Компромат
Тимофей Прокопьевич Алдонин, а по-деревенски просто дед Тима, уйдя на пенсию, спокойно доживал отмеренный ему земной срок. Жил он одиноко, летом копаясь в огороде, а долгими зимними вечерами перечитывая полюбившуюся шолоховскую «Поднятую целину» и перелистывая старые журналы.
Не имея сил и желания, никакой живности на подворье не держал, не считая пса-маломерка Полкана, отличавшегося неистребимым бесстрашием и смело вступавшим в отчаянные схватки с громадными псами. В них он неоднократно был бит и покусан, но от этого пыла своего не умерил и справно нёс охрану подворья, облаивая прохожих, проезжающие машины, шныряющих собратьев-собак и даже низко пролетающих ворон и сорок.
Прожив долгую жизнь, дед Тима философски относился к различным житейским передрягам, считая, что всё происходящее делается только к лучшему. Поэтому он без особой сердечной боли пережил развал огромной державы, родного колхоза, в котором проработал пасечником свои лучшие годы. Без поросячьего визга встретил он и демократические перемены, благодушно поглядывая выцветшими глазками на перевернувшийся в один миг привычный мир.
Но постепенно его благодушие начало таять, всё больше тревоги и страха входило в душу. С тихим ужасом наблюдал Тимофей Прокопьевич за тем, как разворовывалось, растаскивалось, пропивалось добро, нажитое потом и мозолями людей старшего поколения. Созданное чужим трудом оборотистые людишки в наглую растаскивали, причём большая часть пускалась на пропой. Беспробудное дикое пьянство захлестнуло село. Пили по поводу и без повода, пили с горя и с радости, старые и малые, мужчины и женщины. Пили, потеряв привычные тормоза, пили от безысходности, ошалев от вседозволенности, захлебнувшись свалившейся невесть откуда свободой. Пили до умопомрачения, теряя человеческий облик, здоровье и даже самое дорогое - жизнь. И росли, росли на сельском погосте свежие могильные холмики сгоревших, изувеченных, убитых по пьянке, утопивших свою жизнь в стакане сивухи.
Как чертополох в огороде, буйно расцветала торговля самогонкой. Особенно удачно шла торговля у соседки Тимофея Прокопьевича Клавки Долгополо-вой, женщины оборотистой, хваткой, вертлявой, несмотря на телеса необъятных размеров. Клавка поставила производство на поток, имея два самогонных аппарата, которые капали «косорыловку» круглосуточно. Для удобства покупателей в ночное время самогонщица повесила электрический фонарь и колокольчик.
Бурная коммерция соседки создавала определённые неудобства для Тимофея Прокопьевича: фонарь светил прямо в окно, мешая спать, а колокольчик будил Полкана, который своим лаем будоражил не только своего хозяина, но и других собак в округе.
Тимофей Прокопьевич старался не замечать этого, прячась в своём мирке, как Полкан в своей будке. Но в один день мирок Алдонина рухнул: беспредел пришёл на его двор. Возвратясь из магазина, Тимофей Прокопьевич обнаружил возле крыльца большую лужу воды. Не поняв причину, он обошёл её и принялся открывать дверной замок. А открыв, не увидел на привычном месте алюминиевую флягу с водой. И вспомнил, что забыл занести её, привезя от колодца. А воры воспользовались: воду слили, а флягу упёрли.
Со двора соседки долетел громкий стук. Тимофей Прокопьевич оглянулся и увидел, как Клавка, некрасиво нагибаясь и оголяя толстенные, в складках жира ноги, бьёт молотком по фляге. Дед Тима выдохнул: «Фляга» и затрусил к забору соседки. Уцепившись за штакетины обеими руками, задыхаясь, он выкрикнул: «Фляга! Моя фляга!»
