Информация обновлена: 29 сентября 2021, 13:01

Шиповник

      ЧАСТЬ 1


     В тамбуре пустого и потому очень гулкого товарного вагона Пашке уже не спалось. Он много курил. Все больше одолевала его смутная тревога. И то будущее,, которое должно было наступить, казалось уже не таким правдашним, каким он его себе не раз представлял. Однообразно мелькали ночные огни, однообразно сту-чали колеса, и одинаково отзывалось эхо, когда проез-жали какие-то строения. Если три дня назад в таком же вот тамбуре Пашка с радостью почувствовал себя лег-ко, свободно и уютно, то теперь это чувство сменилось ощущением пустоты и одиночества. Он вообще не мог похвастаться ровностью настроения.
     Поезд шумно и бойко бежал вперед, а Пашкины мысли то обгоняли его, то уносились назад, возвращаясь в недавнее. Недавнее, особенно три последних дня, оставило такое впечатление, словно это был очень сложный и яркий сон, от которого Пашка мало-помалу приходил в себя, но который надо было еще осмыслить.
     В заключении ему пришлось многое обдумать заново. Поиски объяснения тому, что происходило вокруг, стали для Пашки привычными, но не всегда это приносило ему спокойствие и облегчение. Бывало он приходил в отчаяние потому, что вдруг сознавал либо свое бессилие перед людьми и обстоятельствами, либо видел, что сам виноват больше, чем люди и обстоятельства. И когда никто толком не мог ответить на вопрос, он снова искал ответ, ходил нелюдимый и раздражительный. И еще злился, что не может скрыть это дурное расположение духа, которое людям объяснить почти невозможно, да, может, и незачем.
     Что же произошло за эти последних три дня?
     Три дня назад, то есть тринадцатого августа тысяча девятьсот шестьдесят третьего года, началась для Пашки новая жизнь. И, кажется, не очень удачно. Может, и правда, число несчастливое...
     ...До подъема было еще далеко. Пашка лежал в бараке на своем жестком ложе, не спал, ворочался, часто и досадливо поправлял подушку. Слева причмокивал и посапывал во сне Васька Монин, беззаботная душа.
     «Залетел» этот Васька по простоте своей. За чужую вину лямку тянет. В ресторане он, видите ли, с девахой познакомился. Да такой красивой - умереть можно. В кино и то редко встретишь, а в колхозе, откуда Васька приехал учиться на машиниста широкого профиля, разве что библиотекаршу можно рядом поставить. Да не просто красивая - ласковая, доверчивая, юморная такая. Проводи, говорит, Васенька, до самой постельки.
     Дорогой Васька нацеловался с ней до помутнения рассудка.
     Была уже глубокая ночь, когда они выбрались на окраину города. Дом трехэтажный стоит, ни одно окошко не светится. Вот, говорит, мы и дома. В любви, Ва--сенька, главное - свою квартиру иметь... Ах-ах! А ключа-то нету, Васенька. Это же, наверно, там мы его потеряли, где ты меня на руках переносил. Ну и что ж? Подумаешь, ключ. Подсади-ка, Васенька, меня на подоконник.
     А разве ж Васька не рыцарь? Конечно, подсадил. А она туфелькой тресь в стекло и смеется. Моя, говорит, наша, говорит, квартира - что хотим, то и делаем.
     Руку Ваське подала. Только теперь, говорит, тише. И огня зажигать не будем. Так оно романтичнее даже. Жизнь, Васенька, однова дается... Так люби, покуда любится...
     Васька, сказать по правде, и выпил порядком, а тут такое... Упился Васька. А она, стерва, не одна была. Очистили офицерскую квартиру, и след простыл. А Ваську утром спящим на диване застали, и чемоданиш-ко возле него оказался с кой-какими вещичками... Вот и вся любовь...
     Васька, однако, не унывает. Немного дали. «Спи-спи, чудик. Быстрее время пройдет», - пожалел его Пашка и перевернулся на другой бок. А с другого боку Кеша Хмырев меха раздувает. С первых же дней вражда пошла у них с Пашкой. До Пашки Кеша тут свой закон держал. Чуть что ему не так - кулак, а то пинкарь. И здоров же, дьявол, и на сон никогда не жалуется. Пашка, может, и признал бы Кешу, если бы тот поумнее был. А то ведь дубина обыкновенная, а ты ему не перечь. Много пришлось Пашке вытерпеть, пока отношения наладились. «Ишь ты, спит как праведник. Впрочем, такие вот никогда на сон не жалуются».
     А у Пашки и раньше сон был поверхностный, а как узнал, что бумага подана на досрочное освобождение, так и вовсе спать перестал. А трезво подумать, что толку от переживаний? Все равно так будет, как решат. Уж двадцатый день решают.
     Вечером Пашка даже в медпункт сходил, снотворного попросил. Дали что-то, проглотить велели. Заснул было, да вдруг будто подбросило, и сна как не бывало. Вот тебе и снотворное! И потекли опять думы. По ниточке, по крупице щупает Пашка свою жизнь. Так и этак ставит себя. Кто он - Пашка Тримасов?
     Завтра... нет, сегодня - утро уж скоро - заново судить будут. Прокурор прибыл, с делами познакомился. Всякие вопросы могут быть. Ответить надо и умно, и по совести, не как два года назад. Тогда Пашка даже от защиты отказался. Не виноват и докажу, что не виноват. Да еще насчет отцов и детей бодягу развел. И запутался, конечно. Одни эмоции получились. Дали три года, как лёда.
     Если бы не это, кем бы был сейчас Пашка Трима-сов? Может, помощником капитана на каком-нибудь земснаряде, а может, геодезистом на прорабском участке или еще где. Геодезия хорошо шла. В колхозе картошку копали, так Пашка даже землеустроителю помог. Свои речные расчеты на сельском ландшафте применил, и точно получилось - точней, чем у землемера.
     Речное считай уже заканчивал Пашка. Весна была - пора надежд, как сказал поэт. На практику поехали. Все свои. Выпили в ресторанчике. Дело было на той станции, с которой в разные стороны разъезжаются. И станция и городок родные - те самые, где он вырос и где бабка до сих пор жила. Ну, выпили, расшумелись. Хорошо на душе! Еще хотели выпить да к бабке завалиться. Так и так, сказал бы Пашка, вот я, а вот мои друзья. Прошу любить и жаловать. У бабки грибочки всегда имеются. Да очумели, не в ту степь пошло. И приблизилась тут некая персона и приказала вон выметаться. Молокососы, мол. Поди еще комсомольцы! Так орет, будто они самые распоследние, а он - хозяин и благодетель. Сказал бы вежливо, и ушли бы. А то: «Во-он!» и оскорбления всякие.
     Как это «вон», почему это «вон»? Полон зал народу. Всем можно, а им нельзя? Пашка встал, как равноправный, поклонился вежливо да и послал персону эту на три известные буквы. Ух, как он взвился! Хвать за руки и давай крутить по-всякому, чтоб на свежий воздух выдворить. А Пашка изловчился, выскользнул да не мешкая затрещину отвесил. Персона-то - брык и салазки вверх. Пашка в училище по боксу первый разряд имел. Большая драка получилась. Дружинники нагрянули. Пашка в раж вошел, не дается, отбивается. С ним еще двое были. И не смогли их взять, хорошо отмахивались. За подмогой побежали. Пашкины-то товарищи тем временем к поезду поспешили и уехали восвояси. А Пашку взяли. И свидетели нашлись, конечно.
     ...Дали три года. Правда, убиваться некому было. Старший братуха на Камчатке жил. Далеко. Так и не узнал ничего. Сеструха Зинка, у которой Пашка квартировал, пока в речном учился, сторону суда приняла. Так, мол, и надо: приструнить вовремя, так оно лучше, а то больно разбаловался. Пашка не обиделся. У Зинки свое понятие, у него свое.
     Тогда, перед судом, больше всего хотелось ему среднего брата увидеть - Гошку. С Гошкой неплохо жили. Бывало вдвоем против десятка стояли. Спина к спине и пошел отбиваться. Характер у Гошки благородный. Никогда первый не обидит человека. Пашку так же натаскивал. Вроде похожи братья - оба рослые, плечистые, собой ничего. Но характеры разные. Гошка молчун выдался. Редко слово скажет, но метко. А Пашка спорить горазд и при том всякие ужимки и прыжки сдержать не может. Сам иной раз понимает, что сдержаться бы надо, а удержу нету. Сколько через это неприятностей случалось. Но Гошки тогда не было вблизи. С геологами по тайге лазил.
     Интересно, будет прокурор биографию спрашивать или не будет?
     Может спросить. Всякие вопросы могут быть. Если коротко, то биография самая простая. Родился двадцать лет назад. Отец был директором механического завода. Мать просто работница. Отец умер, когда Пашке было три года, мать - когда девять исполнилось. Отец от чахотки умер. Коммунист был. На работе - фанатик, можно сказать. Болел, чуть живой ходил, а работу не бросал. Посылали лечиться - не ехал. Война, .мол. Все для фронта. А у матери с горлом что-то приключилось. Враз задавило. После смерти отца сначала Витька был старшим в семье, потом - Зинка. Витька женился, на Камчатку завербовался. Потом и Зинка замуж вышла. Еще мать живая была. Из последнего приданое Зинке справили и свадьбу, как в довоенное время, сыграли. До сих пор обидно. Мать бывало все для Зинки откладывала, хоть бедствовали. Теперь Зинка еще и свысока посматривает. Уму-разуму учит. Ну, а потом у бабки жили. Избу и корову продали. Вдвоем с Гошкой кормились. Собственно, корову продали потому, что такая кампания началась, чтоб в городе и на окраинах никакой живности не держать. Пашка переехал к Зинке в областной город и жил у нее, пока учился. Худо ли бедно ли, семь классов закончил, а Гошке не удалось. Пять одолел и работать пошел. Может из-за Пашки же. Ну, а дальше все известно, гражданин прокурор.
     Вот и вся биография, если кратко. А если с подробностями - ого! Целая книга получится.
     Пашка опять поворочался, на локоть приподнялся, в окна заглянул. Вроде начинало светать, слава богу. В августе рассвет не такой, как в июле. Те рассветы чистые, как глаза у младенца. А теперь туманная задумчивость. Вроде бы к дождю, а глядишь - день ясный, безветренный. С полей запахи спелости наплывают, отдаленный посвист слышится. Это комбайны свистят. Намолотят бункер и машину подзывают. Уже с неделю, как свежие овощи появились.
     Пашке хочется заснуть, чтоб с ясной головой на суд идти. Заложив руки под голову и закрыв глаза, он начинает считать про себя. Считает нарочно медленно и монотонно. И как раз, когда вроде бы сон пришел, Витька Курыкин храпеть начал. Под порогом спит, подальше от всех, а все равно мешает.
     Снова лежит Пашка без сна, думает.
     Вспомнил, как, с Гошкой беду мыкали. Мать, когда без отца осталась, целыми днями на работе была. А Гошка с Пашкой - на улице. Одно время коров за городом пасли, картошку на костре пекли. После половодья в бочажке, через который коров гоняли, сазанов руками ловили. То-то праздники были!
     Мать приучила не жаловаться. Все сами улаживали. Пашке за Гошкой, как за стенкой. Хотя, конечно, от самого не раз попадало. И не зря, если подумать. Бывало и вредничал Пашка, и ленился. Не святой.
     Самое трудное житье было зимой. Корову с ползимы кормить нечем. С санками за город ходили, на дорогах клочки подбирали, по остожьям промышляли, барду с пивзавода возили в десятиведерной бочке, а там всегда очередища. И по-другому по-всякому корм добывали. Бывало среди ночи сдирает Гошка с Пашки одеяло и велит собираться. «Куда? Зачем?» - прикидывается Пашка, хотя знает, за чем надо идти на край города. Там старая конюшня и целый зарод сена который год стоит. Гошка строжится, а Пашка начинает орать, чтоб соседи услышали, чтоб сорвать Гошкины промыслы. И тогда Гошка, как щенка, вышвыривает Пашку в сенцы, на мороз, а вслед летят валенки и шубенка. «Гад! Вop!» - кричит Пашка - и катится от затрещины. Гошкаa поднимает его, сует в руки матрасовку и тычками выпроваживает за ворота. И тут Пашка ревет, сопротивляется. Но Гошка неумолим. Мороз обжигает лицо, руки, легкие. Гошка торопит, подгоняет, волочит по улице.
     Жуткая темень, тишина, мороз, оглушительно скрипит под ногами снег. Где-то простуженным басом воет собака... До полдороги Пашка ловчит, ищет заделья домой вернуться и получает затрещины. Потом согревается, успокаивается, приноравливается к Гошкиному шагу и уже соглашается с ним. Теперь они даже рассуждают, даже советуются. Братья все-таки. «Ты что думаешь, - говорит Гошка, - с голоду ведь сдохнем, если у Зорьки молока не будет».
     Пашка соглашается. Как хорошо покормишь, так сразу видно молоко.
     К конюшне подходят с задворок, след в след. Надо тихо раздвинуть доски забора, натеребить сена из зарода и набить матрасовки. Гошка умеет это делать. Возьмет за устья, а ногой как поршнем работает. Набьет - едва унесешь, вспотеешь весь. И Зорька сытенькая была и молока хорошо давала.
     Да если уж правду говорить, спасибо Гошке за семилетку-то. И советчик Гошка был неплохой. Потому-то и хотелось перед судом его увидеть. А вообще ни сестра, ни бабка, никто из родных не знал, что Пашку будут судить. Он про это молчал. Бабка узнала лишь в самый день суда. Слух дошел до нее. Пришла на свидание, по-таясь, бумажку сунула - молитва подсудимого: «Захожу в кабинет, а в кабинете стол, за столом сидит судья, под столом гробница, а в гробнице той девица. Кто Девицу разбудит, тот и судить меня будет. Судите, окна и двери, а судьи все онемели. Аминь!»
     Эх, бабка, бабка! Да разве молитвой дело исправишь?
     Не помогла молитва. Два года отбыл. А судили не больше часу. Потом в колонию препроводили. А в колонии страшновато показалось. Публика непривычная. Лотом притерся. Кое-кто даже понравился. Например, Мишка-Галилей. Острый, умный парень, но злой, как Черт. И не как другие, а вежливо, тонко. Так что не всякий я поймет, когда Мишка издевается: «Оно же, парнокопытное, как рассуждает», - например, говорит Мишка про тупых людей.
     Сильно тосковал Пашка в первые дни заключения. Неизвестно, чем бы это кончилось, не будь библиотеки, а в ней старичка Абрамыча.
     Как-то в выходной пришел Пашка в библиотеку. За стойкой - чуть голова видна - старичок в очках сидит. Толстовка на нем парусиновая. Разрешили, наверно, ему свою одежку носить, как старому человеку и как интеллигенту.
     - Прошу, - говорит, - прошу, молодой человек. Чем увлекаетесь?
     Пашка еще не успел рта раскрыть, а старичок его вопросами забросал. И все заинтересованно, вежливо так.
     Пашка посмотрел старичку в очки. За холодными стеклами щурились и мягко светились голубенькие глазки с расширенными зрачками. «Глазенки-то как у щенка, - подумал Пашка. - Совсем слепой, наверно. Ишь зрачки-то какие. Уж таких-то зачем сюда сажают?»
     Слово за слово. Уютно у старичка, домашним чем-то отдает.
     Очень говорливым оказался. Профессиональная, говорит, слабость. Двадцать лет преподавал литературу, лекции читал. И у Пашки слабость была: если человек к нему с добром да откровенностью, то и он с ним всякие суждения высказывать не стесняется. Тоже, грешным делом, поговорить любит. Абрамыч журчит, как ручей по камушкам, а у Пашки голос басовитый, с грубинкой. Если бы кто, не видя их, послушал, то сказал бы: журчит подросток-грамотей, а басит матерый человек.
     - Значит, Павел Федорович, приключения вас интересуют, фантастика, современная героика. Так я вас понял?
     Чудак. Никто Пашку по имени-отчеству даже в шутку не величал, а он иначе не может.
     - И много вы начитали уже?
     - А почти все, что выходит, - похвастал Пашка. И это почти правда. Пашка читал регулярно.
     - А как насчет классики? . - Какой?
     - Вот этой, например, - Илья Абрамыч рукой по корешкам книг провел.
     - Достоевщина, - безнадежно махнул рукой Паш-ка. - Он же, говорят, ненормальный был. Псих какой-то.
     - Ай-ай-ай! Как вам не стыдно, Павел Федорович? Достоевщина... Есенинщина... Толстовщина...
     - Э-э, нет. Ты Есенина... Вы Есенина тут не равняйте. Это же во какой поэт!
     Абрамыч необидно рассмеялся.
     - Нельзя судить заочно. Сначала исследуйте, а потом свой собственный суд выносите. Иначе, Павел Федорович, и читать не стоит. Разве, чтобы время убить.
     И посоветовал Абрамыч внимательно читать Достоевского. Время у Пашки есть. Если и не понравится сначала, потерпеть надо. А там видно будет. Вот так и записал на Пашку «Братьев Карамазовых».
     С этих «Братьев» и пошли потом у Пашки с Абра-мычем беседы и дружеские споры. Правда, с Абрамы-чем спорить - все равно, что с паровозом бодаться. Все знает. А Пашка многое - только приблизительно. Но уж если верно про что-нибудь скажет Пашка, Абрамыч радуется как маленький. Опять же слабость профессиональная - учить хочет и спрашивать: как понял, что думает его ученик.
     ...Год до пенсии оставалось Абрамычу, когда беда стряслась. Холодно было в кабинете. А он недужил что-то и плиткой электрической подогревался. А уходя запоздно уже, забыл выключить. Чуть не весь институт сгорел. На двух этажах бумаги и книги огонь пожрал. И статья у Абрамыча была - за халатность.
     Абрамыч вовсе Пашку зауважал, когда в нем кое-какие литературные способности обнаружил. Пошел, начальнику культурно-воспитательной части сказал, чтоб имел Пашку в виду, когда нужда будет. А нужда бывала часто. Пашка и сам тексты писал, и чужие исправлял. . Конечно, в урочное время он, как и все, с бригадой на работу ходил, свой хлеб отрабатывал. Но связь с КВЧ давала то преимущество, что Пашка имел туда почти беспрепятственный доступ. Сидел, читал да ещё бывало письма писал. Сделает что надо - и сидит пишет.
     Занятная штука - письма. Их ведь тоже по-разному писать можно. Началось с того, что пришли свежие газеты, и Пашке портрет один понравился. Здесь и вся биография была расписана. Валей звать. Передовая доярка. Бойченко. Хохлушка, должно быть.
     Бывало, и в училище ребята писали газетным девушкам. А тут, наверно, еще раньше догадались. Нельзя же, чтобы совсем с волей человек не общался. Решил писать и Пашка. А что плохого? Писал бы Гошке-братану, да дом у него - вся тайга. Нынче здесь, завтра там. Зинка пишет, что и сама про Гошку ничего не знает. Старшему брату Витьке Пашка решил не писать. Моралист больно, учить любит.
     Пашка Тримасов не хотел писать как все. Сначала вообразил, какая это красавица, какая принцесса - Валя Бойченко. Широко, подробно вообразил. Даже походку ее, голос и смех придумал. Деревеньку ее вообразил, стежки-дорожки, по которым на ферму ходит, сады черемуховые, какие в степных старых селах бывают. Все это нужно было, чтобы писать необыкновенно. И правда, письма получались занятные. Писал он их по неделе и больше. С удовольствием писал. Каждое письмо прямо произведение. И приключения были. Вроде они, эти приключения, то и дело случались в Пашкиной работе, полной тревог и опасностей. У него и адрес осо бенный - из одних букв да цифр. Понимать надо.
     На фото, которое Пашка послал Вале, был он в ха лате и бритоголовый: в госпитале как раз лежал с желудком. А подписал: «Простудился в ледяной воде, спа сая товарищей...» Ну, пижон, конечно. Хвастанул.
     Письма и самому Пашке нравились, и Валя писала, что читает их с интересом, прямо как художественную литературу. Дала почитать подружкам, так теперь отбою нет. Все спрашивают, нет ли новых писем. А Пашка всегда что-нибудь придумает для затравки: «...Вышли спозаранку. На троих было у нас два автомата и ка рабин. А диверсантов много, и каждый вооружен до зу бов - «до зубьев», как сказал дедок, который уследил их. Скрылись они в глубоком распадке и пошли по ру чью, чтобы собака след не взяла. Шли мы, шли - и вдруг...»
     Но вообще Пашка меру знал. Врал, да не завирался. Больше писал о чувствах и размышлял на всякие темы.
     У Пашки было теперь как бы две жизни. Одна, когда оставался с книгами и письмами, забывался, отмякал душой, другая - когда ходил на работу, видел незавидную свою реальность, ожесточался и грубо, как многие, ругался.
     Валя писала часто, но все извинялась: мол, жизнь ее очень обыкновенная, ничего интересного, и писать, как Пашка, она не умеет. И вправду, письма ее были простенькие, как оладушки.
     Однажды Валя прислала газетку - опять ее портрет и написано много. Там, где говорилось, что паренек, с которым она дружит и переписывается, служит | в особых войсках и шлет ей удивительные письма, было подчеркнуто красным карандашом. Пашке стало стыдно. Как в школе, когда он первый раз соврал учительнице.
     Он перестал писать. А Валя - ах да ох. Посылочку прислала. Свитер, носки, перчатки и кусок сала свежего посола.
     Что же было делать? Долго- сочинял Пашка очередное письмо. Писал и переписывал. Наконец вроде ловко получилось - волнующая исповедь. Объяснил, что писал такие письма, сидя в заключении. Дескать, вышла в жизни осечка. И вот он как птица в неволе, связаны крылья, тоскует душа, и лишь тогда, когда он придумывал письма, он чувствовал себя свободным.
     А Валя, судя по ответу, не очень и расстроилась. Письмо Пашкино, видно, опять ей понравилось. Все равно, мол, видно, что вы интересный парень. Она даже обещала приехать на свидание. Не так уж далеко, и она узнавала, как это сделать. Вспомнил Пашка все свои письма с диверсантами, таежными дебрями, ночными кострами и сравнил все это с тем, что было окрест. Была ровная степь с сухими релками, где куртинами рос шиповник.
     Люди, которые жили тут, работали на глиняном карьере да на кирпичном заводе. Нет уж!..
     Написал в ответ, что переводят его в другое место, адрес пока неизвестен. А за посылку сердечно благодарит и кланяется.
     Письма его тем временем переписывали многие. Никто не умел сочинять, как Пашка. Сняли копию с наилучшего письма - и пошла писать губерния. Запретить Пашка не мог. Никаких законов на этот счет не было.
     А Пашка уже привык писать и обходиться без этого вроде не мог. И стал он придумывать да записывать всякие истории в большую тетрадь. Потом еще тетрадки потребовались. Абрамыч смотрел. Похвалил, на литфак потом поступить советовал. Но по его мнению, Пашка был слишком категоричен в своих суждениях. И еще сказал:
     - Пиши, Павел Федорович, пиши. Полезно во всяком случае. Ибо говорят, что праздный мозг - мастерская дьявола.
     Как-то вечером пришел Пашка к Абрамычу в библиотеку. У него и каморка там была. Не спал в общем бараке. Чай вскипятили в голландке, погрелись, побеседовали.
     Потом Пашка прочитал Абрамычу очередное свое творение - эпитафию на доносчика:
     Бею жизнь писал с утра до ночи.
     Огромный труд, отнюдь с писательским не схожий.
     Остановись и плюнь, прохожий,
     В могиле сей зарыт доносчик.
     Как засмеется Абрамыч! Вы, говорит, юноша, переплюнули меня. Я, говорит, когда писать пробовал, так с эпиграмм начинал, а вы - прямо с эпитафии.
     Хорошо, весело было. И вдруг за сердце схватился Абрамыч.
     - Это же вас от крепкого чаю! - укорял Пашка. - Ну надо же. Серьезный человек, а заварил, как чефир. Ну прямо как маленький, ей-богу! - Пашка уже запро сто с Абрамычем был.
     Да видит вдруг посинел Абрамыч, задыхается. Паш ка на руках почти бегом отнес его в медпункт. Легонь кий, сухонький человек. И вот что странно до сих пор: первый раз больного человека нес, а сразу понял - не жилец, загробным пахнуло.
     Умер Илья Абрамыч. Расконвоированные говорила что похоронили его на Вожгаевском сельском кладби ще - на такой же, как эта, степной окраине поселк? рядом с тем расконвоированным шофером, который совершил героический поступок. Воду возил тот шофер. А на одной из вожгаевских улиц не то озерцо, не то лужа глубоченная. Ледок был, и пацаны там играли. Проломился лед, и если бы он в ту пору не проезжал тут, пацаны потонули бы - четверо их было. Он вытолкал их, а сам не выдержал, на дно пошел. Потом багром достали. Три месяца оставалось до конца срока.
     В память Абрамыча Пашка сделал вот что. В рабочей зоне, где брали глину на кирпич, роело много шиповника. У начальства Пашка испросил разрешения приносить вырубленные из мерзлой земли кустики в жилую зону и сажать их в палисаднике у КВЧ, где работал Абрамыч.
     Вслед за Пашкой и другие стали приносить всякие кустики и деревца. И по весне жилая зона сильно преобразилась. Прижился шиповник, зацвел, потом ягоды появились.
     Да еще разрешили Пашке грядку вскопать в палисаднике возле барака. Там он несколько лунок огурцов посадил. И утвердились за Пашкой сразу две клички: Пашка-Садовник и Шиповник. А иные просто Шипом звали. Это после драки с Кешей.
     После работы к огуречной грядке всех как магнитом тянуло. А когда первые чистенькие, полосатые, как бу-рундучата, огурчики появились - вот, радовались. На-пример, Витька Курыкин даже не знал, как огурцы растут. Все любоваться приходили, как будто новорожденными. И никто не трогал самовольно. Это уж когда однажды изловчились в зону водки провезти, так огурцов на закуску попросили.
     ...За окнами уже явственно обозначился рассвет, но в зоне было еще тихо. Потом говор послышался, наверно, охрана менялась. Скоро подъем. Скорей бы уж.
     Зевнув нарочито по-звериному, поднялся Кеша. Посопел, почесался, мимо Пашки затопал к выходу. И вдруг - истеричный матерный вой Витьки Курыкина. Это Кеша попутно ему салазки загнул. У Кеши всегда такие шуточки.
     В бараке зашевелились, зазевали, минуты две охали, вздыхали, хрустели суставами, скрипели досками. Кто-то еще бормотал полусонно. Но вот ударили подъем, и вдруг все стихло. Вставать. А вставать не хочется. Наверно, одному Пашке лежать невтерпеж было да еще двум плотникам из другого барака, которых тоже сего-Дня пересуживать будут.
     Кеша топал обратно, орал: «Подъем!» Сбрасывал одеяла, загибал салазкиг Это у него вроде зарядки.
     - Эх, Шип, не видать тебе свободы, падла буду, - проходя, сказал он Пашке. - Карцером замаран, Шип. Морда в дерьме. Гы-гы-гы, - продолжал Кеша, вытираясь полотенцем, которое от ветхости сильно пылило в первых утренних лучах и трещало в Кешиных лапах.
     Пашка хотел послать Кешу подальше, но сдержался. А в карцере Пашка был. Это правда. Из-за него же, из-за Кеши, дурака.
     Зимой с Кешей в одном карьере работали. Кеша наверху торф снимал, пожоги раскладывал. Камень ему попался. Он взял да и пнул его, а камень - на голову Пашке. Пашка тогда, как очнулся, так и полетел наверх с кайлом в руках, Наверно, прокайлил бы Кешу. Тот уж давно его изводил. Вокруг Кеши группировались поклонники, потому что Кеша - силач, а к Пашке тянулись потому, что поговорить, порассуждать умел. Кеше это не нравилось, и при всяком удобном случае он старался напакостить.
     Товарищи тогда Пашку удержали, и драки не получилось. Но вот однажды они грелись в тепляке у железной печки, сделанной из громадной бочки. Мест всем не хватало, и тогда Кеша взял Пашку за шиворот и поддал коленкой сзади. Тут и вскипел Пашка. Еще не успел Кеша умоститься у печки, как Пашка приеветил ему пониже левого уха. Кеша так и сверзился. Вскочил - и на Пашку ринулся, поленом замахнулся. Но пока он замахивался, Пашка опять успел боксануть его - и опять Кеша сверзился, Все салаги удивились. Да и сам Кеша не поверил. Раз пять набрасывался, и все тем же кончалось. И тут вся Кешина кодла в атаку пошла. Пашке только и осталось, что вырвать топор у плотника и занять оборону. Тем и кончилось. Никто никого больше не тронул.
     Вот за это да за язык несдержанный и отсидел Пашка в карцере.
     А Кеша, видно, так и не поверил, что отделали его простым кулаком. Но тиранить перестал. И не только Пашку. Правда, иной раз уставится и давит взглядом, рассматривает как букашку и ухмыляется.
     ...Но в это утро все решилось не так, как каркал Кеша.
     Как во сне, как полоумный, бегал Пашка туда-сюда: в каптерку, в спецчасть, в библиотеку, в клуб, где обычно и судили на предмет досрочного освобождения. Пашка думал, весь народ в клуб соберется, но народу была мало. Наверно, потому, что день был рабочий. На сцене, как показалось Пашке, и то больше собралось - начальник отряда, прокурор и почти все начальники частей. Пашка понимал, конечно, что в общем-то участь его уже решена: или досиживать оставят, или досрочно освободят. Но волновался страшно, и все ему казалось, что судьба его только от этого суда зависит. Больше всех почему-то боялся прокурора. Они, прокуроры, как известно, обвинить стараются. Одно утешало Пашку. Почти всех, на кого подавали раньше бумаги, чтоб досрочно освободить, действительно освободили. Но почти - это не -значит, что всех до одного. Может, Пашка как раз и будет исключением.
     Слушал Пашка, как начальник отряда расхваливал плотников, и сердце сжималось - у него-то не было никаких заслуг. Процентовка, правда, неплохая была. Благодарность имел. И все. А прокурор строгий...
     Плотников освободили. Не мешкая, они выскочили из помещения. Теперь была Пашкина очередь. И вот он стоит перед столом, начальник зачитывает характеристику, а в душе у него все так же смутно и скованно. Когда начальник назвал его дисциплинированным и морально устойчивым, кровь ударила в лицо и запылали уши. А карцер? Карцер! Но начальник докладывает дальше, прокурор тем временем листает бумаги и слушает спокойно.
     «...достоин досрочного освобождения».
     Не ослышался ли Пашка? Нет. Не ослышался. Так и сказано.
     В ушах стучало и гудело. Он поднял глаза, и то ли у начальника глаз дернулся, то ли, и вправду, он слегка подмигнул Пашке. Этот мешковатый пожилой майор в прошлом был учителем. Наверно, он и впрямь разгадал, какой есть Пашка Тримасов. Разгадал и понял: никакой Пашка не уголовник, а просто... просто, как сказал Мишка-Галилей, человек с обнаженными нервами.
     Пашка уже поверил, что его освободят. А прокурор вдруг такой вопрос подкинул: а почему, спрашивает,. Тримасов не был членом секции внутреннего порядка?
     «Все. Пиши пропало».
      - У него здоровье неважное. Режим врачи соблюдать велели. А это такая работа, что...
      - Вы свободны, - без всякой торжественности в голосе объявил прокурор.
      Пашка не сразу понял, то ли его не задерживают больше, то ли освободили досрочно.
      - Всего хорошего, Павел! - сказал начальник, сходя со сцены и подавая Пашке руку. - Давай шпарь в спецчасть, паспорт получай, документы...
      ...Боже! Как посветлело все! Даже другим запахом пахнуло, словно очутился он на берегу океана, в который плыть ему теперь. А жизнь-то она и есть - океан,
     Ох, сколько еще успеть надо Пашке! Торопиться придется. Да, Пашка не чувствовал, как в спецчасть бегал и мелкие дела улаживал, как долги раздавал. - Ребята! Не ждите меня, - звонил он на карьер из вахтерки, когда выходил из зоны. Разрешили позво-нить, и на другом конце разрешили. Ребята подходили там и поздравляли по очереди. Кто-то пошутил: мол, долго не задерживайся, возвращайся. Иные писать про-сили. Один Кеша Хмырев ничего не сказал. И с охранниками, которых, правду говоря, Пашка недолюбливал, он попрощался по ручке. Пожелали они ему счастливой жизни на свободе и чтобы тут больше не встречаться.
     Когда Пашка покинул колонию и с фанерным чемоданчиком по аллейке на шоссе вышел, то оглянулся Ему стало жаль ребят, которым еще тянуть лямку. Илью Абрамыча жаль - он остался здесь навсегда.
     До шоссе было километра полтора. А там и станция. Эх, как бывало тревожили Пашку паровозные гудки! Позовут-позовут вдаль, а ты сиди и не рыпайся. И вот сейчас хотелось побежать на станцию бегом. Но мешал чемодан, да еще вот что: какой-нибудь дурак подумает, что сбежал...
     У станции шоссе делало пологий поворот, и у самой линии стоял шлагбаум. Там возле своей будки дежурный мужичок косил в кювете сено. Пашка крикнул:
     - Бог в помощь!
     - Спасибо, сынок, - остановился мужичок, косу На-попа поставил, вытер пучком травы и за голенище потянулся, - брусок достать. - Ныряй под жердину-то. Ныряй. Не машина ведь.
     Пашка ловко нырнул и вынырнул на другой стороне. Такой славный дядька. Так все хорошо идет. Эх!
     А вот и станция. Знакомые запахи угольного дыма, мазута, краски. Паровоз под парами стоит, возле него два чумазика хлопочут - ученики, наверно, помощники машиниста.
     - Привет, ребята!
     Но ребята не услышали, паровоз больно шипел.
     На вокзальчике Пашка сразу навел справки. В его сторону пассажирский шел еще не скоро - до вечера ждать надо. Сначала он вроде успокоился. Ждать, так ждать. Больше двух лет ждал. А тут часы какие-то.
     На перроне киоски - книжный и продуктовый. Пашка газет купил, чаю, сахару, печенья, папирос. Пошел искать кипяток и не нашел - станция слишком мала, чтобы водогрейку держать. Ладно. Чай вскипятить можно и в кружке, что была при нем. Выйти за линию и там в кусточках пока устроиться, газеты почитать.
     А тут товарняк подкатил. Попутный. Защемило сердце, В детстве и когда уже в училище учился он часто ездил на товарняках. И нестерпимо захотелось поехать сейчас же. А чего ждать? Во! Уже семафор поднялся. Гудок грянул - длинный, призывный, как охотничий рог.
     Товарняк тяжелый, скорость набирает медленно, грохоча, пробуксовывает. Пашка еще раздумывал, прыгать на подножку или нет. Но вот облако пара вылетело на перрон, все окутало, никакой проводник не заметит. Кинулся Пашка к поезду - и готово. Он уже на передней площадке вагона. Паровоз дал еще гудок и загрохотал сильнее. Весело отчаливать с таким шумом! Вагон покачнулся на стрелке и покатил, покатил все скорее.
     Вагон был новенький, чистый, пахнул краской. Вполне приличный транспорт по летнему делу. Замелькали столбы, встречные машины, прогрохотал под колесами мосток. Потом началась степь. Спелые хлеба золотятся, комбайны идут, как пароходы. Меж полей лужки тянутся. Стога и копны рассыпались, стада бродят. А сверху солнышко шпарит. Красота! А товарняк покрикивает, посвистывает, набирает скорость. Лихо, весело! И, может, от радости, может, от свежего воздуха и от того, что свободно вздохнулось после всего двухлетнего, