солнце хорошее – подсушит травку чтобы снова не проросла. Да и день сегодня длинный, самый длинный в году. Пройду рядков пять пока сын спит. Не стал его сегодня в ясли отправлять – пусть дома побудет.
Ясли, как всё поменялось с тех пор когда семьями единолично жили. Кому тогда ясли нужны были? Мамки, сёстры, деды да бабки за ребятишками смотрели, учили чему надо. А теперь всех в колхоз собрали, а семьи норовят разогнать, чтобы порознь жили. Вот тебе и ясли… В ясли корм скоту кладут, а тут детей в эти ясли. Всё поменялось – вроде и земля та же, и работаешь не меньше, а вот, недостаток какой-то. И жизнь впроголодь , и село хиреет как-то. Что говорят – делаешь, а кто говорит, тот знает что делать надо? Отец, вон году в двадцать пятом всё распоряжался: пшеницу сей, неча там ярицу… А я засеял тогда ярицей десятин двадцать, лето никудышнее было, пшеничка-то не задалась. Да, а вот с ярицей так вышло, что и семья при хлебе, и я у казака доху и полушубок выменял. В извоз на Соловьёвск потом ходил – ай да люли! Какой там тебе мороз!
Доху тестю отдал, когда его с семьёй из села выселяли. На север, в Стойбу. Это в двадцать восьмом? Или нет? В двадцать девятом? Вот годы-то летят… Сгрузили на телегу что смогли и идут. А тесть и понять не может – как же так и за что, брат сродный в партизанах комиссарил, а его так позорят комиссары растакие. Хорошо что помер Гаврил тёзка, от какого-то пендицита помер молодым. Помер со стыда бы сейчас, когда брата как конокрада с винтовками ведут на глазах у всего села. Тут Костюха доху в телегу положил, тесть, здоровенный бородатый мужик прослезился, руку поднял будто хотел чего сказать, а потом махнул безнадёжно и пошёл… Дом его под правление колхоза определили, заплатили даже тестю за дом и сослали.
Все тогда на казаков грешили – и Гаврила (что комиссаром был) мол казачьим врачом зарезан был, и тестя они в ссылку определили. Поярково –то райцентром стало. А время показало – казаков самих по миру да в ссылку пустили. А про пендицит этот врач в городе говорил, что с ним в больницу везти надо сразу, а не когда уже от жара в беспамятство впадают – тогда и отходить могут. А так… Земля подчерствела корочкой, просела, приходилось подбивать, подокучивать. Зимой картошка главное блюдо – нельзя к ней сейчас с прохладцей подходить. Эх, стал бы я при единоличной-то жизни картошку полоть – не мужицкое дело, к сорока-то годам обустроил бы уже хозяйство. Ребятишки бы всё пропололи. А теперь вот старшая в городе – на учительницу выучилась, а теперь опять на каких-то курсах.
Раньше –то и не думали чтобы детей в город отправлять учиться – школу закончил и учёный. Сам то лет семь четыре класса заканчивал. Пошлёт тятя в школу в ноябре после обмолота, а в апреле уже к посевной готовься. Так и сам же в городе учился на комбайнёра и тракторного бригадира полгода без малого. Грамотой отметили, Маруся смеётся – не зря так долго в школу ходил. И то не зря! Хлебушек-то в семье всегда! А деньги, деньги-то кто кроме председателя да тех кто в МТС видит? Вот оно тебе! А то я, мол, отличница. Рисуй себе трудоднёвые палочки. Чертомель.
На низком, в ступеньку крыльце появился сынишка – четырёх ещё нет сорванцу. Босой, без рубахи с выгоревшей на солнце головёнкой, увенчанной вихром. Глаза сонные, такие же как и с ранья, когда в ясли будишь. Будто и не спал три лишних часа.
- Ты молока попил, Гелик?
- Нет
- Попей с хлебушком, потом дома весь день будешь.
Вот и наследника назвали Геликом - в больнице кто-то надоумил. Бабы теперь рожать не в баню идут, а в больницу едут, как будто роды это болезнь какая. А гелий это газ такой, которого никто сроду не видел. Раньше по святцам называли все имена понятные были, вот и… А что вот и? А у Ивана Родионовича жену Олимпиадой по каким таким святцам назвали. И без Советской власти, выходит по всякому называли. А дядька Петруха в кого дочку Домной назвал – в селе тогда ни про какие домны разговора не шло, это теперь в газетах домны да мартены. А так и звали её Домкой, вроде Томки и не замечали особости.
В эту пору, или пораньше чуточку… не раньше – в посевную дома нечасто ночуешь, постучала ночью в окно.
- Кто там? - спросила Маруся.
- Это я, Маруся, Домка, Костюха дома?
- Лёг только.
- Да не сплю я, - отозвался хозяин, и поднявшись из постели стал натягивать штаны.
- Ты домой или из дома? – спросил он Домку. Домом по привычке назывался дедовский, где жил сейчас Петруха, а сама Домна жила в Поярково, прислуживала военному.
- К тебе я, сказала Домка и разрыдалась вдруг.
Минут пять Маруся безуспешно пыталась успокоить её, и вдруг она прекратила рыдать так же резко, как и начала.
- Некогда мне плакаться, ещё назад тридцать вёрст переть. Хозяин мой, начальник заставы, предупредил меня, что утром приедут тятю забирать. Предупреди, Костюха, а мне нечего по деревне шастать. Я за околицу и в конец леса. К утру надо быть на месте.
Маруся прикрыла рот ладонью и замотала головой.
- Не разревись, Маруся, не время, - Домка кивнула головой и вышла, плотно притворив дверь.
Петруха не стал долго рассусоливать услышав весть – разбудил сына Петра, велел седлать двух жеребцов, а сам пошёл в избу. Костюха взялся за одного и, только они управились, вышел с перемётными мешками. Присели на лавку у ворот, и минуты не посидев вскочили в сёдла и шагом, неслышно по дорожной пыли растворились в ночи. Это в тридцать седьмом было. В том же году и отца расстреляли. Забрали вроде за пустяк. Не захотел отец уполномоченного в Поярково везти, отшутиться решил. Кто, мол, того полномоченного этим самым наполнил, тот пусть сам и везёт. И, надо же! На третий день увезли, сказали потом, что без права переписки… Да куда уж там… Домкин же хозяин и рассказал, что расстреляли его почти сразу. Вот и смотри судьба – мало того, что отец и хозяин был никудышний, не то, что Петруха, так и пострадал ещё как кулак и богатей. А Петруха весточку подал со временем – под Хабаровском в деревне живёт себе, стадо общественное пасёт. Тогда в Завитой продали коней – на избушку хватило, да и заначка, поди, какя была. И живой теперь и не в лагерях.
В тот год многих позабирали – как с цепи сорвались. В газетах то одни враги народа, то другие, вот и местные начали друг с другом счёты сводить. А когда паны дерутся –у холопов чубы трещат. Вот тебе, Гавриил Епифанович, комиссар ты наш, и светлое наше будущее, за которое мы партизанили – забрали мужика у сестры твоей, с тремя ребятишками осталась. Младший-то грудной ещё был. Хорошо, что помер ты вовремя. Да и деды наши вовремя – не видят, что с детьми ихними творят. А Марусин дед Яков и после смерти нас спас. Как пришлось переселиться в эту избу на кукуй, так и стала требуха печёнкой – на носу зима, печки нема. А кирпичей купить мало того, что не на что, так ещё и негде. Не стало купцов, ни в долг, ни за плату! Тут-то и пришлось разобрать памятник на могилке Якова Ивановича, чтоб печь построить. Так то, вот, значит и вышло: я тестю – доху, а его отец мне –печку. Вот тебе и согрелись…
Картошка всё не заканчивалась, а добить её нужно – кровь из носа. Марусе хватит возни ещё с огурцами, да помидорами хватит, хоть от от этой напасти её избавить. Огородница она знатная – от свекровки научилась. Матушка хохлушка и большая огородница была. Теперь на зиму столько засолено бывает, что на одних солениях перезимовать можно. А Епифановне, Нюре, сестре комиссарской так нелегко, что ой да люли… Что это я всё о плохом? Да то и о плохом, что спина уже болит, солнце так палит, что над полями плавно плывущими с ближнего увала истекает в небо марево и какими-то не взаправдишними они оттого кажутся и мир вокруг весь какой-то не такой. Когда всем ещё хуже – полоть картошку уже не так тяжело. А так…Вон Гелик бегает по двору верхом на хворостине и смеётся взахлёб. И картошку эту добью ближе к вечеру. Обедать не буду, а добью и отдохну маленько по холодку. Сын тоже обедать, поди, не попросит – ребятишки, они постоянно есть просят когда поголодают, а он как будто понимает, что всегда кусок хлеба пожевать сможет.