Клавка, колыхаясь мощным задом, не обращая внимания на крики старика, продолжала колотить тяжеленным молотком по белобокой фляге, превращая её в груду металла. Закончив своё гнусное дело, она разогнулась, подняла багровое лицо и рыкнула в сторону соседа: «Бартер! Тебе не понять, старый пень».
Клавка часто употребляла в своей речи непонятные чужеземные слова, вкладывая в них своё понимание. Закончив уродовать посудину, она потеряла к деду Тиме последний интерес, легко подхватила искорёженную флягу и потащила к сараю, где хранила металлолом («драгметалл», как говаривала она).
Тимофей Прокопьевич, ошарашенный такой наглостью, дёргая за штакетины и пытаясь подпрыгнуть, завопил Клавке в спину: «Губишь! Спаиваешь! Воруешь! Торгу ешь!»
Бабёнка остановилась, развернулась к Алдонину и, подбоченясь, игриво пропела: «Да, торгую. Торгую алкогольной продукцией. В стране свободный рынок». Затем добавила, покачивая могучими бёдрами: «Будет навар - буду и телом торговать».
Тимофей Прокопьевич чуть не задохнулся. Глядя на заплывшую фигуру Клавки, в её глаза, с красными от недосыпа веками, на кофту засаленную, сбитые, давно не чёсаные волосы под грязным мятым платком, он выдохнул роковую фразу: «Ты... Тебя... Да тебя в базарный день за десять пирожков никто не станет!» Произнёс и оглох. Оглох от залпа Клавкиной отборной матерщины. Залп был такой силы, что даже бесстрашный Полкан, зажав хвост между задних ног, забился в конуру.
С этого дня жизнь для Тимофея Прокопьевича превратилась в кромешный ад. Соседка-самогонщица объявила ему войну. Прежде всего Клавка обустроила свою торговую точку так, чтобы создать Алдонину массу неудобств. Вместо фонаря она повесила мощный прожектор, луч которого был направлен в окно его дома и пробивал любые шторы. Теперь Тимофей Прокопьевич мог читать, не зажигая света. Вместо колокольчика водрузила пожарный колокол, от которого вздрагивал не только дед, но и храбрый Полкан.
Терпение у Тимофея Прокопьевича лопнуло, когда он увидел двух девочек-подростков, стоящих у соседской калитки и робко дёргавших верёвку, привязанную к языку колокола. На следующий день он встал рано, тщательно выбрился, надел выходной костюм и направился в администрацию, по старинке называемую сельсоветом.
В кабинете за большим столом сидела женщина и говорила по телефону. Увидев посетителя, она, не прерывая разговора, кивком головы указала на стул. Тимофей Прокопьевич, присев на краешек, стал разглядывать главу администрации. Он помнил её молоденькой девушкой, когда та ещё только приехала в их село и выглядела малость старше вчерашних девчушек у калитки самогонщицы, а теперь превратилась в зрелую женщину.
Закончив разговор, она приветливо улыбнулась:
- Что привело вас, уважаемый Тимофей Прокопьевич, в наши Палестины?
Дед ободрился и сбивчиво начал рассказывать об украденной фляге, о девочках, покупающих самогон... Улыбка на лице у главы постепенно растаяла, и, вздохнув, она качнула шарами золотых серёжек:
- К сожалению, мы не можем бороться с самогоноварением: нет указаний сверху - и ткнула пальцем в потолок.
Тим посмотрел на потолок, ничего там не обнаружив, вопросительно взглянул на главу:
- Как не можете? А людей травить можно? Желая успокоить Тимофея Прокопьевича, глава
произнесла:
- Ну скажем так: против самогонщиков должны быть доказательства, улики. Компромат, одним словом. Соберите его, вот тогда мы и примем меры, - и уже подталкивая Алдонина к выходу, присовокупила с иронией в голосе. - Побольше и покруче соберите компромат и непременно оформите письменно. - И уже закрывая за Тимом дверь. - В двух экземплярах компромат, обязательно в двух!
Вернувшись домой, дед сел возле Полкана и поделился с ним, единственным близким существом:
- На Клавку кап-п-промат собирать надо. Вот так. Ты знаешь, что это такое? - Полкан вильнул хвостом. - Вот, не знаешь - и я тоже. Мат-то мы знаем, а вот что вместе с матюгами собрать?
Войдя в дом, Тимофей Прокопьевич достал из комода два чистых листа, вырванных из школьной тетради. Аккуратно разложил на столе, разгладил, рядом пристроил ручку - и надолго задумался, чувствуя беспомощность перед девственной чистотой бумаги. Наконец, решительно пододвинул один лист и написал в правом жирную единицу, что означало «Компромат. Экземпляр №1». В середине листа написал «Отравители» и столбиком фамилии всех, кто гнал самогонку. Получилось два десятка, и в конце листа он написал: «Компромат собрал Алдонин Тимофей Прокопьевич». И подпись почти печатными буквами.
Перед вторым листом он растерялся, не зная, как с ним поступить. Чуть не плача, повернулся к окну и смотрел в огород на цветущую картошку, бушующую барыню-капусту. Вдруг подумал, что будущей весной некому будет пахать его огород. Ведь схоронили недавно вечного пахаря-сеятеля Виктора Николаевича Кузнецова, каждую весну поднимавшего деду Тиме огород.
И встал Витя перед ним как живой, с просветлённым лицом, осторожно ступающий по свежевспахан-ному. Будто не раздавил могучий «Кировец» своего пьяного хозяина, будто не запахал его, выпавшего из кабины, будто не оставил на виду только кисть со всем известной наколкой - изображением восходящего солнца.
Тимофей Прокопьевич машинально взял ручку и записал фамилию пахаря. Второй в списке он обозначил Антонину Владимировну Збруеву. Тоню, Тонечку, сельскую певунью и хохотунью. Уснула она вечным сном, опустив хмельную головку на крышку кухонного стола (подарок на свадьбу). Закрыла заслонку непрогоревшей печи - и угорела, не дожив до конца медового месяца.
Третьим в списке встал заядлый рыбак Александр Васильевич Мамонтов. Радостно суетливый, мокрый, измазанный чешуёй и такой же могучий, как и пойманная им рыбина. И он же - с опухшими мутными, глазами, трясущимися руками на дребезжащем велосипеде, меняющий засохших гольянов-карасиков на банку браги. И заключительная картинка: как тонет он в придорожной канаве вместе с велосипедом - захлёбывается кишащей головастиками водой.
До Тимофея Прокопьевича доносится стук топора
- живое напоминание о Степане Батурине, плотнике от Бога, мастерски зарубающем углы дома. Половина села срублена его топором, а умер Степан Григорьевич от болезни со змеино-шипящим названием: цирроз печени.
Запишет дед Тима и Николу Фирсенко, колодезных дел мастера. Все колодцы его стоят как игрушечки и поят людей чистой прохладной водой, только нет самого Николы. Как нет и непревзойдённой стряпухи Анны Волошиной, обносившей блинами и пышными пирогами соседей и родственников. Как нет и Дениса Помалюка, подшивавшего валенки так, что голенища изнашивались, а подошва держалась намертво.
Скорбный список растёт, и хотя устал Тимофей Прокопьевич, прерваться не может, боится пропустить кого-то из односельчан, закончивших жизненный путь раньше срока. Хочет обозначить полностью их имена, отчества и фамилии, но, увы: многие так и ушли Серёжками, Игорьками, не дожив до Андреевичей и Ивановичей.
Сегодня они будто живые входят в алдонинский дом, рассаживаются на табуретках, диване, кровати; он видит их лица, слышит голоса, узнаёт по походке, по только им присущим жестам. Они теснятся возле стола, заглядывают через плечо, ищут свои фамилии
- и у всех сегодня трезвые лица и человеческие голоса. Он видит их людьми, че-ло-ве-ка-ми. Хоть на этом свете многие запомнились по-другому.
Тимофей Прокопьевич слышит собственный голос и обмирает, понимая: это он не с собой говорит, как бывает у стариков, долго живущих в одиночестве. Он с ними говорит, с мёртвыми, с покойниками - поддерживает беседу, спрашивает, отвечает и даже пересказывает сельские новости. Ужас ледяным ветром шевелил остатки волос на его голове, холодная испарина выступает на лице. Несколько капель срываются и растекаются на листках уродливыми кляксами. Изношенное сердце колотится в груди пойманной птицей. Тимофей Прокопьевич медленно поднимается на противно дрожащие ноги, цепляется негнущимися пальцами за косяки дверей, выползает на свежий воздух. И долго стоит возле будки Полкана, смиряя бешеный бег сердца.
Успокоясь, он треплет Полкана за уши, раздевается и смывает липкий холодный пот. Достаёт свежее полотенце, тщательно вытирается, после чего заходит в дом и аккуратно складывает в комод исписанные листки.
Утром Тимофей Прокопьевич просыпается рано и первым делом кормит Полкана. Тщательно бреется, надевает выходной костюм и внимательно перечитывает написанное. На втором листке видит кляксу и на оборотной стороне приписывает ещё несколько фамилий. В углу тщательно выводит: «Они умерли от самогона. Компромат написал Алдонин Т.П.» Аккуратно складывает листки, бережно укладывает во внутренний карман пиджака и решительно выходит из дома.
В администрации, постучав в знакомую дверь, входит в кабинет. Глава неподвижно сидит за столом и не мигая смотрит перед собой. Сухо поздоровавшись, кивает на стул - она явно не в духе. Тимофей Прокопьевич осторожно достаёт листки, бережно разглаживает их и выкладывает перед главой.
- Что это? - даже не посмотрев.
- Компромат. Вы говорили, в двух экземплярах. Она берёт один лист и начинает читать, но откладывает, небрежно бросив:
- Я их знаю без вас, - берёт второй лист. - Это что?
- Это люди. Они умерли от самогона!- выкрикивает Тимофей Прокопьевич с непривычной решимостью. - Их отравили самогоном, и теперь они там, -указывает в сторону погоста.
- Я знаю, что они умерли.
Тимофей Прокопьевич наблюдает за покачиванием её серёжек и не знает, куда деть руки. Она поднимает глаза и багровеет:
- Вы кто? Врач? Патологоанатом? Ещё один правдоискатель отыскался!
Тимофей Прокопьевич смотрит на эту женщину и изумляется - так похожа она сейчас на Клавку-самогонщицу. Он разворачивается и идёт к выходу. Глава догоняет его и запихивает в карман пиджака скомканные листки. Подталкивает к двери, повторяя скороговоркой:
- Вы на пенсии, так сидите себе на завалинке, грейтесь на солнышке. Отдыхайте. Не ваше это дело - собирать компромат. Извините меня, я тогда пошутила. Да идите, идите же... - почти выталкивает его.
Тимофей Прокопьевич плетётся домой. У двора Долгополовой ускоряет шаг, отворачивается, лишь бы только не видеть соседку. Но он слышит, как Клавка зовёт живущую через улицу Надю Сулину: «Надюш, выйди-ка на минутку! Сколько самогонки-то будете брать на поминки?»
Он вспоминает, что на днях сгинул спившийся брат Нади Сулиной, Лёнька.
Клавка со звоном моет бутылки в бочке с позеленевшей дождевой водой. Ночью у её дома тормозит озверевшая техника, ухает колокол, слышатся пьяные голоса. Луч прожектора бьёт в олдонинское окно, освещая лежащего на кровати Тимофея Прокопьевича. Он плачет.
Произведение публиковалось в:
"Два берега". Сборник рассказов. - Иркутск, 2019 г.