Литературные байки. Все мы кандидаты
В 1973 году я два месяца учился во Всесоюзном институте повышения квалификации журналистов радио и телевидения. Лекции нам читали светила филологии и других наук. Достаточно вспомнить профессора Розенталя, автора популярного «Словаря работников радио», моей на ту пору рабочей книги. В неё я заглядывал постоянно, садясь перед микрофоном в студии Благовещенского Дома радио, где я работал старшим редактором молодёжных программ «Говорит амурская комсомолия», переименованной позже в «Юность Амура», и «Солдатский час». И самому требовалось укрепляться в русском литературном произношении, и неопытных молодых авторов учить тому же.
Запомнились некоторые мысли автора профессионального словаря. Например, он признался, что в магазине никогда не попросит продать ему «триста граммов колбасы» или «ботинки на каучyке». Профессор пояснил: «Уверен, что продавщицы меня не сразу поймут. Поскольку у них ежедневно тысячу раз покупатели просят усечённые "триста грамм" и "ботинки на кaучуке". Живя в стихии народной разговорной речи, приходится невольно приспосабливаться. Но выступающий в эфире перед многотысячной, а порой и многомиллионной аудиторией человек не имеет права забывать правила речи, созданные классиками русской литературы и утверждённые на сцене великими артистами отечественного театра».
Сидящий в задних рядах хохмач Владимир Молчанов, редактор промышленных передач Иркутского телерадиокомитета, поинтересовался: «А куда лoжить эти "триста грамм" колбасы, товарищ профессор, в чумодан что ли?» – «Ну что вы, коллега, зачем такую малость совать в такую большую тару? – блеснул золотыми очками с кафедры Розенталь, – Лoжьте лучше в пoртфель. Иначе народ вас не поймёт…»
Так на исходе третьей пары лекций мы получили добрую порцию смеха и хорошую разрядку. С той поры прошло более трёх десятков лет, ботинки на каучуке давно не только вышли из моды, но и вообще не выпускаются. А урок мастера прочно засел в памяти благодаря чувству юмора, без которого никогда не станешь ни хорошим журналистом, ни тем более писателем.
Лекции по эстетике нам читал Юрий Борев, профессор МГУ, холёный моложавый мужчина с обликом великосветского денди, одетый в безупречно сшитый по фигуре модный костюм, обутый в лакированные итальянский штиблеты, с причёской часовой давности. Такое впечатление создавалось, что он холост, избалован вниманием женщин, устал от успеха. От него пахло неизвестными духами, чей аромат я, без особой опасности ошибиться, относил к парижскому парфюму. Поговаривали, что он желанный гость в московском театральном закулисье, дружит с главным режиссёром моднейшего тогда театра на Таганке Юрием Любимовым. Уезжая из Благовещенска в Москву, от коллег, побывавших на курсах в институте ранее, я знал о лекциях современного светила философии. На сей случай захватил с собой из библиотеки Дома радио книгу Ю.Б. Борева «Эстетика» в надежде получить автограф автора.
На очередной лекции профессор излагает философские категории «ужасного» и «прекрасного». После его слов, что любое мастерское изделие человеческих рук всегда прекрасно, меня шилом в бок кольнуло поднять руку для вопроса: «Атомная бомба прекрасна?» Профессор не то чтобы замялся, но начал вести разговоры вокруг да около. Дескать, смотря на что мы употребляем созданные предметы. Тем временем раздался звонок на перерыв (да, именно так старомодно и по-школярски нас обучали на курсах), и мы отправились на перекур.
Борев сел в свой зелёный «Мерседес», что в ту советскую пору и в Москве было редкостью, и укатил восвояси. Попутно замечу, что выступавший несколькими днями ранее перед нами популярнейший политический обозреватель Гостелерадио СССР, журналист-международник Валентин Зорин приезжал на белом «Мерседесе».
На следующий день Борев продолжил цикл лекций по эстетике. В перерыве он подошёл ко мне в коридоре и взял под руку: «Молодой человек, ваш вопрос про атомную бомбу к теме моих лекций не относится. Это скорее предмет науки этики».
На сем он оставил меня. А я до сих пор, когда вспоминается этот случай, думаю, почему доктор философских наук не ответил на мой сакральный вопрос в аудитории. Неужели побоялся за свой авторитет? Вот ведь и на своей книге, которую я ему протянул тогда для автографа, Юрий Борисович написал не «Игорю Игнатенко», а «читателям библиотеки». Или его так смутил библиотечный штемпель?
С другом студенческих лет Николаем Недельским, с которым мы пару лет дружно селились в одной комнате общежития, надумали как-то посетить Ваганьковское кладбище. На ту пору Коля учился в Академии общественных наук при ЦК КПСС, а его жена Рита, моя школьная одноклассница, была аспиранткой МГУ. Оба они готовили кандидатские диссертации, были страшно заняты, но радушно встречали меня в часы кратких досугов. Заехал я к Николаю на Садовое кольцо в общежитие академии, наскоро пообедали весьма сытно и крайне дёшево в цековской столовой. Помнится, большая тарелка вкусного борща с огромным куском мяса, пара котлет с картофельным пюре, салат из огурцов и помидоров, а это было в мае, стакан компота отнюдь не общепитовской кондиции, а сладкий и полный отборных фруктов, слоёная булочка с маком обошлись каждому из нас по 25 копеек. Тот, кто помнит цены семидесятых годов прошлого века, сможет оценить степень заботы, которую партия-гегемон проявляла к своим будущим «красным» профессорам.
На кладбище мы отправились, чтобы поклониться могиле горячо любимого нами Сергея Есенина. Николай там уже бывал ранее. Поэтому он повёл меня не к главному входу, а более коротким путём к одному из боковых, чтобы по пути к могиле поэта посмотреть местные достопримечательности. Действительно, такого обилия разнообразных надгробных памятников и плит я доселе ещё не видел. Различные бюсты покоящихся в земле людей как-то стёрлись из памяти по причине полной неведомости мне. Но врезался в сознание погнутый от страшного удара винт самолёта-истребителя, сбитого в 1936 году в небе над Халхин-Голом. Было непонятно, как в то трудное время смогли доставить в Москву останки лётчика и довольно громоздкую деталь самолёта. Воинское звание пилота «ястребка», помнится мне, было далеко не генеральским, а вот, поди ж ты, упокоился в столичной сени, которая была ему, видимо, родной.
Потом потянулась череда могил, на которых надгробные надписи слились в какой-то однообразный конспект: «Здесь лежит кандидат таких-то наук Х… Здесь покоится прах кандидата других наук Y… Спи спокойно, кандидат остальных наук Z…» В тридцать лет подобное чтение настроило меня вовсе не на минорный лад. И шутка сама собой вырвалась из моих грешных уст: «Неплохой пантеон из кандидатов наук! А ведь и я тоже кандидат, только вот в мастера спорта. Интересно, есть тут, на Ваганьково, мои коллеги? Может, когда-нибудь и мне найдётся здесь местечко? Тогда перечень кандидатов был бы завершённым».
На последней фразе из-за ближайшего памятника, как из-под земли, вырос человечек такой субтильности, что показался привидением, настолько был бесплотен и просвечен контровыми лучами закатного солнца, пронизывающего кроны вязов и тополей. «Молодой человек! Шутить подобным образом на кладбище недопустимо. Бог всё слышит, не испытывайте свою судьбу…» Мы с Николаем опешили, и, пока размышляли, как нам поступить, привидение растворилось в солнечном ореоле.
Дальнейший путь преодолели молча. Как ни странно, вышли сперва к могиле Галины Бениславской, покончившей с собою на могиле обожаемого ею поэта на следующий год после его смерти. Скромный памятник с лаконичной надписью, из которой я запомнил, что эта женщина прожила на год меньше Есенина, уйдя из жизни двадцатидевятилетней. Её могила как бы спрятана позади есенинского мемориального памятника. Справа от сына упокоена его мать Татьяна Фёдоровна, её возраст тоже впечатался в мою память благодаря лёгкости запоминания – восемьдесят лет она прожила на свете, из них сыновний срок, тридцать лет, уже после его смерти. Нынешний поэт вряд ли бы обратился к своей сорокадевятилетней матери со словами «Ты жива ещё, моя старушка?» Не те времена, не те сроки.
Мы постояли у этих трёх могил, объединённых именем поэта. Думали. Безмолвствовали. На обратном пути я всё-таки не удержался и пошутил, чтобы как-то снять напряжённость: «Коля, ты у нас ещё не кандидат наук, так что не спеши, пока учишься в Москве. Уедем от Ваганьково подальше, тогда и защищайся спокойно, безо всякой мистики». И мы довольно нервно захохотали неуклюжей шутке, которая сегодня слышится мне совершенно по-другому.
1962—2013
Произведение публиковалось в:
Альманах "АМУР №08". - Благовещенск: Издательство БГПУ, 2009.