Творчество
I
... Вот один с пенька слетает, словно ветер.
Вот второй с крыльца свалился кирпичом.
Почему так любят прыгать наши дети?
Им ни ссадины, ни шишки нипочем.
Неспокойны по ночам на окнах шторы.
И в кроватках у детишек неуют.
Одеяла сновиденьям ни простора,
ни фантазии, ни крыльев не дают.
Как бы мы детей своих ни укрывали —
их открытий неминуема пора.
Им — летать! На чем угодно: на кроватях,
на деревьях, на балконах и шарах.
Им не время еще делаться степенней,
их ещё не обволакивает быт.
Завтра дети будут прыгать со ступеней.
Это значит — им открытий не забыть.
Завтра дети изрисуют все тетрадки
«мемуарами» цветастыми подряд.
Это значит, их животики в порядке.
Не мешайте: малыши уже творят!
II
У детей в рисунках ярких
светит солнце их надежды.
Под знаменами доверья —
самолеты их мечты.
Правда, все пока что плоско:
не хватает перспективы.
Но зато в запасе вечность.
А бумага — не холсты.
На полотнах наших судеб
меньше света. Больше теней.
У одних по небу — чайки.
У других — дожди и снег.
На палитрах наших жизней
много самых разных красок,
приготовленных на спирте,
на крови и на слюне.
Но когда сюжет продуман
и расставлены акценты,
не спешите бросить краски
на полотнище судьбы.
Мы давно уже не дети.
И в запасе — только годы.
Те, что ближе к горизонту,
все короче. Как столбы...
III
Не вода в пруду, а настой
облаков, камыша, кустов.
Отраженье звериных дум.
Но
волшебник пришел к пруду.
Засучил свои рукава.
Целый день смотрел, колдовал.
До того, как закат наполз,
целый пруд перенес на холст.
В рамку втиснул густой настой
облаков, камыша, кустов.
Заколдованную лозу.
В ряске — жирную стрекозу.
Над собой, как бог, молодым,
вывел свой сигаретный дым.
И собрал свой мольберт. И встал.
И сказал себе: «Хорошо!»
А когда новый день пришел,
оказалось всё на местах.
Лишь светлее стала вода.
Ай, волшебник!
Вот это да!
IV
Евг. Карасеву
Я не ведал,
что такое творчество.
...Танк в «атаку» шел, как на таран.
А вослед ему неслись не почести —
освистать его спешил буран.
Колкости, холодные и белые,
били в иссеченную броню.
Но, упрямо развороты делая,
танк не слушал эту трескотню.
Окрылен
своей латунной музою,
мог бы жахнуть, сам себе судья.
Но она молчала, эта музыка,
убежденно пушкой поводя.
Музыка, с рожденья обреченная
на «бои» с зари и до зари.
Даже ночью кровь разгоряченная
в водомаслогрейках говорит.
Если же
в борьбе за дело правое
выступить придет и танку срок,
будет лист полей зачеркнут правдою
двух неповторимо четких строк.
А потом, возможно, будут почести.
Может быть, цветы украсят сталь.
Я не знал бы, что такое творчество,
если бы в «атаку»
сам не встал.
V
От меня слова уходят,
оставляя место жестам.
Прихватив с собой оружие,
уходят — кто куда.
Я давно его боялся,
молчаливого протеста.
Не хотят мои глаголы
жить годами без труда.
Не сумел
существованье обеспечить и горенье.
Только эти — кто присягу
принял много лет назад,
остаются под знаменами
моих стихотворений.
Как они на уходящих
с сожалением глядят ...
VI
У молнии
и лампочки настольной
один и тот же вспыльчивый характер.
Горячая и сильная натура —
не то, что у свечей или кресал.
Я молнии
за чувство благодарен.
А лампочке моей — за постоянство.
За то, что этой полночью дождливой
словами
это чувство описал.
VII
Если вы не можете уснуть,
представляйте море, море, море.
И над ним бессменную, в дозоре,
на высоком берегу сосну.
В небе солнца четкую печать.
Силуэты чаек, чаек, чаек.
Будто море в лодке вас качает
и никак не может укачать.
В лодку волны плещутся, лучась.
Далеко за маревом белея,
к горизонту пароход приклеен
и висит на месте третий час.
Самолетик крыльями блеснул
и пошел за берег на сниженье.
Пусть летит за ним воображенье,
если вы не можете уснуть!
|