Переехало собаку колесо
Специалисты широкого и узкого профилей – механизаторы, строящие новый двухкилометровый мост через главный приток великого Амура – красавицу Зею, знают мировую историю лучше своих коллег. Это жизненная необходимость. Техника, хотя она иностранная и дорогая, ломается часто. Чуть что – бегут к Степанычу, токарю-умельцу, который всё что хочешь, любую сложнейшую деталь даже в полевых условиях выточит. Только подход к нему нужен.
Заявляется в мастерскую работяга, детина лет сорока пяти, и в глаза токарю заглядывает:
– Проблема у меня, Степаныч, железяку надо выточить, – и жалобно так протягивает злополучную импортную поломку.
А тот только мельком глянет:
– Это не проблема. Сделаю, если на вопрос ответишь. Как звали коня Александра Македонского?
– Забыл, Степаныч.
– Иди, двоечник. Когда вспомнишь, тогда и приходи со своей железякой.
Уходит мужик понурый. Возвращается счастливый:
– Буцефал! – орёт – Конь у Александра Македонского был Буцефал!
– Правильно. Через час за работой заходи.
Степаныч, токарь с золотыми руками и организатор народного интеллектуального шоу, – мой студенческий друг Шура Барышев.
И хотя я его не вижу по многу лет (Барышев живёт в Белогорске), всегда считал и считаю своим, возможно лучшим, другом. Нас не так много и связывало. И крепко подружились мы уже на последнем курсе пединститута. Шура – заядлый рыбак. Я тоже. 1977-й год. Весна, потом начало лета. Надо готовиться к госам: зубрить учебники и конспекты. Для каждого госэкзамена давалось на подготовку по десять дней. Мы засовывали учебники в рюкзаки вместе с котелками и закидушками, брали в руки спиннинги и на пароме отправлялись на левый берег Зеи. На рыбалку. Забрасывали в воду снасти, ждали поклёвок. Учебники тоже забрасывали, а потом, вконец обнаглев, перестали с собой брать. Зачем таскать лишний груз?
Шура становился холериком, когда трещала катушка спиннинга или хлюпало по воде поставленное на сома короткое ивовое удилище. Вприпрыжку обгонял меня и ловко выхватывал на берег пойманную рыбу.
Мы разжигали костёр. Днём огонь горел вяло и неинтересно. Зато вечером и ночью костёр полыхал, рассыпая веером долго не гаснущие искры, трещал, грел и не отпускал от себя. Как хорошо смотреть на огонь, разговаривать и думать. Конечно, не о госах думать. Сдадим. Куда они денутся? Вот куда мы денемся, что у нас впереди? Взрослая жизнь только начинается. Точнее сказать, вот-вот начнётся. У меня. Шура старше, в нашу группу пришёл с подготовительного отделения. Правда, о своих жизненных планах мы говорили немного. Больше о рыбалке. О том, какую наживку, на какую рыбу и на какой крючок. Или о погоде, о звёздах и мироздании. Немногословный Шура иногда начинал говорить, как он любит свою невесту Люсю Шиян.
Люся училась на филологическом отделении нашего истфила, мы – на историческом. Как и Шура, она носила близорукие очки, была худенькой, спокойной, сдержанно смешливой и ироничной.
– Она такая, – говорил Шура, – она – Венера Милосская. Только с руками. И… И в очках!
Моя девушка тоже Люся. Но я о ней не рассказывал. Я читал у костра стихи. Тогда я мог их читать по памяти часами, всю ночь и даже дольше. Я и сейчас на спор могу часа три-четыре барабанить наизусть любимые стихи любимых поэтов. Только спорить мне не с кем.
Шура по жизни философ и человек почти энциклопедических знаний. Но он флегматик и, повторюсь, немногословен. На экзаменах не спешил бойко, как девчонки и комсомольские активисты, тараторить и создавать видимость обширных знаний. Спокойно, с паузами, говорил по существу. Преподаватели оценивали его ответы как вполне удовлетворительные. Даты знает, имена помнит – ставим твёрдую тройку. Ставили и более высокие оценки, но за ними Шура Барышев не гонялся.
Конечно, были среди студентов-школяров и другие, хорошо помнившие исторические имена и даты. Но Шура, как я сейчас осознаю, единственный из нас понимал причинно-следственные связи происходивших в истории событий. Но не те, которым учила нас классовая идеология марксизма-ленинизма. Он понимал всё по-иному, как Бердяев и другие русские мыслители, которых я, студентом, по своей лени и легкомыслию не читал. Возможно, и Шура не всех читал, но какие-то знакомые имена в наших неспешных разговорах вскользь упоминал. Подозреваю, что до глубоких выводов и обобщений он доходил сам, неторопливо и вдумчиво.
А ещё Шура знал названия всех государств и городов, заливов, проливов и рек, которые можно было найти на карте.
Когда нам на практических занятиях выдавали контурные карты, чтобы заполнить их названиями государств, графств, кантонов и прочего и указать даты каких-либо исторических событий, – для Барышева это были семечки. Заполнял легко, не задумываясь. В аудитории я сидел с ним за одним столом. И как-то, забрав у друга серые листки контурных карт, протянул чистую бумагу: «Шура, а так сможешь?» Он в минуту нарисовал контуры всех морских берегов, затейливые змейки рек и стал подписывать названия городов. «Шура, – разгорячился я, – это Европа. А Австралию нарисуешь? А обе Америки, Африку, Южный полюс со всеми морями?» Тест скоро закончился, потому что у меня больше не оказалось чистых листов.
– Как это у тебя получается?
– Да просто, – на многие мои вопросы он отвечал, что всё «просто», – просто у меня в общаге над кроватью висит «Большая карта мира».
Я всегда любил и сейчас люблю рисовать портреты и шаржи друзей. Пробовал нарисовать Шуру. «Ты это не так делаешь, – заявил он, взглянув на рисунок, – всё просто». И нарисовал. Овал. Чёрную чёлку. Чёрные брови – домиком. Большие очки. Грустный огурец носа. Губы – сливу, с косой чёрточкой посредине. Полукруглые вареники – уши. Похоже!
До института Шура работал в Белогорске токарем на заводе «Амурсельмаш». Там всю жизнь проработал токарем и его отец – фронтовик Степан Барышев.
– Наверное, не очень интересно работать токарем? – как-то раз спросил я, не подумав, что могу обидеть товарища.
– Ты не понимаешь. Очень интересно. Просто берёшь большую болванку, вставляешь её. Вот так. Закрепляешь. Подводишь один резец, потом другой, третий. И стружка змейкой-змейкой, такой весёленькой-весёленькой змейкой кружится-кружится. Хорошо! И вот у тебя уже готовое изделие. Тёплое. Блестит. Хорошо!
А ещё Шура играет на гармошке, баяне и гитаре. И поёт. Негромко, глуховатым голосом. Но сколько в его песнях искренности и неизбывной тоски! Песни дворовые, блатные и из раннего Высоцкого. Студентом, иногда выпив пару стаканчиков вина, Шура плакал, положив подбородок на сжатую гармонь или на гриф гитары. Плакал он, когда несколько дней не видел своей Люси.
После первого курса нас всех отправили на «пионерскую практику». Кого куда. Мы работали воспитателями и вожатыми в пионерлагерях. Шура попал в пионерский лагерь под Алданом. По вечерам, уложив детей спать, он выходил на крыльцо, пел тихие песни, потом, склонив голову на гармонь, плакал. Люся была далеко. А без Люси он не мог прожить и двух-трёх дней.
Из Алдана в институт студенты, проходившие практику у якутского педагога под отчеством Спиридонович, вернулись с Шуриной песней, которую пели, как тоскливый гимн. Пьяница-тихушник Спиридонович всем вкатил за практику тройки – «уды». Не попавшие в Алдан в «зачётках» имели пятёрки. Шурина песня была новой вариацией «Колымского тракта»:
Бредут с Алдана студенты хмурые,
Кого ни спросишь, – у всех «уды»;
Взгляни-взгляни ты в их глаза суровые:
Пропали даром все их труды.
Так будь ты проклят, скотина Спиридонович!
Да будь ты проклят, родной декан!
Тройка за практику автоматически лишала права получать стипендию.
Когда совсем черно было на душе, Шура пел другую щемящую песню. Да и не песню вовсе, а что-то протяжное, с подвыванием:
Переехало собаку колесо.
Люди вышли, поплевали и – привет.
Люди вышли, поплевали и – привет.
Взяли за ноги и бросили в кювет.
Всхлип, искорка слезы под толстыми стёклами очков, и опять – надрывный плач гармошки:
И меня вот тоже как-нибудь
Переедет, как собаку, колесо.
Люди выйдут, поплюются и – привет,
Возьмут за ноги и выбросят в кювет.
И вновь: «Переехало собаку колесо…» С разными душещипательными интонациями и словесными вариациями. Так, последние заунывные строки о несчастной собаке уже пелись: «Люди вышли, поплевали и – привейт, взяли за ноги и бросили в Кувейт». Перспектива быть брошенным за ноги в Кувейт представлялась тоже не самой радужной. Кувейт в начале семидесятых был маленькой бедной страной, а тамошние шейхи даже помышляли о строительстве социализма по советскому образцу: с распределением благ по талонам и нищим равенством своих арабских подданных.
Барышев мог петь до бесконечности долго. Пока соседи по общежитской комнате не вырывали из Шуриных рук музыкальный инструмент. Тогда он засыпал. Вы уже догадались о причинах безысходных страданий: Шура несколько дней не видел своей Люси.
После института они уехали в Белогорск. Шура работал учителем истории, а потом вернулся на завод токарем. Люся была учителем словесности, а недавно стала библиотекарем.
Я бывал в гостях у Барышевых. Мы сидели на летней кухне, когда они жили в доме Барышева-старшего, затем в их маленькой, уже своей, квартире. Шура брал в руки баян и пел. Про колесо и собаку по моей просьбе тоже пел. Хотя Люся была рядом. Подперев кулачком подбородок, с любовью и понимающим юмором она смотрела на своего Барышева Александра Степановича.
Забросив дрова в печь, я люблю смотреть на огонь, флегматично думать. И вспоминать. Вспоминаю и Шуру Барышева. Наши неспешные беседы на берегу реки. Горит ночной костёр. Улетают в небо и тихо тают среди звёзд длинные искры. За широкой рекой огни города нашей юности. Там крокодилы неторопливо ползут в Амур, а на аллеях и в садах цветут бананы.
2010 г. Благовешенск
Произведение публиковалось в:
Аккаунт автора в сети Facebook