Товарищеский суд
Здание районного суда приютилось под одной крышей с прокуратурой и адвокатской конторой. Советская Фемида не делила карательные и защитные функции, полагая их родственными ветвями на древе юриспруденции. Правосудие должно торжествовать при власти рабочих и крестьян согласно закону, по которому «степь плодородит». Таблички по обе стороны входной двери были выполнены одним и тем же трафаретом неведомым мне местным наследником живописного таланта великого кобзаря Тараса Шевченко. Все учреждения начинали работать с девяти утра. Отметив про себя, что украинские чиновники, подобно дальневосточным, не любят спешить на работу в одной толпе с трудовым людом, я толкнул калитку и вошёл в небольшой квадратный дворик.
Грушевые деревья, вперемешку со старыми яблонями и дубами, сомкнувшие кроны над крашеной строгим суриком скамейкой с прямой спинкой, давали прохладную тень. Июльское солнце уже изрядно припекало на улице, я успел порядком нажариться под его прямыми лучами, идя сюда от центра городка.
За невысоким штакетником ограды проблёскивала сквозь купы приречных садов Рось, испокон веку бегущая в каменистом ложе к Днепру. Ниже плотины речка была загромождена крупными гранитными и базальтовыми валунами. Переливаясь через них, поток дробился на несколько водопадов. Их немолчный звук долетал во дворик, напоминая шум ветра в лесу.
В моём распоряжении было еще часа полтора. Можно привести себя в порядок и собраться с мыслями.
В мае и июне того года мне предстояла учёба в институте повышения квалификации Всесоюзного телерадиокомитета. Я работал старшим редактором молодёжных программ Амурского радио и настал черёд «ехать в Москву разгонять тоску». Два месяца столичной жизни сулили кучу разнообразных удовольствий, начиная от театра и кончая неспешными прогулками по старинным улочкам и паркам. Лекции светил филологических наук и знаменитых журналистов обещали немало полезных сведений и впечатлений.
Время учёбы мелькнуло, как тень от самолёта. И вот я на родине отца, плодородной черкасской земле.
Не верилось, что из этого изобильного края отец был вынужден спешно уехать вместе с семьёй дядьки Матвея, младшего брата матери, в самом начале «голодомора», искусственно организованного ретивыми исполнителями продовольственных заготовок, когда колхозные амбары и «клуни» на частных подворьях подчистую выгребались до единого зёрнышка. Шёл 1932 год. Даниил окончил семилетку, что по тем временам сулило неплохие перспективы, но отнюдь не в родных местах. Шестнадцатилетний парубок отправился «шукать соби долю» на «Дальний Схид». Дома в селе Кошмак оставались бедовать отец Сергей с матерью Степанидой, а с ними младшие Елена, Евдокия, Антонина, Иван и только что народившаяся годовалая Надюшка, которая уже с пелёнок заработала тяжелейшую болезнь, виной чему был голод.
Память пунктирно воссоздавала нить отцовой жизни.
Приехали переселенцы в Завитинск, железнодорожный городок на Транссибе. Семья Матвея и его жены Фёклы пустила здесь глубокие корни. К двум дочерям-малолеткам, родившимся на Украине, добавилось еще шесть детей. Матвей как устроился грузчиком на угольный склад в депо, так и не выпускал из мозолистых рук громадную совковую лопату, пока не заработал с её помощью горба.
Даниил избежал подобной участи. Свидетельство о семилетнем образовании сыграло свою роль. Для начала устроился на службу в местной юстиции товарищем прокурора, писал различные бумаги и протоколы. Слава богу, до недоброй памяти «ежовщины» было ещё не близко, хотя нравы и порядки в надзорных органах строжали день ото дня. Именно с той поры стал Даниил молчалив, словами не разбрасывался попусту; прежде чем сказать что-либо, не один раз прокручивал мысль в высоколобой голове. Поднаторев в русском языке, основательно возмужав и скопив деньжат, отправился в Благовещенск. Почему поступил в фельдшерско-акушерское училище, отец не рассказывал. По малолетству я не расспрашивал об этом, а с годами отец отошёл от медицины и неохотно ворошил прошлое.
Так получилось, что ранняя самостоятельность развила в отце крепкий характер. В череде этапов служебного роста прошёл через крутые ступеньки советской и партийной работы. Окончил очно Хабаровскую высшую партийную школу. Вершиной карьеры стала должность заместителя председателя Тамбовского райисполкома. Был многолетним депутатом районного Совета. На его плечах лежала ответственность за развитие сельского хозяйства в самом хлеборобском районе Приамурья.
Ходил батя в полувоенного покроя френче и галифе, носил по будням яловые, а по праздникам хромовые сапоги и фуражку-стали нку. Таков был стиль одежды районного начальства в ту пору. Да и то, месить грязь по полям в сапогах полегче, чем в ботинках. Имел правительственные награды, из которых первой стала медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов», а потом за ней шли медали за Победу и её юбилеи. Была медаль и за освоение целинных земель, которых в Приамурье оказалось немало. Про почётные грамоты умолчу, при желании ими можно было обклеить все стены нашего дома.