А тесть теперь в Рубцовске живёт, кроме Маруси никто из детей в колхозе не чертомелит. Кто на учителя выучился, кто на капитана на пароходик, кто на шофера. Живут кто в Благовещенске, кто в Ленинграде. Вот наказали самого богатого в деревне! Витя, только, младший в лагерь попал, но с перепиской. Они в школе Сталина хотели жизни научить – письмо написали. А Сталин им и говорит, мол, сами знаете как делать, так и делайте – вот вам кирки, лопаты, вот земля свободная. Как коммунизм построите – приеду и выпущу. Какой, конечно, там , к лешему, Сталин! ? Кто отца сдал? Сталин? А Нюркиного мужа? А тестя, других всех? Знаем мы кто сдал, а они только пальцем в небо тычут , Это, мол, всё оттуда, там знают всё…
Сейчас как-то поугомонились – поменяли главного в НКВД, а новый всех кто сажал, самих усадил – вот и поутихло… Да и рядков непрополотых как-то поменьше стало, воды бы попить. Константин Михайлович снял в третий раз уже намокшую рубаху и ужаснулся- там, где белоснежной кожей заканчивались рукава рубахи почти чёрными перчатками обозначились кисти рук. Так и на улицу не выйти – все знают, что человек ты по своей полухохляцкой породе смуглый, а тут под рубахой совсем бледный кто-то живёт. В поле по весне пылища такая, что рубахи не снять, а потом паут поедом ест – не буду уже народ смешить, оденусь, пожалуй. У колодца набрал воды, попил. Потом отвязал от журавля ведро и понёс в сенцы в кадушку вылить что воде пропадать-то. Вышел из сенцев – смотрит, а за невысоким заплотиком по улице не спешно бредёт товарищ.
- Аким Васильевич, куда бежишь? – вырвалось невольно. Домой на оторвановку шёл товарищ, работающий на ферме, через всю деревню шёл и сейчас точно присядет на завалинку покурить. Вот и повод отдохнуть.
- Здорово, Константин Михайлович, - Аким поплыл прямо к завалинке.
- Здравствуй.
Присели, помолчали пока Аким крутил цигарку. После второго клуба дыма он заметил:
- Жарко, - и вытер рукавом лоб.
- Так июнь – месяц две трети уже отмахал…
- Да июнь – июнем, а раньше не так мокро было, жара посуше и полегче как-то было.
- По разному бывало
- Может и по разному, а погода меняется, раньше вот зима так зима, а лето – так лето.
- А чем сейчас не лето?
- Оно, вроде и лето, да не то, парит как-то, а не так… И зима не вовремя – раньше на ноябрьские всегда чушек кололи, а в прошлом году и снег ещё не выпал, тепло было. Не к добру!
- А я помню в пятнадцатом до декабря морозов ждали…
- Так то раз и было, может. Раньше морозы сразу по сорок градусов, и до весны. А, главное –не холодно, сухо потому, что и ветра нет. А сейчас ветер и
ветер.
- Я вот что, Аким, подумал… Градусник у вас был раньше
- Да откуда у нас градусник? Мы что кулаки какие?
- А у кого был?
- Да у Яшкиных поди был, да как не быть?
- Не было, Аким, у них градусника, и у нас тоже не было.
- Да как же так не было, когда все знали что сорок градусов и не меньше.
Да так вот и знали мы: выйдет дед Тимоха на двор, поморозится немного, да и на печь. А оттуда и талдычит, что на улице сорок градусов, работать надо всем споро, чтобы не околеть.
- Тимофей Карпович умным был, паря, зря не говорил.
- Умный, да, только вот грамоты он не знал, да и катанки последнее время даже в июле носил. Галоши ему купили, чтобы их не мочить в лужах.
- Он по природе умный, а не по грамоте, а раньше всё равно всё по другому было. Вот посмотри – это лето. Лето – то оно вроде и лето, да вот не то.
Разве это лето? А?
