Горе
Я выпил уже почти стакан водки, съел щи и уже принялся за котлету, а старый Мордехай так и не пошевелился. Его темные пустые глаза, казалось, втягивали солнечный свет в тысячелетнюю бездну скорби. Он мне сразу показался не очень хорошим собеседником, но этим летним субботним утром буфет вокзала был заполнен семейками с детьми. В те компании я вписался бы ещё хуже. Мой же нынешний сосед буркнул мне своё имя в ответ на моё представление и замер. Казалось уже ничто не способно вывести его в реальность, но я взял его стакан, вылил остатки чая в освободившуюся тарелку и налил туда водки до краёв. Он протянул руку и взял стакан, но когда я протянул свой, чтобы чокнуться, вдруг бесцветно и, пожалуй что, беззвучно, произнёс:
- Не надо… у меня горе. – И стал пить. Медленно, так пьют ледяную колодезную воду чтобы не свело зубы, не крякнув и не выдохнув поставил пустой стакан на стол. Я допил содержимое своего стакана и принялся было за котлету, когда он вдруг сказал, не спросил, а именно сказал:
- Вы не местный.
- Почему не местный, год уже проработал здесь после техникума по распределению, вот в отпуск к родителям еду. А дом мой теперь уже здесь
- Мы тоже раньше на Украине жили, местечко наше небольшое, не знаете таки, что и называть.
- А может знаю…
- А оно надо? Тяжело там было в Гражданскую, я думал – это горе…
- Конечно тяжело, я ведь учил – там Петлюра, Махно..
- Не знал ни разу я ни Петлюр ни Махнов, а вот Юрко, Грицько, да Стецько жизнь попортили. Вы не поверите, один уйдёт, другой придёт. Думал я – вот это горе. С голода помрём если спьяну не порубят. Мы же им самогон гнали из всего что съесть нельзя. А то что съесть можно мы прятали, вы не поверите – под свиным навозом.
- А я слышал будто евреи свинину не едят?
- Так завели, чтоб куриц не нашли. А они не побрезговали и навоз разрыли… Умерли тогда у меня двое деток малолетних. Думал –вот горе, а потом и порешал, что детки мои ничего кроме голода и разора не видели и в раю им куда лучше.
- Так нет же никакого рая!
- А если и нет – везде всё равно лучше. А потом стали колхозы.
- И снова вы подумали, что это горе?
- Да, я подумал. Весь хлеб стали увозить в город, и мы не могли спрятать немного под свиной навоз, потому, что его тоже увезли в соседний колхоз…
- Да, я слышал про временные трудности…
- А у меня ещё один ребёнок помер. Но старший сын Йося пошёл уже работать в город на завод – там пайки. А мы тоже поехали в город, потому, что уже нечего стало менять на хлеб.
- И в городе –горе.
- Нет, вы знаете, нет. Мой второй сын Абраша пошёл учеником к сапожнику – там, в городе людей много, а сапожников меньше чем у нас в местечке. Дочь Циля пошла работать в больницу, вечернюю школу, а потом пошла учиться на врача. У младшей Сонечки образовался музыкальный талант, и она стала учиться на скрипке. А потом у нас родился Миша.
- Миша?
- Да Миша – мы уже жили в городе и людям конечно удобнее называть его Миша. Меня тоже иногда звали Мишей соседи. Мы же ездили. В Харьков дочь возили на конкурсы. Нет , Мишей удобнее. Он не застал уже голода, и как рос- становился талантом. Он в школе получал пятёрки, он БГТО сдавал на значок, а потом, не поверите, пошёл учиться на фортепиано. А потом Йося стал политруком и ездил учиться в Москву, и Циля возила Мишу к нему в гости и в Ленинград. Он там на консерваторию смотрел. До нас в город как-то с той консерватории профессор приезжал и, как Мишу послушал, так и сказал ему, что после школы ему нужно в ту консерваторию. Мы, не поверите, до гражданской совсем права не имели в Ленинград ездить, а Мишу туда учиться звали. А Йосю потом сюда направили по службе, мы с женой, Соней и Мишей сюда переехали, а старшие в других городах – сами. Миша тут по небу летал на аэроплане –Йося ему устроил. Вы знаете, Миша не ел той непотребности, чем питались мы, он не видел как его отца хлещет плёткой батька Юрко, как унижали мать его. Он рос в любви и люди его любили и в школе учителя уважительно говорили: Миша – умница. Ему за всю жизнь никто не сказал: жид пархатый, а наоборот пригласили в Ленинград учиться. Вы же посмотрите как жизнь налаживается – сколько кумача на майские несли, так в Гражданскую всё местечко наше бы одели. Маленький Миша был, ботиночки, таки так себе были, а вот подрос и приличные справили. Это, не поверите, так хорошо когда растёт ребёнок, а жизнь вокруг всё краше становится… Вот и познал я, что есть настоящее горе!
- Какое горе – то когда всё хорошо?
- Что хорошо?
- Ну, ребёнок растёт, жизнь становится…
- Вы, что, не понимаете? Нет больше Миши…
- Как нет?
- Позавчера они купались в речке. Прыгали с моста. Миша, он, знаете такой смелый. А там свая от старого мостика под водой … Миша, он, не поверите никогда не был несчастным, он не знал как это быть несчастным, он даже с улыбкой умер – даже воды не нахлебался…
- Но может…
- Нет! не может, не может нигде ему быть как здесь было. И он не увидит светлого нашего будущего! Вот горе, не может быть горя большего. Мы будем хоронить его завтра я жду здесь старших детей. Приедут все, я не мог не дождаться их. Такое большое горе перенести можно только вместе. И, кушая каждый сладкий кусок, мы будем всю свою жизнь думать о Мише…
- Простите, - мне вдруг стало зябко, -У меня поезд сейчас, я пойду пожалуй. Я вылил водку себе в стакан, залив полстола потому, что получилось « с верхом», влил в себя, и, попрощавшись пошёл к своему поезду. Упросил строгую проводницу впустить меня в вагон пораньше и завалился спать в своём купе.
Я проспался было и побрился, чтобы предстать огурчиком перед родными, но где-то под Оршей к нам подсел дядька, у которого в огромной суме оказалось сало, копчёные колбаски, зельцы какие-то, каравай и бутыль… Вот оно, Миша, светлое наше будущее бормотал я себе под но во хмелю или уже во сне… Когда мы приехали в Москву слово война меня тронула не сразу – я всё еще жил огромным горе Мордехая.
Произведение публиковалось в:
proza.ru