Трудная и ответственная работа, за которую, чуть что, и на партийный «ковёр» могли вызвать, насобирала немало хворей в крупное и сухопарое тело. Пенсия и заслуженный отдых позволили отцу, при помощи прикроватного столика с лекарствами, протянуть ещё почти двадцать лет. Он регулярно писал письма на Украину матери и сестрам, с праздниками и днями рождения поздравлял телеграммами. Каждый месяц откладывал из своей пенсии областного значения по паре червонцев. Потом шёл на почту и один раз в квартал посылал денежный перевод в Кошмак. А ещё раньше, когда работал, два-три раза в год отправлял на родину продуктовые посылки. Что мог положить в них дальневосточник? В основном, в фанерный ящичек клалась копчёная и солёная красная рыба, тщательно упакованная сельдь. Обязательно в гостинцах занимали своё место кулёчки с конфетами и печеньем. Преимущество отдавалось карамелькам в обвёртке, чтобы уберечь сладости от рыбного духа. Сюда же помещались мясные консервы. Ящички заколачивались фанерной крышкой. Упакованную тару мама обшивала белой материей, на которой отец писал химическим карандашом адрес.
В ответ с той же периодичностью мы получали, заколоченные теми же самыми гвоздиками, знакомые нам ящички, в которых плотно лежали холщовые мешочки с сушёными фруктами цельным черносливом, нарезанными повдоль грушами, тонко нашинкованными яблоками и тёмно-алыми бусинками-вишнями, сморщенными от сушки на домашней печи и ужавшимися едва ли не вполовину. Особо на дне помещался мешочек с грецкими орехами, которые, судя по чёрным подпалинам на боках и крошкам пристывшей золы, жарились в самой печи. В середине упаковки, для сохранности, обязательно стояла баночка с вишнёвым вареньем, накрепко укутанная в обрезок старой клеёнки.
Когда отец вскрывал посылку, то не спешил сразу же вынимать лакомства. Наверху обязательно лежал двойной листочек, вырванный из школьной тетрадки. Писала обычно тётя Лена крупным почерком. Мы слушали отца, читавшего о новостях в далёкой семье. Читал он по-украински, в особо трудных местах пояснял некоторые слова и выражения. В конце письма обычно тётушка «бажала» нам счастья и здоровья, что не требовало толкования. Помню, в раннем детстве меня особенно удивляло, что зимой на Украине нередко идут «дощи». За окнами нашего дома бушевала метель, сугробы высились порой до краёв забора, а там такое...
А уж какой компот получался из присланных сухофруктов! - наваристый, сладкий-пресладкий, ароматный и густой. Мама варила компот лишь на праздники, а праздников в те годы было мало, не то что сейчас...
Я достал из походной сумки тёмно-синий блокнот в ледериновой обложке форматом в ладонь, вручённый отцом в апреле перед моим отлётом на запад. Аккуратным почерком на первой страничке был прописан маршрут от Корсуня до Кошмака. Для большей наглядности ниже нарисована схема движения, с указанием номеров автобусов и расписанием.
Далее была изложена суть моего визита в районную прокуратуру. Вкратце дело состояло в следующем.
С первыми весенними дождями сосед, чьи владения размещались на склоне холма выше фамильной усадьбы нашего рода, прокопал канаву для отвода воды. И она залила низ огорода, где к тому же размещался колодец. Тётя Лена взяла лопату и стала засыпать канаву на границе владений. Прибежал сосед, вырвал лопату из рук и ударил тётю по спине. Тётушка попыталась оказать хоть какое-то сопротивление, но на подмогу соседу прибежали плечистые сыновья. Помочь женщине было некому. Бабушка Степанида из хаты не слыхала шума ссоры, да и что она могла поделать в свои без малого восемьдесят лет?
Дело кончилось тем, что соседи вновь отрыли канаву, а лопату забросили в крапиву, росшую густыми кустами в большом овраге, который назывался «провалля». В детстве я там любил играть в «войну» и заодно лакомиться черешней.
В скором времени в селе собрался товарищеский суд. Доморощенные праволюбы не придумали ничего лучше, как выписать каждой из сторон конфликта штраф в пользу сельсовета. Тётя Лена, не привыкшая перечить властям, пошла на почту и перечислила на счёт сельской «рады» пятнадцать «карбованцев» из своей сорокарублёвой колхозной пенсии.
Вот обо всем этом и попросил меня отец поговорить в прокуратуре. Причём, призвал быть предельно сдержанным, не поддаваться эмоциям и постараться хоть в чём-то помочь тётушке. Напоследок отец для пущей убедительности вспомнил годы своей собственной юношеской службы в завитинской прокуратуре, где впервые в жизни услышал такой постулат из уст своего начальника: «Дайте мне человека, а статью закона я ему подыщу...» Признаться, не сразу поверил я такому кощунственному утверждению. Но жизнь показала, что подобные «истины» бессмертны.
Погруженный в изучение записей в блокноте, я не сразу услышал вплетённый в речной шум уверенный шаг хозяина храма юстиции. В том, что это был именно хозяин, сомневаться не приходилось. Невысокий грузный мужчина в серых парусиновых летних брюках, пару которым составлял их родной брат - пиджак из того же материала, достал связку ключей, встряхнул, отыскивая нужный, и отомкнул замок. Пока мужчина отворял дверь, я успел рассмотреть его в общих чертах. На вид было ему лет под пятьдесят, о чем свидетельствовали глубокие залысины на круглой голове с зачёсанными строго назад жиденькими волосами то ли русого, то ли просто выцветшего от времени колера. Обнаружилось сие обстоятельство после того, как обладатель летнего костюма снял соломенного цвета шляпу из синтетики и вытер капли пота на лбу и шее, оттопырив предварительно воротник белой рубашки в линялую полосочку. По всему было видно, что добирался он на службу пешком, но особо не торопился: жёлтые сандалии на ногах не успели запылиться. Значит, живёт неподалёку, работает здесь давно, знает все ходы-выходы и поможет определиться с моими хлопотами. Лицо типичного украинца, с глубокими глазными впадинами, призванными защищать зрачки от яркого солнца. В них легко прятать и прожигающий собеседника сверлящий прищур, и полудремотное сведение век. Большой прямой нос и властно прочерченная линия рта с поджатыми губами дополняли картину, которую я по укоренившейся журналистской привычке нарисовал себе в первоначальной попытке определить характер нового для себя человека и, в соответствии с этим, начать выстраивать линию поведения в предстоящем разговоре.