- Ну да, разве это лето? Вот раньше было лето, вот то лето так лето, а, это разве лето?
- Вот я тебе про что и говорю, вот раньше…
- Раньше была вода так вода, вот теперь - разве это вода? Так себе вода. А раньше была вода так вода.
- Вода почище…
- А воздух? Это разве воздух, вот раньше…
- Опять ты меня подзуживаешь… а я уши тут развесил. Пойду, - сказал Аким растирая в порошок короткими толстыми пальцами то, что осталось от самокрутки, - Хватит тут меня просмеивать.
- Да какой там тебя, ты кого не спроси у всех раньше всё лучше было и погода и жизнь. А сами в одном ботинке на семью ходили.
- Раньше людей не забирали..
- Так и теперь вроде перестали.
- В рекруты не набирали.
- А в германскую набирали.
- То, паря, германец, с ним всем миром надо, да сейчас то он присмирел, не пишут про него газеты. Посмотрел как мы японцев да финнов разбили, вот и затих.
- С финнами больно уж долго возились. Там во всей чухонии народу меньше чем в Москве.
- Так там, говорят, без германца не обошлось – подговорили они финнов крепости свои резиной обделать. Наши лупят по ним, а снаряды отлетают, так-то вот.
- А как же управились тогда?
- Да германец посмотрел – посмотрел, да и подсказал что делать: полейте, мол, бензином с самолёта, да и подожгите. Наши так всё и пожгли там. Да что… победили да победили. Пойду, я пожалуй, - Аким Васильевич протянул свою лопатообразную ладонь для рукопожатия и крайне степенно удалился вдаль по улице.
Прополка пошла веселее – и конец уже виден, и солнце еще ох как высоко, но что-то отвлекло Константина Михайловича от прополки. Там, в мареве на увале появились люди. Так рано возвращаются с полей? К чему бы? Не Петров день сегодня и не Троица и не день конституции. А ведь идут, руками размахивают, будто на праздник. И село как-то сразу снаружи и изнутри наполняется шумом. Обычно бабы песни поют, когда домой идут, ухлюстаются там, а поют себе. Мёдом их не корми – дай попеть, а тут не слыхать песен. С планом что ли что не так?
Скрипнула калитка. Маруся окликнула негромко. Оглянулся – на ней лица нет, глаза красные, припухшие. Присела, будто обессилела совсем, на край колоды, и уголком платка глаза промокнула.
- Что случилось? - Константин Михайлович положил тяпку прямо на рядок и подошёл к жене.
- Германец напал, - сказала она и замерла, будто испугалась сказанного. Муж молча присел рядом. Ну почему всё вот так? Только жизнь мало-мало наладится германец нападает? Чтоб не напасть ему пораньше, пока сами мужиков ещё не постреляли.
- Ты Гелика – то кормил? - спросила вдруг Маруся.
- Утром ещё, а потом он и не просил, скакал тут на хворостине. Где ж его черти носят?
- Возле Нюры, с её Колей в луже копаются, проголодается –придёт.
- А я хотел дополоть, а потом.. два рядка осталось…
- Может тебя не заберут, а? У тебя же бронхит?
- Как раз в двадцатом был.
- Так врач тогда сказал, что если курить будешь, то год протянешь, а не будешь – поживёшь маленько…
- Вот и пожил.
- А бабы – наши ох и дуры. Я реву, а они смеются – нашла над чем плакать, где тот германец, а где мы. Не помнят они ту войну. Всё забыли… Малой кровью, говорят, на чужой территории. А я то в клубе кино смотрела про войну. Там танки, аэропланы, бомбы… а тут на днях мы у трассы работали – едут красноармейцы в полуторке. Рядком сидят винтовки штыками кверху, и поют жалобно так…
Маруся встала с колоды, посмотрела недолго в знойное марево, сделавшее вдруг таким зыбким всё вокруг, и со вздохом сказала:
- А огород прямо сегодня дополоть надо. Весь. Заберут мужиков, и нам бабам некогда станет своим заниматься. К осени, говорят, войну закончим. Дай-то бог… И завтра же за дрова похлопочи…
А то, ведь, до осени, знать бы до какой осени.
Произведение публиковалось в:
"Приамурье-2015". Литературно-художественный альманах. С.-Петербург, 2015 г.