Игнатова Банька
Я очень люблю ходить в баню париться. Не мыться, а именно париться. И не млеть в суперсовременной кафельной хоромине с массажистами женского пола, а париться в баньке рубленой, с закопчённой каменкой, с полком и деревянными шайками.
Своей страстью я обязан Деду Игнату Зенкову, жившему когда-то по соседству. Сразу скажу, что дед был парильщиком неподражаемым и непревзойдённым. Как-то раз, когда я учился в классе третьем-четвёртом, обратился он к моему отцу с необычайной просьбой:
- Илья, разреши своему Валерке помогать мне париться.
Отец удивился и спросил:
- А что, твоя бабка уже не годится в парильщики?
На что дед с присущей ему категоричностью и ответил:
- Женщин надо беречь. Они и так каждый день у печки парятся.
Отец посмеялся и согласился:
- Пусть парит - здоровее будет.
И стал я ходить в баню вместе с дедом Игнатом.
Быстро освоив незнакомое дело, был им окрещён заряжающим. Поясню почему. Дед Зенков на войне был заряжающим в танке. И привёз с войны шлем танкиста, несколько медалей и алюминиевую кружку, которую называл военным трофеем. Привёз и страшный багровый шрам на шее - горел в танке. И вот, поддавая ковшиком в каменку, я напоминал деду о его армейской специальности, потому и назван был заряжающим.
Дед Зенков срубил собственными руками баню без предбанника, только как парилку. Строго запретил своей жене, для меня бабушке (пусть простит она меня на том свете: напрочь забыл её имя), в ней стирать: «Свои ландухи мой в дохани».
Это сейчас сельчане превратили бани в моечные и прачечные, извратив истинное предназначение бани - чистилища души и тела.
Банный процесс у деда, выражаясь по-современно-му, был поставлен высокопрофессионально. Топилась баня только берёзовыми дровами, специально заготовленными и сложенными в отдельную поленницу. Веники он готовил только дубовые, не признавая берёзовые, считая их пригодными только для глажения по известному мягкому месту. Заготавливал в первой половине сентября, своеобразно определяя нужный момент: «Пришчо время бульбу копать - теперь и веники заготовлять».
И ветки дома л не все подряд, и не с деревьев. Срывал тонкие гибкие прутики с крупными листьями, выросшие у пней спиленных дубов. Тщательно перебирал их, формируя самый настоящий веер с распущенной метёлкой.
Делал веники разных размеров: небольшие - для первого пара, побольше - для второго, большие, напоминающий метёлки, - для опрыска ледяной водой.
Был у него, как ни странно, может быть, прозвучит, и костюм парильщика. Состоял он из танкистского шлема, рукавиц из специальной непромокаемой ткани и вязаного шарфа. Да-да, шарфа, которым дед завязывал шрам на шее. Имелась и ещё деталь, предохранявшая от палящего жара мужские признаки деда Игната. Назову её гульфиком, хоть сам Игнат называл иначе.
Протопленную баню бабушка специальным самодельным ножом - скребком почти добела выскабливала. Скоблила полок, давки, шайки и даже пол. Настаивала в крутом кипятке мяту, душицу и другие травы, названия которых неведомы мне до сих пор, и этим-то настоем обливала стены бани. Плескала и на раскалённые камни, отчего банька вмиг наполнялась непередаваемым словами ароматом. Этот букет щекочет мои ноздри и по сей день.
Самую ответственную операцию, запаривание ве-ников„дед совершал сам. Это не было убогим замачиванием в тазике, после которого веник превращается в нечто похожее на мочалку. Это было самое настоящее священнодействие. Дед веники именно запаривал, для чего плескал он несколько ковшиков самого крутейшего кипятку на камни и подставлял веники мо г пар, крутил их, пока засохшие листья не размокали.
В клубах пара, с красным потным лицом, раздетый до пояса и с веником в руках дед напоминал язычника, совершающего магический ритуал!
Подготовленные таким образом веники он раскладывал по местам: небольшой - на полок, средний - на Давку у полка, большой - у бочонка с ледяной водой. Вот тогда-то и наступал долгожданный, волнительный момент, передаваемый двумя коротенькими словами: готова банька!
