Мой друг Коля
– Ну, живи долго и счастливо и умри в один день!
Такую здравицу выдаёт за столом старый друг в честь моего прихода в гости.
– Дурак! – отвечаю.
– Ну, извини.
Зачем я обиделся? По сути ничего плохого он мне не пожелал. Жить надо долго и по возможности счастливо. А если умирать, то, желательно, без нудных мучений. Всё равно дурак и шутки у него…
Сколько знаю человека, а к его юмору привыкнуть не могу. У него нет интернета, его голова не забита пулемётными лентами чужих шуток. Мобильного телефона тоже нет, и никогда не было. Но компьютер есть, – пылится на столе рядом с постоянно бубнящим телевизором. За этим столом, поставив на него принесённый мною «гостинец», мы и расположились.
Не виделись давно и торопиться некуда, потому прошу друга открыть комп, чтобы неспешно почитать его рассказы. Необременительное чтение застолью не помешает.
Он хорошо пишет. Какие щемящие сердце очерки писал о судьбах, покорёженных войной и репрессиями... Когда-то мне казалось, что у него даже сочинённая за десять минут заметка для серой малотиражной газеты – образец изящной словесности и тонкой стилистики. Ему бы книги писать.
Но мой друг ленив. Пишет короткие рассказы только в канун очередного Нового года, когда газеты объявляют конкурсы на лучшую рождественскую историю. И всякий раз получает главные призы. Именно так за последние три года в доме появились телевизор, два ковра и набор слесарных инструментов.
В его ироничных и смешных рассказах один герой – Петрович, добродушный увалень, попадающий в совершенно невероятные житейские ситуации. «Петрович и ЦК КПСС», «Петрович и очки», «Петрович – фанат науки», «Петрович – воздушный заяц»… Два-три десятка этих новелл он вполне мог бы объединить в одну хорошую повесть. А мог бы написать роман-автобиографию из собственных весёлых приключений и грустных злоключений. Даже сочинять художественные небылицы не пришлось бы.
И пока он сам не написал о себе, сидя в гостях у друга, читая рассказы о неунывающем Петровиче, расскажу о нём я. Сейчас даже разрешение у него попрошу:
– А вот, ежели я про тебя когда-нибудь что-либо напишу, как тебя в рассказе называть – под псевдонимом или настоящей фамилией?
– Называй меня – Колей. Просто: мой друг Коля. Персонаж. Типичный представитель.
Пусть будет так.
Выпускник отделения русского языка и литературы пединститута, поработавший сельским учителем, корреспондентом газет, инженером по пропаганде городского общепита, главным редактором телевидения, пресс-секретарём главы областной администрации (недолго, в те времена, когда не было мобильных телефонов) и ещё Бог весть кем, всё и не упомню, – вот уже третий день Коля трудится дворником. Несмотря на богатый послужной список своих «резюме», работу по мало-мальски творческой специальности найти не может. На службу принимают молодые работодатели, и берут они молодых.
На прежних работах он не раз имел проблемы из-за своей интеллигентской доверчивости и простодушного отношения к спиртному. Выпивал Коля, может, и не чаще и не больше многих, но нет у него инстинкта самосохранения. Подставляли и коллеги-собутыльники, желавшие прогнуться перед начальством, чтобы ехидно самоутвердиться. Конечно, виноват сам.
Он всегда всё понимал и понимает. Но даже оценивая ещё не совершённые вопреки логике и здравому смыслу поступки и проступки, видя лежащие под ногами грабли, – наступал на них. Может, надеялся, что случится исключение, что пронесёт? И в очередной раз получал черенком по лбу, а вдогонку – оглоблей по спине. Странно всё это. Идеализм, чистой воды идеализм, не совместимый с нашим советским и постсоветским расчётливым и циничным материализмом.
