Литературные байки. Совещание молодых
Было это в 1979 году. В Москве созывалось VII Всесоюзное совещание молодых писателей, проводимое под патронатом Центрального Комитета комсомола СССР и Союза писателей. Событие в жизни литературного подроста, можно сказать, эпохальное. От Амурской области ехала солидная делегация, в которую входили восемь человек. Собственно амурцами были мы с Владиславом Лециком, а шестеро остальных вошли в квоту ЦК ВЛКСМ, выделенную БАМу. Но делиться на беленьких и чёрненьких мы не думали, так что смело назову имена остальных товарищей. Это Тамара Шульга, Владимир Гузий, Александр Симаков, Иван Шестак, Евгений Сакин и Владимир Смирнов. Летели мы на ИЛ-18 дружной группой, в пути постановили, что скопом литературного батьку бить легче, и в дальнейшем держались плеча товарища на всём протяжении совещания, где нам досталось и на орехи, и литературной славы кое-кому вкусить. Фрагментарно помнится больше о себе, но и о товарищах кое-что могу припомнить тоже. Посмеяться было над чем…
При подготовке к совещанию Борис Машук, бывший на предыдущем форуме молодых литераторов страны вместе с поэтессой Надеждой Пузыревской, посоветовал мне: «Не поленись захватить с собой три-четыре экземпляра рукописи своих стихов». Я удивился: «Зачем, мы ведь полгода назад послали её бандеролью в оргкомитет совещания?» Борис Андреевич усмехнулся: «То-то и оно, что полгода назад…» Больше он пояснять ничего не стал, а я на всякий случай внял совету старшего товарища и отдубасил на пишущей машинке марки «Оптима» четыре экземпляра рукописи, дополнив её новыми стихами, большинству из которых по всем правилам науки следовало бы и в столе отлежаться, и под прессом редактуры побывать. Но жадность одолела, а теперь понимаю, что и глупость тоже. Ну, если и не совсем глупость, то наивность уж точно вмешалась в дело.
В Москве на совещании собралось около трёхсот молодых талантливых и просто гениальных писателей. Разбили нас, если не изменяет память, на тридцать пять семинарских групп. В каждую определили дядек-наставников из числа самых известных и опытных на то время мастеров слова. Достаточно сказать, что вели занятия Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Василий Белов, Василь Быков, Гавриил Троепольский, Роберт Рождественский, Евгений Долматовский и многие другие классики. Определили меня в семинар, которым руководил маститый критик, главный редактор журнала «Литературная учёба», профессор Литинститута Александр Михайлов. Его помощниками были известные поэты москвичи Василий Субботин и Валентин Берестов, киевлянин Владимир Смирнов и Владимир Гордейчев из Воронежа. То ли потому, что я был на букву «А», из Амурской области, то ли по правофланговости моего роста, но в расписании обсуждения рукописей моя фамилия стояла первой. Впрочем, меня это нисколько не пугало, поскольку ещё в школе, а затем и в институте я любил ходить на экзамены в так называемой первой пятёрке желающих испытать судьбу. Был ещё один нюанс: к первым экзаменующимся преподаватели относились обычно снисходительнее – ценили смелость, что ли. Но здесь, в Москве, ни слезам, ни тем более парадной смелости не верили, о чём гласит известная пословица. Приходилось надеяться только на себя, то есть на своё творческое мастерство и поэтическую состоятельность.
В девять часов, по московским меркам страшно рано, мы собрались в кабинете у Михайлова на девятом же этаже так называемой высотной башни издательства ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Назвали мою фамилию. Я поднялся и кратко рассказал о себе, кто я есть, почему и как занимаюсь литературным творчеством. Это традиция подобных совещаний и семинаров. Тем временем в кабинет зашли секретарь ЦК ВЛКСМ по идеологии Анатолий Деревянко и главный редактор газеты «Комсомольская правда» Валерий Ганичев. Анатолий кивнул мне ободряюще, мол, держись, дружище. Я слабой улыбкой ответил своему школьному и институтскому товарищу. Признаться, коленки слегка подгибались. Михайлов спросил, кто из руководителей читал мою рукопись, и попросил начать обсуждение стихов. Однако в комнате повисла тишина. Выяснилось, что никому в руки мои стихи не попали. Очевидно, в сумятице подготовки совещания рукопись затерялась. Маститых мэтров литературы сия закавыка никак не смутила, на их веку и не такое случалось. Спросили только, привёз ли я с собой свои стихи. Услышав удовлетворительный ответ, попросили отдать их секретарю семинара, назначили нового рецензента и перенесли моё обсуждение на последний день. Деревянко и Ганичев молча встали со стульев и вышли из кабинета.
Пять дней я варился в семинарском котле, слушал чужие стихи, вдумчивый и требовательный разбор буквально каждой строчки, каждого слова. Причём, руководители семинара были чаще всего снисходительнее, чем свои же братья-семинаристы. Когда же, наконец, дело дошло до меня, то я со всей силою почувствовал, насколько братва отточила свои критические стрелы в процессе учёбы. Я исписал целый блокнот, куда вносил все замечания и советы по поводу моих стихотворений. Синяков и шишек наполучал под завязку, и если честно сказать, то большинство – поделом. Причём, в основном это касалось как раз новых стихов. И смех, и грех!
До сих пор не знаю, как бы развернулись события, если бы не потерялась первая рукопись и Деревянко с Ганичевым услышали, чего я ст?ю в литературе на тот момент. Спрашивать об этом Анатолия я посчитал нетактичным, да и самолюбие взыграло. Скажу только, что Александр Алексеевич Михайлов позже написал доброжелательную рецензию, и спустя несколько лет в Хабаровске вышла в свет моя первая книжка стихов «Сентябрины». В те годы книгоиздание было, не в пример нынешним временам, очень медленным процессом.
Уже и не очень смешно вспоминать минувший казус, произошедший со мной на совещании. Но тёплая улыбка осталась и греет душу: как молоды и наивны мы были!
На пленарном заседании слушаем череду выступлений классиков современной отечественной литературы и союзных республик. Размышления о творческом процессе чередуются с выступлениями чиновников от литературы и партийных функционеров. Мы, амурцы и бамовцы, сидим поближе, ряду в четвёртом, чтобы слышать мудрость патриархов и наставления идеологических вождей. Мы – будущее нашей многонациональной литературы, на нас все надежды и упования. Гуманизм, патриотизм, служение высоким идеалам нравственности и духовности, следование заветам Александра Пушкина и Льва Толстого, воспитание новых поколений читателей ярким словом правды, облечённым в запоминающуюся художественную оболочку, – подобные императивы так и сыплются на наши головы, пригибая их всё ниже и ниже к спинкам впереди стоящих кресел. Начинает помаленьку одолевать дремота, и зевота ломает скулы – сказывается шестичасовая разница во времени. Товарищи, смотрю, прикемаривают помаленьку, спят с отрытыми глазами. Лишь драматург Иван Шестак, сидящий ближе к краю ряда, чему-то усмехается, черкая порой что-то карандашом в папке, лежащей на коленях. Его конспектирование умных мыслей вызывает уважение. Однако что так веселит редактора газеты «Байкало-Амурская магистраль»? Меня это заедает помаленьку, поскольку лично я ничего смешного не слышу с трибуны. Или чувство юмора притупилось на совещании от эмоциональной перегрузки?
На перерыве подхожу к Ивану, интересуюсь, чему он постоянно усмехался. В ответ Шестак разворачивает папку, которую я видел у него на коленях: «Вот, дали почитать пьесу одной дамочки из Питера и выступить на обсуждении. Я в семинаре Афанасия Салынского ещё голоса не подавал, до рукописи моей пьесы "Обход" пока не добрались. Неудобно молчать как-то. Так что изучаю лидеров молодой драматургии…»
Поднимаю брови и уточняю: «Комедия, что ли?» «Какое там комедия, – машет рукой Иван, – сплошная кухонная бытовуха, намёки на диссидентство, разговорчики о власти, постоянное питьё водки и секс. Сплошные фиги в кармане, к третьему акту уже насчитал четыре постельные сцены с довольно пикантными подробностями. И как они такое ставить будут на сцене, ума не приложу. Пишут, чтобы только писать. Графомания какая-то… Потому-то и смешно, и грешно».
Рано утром, где-то на четвёртый день пребывания в столице, поднимаемся с Володей Гузием из ресторана в номер гостиницы «Юность», где мы проживали вдвоём. Навстречу спускается заспанный и слегка припухший от литературных бдений Владислав Лецик. В руке у талантливого прозаика листок бумаги. Гузий на сытый желудок шутит: «Страница нового романа?» Поравнявшись с нами, Владик отрывисто бросает хриплым прокуренным баском: «Рубленая проза Цезаря. Посвящаю жене». И суёт нам телеграммный бланк для ознакомления. Читаем и дружно хохочем: «Вышли денег. Слава». Любит матушка-Москва чужие денежки.
Изо всей нашей делегации наибольшего успеха на совещании добился Владислав Лецик. В семинаре, которым руководил Герой Социалистического Труда белорусский писатель-фронтовик Василь Быков, его назвали в числе самых громких открытий. Вдобавок, накануне у Владислава был опубликован в газете «Литературная Россия» рассказ «Раз на раз не приходится», вызвавший доброжелательные отклики. Дальневосточную известность приобрела детективная повесть «Дед Бянкин – частный сыщик», опубликованная в альманахе «Приамурье моё» годом ранее.
В одном из перерывов заседания заключительного дня совещания в оживлённом фойе гостиницы «Юность», где мы жили и проводили общие собрания, мы с Лециком повстречали Деревянко. Анатолий выглядел весьма счастливо, чем мы не преминули поинтересоваться. Оказалось, что накануне положительно решился вопрос его приёма в Академию наук СССР, и теперь Деревянко к своей степени доктора исторических наук и званию профессора прибавил звучное – член-корреспондент Академии. Порадовались за земляка, поздравили, пожелали поскорее стать «полным» академиком. Тем временем к нам подошёл весьма представительный мужчина средних лет и тоже поздравил Деревянко. Анатолий представил нас незнакомцу, чьё имя для слуха пишущего человека звучало как многообещающая песня – Виктор Ильич Десятерик, директор книжного издательства «Молодая гвардия».
«Мы с женой Евгенией Ивановной прочитали повесть Владислава "Дед Бянкин…" – весьма увлекательное сочинение, много юмора и северного колорита. Золотоискательские амурские края», – отрекомендовал благожелательно Лецика секретарь ЦК ВЛКСМ. Директор внимательно взглянул на бородатого писателя и произнёс сакральную фразу: «Ну что ж, надо издавать у нас. Сколько вам потребуется времени для подготовки рукописи книги к печати? Я думаю, месяца вам хватит…» Небеса после этой фразы едва не рухнули на наши головы, но удержались. Но зато они рухнули после ответа самого Лецика: «Сейчас рановато. Надо ещё поработать над материалом, дописать кое-что, добавить новых рассказов. Чего спешить выпускать тощенькую книжицу? Вот через годик-другой поговорим на эту тему... Довольно понавыпускали брошюрок генсековских вроде "Малой земли" и "Целины"! Сколько можно?»
До сих пор помнится мне тот изумлённый взгляд, которым смерил Десятерик Лецика с его горделиво взъерошенной бородкой. Не привык директор к подобным речам молодых писателей, что явно читалось во всей его мимике. Деревянко подвёл итог беседе: «Ладно, Владислав, поработай ещё сколько необходимо. Когда будет готова рукопись, сообщишь».
Знал бы Лецик наперёд, какие долгие годы творческих и житейских проблем ожидают его впереди! Но слово не воробей… Тогда этот случай вызвал у нас едва ли не усмешку. А теперь даже и не знаю, чему тут было смеяться: самонадеянной молодости или житейской неосмотрительности. Впереди у писателя вечность, не так ли?
Каждый руководитель моего семинара имел свои маленькие заморочки и пристрастия. Например, поэт, переводчик и литературовед Валентин Дмитриевич Берестов по-отечески укорял нас за «кирпичики». Читая рукопись, он капризно морщил лоб и, вытягивая губы трубочкой, дудел чуть гундосо: «Ну, сколько можно писать четверостишия с перекрёстными рифмами! Да ещё и сплошными ямбами… Загляните в "Поэтический словарь" Квятковского, напишите хотя бы ради разнообразия каждым из указанных в словаре размеров, попробуйте силы в дольнике. Не замечали, как хороши парные рифмы, то бишь бейты? Недаром народ их так любит применять в частушках. У народа есть вкус, доложу я вам, уважаемые мои виршеплёты. "Меня мил любил, / За измену бил. / Все болят бока – / Вот любовь кака!" Удлиняйте строфы, укорачивайте сколько душе угодно, но не бейте читателя по голове своими "кирпичиками" четырёхстрочными…» А ещё Берестов имел талант звукоподражателя, и когда семинаристы уставали от копания в рукописях, воссоздавал нам голоса известнейших русских писателей. Особенно ему удавалась пародия на Маршака, в семье которого он часто бывал со студенческих лет и впитал в себя интонации Самуила Яковлевича, сделав их своими.
Василий Ефимович Субботин, ветеран Великой Отечественной войны, был участником ещё самого первого Всесоюзного совещания молодых писателей в 1949 году. Фронтовая жизнь приучила его экономить время и пространство, в том числе и стихотворное. Ему не нравились «километровые» рифмованные полотна. «Если вам есть что сказать людям, постарайтесь уложить свою мысль в три-четыре строфы. Двенадцати строк вполне достаточно для того, чтобы создать поэтический образ. Вся остальная писанина есть размазывание мысли, явный признак творческой неудачи. Не забывайте чеховской установки о том, что краткость – сестра таланта. А в ваших опусах не сёстры поселились, а многословные гувернантки…» По-моему, он создал самое короткое стихотворение, которое мне довелось когда-либо прочитать в жизни: «Окоп копаю. Может быть – могилу». Через годы я взял это однострочное стихотворение эпиграфом к своему стихотворению «Солдат в окопе» из книги «Помните и верьте», посвящённой 60-летию Победы. Правда, вы можете напомнить мне ещё один шедевр краткости – строчку Валерия Брюсова «О, закрой свои бледные ноги!», которую он назвал поэмой. Но надо отличать игривый юмор от высокой поэзии, иначе расплодятся без счёта сочинители пустых однострочных стихов, вроде завсегдатая различных телешоу Владимира Виноградова.
Очень сошлись мы с воронежцем Гордейчевым. В молодые годы Владимир Григорьевич был хорошим футболистом, вполне профессионально играл за одну из команд класса «Б». Во мне он оценил не только литературные задатки, но и легкоатлетические доблести. На ту пору я уже был чемпионом Дальнего Востока в десятиборье, многократным чемпионом и рекордсменом Амурской области и Хабаровского края. «Хороших поэтов на Руси много, – сказал как-то Гордейчев наедине, когда мы обедали вдвоём в гостиничном ресторане, – а вот мастеров спорта среди них раз, два – и обчёлся. Этот эмоциональный пласт вашей жизни должен стать добротным материалом для будущих произведений. В спорте столько драм и даже трагедий! Попробуйте писать прозу, у вас получится». С годами я оценил прозорливость мастера слова, его напутствие очень мне помогало в период работы над книгой «Свет памяти», в которой немало рассказов и повестей, так или иначе связанных с темой моей спортивной юности. Гораздо позднее, в конце 80-х годов, мы вновь встретились с Владимиром Григорьевичем, на сей раз в Благовещенске, куда он приезжал в составе группы Союза писателей для встреч с читателями. Мы подарили друг другу свои новые книги, разговор шёл на равных, за что в первую очередь спасибо моему наставнику, никогда и дотоле не грешившему менторским тоном ни в устных общениях, ни в письмах. Гордейчев не боялся быть смешным, вот некоторые строки из его стихотворения, которое так и называется «Быть смешным»:
…Мы так в себя бесстыдно влюблены,
что, если нас публично оборжали,
даём понять, что в нас оскорблены
достоинства не чьи-нибудь – державы!
…Ладонью в грудь неистово стуча,
выкрикивать: – Дошло, спасибо, братцы!
И с хохотом, багровей кумача,
от собственной личины избавляться.
И ещё один из руководителей семинара – украинский поэт и переводчик Владимир Степанович Смирнов. Был он мал ростом и угрюм, бородат, поскольку лицо имел избитое оспой, и таким образом скрывал свой изъян. Он постоянно призывал нас бросать писать собственные стихи и поскорее браться за переводы. Желательно с английского, поскольку считал этот язык самым ёмким, динамичным и многовариативным. «Читайте и переводите Шекспира, тогда поймёте глубины мировой лексики, – призывал нас Смирнов. – Лишь после этого возвращайтесь к себе любимым со стыдом и желанием никогда больше не мямлить "слёзы-морозы, кровь-любовь"». За что и спасибо нашему наставнику!