- Прошу раннюю пташку в нашу каталажку... - пошутил, как со своим старым знакомым, человек с ключами.
Мы поприветствовали друг друга, перекинувшись тарапунькинской фразой «здоровеньки булы». Я представился, упомянув, что приехал сегодня рано утром из Москвы киевским экспрессом. Для пущей убедительности показал удостоверение внештатного корреспондента всесоюзной радиостанции «Юность». Хозяин отсканировал ее беглым взглядом, но увидев московскую печать и солидный гриф на краснокорой книжечке с золотым тиснением, внимательно оглядел меня с головы до ног. Модная летняя одежда заграничного производства и чешские джинсовые туфли, которыми я успел обзавестись в столичных универмагах, убедили исследователя моей внешности в том, что перед ним «пташка» отнюдь не низкого полёта.
- Шуткую, - снял хозяин возникшее замешательство и кривовато ухмыльнулся. - Если вы к прокурору, то это ко мне. Не удивляйтесь, что я не в форме. Климат не дозволяет, то бишь разрешает.
Мы прошли внутрь прохладного помещения. Кабинет размещался в конце коридора и выходил на теневую северную сторону. Обстановка более чем спартанская. Массивный старый стол, два деревянных стула по обе его стороны. Графин с водой и гранёный стакан на блюдечке. Поверхность стола абсолютно пуста, если не считать настольной лампы с молочно-белым колпаком. В углу громоздился двухсекционный сейф, утащить который даже двум дюжим мужикам вряд ли бы стало под силу. Так что решётка на окне носила скорее условную, нежели охранную функцию. На стене портрет «железного Феликса».
Я кратко изложил суть своего визита.
Прокурор изогнул линию рта, подперев верхней губой нос и посопел в раздумий.
- Собственно, вы чего хотели от меня? - изрёк он, доставая из ящика стола чистый лист бумаги. - А впрочем, изложите-ка письменно.
Я переписал из блокнота отцовы скрижали и пододвинул заявление прокурору.
- Та-а-к... - промычал он. - Значить, вашу тётю ударили лопатой. А свидетели тому есть?
— Она была одна, престарелая мать оставалось в доме.
- На товарищеском суде, значить, синяки показать отказалась?
- А как вы это себе представляете? Среди односельчан пожилая женщина станет снимать платье?
Прокурор подвигал кустистыми бровями, опять посопел в верхнюю губу.
- Почему штраф заплатила? Значить, чувствовала свою вину?
- Элементарную законопослушность вы исключаете? - ответил я вопросом на вопрос.
Прокурор встал, громыхнул связкой ключей, подошёл к сейфу и отпер хранилище секретов. После недолгого копания достал картонную, с бумажными витыми тесёмками, тощую папку.
- Кажись, тут воно у мэнэ...
Он положил папку на стол, дёрнул шнурок и извлёк на свет божий исписанный с двух сторон тетрадный лист.
- А соседи утверждают, что Олэна Гнатэнко первой напала на их дида. Вот тут подписи, целых три, как положено. Украинскую мову розумиетэ? Можете прочитать.
Я покачал отрицательно головой.
- Читать наветы хулиганов не стану, не за тем приехал за десять тысяч вёрст. Вы скажите прямо: закон разрешает мужчинам бить одинокую женщину, вставшую на защиту своего имущества?
- Цэ дило трэба розжуваты... Конечно, не дозволяет. Но всэ надо доказать...
- И долго требуется жевать? - не удержался я, нарушая отцовский наказ быть предельно корректным.
Прокурор неспешно налил стакан воды, осушил до дна, словно и впрямь запивал разжёванное и усвоенное «дило».
- Молодой человек... молодой человек... Вы, я вижу, не украинец.
Это к делу не относится, - с запозданием дал я обратный ход, прокрутив, однако, по инерции колеса в прежнем направлении. - Насколько я понимаю установку партии и правительства, в стране образовалась единая общность - советский народ. Не так ли? Нет ни «хохлов», ни «москалей», тем более «чурок» и «нацменов». Я, например, дальневосточник, отец украинец, мать русская.
Наверняка прокурор член партии и на этой почве вряд ли будет спорить со мной, догадался я, глядя, как он утирает капли пота с шеи.
- Народ у нас тяжёлый, — вздохнул уныло собеседник. «Притворяешься, дядя!»- подумалось мне.
- За каждый клочок земли привыкли воевать со времён царя Гороха. Вот и не остановятся никак.
- А побитая женщина при чём?
- Если вы о штрафе беспокоитесь, то ведь и соседи уплатили ту же сумму. На эти денежки сельсовет прокопает кувет, мосток перекинет у огорода. Живи - не хочу! Вот вам и «единая общность»...
Хозяин кабинета спрятал моё заявление и соседскую бумажку в папку, затянул тесёмки и прихлопнул сверху растопыренной пятернёй.
- И не беспокойтесь понапрасну. Товарищескому суду мы не указ, - он вновь сделал ударение на и. Для моего уха это слово прозвучало с иным смыслом, исключающим оттенок доброжелательности. - Одначе, обеим сторонам драки вынесли своё порицание. Чтобы впредь не повторялось это безобразие.
- Вы принимаете во внимание, что у соседа была судимость? И статья не маленькая - измена Родине. Был полицаем, служил гитлеровцам. А наша семья, вся до единого, честно работала для блага государства. Елену Сергеевну в плен угоняли фашисты. Младший брат сгинул в Германии. И вот теперь такое! - бросил я прокурору последний аргумент.
Прокурор опять полез в карман за платком, долго тёр лоб и шею, выигрывая время для ответа.
- Так-то оно так... Была судимость... Да отсидел своё... Цэ дило такэ... Говорить дальше с этим человеком не представляло никакого смысла. Я
сухо откланялся и покинул «цитадель» права с ощущением, что не оправдал наказ отца и ничего существенного не добился. Но считать встречу с прокурором напрасной тоже не мог. Наверное, подобные люди и устроили именем закона голодовку в этом изобильном чернозёмном крае. Прокурор наверняка прямой потомок организаторов «голодомора», погнавшего моего отца и тысячи ему подобных украинцев на Дальний Восток.
Пеший путь в Кошмак, известный мне с детства, достаточно живописен, чтобы менять его на автобусную поездку. Хотелось привести мысли в порядок, да и просто снять нервное напряжение, отвлечься. Надо было перебраться на противоположный берег Роси. Туда вели два пути. Идти автомобильным мостом не хотелось, хотя от прокуратуры до него было рукой подать. Рядом с мостом тянулось длинное кирпичное строение пуговичной фабрики, похожее скорее на барак, сложенный из дикого камня, нежели на промышленное предприятие. Ни тебе густого дыма из трубы, ни железного лязга. Вывеска над воротами выцвела и была понятна лишь старожилам. Как рассказывал отец, допотопное производство возникло еще в прошлом веке. Сырьём для изготовления продукции служили речные ракушки-перловицы, добываемые местными «ихтиандрами» тут же со дна реки. Помнится, тётя Лена сразу же после войны некоторое время работала на фабрике. В колхозе на трудодень денег не выдавали, только считанные граммы зерна да постного масла с «буряками» — сахарной свёклой. Каждое утро отмеряла семь километров от хаты до «миста». И столько же вечером обратно. Однажды, по пути домой, её ограбили в лесу. Надо бы расспросить тётушку при встрече об этом поподробнее.
Я спустился по набережной улочке вниз по течению реки вплоть до гидростанции. Энергетический узел, возведённый еще до войны на средства окрестных колхозов, взорванный нашими войсками при отступлении, и лишь после войны восстановленный, был настолько маломощен, что его ваттов едва хватало, чтобы осветить «лампочками Ильича» деревенские хаты. Правда, годах в шестидесятых произошла широко разрекламированная попытка пустить по местным чернозёмам электротрактора, для чего пришлось возводить Каневскую ГЭС на Днепре, куда стремила свои воды Рось. Даже в журнале «Огонёк» напечатали большой фотоочерк об индустриализации сельского хозяйства на полях Черкащины. За блестящими заводской краской новенькими тракторами, двигавшимися по чёрной пахоте, тянулись толстые кабели, связанные с передвижными подстанциями. На заднем плане в мареве испарений высились опоры высоковольтной линии, уходящие в мираж. Не за горами прятались восьмидесятые «роки», когда все мы должны были зажить в обещанном советскому народу Никитой Хрущёвым светлом коммунистическом будущем.
Помнится, отец долго хмыкал, крутил головой, разглядывая фотоснимки, что-то чертил на бумаге, складывал и умножал столбцы цифр. Потом изрёк, подведя черту под своими вычислениями: «Ни хрена не получится из этой затеи! Резина на кабелях быстро сотрется. В такую копеечку влетит эта химера - буханка хлеба золотой станет безо всяких метафор. А главное, электричества не хватит. Если только к Братской ГЭС не подключиться да Днепрогэс сюда же в пристяжку поставить...».
Горькая ирония отца была далека от насмешки. Немало поколений его предков, запорожских казаков и черкасских хлеборобов, полили потом лучшие в мире чернозёмы. Да и он сызмала поработал в колхозе, попахал всласть. Правду от пропагандистской сказки отличить мог безошибочно.
Отец спрятал журнал в ящик стола, куда он складывал письма из Украины, и задвинул внутрь - «до лучших времён».
Плотина межколхозной ГЭС подняла Рось и затопила приречные усадьбы. По водному зеркалу скользили стайки домашних уток. В прибрежных камышах орали, надувая защёчные воздушные мешки, зелёные лягушки. Чайки заламывали белые крылья и ныряли за рыбёшкой. На мостках полусогнутая баба в подоткнутой юбке полоскала бельё. Высоко в небе чертил круги коршун. Воздух дрожал в июльском пекле, слегка смягчаемом речной свежестью. Стрекозы трепетали над речными струями, завихрявшимися в небольшие водовороты.
Я перебрался по верху плотины, называемой здесь обиходно «греблей», на правый берег. Перейдя «шоссейку», вошёл в старинный парк князей Браницких. В их родовом поместье, напоминающем трёхэтажный средневековый замок с четырьмя башенками по углам, после войны был создан музей истории Корсунь-Шевченковской битвы. На площадке перед зданием стояли советские танки и пушки, автомобильные и тракторные тягачи, ракетная миномётная установка «Катюша». В воскресные дни здесь обычно бывало довольно многолюдно, но сегодня подступы к музею пустовали. Лишь пожилой мужик в соломенной шляпе-«бриле» махал метлой на высоких ступенях перед центральным входом. Клумбы с розами, чернобривцами и мальвами были политы еще до восхода солнца и слегка поблёскивали. Рядом лежал, свернувшись кольцами, подобно удаву, чёрный поливочный шланг. Из него натекла порядочная лужа, в которой купались голуби-сизари.
В зады музея уходила аллея высоченных вязов, по которой я выбрался на просёлок. Отсюда узкая и пыльная дорога сбегала вниз, круто изгибалась и уходила в жёлтое пшеничное поле. За ним ждал сумрачный лес.
Под хвойными сводами просёлок глубоко изрезали тележные колеи, обочь которых изредка проступал, отпечатанный на высохшей грязи, след велосипедных колёс.
В глубине соснового и елового бора изредка раздавался раскатистый сухой треск. Поначалу, в прежние свои походы через лес, я думал, что стучит часто-часто по сушине дятел. Но тётя Лена, работавшая в молодые годы в «лиси», объяснила, что это вовсе не дятел. Она сама видела, как забравшаяся на дерево змея, повиснув на толстом суку, задирала кверху хвост и трясла им, издавая таинственные звуки. Очевидно, это была гремучая гадюка, каких немало водилось в здешних потаённых местах. Зачем она это делала? Пугала ли кого? Заманивала? Возможно, на этот звук летела или ползла добыча?
Где-то здесь, не иначе, тётю Лену подкараулил грабитель. Лучшего места и придумать невозможно. Дорога тут круто изгибалась, ныряла в глубокую ложбину, густо поросшую колючим кустарником, «тэрэном». Звуки в низине тонули, как в омуте. Тут кричи, не докричишься...
Из ручья, бегущего в ложбине вдоль дороги, сузившейся почти до ширины тропинки, я напился, черпая ладонью чистую и холодную воду, в которую успела осыпать хвоинки старая сосна с расщепленной молнией верхушкой. Это была примета, по которой я определил скорое окончание леса.
Сердце забилось сильно и гулко. Пришлось постоять немного, прогоняя волнение, прихлынувшее к горлу. Чтобы унять дрожь в руках, я отломил сухую ветку с нижнего яруса замшелой ели, должно быть помнившей меня в прежние посещения, и стал счищать грязь с туфель.
На опушке просёлок расширялся вновь, делал плавный поворот, взбирался на невысокий покатый холм и словно тормозил на его вершине, чтобы путники могли получше разглядеть открывающееся за свекольным полем село.
Остановился здесь и я. Хаты-мазанки белели сквозь густые темно-зелёные садочки, кое-где взблёскивали на солнце оконные стекла. Подсолнухи по краям огородов, устав глядеть на небо, свесили долу свои круглые, отороченные золотыми лепестками шляпки. Кукуруза успела вымахать в рост человека, наиболее длинные саблевидные листья жаркое лето переломило пополам.
Родина отца - Кошмак. Кто знает, почему село так назвали? Возможно, здесь изготовляли в старину кошмы?
Мне вспомнился рассказ бабушки Степаниды, связанный с оккупацией. В их избе разместился на постой штаб немецкого артиллерийского батальона. Было это слякотной осенью первого года войны. Тяжёлые орудия вязли в распутицу, даже гусеничные тягачи не могли вытащить их из липкого чернозёма. Офицер костерил непогоду родными немецкими матюгами. Но бабушка поняла, о чём речь. "Was ist das Koschmak? Est ist Koschmar!" брызгал слюной командир батальона, расслышавший не лишённым фонетического чутья ухом грозный смысл губительного для фашистов созвучия двух слов.
Меня ждали. Отец заранее известил о моём приезде телеграммой.
Бабушку годы согнули вдвое. Обнимая меня худеньким руками с синими жилками, ткнулась головой в белом платочке в мой живот. Снизу вверх поглядела на «онука» и повела в избу, утирая краем платка слезинки из уголков поблёкших глаз.
Баба Стёпа! Неужели это я, трёхлетним карапузом, взбирался тебе на «закорки», и ты везла меня на спине по пыльной тропинке в ржаное поле за селом, где вместе с дочками жала серпом «жито», вязала снопы и ставила суслоны-хатки на колючей стерне? А я колотил тебя пятками в бока и кричал: «Но, старая коняка!» Молодые тётушки смеялись взахлёб, а я старался и выкрикивал новое для себя слово «коняка», которое и услышал-то от самой бабушки.
Происходило это в 1946 году, когда отец привёз нас с мамой к себе на родину после войны познакомиться и по-настоящему сродниться.
Была тогда Степанида высока и стройна, под стать мужу, недаром в нашей родове низкорослых детей не велось. Старший Даниил вымахал под два метра, сестры тоже уродились «довги», крепки и осанисты, не хуже брата. Все, как одна, высоколобые. Общей семейной чертой были массивные «упрямые» подбородки, которые у сестёр приятно округлялись, придавая облику нежную женственность. Вот только перенятая у деда Сергея волевая линия рта, с опущенными вниз уголками, в минуту сосредоточенного раздумья придавала некую суровость и неуступчивость их лицам. Но когда улыбка трогала губы сестёр, они чем-то неуловимо напоминали знаменитую итальянку, которую звали Лиза и портрет которой, вырезанный из журнала «Огонёк», неизвестно каким образом оказался на стене в хате. Украшали всех широко посаженные чёрные глаза, осенённые длинными ресницами и прикрытые пушистыми, сходящимися на переносице бровями. Стриглись сестры коротко, по моде тех лет. А младшая Надюшка со своей стрижкой «под горшок» вообще походила на «малэсенького парубочка», если бы не цветастая кофточка, да позаимствованные у сестёр и украшавшие тонкую шейку снизки коралловых и стеклянных бус.