При Горбачёве Коля стал первой на моей памяти жертвой перестройки. В самый бум антиалкогольной кампании, когда бдительные церберы вырезали из фильмов, объявленных в телеэфир, все «пьяные» сцены, он работал на телевидении. Почему-то именно Коле поручили подготовить репортаж с заседания аграрного партхозактива. В передовом районном центре области перед ударниками коммунистического труда, парторгами и руководителями сельхозпредприятий с призывами ускориться и перестроиться выступил второй секретарь обкома партии. После более чем эмоционального монолога с трибуны, сойдя в зал, он подошёл к присутствовавшим журналистам. Демократично дыша стойким перегаром, сокровенно признался: «Я, как только пить бросил, сразу перестроился. И вам, товарищи, советую». Для журналистов второй секретарь был почти своим, поскольку ещё недавно работал редактором районной газеты. В те времена на капустниках он потешно пародировал популярных тогда эстрадных персонажей – Авдотью Никитичну и Веронику Маврикиевну. Повязывал платочек, взбивал чёлку, высовывал язык, оттопыривал и поджимал губы.
Коля по-свойски, но очень вежливо, попросил бывшего коллегу помощи в приобретении бутылки водки, крайне необходимой для протирки оптики телевизионной кинокамеры. Главный идеолог обкома партии понимающе кивнул, подозвал пальцем председателя местного райисполкома и потребовал оказать содействие ребятам с телевидения. По выписанной тут же записке Коля приобрёл в местном виноводочном (на полках которого ничего алкосодержащего не было) бутылку с зелёной этикеткой «Ликёр Лимонный». Использовать липкий напиток для протирки видоискателя и объектива по определению было невозможно.
В расчете на трёх человек съёмочной группы (корреспондент, кинооператор и шофёр) вечернее застолье получилось довольно скромным. Но настроение было хорошее, прикрывшись тощенькой дверью гостиничного номера, телевизионные ребята весело выпили, громко поговорили, лениво поиграли в карты и тихо заснули. А уже утром следующего дня в обкоме партии лежал донос об аморальном поведении журналиста областного телевидения. И хотя, по мнению пострадавшего, выпивку санкционировало и благословило партийное руководство, – разбираться не стали. В «трудовую книжку» вписали: «уволен за поступок, не совместимый…»
После этой записи Коля не смог устроиться даже плотником в студенческое общежитие медучилища, о свободе нравов обитательниц которого ходили легенды. «Вы что?! – не очень трезвая дама с перепачканной помадой беломориной, комендант «весёлой» общаги, чуть не поперхнулась праведным гневом. – У вас аморалка?! А у нас советское социалистическое общежитие! Мы не допустим!»
Зато взяли искусствоведом в областные художественные мастерские. Ни рисовать, ни лепить из глины Коля не умел, но свой вклад в развитие местного искусства внёс.
В первый же рабочий день худсовет мастерских принимал работу старенького и уважаемого скульптора, изображавшую в гипсе партизана времён Гражданской войны. Монумент предназначался для небольшого села, потому не отличался циклопическими размерами. Комиссия одобрительно кивала, рассматривая выкрашенного серебрянкой партизана, и только Коля вдруг задумчиво произнёс: «Вам не кажется, коллеги, что правая рука воина, держащая саблю, вдвое длиннее левой руки? При росте героя в метр пятьдесят сантиметров это немного заметно...» Руку после консилиума вполовину отпилили, саблю влепили в культю.
Мастера изобразительной культуры научили Колю на отжимных валиках стиральной машинки печатать талончики на водку. (На закате развитого социализма и мыло, сигареты, сахар, колбасу, крупу, макароны продавали по талонам.) При попытках купить пшеничный напиток на личноизданные купоны Коля имел неприятности.
В искусствоведах продержался недолго. Поведение его посчитали слишком раскрепощённым даже среди свободных (в основном в желании выпить с утра) художников. При встрече со мной, по привычке заняв на пиво, Коля заявил, что встал на путь окончательного исправления, не пьёт и хотел бы, как многие истинные интеллигенты, пойти в дворники. Мечтает подметать площадь у памятника Ленину напротив обкома, а туда берут только партийных и морально устойчивых.
Мечты сбываются – дворником всё-таки стал. Третий день как. Сейчас признался, что пока стесняется – люди узнают. Зато некоторым прохожим вежливые замечания делал. Не по поводу брошенных окурков, а чтобы матом не ругались, ведь женщины и дети могут услышать…
Что-то не о том я рассказываю, не о самом главном. Может, вспомнить, как в девяностые Коля вёл телевизионные передачи прямого эфира? Входил в студию, садился к роялю, начинал играть и пел песни собственного сочинения, потом здоровался, рассказывал о каких-то новостях, разговаривал с приглашёнными собеседниками и вновь садился к роялю. Есть люди, которые до сих пор помнят интеллигентные и по-хорошему провинциальные Колины передачи. Это они через двадцать лет узнают его на улице с метлою в руках.
Свой рассказ и параллельное прочтение Колиных новелл вынужден временно прервать.
…В комнату входит вернувшаяся из похода по магазинам Колина мама:
– Здравствуйте, Александр. – Это ко мне. – Ох-ох, Николай, почему даже яичницу для гостя не поджарил? Видите?! – Это снова ко мне. – Никакой нет у человека самостоятельности. Ох-ох!
Колиной маме за восемьдесят, но года не берут, та же стать, голос и интонации строгой учительницы. Какое-то дежавю. Мой товарищ даже рванулся было спрятать от материнских глаз стоящий на столе «гостинец», но понял, что поздно. Как будто мы не в две тысячи одиннадцатом, а в студенческом тысяча девятьсот семьдесят четвёртом. В том году мы познакомились и подружились.
…Мы попали в одну палатку. Тогда все студенты были обязаны месяц-полтора отработать на колхозных полях, копать грязную картошку с морковкой, рубить гнилую капусту либо неделями мокнуть под стылыми осенними дождями, надеясь, что корнеплоды и овощи без посторонней шефской помощи благополучно раскиснут и ничего убирать не придётся. В нашей палатке поселилась весёлая сборная из десяти студентов второго и третьего курсов истфила. Я придумал текст гимна неунывающей команды, а Коля, мой новый знакомый, подобрал под него гитарные аккорды. По утрам все обитатели палатки строились перед флагштоком на подъём собственного полотнища – на белой наволочке каждый либо расписался, либо оставил след вымазанной краской пятерни или ступни. По вечерам мы торжественно спускали флаг, жгли костры, пели гитарные песни, а иногда – пили вино. У нас была взрослая и почти самостоятельная жизнь.
Как тут не подружиться? Тем более что Коля был в ту пору знаменитым. Его и ещё двоих студентов-литераторов несколько месяцев полоскали на всех институтских собраниях. Ортодоксы от комсомола требовали исключить «отщепенцев и злопыхателей» из института, либералы от профсоюзов предлагали этих же, «заблудившихся, но социально не опасных» студентов – отличников учёбы, взять на поруки. Всё потому, что троица умников сочинила литературный журнал, издав его рукописно в одном экземпляре. Кроме безобидных студенческих «проб пера» в журнале был иронический «Манифест квакулистов», нового литературного течения, призванного своим «кваканьем» разбудить некое болото, и колонка юмора, в ней Коля смешно описал студенческую первомайскую демонстрацию в виде крестного хода семинаристов. Журнал не был подпольным, его даже отнесли для ознакомления в факультетский комитет комсомола. Тут-то всё и началось. Все истфиловские комсомольские активисты мужского пола мечтали после окончания института попасть на службу в КГБ. Потому журнал они тут же передали в руки гэбэшного куратора – старшего лейтенанта. А тот, желая стать капитаном, страстно жаждал найти среди нас пособников иностранных шпионов и настоящих советских диссидентов. Представился карьерный шанс и комсомольцам, и чекисту. Советский Союз вполне прожил бы без многих диссидентов – узников совести, если бы не карьеристы из госбезопасности, – сколько безумной фантазии и злого коварства проявили они ради звёздочек на погонах . Но из Коли и его товарищей врагов народа почему-то не сделали, – как сейчас понимаю, вмешался кто-то из «взрослых», – угрожающе-назидательная и дидактично-душеспасительная буря неожиданно прекратилась, как-то по-тихому ребятам просто объявили выговоры. И хорошо: один из бывших «подельников» через несколько лет стал сначала директором школы, а потом – сыщиком, полковником, легендой уголовного розыска, второй – питерским журналистом.
Мы оба оказались книгочеями. Неплохо ориентируясь в известных поэтах, чуть менее в прозаиках, из разговоров с Колей я понял, что прочёл не так уж много, даже мало. Сделал наивное открытие: литература безмерна, как Мировой океан. Впоследствии многих авторов я осваивал по Колиной рекомендации. Не нужно было объяснять и разжёвывать достоинства произведений: если друг говорил, что книжка интересная, я знал – определённо понравится и мне. Авторы были самые разные, в том числе не признанный в ту пору классиком Андрей Платонов. «Его не печатали, дворником работал», – сообщил Коля. Потом и я подсказывал другу, что можно читать, получая удовольствие от хорошей книги. Литературных дискуссий не устраивали. Бывало, собравшись, могли просто задумчиво помолчать. У меня в жизни больше не было друзей, с кем можно было вот так без напряжений посидеть молча.