И, наконец, вспомним о руководителе семинара критики Александре Алексеевиче Михайлове. В его кабинете, где мы занимались, на стенах висели портреты Алексея Суркова, Степана Щипачёва и Константина Симонова с дарственными надписями, поскольку со всеми этими поэтами Александр Алексеевич дружил. «Вот это настоящие кудесники любовной лирики, – возглашал Михайлов, поправляя шикарный нашейный платок, заколотый бриллиантовой брошью, – учитесь у них постоянно. Тогда, быть может, напишете свою "Землянку" или "Тёмную ночь". Бойтесь безвкусицы, не давайте своим книжкам названия, в которых применялось бы слово "любовь". Это нечестный приём для привлечения покупателей ваших книг. Называйте книжки возможно проще, допустим, "Лирика" или что-то в этом роде…» И какое же удовлетворение разлилось по лицу маститого литературоведа, когда к нему подошёл тюменский нефтяник Александр Гришин и вручил свою первую тоненькую книжечку. Михайлов даже причмокнул от удовольствия и поднял над головой брошюрку, на однотонной обложке которой лапидарно красовалось – «Стихи». Что и говорить, угодил Саша мэтру, сам того не ожидая. Хотя, кто его знает…
Рядом со мной на занятиях в кабинете Михайлова сидел молодой высокий парень лет двадцати. Вначале я подумал, что он тоже семинарист, но парень молчал, слушал других, что-то черкал в блокноте и никак себя не обозначал. На мой вопрос: откуда он, кратко ответил, что из Москвы. Стали знакомиться. Моё имя ему, конечно же, ничего не сказало. Зато я страшно удивился, услышав в ответ: «Маршак. Саша…» Это был внук Самуила Яковлевича Маршака. Стихов и прозы он не писал, окончил электротехнический техникум. Но по фамильной линии его включили в комиссию по литературному наследству знаменитого деда. Чтобы как-то быть в курсе литературных дел, молодой наследник время от времени посещал различные писательские собрания. На наше совещание он пришёл с другом семьи Маршаков Валентином Дмитриевичем Берестовым. И вот набирался ума-разума вместе с нами, грешными.
Саша оказался весьма контактным молодым человеком. Когда я рассказал Владимиру Гузию о своём новом знакомце, Володя загорелся сходить вместе с Сашей на кладбище Новодевичьего монастыря, где похоронен его дед. Саша легко согласился выполнить наше желание. В назначенное время мы втроём были у монастырских ворот, Саша показал свой пропуск, нам открыли двери. И вот мы в святая святых пантеона знаменитых русских духовных и государственных деятелей, писателей и учёных, художников и зодчих, кто составил славу отечественному уму и таланту.
Описывать усыпальницы гениев и великих людей – занятие долгое, на то есть специальные путеводители и множество книг и брошюр, альбомов и проспектов. Памятник на могиле Самуила Маршака ничем особым не поразил. Рельефный портрет довольно точно передавал черты поэта. Надгробная плита хранила даты жизни и смерти да несла на себе пару строк из стихов Маршака, которые я, к сожалению, не сохранил в памяти. Зато запомнилось другое. Указывая на могилу деда, Саша произнёс грустным тоном: «Рядом хотели похоронить его сына, моего отца, Владимира Самуиловича. Но власти из Моссовета не разрешили. Сказали, что мало заслуг. А ведь отец перенял у деда поэтический талант, писал очень хорошие стихи. И даже стал членом Союза писателей СССР. Это при том, что папа был к тому же доктором физико-математических наук, профессором университета, имел научные открытия международного уровня…»
Так власти не дали сыну лечь рядом с отцом. Невозможно сознавать это перед лицом вечности, отметающей сиюминутные чины и ранги. Помнится, Володя прошептал тогда первые строчки своего стихотворения, которое зародилось именно здесь в этот миг: «Новодевичий монастырь, / Гроздью белою – купола…» А Саша горько пошутил: «Для меня здесь уж точно места не найдётся…» Столько лет минуло с той поры, я не знаю ничего о дальнейшей судьбе Александра Маршака. Дай ему Бог подольше пожить вдали от престижных отечественных кладбищ. Не знаю почему, но улыбка набегает на мои губы, когда я вспоминаю всё это. Странные существа – люди!
1962—2013
Произведение публиковалось в:
Альманах "АМУР №08". - Благовещенск: Издательство БГПУ, 2009.