Особенной статью выделялась тётя Лена. Тяжкая физическая надсада еще не гнула её крепкую спину. Голову покрывали пышные русые волосы. До девических лет носила она длинные толстые косы, но потом отрезала, поскольку косы мешали «працюваты». Она вообще рано начала работать по дому, поскольку после отъезда Даниила на Дальний Восток в одиннадцать лет осталась самой старшей из материных помощниц. Я помещался целиком на её крепких ладонях, как на качелях. И она подбрасывала племяша к небу, по которому плыли такие пухлые и белые облака, каких я больше нигде и никогда не видывал. «Полэтилы!» - отправляла меня в полёт сильная тётушка, и подхватывала, визжащего от восторга, почти у самой земли.
Я оглядел внутреннее убранство хаты. Тот же, удививший в детстве, убитый до каменной твёрдости желтоватый глиняный пол, покрытый вязаными из разноцветных кусочков ткани половиками-дорожками. Вот только потолок стал пониже. Деревянная, крашенная потерявшим цвет коричневым колером, длинная лавка вдоль правой стены с невеликими окнами, смотрящими во двор. На этой лавке некогда меня клали поперёк, а теперь я вряд ли поместился бы и повдоль. В правом дальнем углу хаты под вышитым крупным красным крестиком рушником тускло светится оклад старинной, еще от прадедов, иконы Спасителя. Перед ней дрожит огонёк плоской стеклянной лампадки. Эту картинку сохранила зрительная память, как впечатала в себя и галерейку разномастных семейных фотокарточек в большой рамке под стеклом. Отдельно висят довольно крупные портреты моего отца и дяди Ивана. Причём, местный фотограф увеличил дядин снимок, сделанный для комсомольского билета и чудом уцелевший в пламени войны. Портрет раскрасили цветными карандашами, но чья любящая рука это сделала, я не знал.
Вскоре с огорода прибежала тётя Лена, похудевшая и почерневшая от вечного пребывания на солнце и ветру. Некогда пышные волосы время усекло до линии затылка и поместило под неизменной, беленькой в крапинку, косынкой, без которой украинские женщины во двор не выходят. Тётя и в росте заметно поубавилась, словно вечный труд пригнул её к земле-кормилице, заставив смотреть под ноги, а не в даль. Взгляд прищуренных глаз осветился изнутри тёплым огоньком, да тут же и затуманился слезами.
Тётя поставила на лавку корзину с зеленью и сжала меня своими рабочими, по-прежнему крепкими руками, отрывисто поцеловала в губы. Охнула: «Як ты вырос!» Потом поспешила к печи и вытащила оттуда сковороду, накрытую тарелкой. Распахнула створки невеликого черного буфетика, достала с нижней полки бутылку с «горилкой». Пальцами левой руки, щепоткой, прихватила три стаканчика.
Почему так называется этот распространённый на Украине напиток - не знаю. Возможно потому, что «первач» хорошо горит. Или потому, что горек и крепок до слёз? И горе запивать чем же ещё, как не ею?
Я знал, что «горилка» является в семье чем-то вроде ходовой валюты, которой расплачиваются с приглашёнными мужиками за работу по хозяйству, непосильную женщинам - «орание» огорода или бетонирование колодца, поскольку деревянный сруб в сырой низине подола долго не служил. В «бабьем царстве», которое после кончины деда Сергея осталось «хозяйновать» в усадьбе, без мужских рук многое пришло в упадок и запустение.
Мы чокнулись гранёными стаканчиками, выпили за встречу. Я до дна, бабушка и тётя лишь губы обмочили.
- Ты обидай, Игор, потим побалакаем, - сказала бабушка и пододвинула поближе сковороду с яичницей, жареной на сале. Красные помидоры и пупырчатые огурцы лежали целиком на блюде, придавленные сбоку пучком лука с головками в мой кулак и ворохом ажурного укропа. Глиняная солонка с крупной солью стояла рядом.
Закусили «яешней», потом из печи появился чугунок с наваристым борщом, густо заправленным фасолью. «Не забыли ведь мой вкус!» -отметил я это обстоятельство, вычерпывая остатки белой крупной фасоли со дна миски. Запили обед грушевым «узваром» - компотом, принесённым из погреба, где он стоял на запасённом еще с зимы льду.
После обеда настал черёд подарков. Отец дал деньги на пуховый платок для матери, который отыскался на одном из столичных рынков. Продавец-армянин уверял, что это настоящий оренбургский и цену заломил, особенно когда услышал, что платок нужен чисто белый. Тётушке купил в ГУМе цветастую шаль с красными розами по чёрному полю. Обе женщины скромно приняли подарки, примерили по моей просьбе, одобрили выбор и спрятали обновы в покрытый дерюжкой сундук, притулившийся у припечка.
Затем тётя отвела меня в горницу, занимавшую левую, меньшую часть дома. Здесь стояла крытая полотняным рядном железная кровать из тех, что обычно называют солдатскими. В головах высились, одна на другой, три пуховых, с весёлыми цветастыми наволочками, подушки. На стенах висели духовитые пучки трав, собранных для целебных настоек и других лекарственных снадобий. Кажется, они висели здесь всю жизнь, источая тонкий духмяный аромат. Я узнал его сразу же, как вошёл в горницу. Единственное низенькое окошко затеняла со двора старая груша, которая помнила моего отца ещё мальцом.
Я улёгся безропотно, утомлённый бессонной ночью в поезде, утренним разговором с прокурором, пешей прогулкой через лес. И полетел в забытьё, вдыхая запахи отцовой родины.
В сумерки тётушка разбудила меня «вечерять», иначе я проспал бы и до утра.
Стол накрыли на дворе под раскидистой грушей, окружённой сливами и ореховыми деревьями. Пока чаёвничали, я рассказал о причине своего приезда, и, в свою очередь, попросил бабушку и тётю поведать подробнее о постигшей беде.
Для понимания сути происходившего, сообщу немного предыстории.
В последние годы в усадьбе, устроенной ещё прапрадедом Харитоном в середине девятнадцатого века, жили и хозяйствовали только две женщины из нашей некогда большой семьи — бабушка Степанида да тётя Лена. Тётя Дуся и тётя Тося жили отдельно и редко навещали отчину, хватало и своих семейных забот. Хворая с детства самая младшая тётя Надя, вечная богомолка и странница, дома бывала редко, работницей не считалась. Умерла за три года до моего приезда, сорока восьми лет от роду.
Дед Сергей участвовал рядовым солдатом в Первой мировой войне. Несколько раз был ранен, тяжело отравлен газами. Воевать во Второй мировой потому не смог. По странному совпадению обстоятельств, умер на следующий же день после кончины Сталина, с тем же самым диагнозом «кровоизлияние в мозг».
Я запомнил деда задыхающимся и кашляющим, совершенно беззубым, неразговорчивым и всегда занятым каким-нибудь делом. Он разрешал крутить точильное колесо, что мне особенно нравилось. Нижний край колеса окунался в корытце с водой для смачивания и лучшей точки ножей, топоров и кос, которых в хозяйстве было немало. Чем быстрее я крутил рукоятку колеса, тем больше брызг летело в лицо мне и деду. Искры шипели и гасли в водовороте, вызывая восторг и смех.
Пробовал я крутить и колесо прялки, упрятанной от меня на «горище» хаты, крытой соломой. Я воображал себя моряком, и прялка выла от стараний превратить её большое деревянное колесо в штурвал корабля. Но бабушка быстро обнаружила внука на чердаке за этим занятием и строго-настрого запретила туда лазить. А для надёжности велела вынести из сеней, разделявших жилую избу с горницей, лестницу-«драбыну», по которой я забирался на верхотуру.
Бабушка была ровесница деда, оба родились в 1895 году. И фамилию носили одну, что в небольших сёлах встречается нередко, и не только на Украине. Память бабушка сохранила ясную, говорила так кратко и выразительно, что я понимал смысл её украинской речи практически всегда. Родила за свою жизнь семерых детей. Еще девчонкой батрачила от зари до зари на «панских» полях, а в советскую пору выходила исправно на работу в «колгосп», оставив в хате малых детей на попечение старшей дочери Елены. Полола и убирала сахарную свёклу, жала серпом пшеницу и жито, молотила горох.
Помнится, в тот памятный вечер под старой грушей я спросил бабушку, как глубоко уходят корни нашего родословного древа.
- Тоби о прадедах? - уточнила бабушка.
- Ну, хотя бы по линии отца или матери - что помните.
Бабушка посидела, подперев щеку ладонью и пошевеливая время от времени сухими потрескавшимися губами, как бы нащупывая нужные слова. Поправила платочек на голове, прищурилась, словно заглянула куда-то внутрь самой себя.
- Рокив точно нэ скажу, дуже давно цэ було... Мий батько Корней сказував про своего дида Прокопа та про его жинку Олэксандру. Воны булы крипаки у Тричелей, польски таки помещики тоди усим туточки володилы. Олэксандра ще й кормилицей була у их дитэй, Кароля та Генриха. А Прокоп бондарем справным був. Бочкы робыв. Добру пряжу прял, полотно ткал со льна та конопли. Вот и считай, колы цэ було...
Я прикинул количество колен отцова рода, умножил на среднюю продолжительность жизни каждого поколения. По самым скромным подсчётам выходило, что родились Прокоп и Александра на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков, а по какую его сторону - кто теперь скажет? Если и были какие-то записи в церковной книге, то теперь её днём с огнём не сыщешь. Столько настоящего огня пронеслось по многострадальной украинской земле, столько войн прогремело...
Тяжёлую судьбу дал Бог тёте Лене. Когда началась фашистская оккупация, её вместе с другими девчатами и пареньками, среди которых оказался и семнадцатилетний брат Иван, отправили на работу в Германию. Как выяснилось позже, там Иван и погиб за год до конца войны. В пути полная сил и жажды жить на свободе двадцатилетняя девушка выпрыгнула из кузова грузовика, сумела чудом уцелеть под обстрелом охраны и скрыться от погони густом лесу. Конечно же, прибежала домой. До поры до времени скрывалась в погребе. Но её выследил сосед-полицай и выдал немцам. И снова конвой, дорога до польской границы, бегство, мучительные и бесконечные скитания по пути в родные места. Пока добиралась до Кошмака, в Украину возвратилась Красная Армия.
Соседа-полицая долго искали, пока не схватили в окрестных лесах. В селе состоялся показательный суд, приехали из Киева высокие судейские чины, фотографы, корреспонденты газет и журналов. Изменнику родины дали пятнадцать лет лагерей. Выслали на Колыму, на золотые прииски, где редко кто доживал до конца срока. Его уже начали забывать, когда он возвратился в Кошмак и вновь поселился в доме, где ждали жена и выросшие к тому времени сыновья. Сельчане пошумели-пошумели, и затихли. Да и что скажешь? Перед законом чист, хотя какая уж тут «чистота»! Устроился в колхозе сторожем, а днём горбатился на своём подворье. Возил картошку, овощи и фрукты в Корсунь, продавал на рынке. Держал кур и свиней, салом и мясом подторговывал. Был скуп и нелюдим.
Порой тётя Лена обнаруживала, что разделявший обе усадьбы «заплот» отодвигался соседом на метр-полтора в её сторону, особенно внизу огорода и сада, куда не каждый день случалось заходить. Заодно сосед безжалостно рубил ветки оказавшихся на «его стороне» яблонек и груш.
Бранились на всё село, да без толку, поскольку чёткого детального плана усадеб, выверенного до метра, в «сельраде» не существовало, там ссылались на оккупацию, бомбёжки и пожары. Словом, отношения были не мирными и рассчитывать на добрую волю негодяя не приходилось.
Я не удержался и спросил тётю, нет ли какой связи с ограблением после войны, когда она работала в Корсуне на пуговичной фабрике, и соседом-полицаем, скрывавшимся в окрестных лесах? Ведь кто, как не сосед, хорошо знал лесную дорогу из «миста» до Кошмака? Подкараулил, когда шла с получкой, завёрнутой в платочек и положенной в торбочку с городскими гостинцами. Всё отобрал у обомлевшей девушки. Хорошо, хоть не убил.
Тётя покачала головой: «Хто его знае... Тэмно у лиси було. А вин лохматый, борода така страшна... Оборванный, як та чертяка! Бандэра, да и всэ...» И махнула рукой безнадёжно.
Вечерние сумерки накрыли село. Из подола потянулся туман. В кроне старой груши гуднул и умолк жук-хрущ. Дневная жара спала, дышалось легко.
Две родные женщины сидели передо мной, медленно поглощаемые мглою. Мы молчали после долгого и больного разговора. Было жалко обеих, но особенно тётю. Прожила весь век одиноко, не сумев обзавестись собственной семьёй и детьми. Только и радости, что нянькала беззаветно племянников. В тяжёлой работе истратила некогда видную женскую стать и немалую силушку. Угоняли в плен немцы. Грабили бандеровцы. Эксплуатировали колхозные и иные власти, отдарившись парой «почётных грамот» и назначив нищенскую пенсию. Обворовывал и притеснял сосед, бил лопатой, за что ещё и штраф платить пришлось.
Когда-то, в студенчестве, я написал стихотворение «Вечер на Украине». Свою поэтическую ипостась перед родными людьми старался никогда не выпячивать. Но на сей раз не удержался и прочитал. Хотелось хотя бы таким способом снять напряжение.
Молочно-розовый закат.
Холмистая равнина.
Колодцы-«журавли» у хат,
Да у плетня калина.
Плывёт над крышами дымок.
Жук-хрущ гудит, как трактор.
Набегался - не чую ног! -
По майским росным травам.
«Вечерять! -
Бабушка кричит. -
Егор, ты дэ сховався?»
Она не знает, что я сыт
Не хлебом и не квасом.
Мне только бы пройтись ещё
В саду меж вишен белых,
А после уж корми борщом
И все, что хочешь, делай.
На западе тускнеет свет.
Неразличимы лица.
И дальний голос мне вослед
Спивае про криницу.
- Гарно! - похвалила тётя Лена.
- Як у тэбэ це всэ складно выходыть... - вздохнула бабушка Степанида.
Я достал конверт. В нем было пятнадцать рублей, положенных мною в Корсуне после беседы с прокурором.
Вот ваши деньги. Штраф несправедливо назначили. Я был у прокурора...
Бабушка и тётя переглянулись, покачали головами. Но перечить не стали и деньги тётя спрятала за божницу.
- Я завтра потолкую с соседом. Он у меня узнает, как изгаляться над беззащитными женщинами!
- Цёго нэ трэба, - решительно воспротивилась тётя. И бабушка тоже затрясла отрицательно головой.
- Почему не надо? - возразил я недоуменно.
- У сусида сыны таки, як ты. Рослы да дюжы. А ты для их москаль, або кацап. Батько так их воспытав... Нэ трэба, колы не хочеш знов яку-сь биду накликаты, - возразила тётя.
И бабушка тоже вставила слово:
- Колысь, ще й когда Махно у Гуляй Поли анархыстом був, казалы диды: «Хай гирше, та инше».
Через два дня я уехал и больше никогда не видел бабушку. Скончалась она в августе восемьдесят третьего. А через год тётя Лена приехала с сестрой Евдокией и племянницей Надей, дочерью тёти Антонины, к нам в гости на Дальний Восток. Общему счастью не было границ. Отец светился от радости и до самой кончины вспоминал о долгожданной встрече.
Вот и я не могу забыть то, о чём припомнил сейчас.
2014
Произведение публиковалось в:
"Стезя". Сборник рассказов и стихов - Благовещенск, ООО "Издательство ЛЕММА", 2017.