В субботу ровно в 7 вечера (время не менялось) входил я к Зенковым. Заставал деда с густо намыленными щеками, с опасной бритвой в руке - он «скоблился». Бабушка суетилась возле печки, и по всему дому пахло тестом, кипячёным молоком, свежестиранным, занесённым с мороза бельём.
Я скидывал фуфайчонку, другую верхнюю одежду, оставаясь только в майке и трусах. Хватал вязаную не по моему размеру лыжную шапочку, полотенце, набрасывал на голые нлечи фуфайку, обувал на босу ногу валенки и по узкой утоптанной тропинке мчался в баню. Вваливался, скидывал одежду, ошу-гцая каждой клеточкой тела палящее дыхание бани. Грелся, впитывая в озябшее тело прокалённое, дурманом пахнущее тепло, пододвигал ближе к каменке бадейку с хлебным квасом.
Хлопает входная дверь, и в клубах пара появляется дед Игнат в танкистском шлеме, в драной шубейке, кальсонах и валенках. Довольно крякнув, суетливонеторопливо скидывает одежду. Надевает недостающие дета ли костюма парильщика, заматывает на боку тесёмку гульфика, погрев руки над каменкой, натягивает рукавицы и блаженно растягивается на полке:
- Валерка, заряжай!
Я, набрав в ковшик кваса, плегцу на камни - и тотчас струя пара с шумом вылетает и обволакивает бывшего танкиста. А он стонет:
- Опять заряжай!
Я заряжаю и, согнувшись на лавочке, снизу поглядываю на деда. Он лениво помахивает веником, раздувает ноздри, дышит носом. И снова:
- Валерка, заряжающий, поддай!
Ещё один ковшик кваса выплёскивается на каменку, и с полка раздаётся блаженный стон. Я натягиваю по самые глаза шапочку и скрючиваюсь почти у самого пола. С полка доносятся размеренные удары веника.
- Валерка, ещё капелюшку поддай! - требовательный вскрик деда Игната. А я прибрасываю: «Капе-лютттка - полковшика, но не меньше и не больше».
Поддаю, и дедов стон уже переходит в рёв, и веник стучит неистово, прорываясь сквозь какие-то дикие звуки и целые выражения, и опять (не ослышался ли?) несётся с полка просительно-грозное:
- Валерка, ещё капелюшку да уважь - попарь старика!
Я лезу на лавку, поглубже натягиваю шапочку, беру рукавицы и, согнувшись, хлопаю деда по спине!
- С потягом, Валерка, с потягом! - и я выполняю его волю. Дед извивался как только что выкопанный дождевой червяк, мычит, а потом и вовсе запевает:
- По берлинской мостовой едут, едут казаки. Ка-за-ки, ка-за-ки. Едут, едут по Берлину наши казаки... Ух, хватит!
Дед слезает с полка и, уронив голову на свои сложенные руки, отдыхает на лавочке. И совсем уже неожиданно для меня:
- А ну-ка ещё поддай, заряжающий!
Я поддаю и отступаю к двери. Игнат на полке неистовствует, истязая себя как великого грешника.
Наконец, выдыхает:
- У, Валерка, охолодь!
Беру в руку веник-метлу, окунаю в бочку со стучащими о бока льдинками - и опрыскиваю парильщика йедяной водой!
Дед ревёт быком:
- Заряжай!!! - и дикое самобичевание продолжается.
Постепенно веник успокаивается, Игнат замирает, а потом медленно сползает с полка и, скинув шлем, выплывает во двор купаться в сугробах.
Я быстренько навожу прохладной воды, обливаюсь.
Появляется дед. На его красном теле снег, вода ручьями стекает на под* Он торопливо натягивал шлем:
- Заряжай!!!
Я заряжаю, прыгаю в валенки и, дымясь на морозе распаренным, почти голым телом, бегу в дом Зенковых, где бабушка отпаивает меня квасом, вытирает полотенцем, помогает одеться.
Потом усаживает за стол, наливает свежезаварен-ного забеленного кипячёным молоком солёного чая. Да, солёного: бабушка - гуранка.