Конечно, как тогда было принято, мы бражничали – сначала скрытно от своих мам, поженившись, – с оглядкой на жён. Увлечение Бахусом не было безмерным. Одно лето пили вино «по-гречески»: разводили арабское красное, с пирамидами и сфинксом на этикетке, водой из-под крана. Выбор этого сухого вина объяснялся вовсе не гурманством, а отсутствием иного напитка. Как-то, идя навстречу пожеланиям любящих женщин («У вас одно на уме!»), мы стали покупать для посиделок только сладкие газировки – «Буратино» и «Тархун».
Женат он был трижды, его семейные истории как-то не сложились...
…Извините, вновь прерву рассказ, поскольку Коля делится со мной маленькими радостями и нешуточными перспективами своей новой профессии:
– Дворником работать хорошо. Доходная профессия. Я в первый же день пятьдесят рублей нашёл. А коллега с соседнего участка то мобильник найдёт, то золотое колечко, то очки. Опять-таки свежий воздух. Вот если бы и в феврале снега не было. Какой январь был хороший, ни разу снег не выпал! Жаль, я дворником в январе не был. А что? Подружусь с завхозом Клавой, она выделит три участка, где убирать поменьше. Клава с первого дня глазки строит.
– Симпатичная?
– Да ничего так. С лица воду не пить. Немножко очень толстая. И что? Выбора нет, не на ярмарке. Ты читай, читай.
Протираю очки. На чём я остановился?
…Не раз был свидетелем, как в Колю влюблялись женщины. Возможно, и не так много их было – он никогда не был завзятым ловеласом и хитрым сердцеедом. Но разновозрастные барышни и дамы доверчиво влюблялись. Может, женщины таяли, когда жёлтыми прокуренными пальцами Коля бренчал по растрёпанным струнам фанерной гитары и чуть картавым голосом пел свои и чужие песни? Глупости. Может, проникались умными разговорами об интересных книгах? Это увлекательно, но не на каждый день. Но мне почему-то казалось, что не друзьям и приятелям, а именно женщинам становилась понятной и по-настоящему открывалась Колина душа. Или они из какого-то упрямства просто пытались эту душу понять? Смотрел и удивлялся. Даже сочувствовал умным-неразумным женщинам. Видел не раз: когда очередная «половинка» уже совсем по-матерински почти прирученного и домашнего Колю пыталась потуже спеленать, – случался разрыв. Бросив всё, Коля исчезал.
…Нет, он определённо слышит, о чём я вам, мой читатель, рассказываю. Потому что вдруг вспоминает одну из своих избранниц. Эту женщину мы с женой познакомили с Колей из искренних и благих намерений: организовали встречу двух хороших, но одиноких людей. Коля говорит задумчиво, как будто и не мне, а себе самому:
– Умная. Заботливая. Утром брюки поглажены, на стуле висят. Завтрак приготовлен. Четыре с половиной года прожили. Когда уходил – не отпускала меня. За пальцы держала. Видишь, два пальца криво срослись. Вместо обручального кольца такая память.
– А зачем уходил?
– Хотелось выпить сто граммов. Не отпускала. Такие вот нешекспировские страсти. В данном случае «нешекспировские» – пишется слитно.
– Хорошо, Коля, напишу слитно. А она о тебе до сих пор вспоминает.
– Жалко…
– Дурак ты!
Замечаю, как у Коли чуть вытянулась и даже вывернулась нижняя губа. Такое у него всегда бывает, когда выпьет. А может, от обиды?
Коля поднимается и выходит из прокуренной комнаты на кухню. В открытую дверь бесшумно является его отец. Ему девяносто девять, фигурою и обликом, как и сын, только ещё более сутулый и худой. Чистая, застёгнутая на все пуговицы рубаха с длинными рукавами, аккуратные брюки с кожаным ремнём – выправка военная, почти парадная, если бы не домашние тапочки.
Я встаю. Старик протягивает для рукопожатия плоскую прозрачную ладонь, внимательно, как показалось – насмешливо, смотрит мне в глаза, говорит спокойно:
– Что есть жизнь? И что человек в ней? Кто кем управляет? Жизнь человеком или человек жизнью?
От неожиданности я согласно киваю головой. Но с чем я согласился? Разве я знаю ответы?
Старик неотрывно смотрит в мои глаза, и уже не усмешку я вижу, а понимающую улыбку:
– Старый друг – лучше новых двух…
В этих тихо сказанных словах мне послышалось не утверждение, а вопрос.
– Да, – так же тихо отвечаю я, – Коля друг. Лучший…
В комнату возвращается Коля, берёт отца за плечи: «Папа, пойдём, здесь накурено», – уводит.
Старый друг…
А ещё в нашей дружбе были:
Светлые баллады Булата Окуджавы и Александра Дольского, которые мы пели под гитару.
Рыбалка в холодную ночь на берегу реки, когда по «Маяку» мы услышали: «Сегодня в Москве умер Владимир Высоцкий».
Совместный поход на просмотр «Покаяния» какого-то Тенгиза Абуладзе, когда половина зрителей покинула кинозал не досмотрев. Мы тихо, пряча глаза, вышли после сеанса с оставшимися. Почему, разве то покаяние нашего поколения?
Было многое и ещё что-то самое главное, то, чего никак не могу вспомнить.
А если и не было самого главного? Если всё дело в простой наивной иронии, в схожем мировосприятии? А ирония – есть смесь природного чувства юмора и собственных умственных сомнений. Сам не понял, что сказал. Сейчас уточню для уверенности:
– Коля, словарь Ожегова у тебя найдётся?
– Зачем? – Нижняя губа моего друга ещё более вытягивается. – Я без Ожегова на всё отвечу.
– Не сомневаюсь. Но хочу словарь проверить.
Затрёпанная толстая книга под рукой. Не торопясь листаю: жэ, зэ, и… интеллигенция… инфантилизм… Нашёл! «Ирония – тонкая скрытая насмешка». Надеюсь, вы убедились, что я прав? (Пример самоиронии.)
Слышу, слышу, мой умный читатель, как вы вежливо покашливаете. Считаете, что персонажу, образу друга, недостаёт выразительности и цельности. Какой-то изюминки не хватает, чтобы всё заиграло и сцепилось. Согласен. Не получается у меня типичный представитель поколения. Хорошо, мой добрый читатель, не нервничайте, высказывайтесь.
– Спасибо. Я-то спокоен. Вижу, рассказа у вас осталось на полстранички. А в тексте нет, не проступает сильной мысли о смысле бытия, о месте и роли таких людей и этого конкретного. Или о том, что их породило. Отдельные сцены, детали, высказывания – любопытны. Но этого мало.
– Это оттого, что и себе такие вопросы боюсь задавать. Не знаю как на них ответить. Должно, пока и сам не понял я загадочного смысла бытия.
...Мы сидим в квартире Колиных родителей за столом в узкой «детской» комнате. Старое пианино, древний платяной шкаф и потёртый диван – всё это ещё из юности.
Заканчиваю читать Колины рассказы, комментирую вслух их стилистику, на что мой друг отшучивается. Разговаривая со мной, он успевает слушать новости из бубнящего телевизора. Бу-бу. Опять упал наш ракетоноситель. Бу-бу-бу. Через полгода в очередной раз повысят... Бу-бу-бу, бу-бу-бу.
Коля вздыхает:
– Ну вот, опять мы впереди планеты, позади прогресса.
– Колька, – смеюсь я, – пиши рассказы, гад!
– И напишу. К Новому году.
За окном начало февраля. До Нового года всего-то одиннадцать месяцев...
И вдруг пыльный угрюмый город запорошило снегом, люди облегчённо вдохнули морозный воздух, им показалось, что жизнь стала налаживаться, можно с чистого листа начать её заново, всё плохое и некрасивое ушло навсегда, накрылось белой пеленою, сердца исполнились ожиданием праздника и счастья. Все стали детьми. Даже старики.
Было холодно, но бродячие собаки хвосты не поджимали, бегали по мягкому опрятному новоснежью и оставляли дорожки босых лап.
Февраль, 2011
Произведение публиковалось в:
Аккаунт автора в сети Facebook