Если кто не знает, гураны - от смешанных браков пришедших на Амур русских людей и местных народностей: маньчжуров, эвенков, гольдов и Других. Гураны обожают солёный, забеленный молоком чай, к которому подаются, как у Зенковых, пирожки с творогом, черемшой, ватрушки, булочки с маком, медовые пряники.
Входит Игнат. Не снимая шубейки, валится на деревянный топчан. Бабушка уходит в баню. Отдышавшись, дед меняет в соседней комнате прилипшие к телу кальсоны на сухие и усаживается за стол, на котором красуются «четки» - 250-граммовые бутыльки с водкой. Горлышки их залиты поверх пробок сургучом. А по соседству дымится отварная картошечка, залитая обжаренным с луком салом. В зелени истекает соком нарезанная селёдочка (домашнего, да, посола).
Постучав по сургучу, дед открывает пробку, выливает водку в военный трофей - алюминиевую кружку. Удовлетворённо хмыкает:
- Тютелька в тютельку! - и одним махом выпивает.
Занюхав кусочком хлеба, тянет в рот селёдку - всё
это чинно, не спеша. А у меня после жаркой парилки и плотного ужина глаза просто слипаются. Наскоро прощаюсь с Игнатом и ухожу.
И так повторяется каждую субботу. Нередко с разными историями; так однажды дед вышел из сугроба в крови - её тонкие струйки стекали на пол парной, а Игнат недоумённо оглядывался:
- Откуда это?
Подхватился, натянул кальсоны, валенки, выскочил на улицу, и обратно я его не дождался уже. А зайдя в дом, нашёл деда уже в изрядном подпитии.
- Ты знаешь, Валерка, что бабушка-то уделала? Летом подвязывала малину возле бани колючей проволокой, а осенью проволоку не убрала - запамятовала, должно быть. Вот и получил я в мирное время ранение, - он ткнул пальцем в засохшие капли крови. - Мало что ли я рвал колючку на фронте! -стукнул кулаком по столу так, что «четки» попадали.
Помолчал. Поднял кулак к лицу, разжал пальцы и стал рассматривать. - Я бабушку вот этой рукой ударил, и она из дома ушла... Отрублю теперь эту руку!
- Уж лучше голову отруби, - раздался спокойный бабушкин голос.
Она стояла в дверях, и одна шека у неё припухла.
Дед Игнат покорно подставил шею с багровым шрамом:
- Отрубай!
И не поднимая головы, прибавил, уже для меня:
- Ты знаешь, какая она, бабушка?
- Знаю, добрая.
- Она - святая! Да, святая. Когда я чуть не стрел в танке под Курском и гнил потом заживо в госпитале (есть такой город Энгельс), так вот она тогда продала корову и через всю Россию ко мне приехала. Привез-Да гусиный жир, мази, настойки на травах - и выходила меня. Как второй раз родила.
- Не рожала я тебя, - обронила бабушка, проходя с бельём. Оставила на лавке кальсоны:
- Переоденься, рубалыцик, - и ушла в баню.
Дед поднялся, взял кальсоны и, пьяно покачивясь,
подался в другую комнату. Вскоре оттуда Донеслось чертыханье, стук упавшего тела и недоумённое:
- Надо же угодить двумя ногами в одну гачу! Хорошая примета. Значит, корова двойню принесёт.
Выйдя на кухню и потерев ушибленный, видимо, бок, с примиряющей интонацией предложил:
- Давай почаюем, заряжающий! - и прибавич, уже прихлёбывая из трофея. - Хочешь узнать, почему я так крепко парюсь? Потому что хочу перед ней, святой, чище быть. А я её по лицу рукой... Теперь за всю оставшуюся жизнь не отпарюсь и не отмоюсь - и принялся опять рассматривать свою ладонь.
.. .С той поры прошло много лет и зим. В послений раз помыли (не попарили), собрали и проводили в последний путь до. ia Игната Зенкова. Нет уже и его супруги, да и баньки нет - разобрали на дрова. А мне по-прежнему слышится стонуще-требующий голос деда Игната:
- Валерка, заряжай! Поддай капелюшку. Охолодь ... Попарь... С потягом, с потягом... под лап... Заряжай!..
И я иду в баню париться.
Произведение публиковалось в:
"Два берега". Сборник рассказов. - Иркутск, 2019 г.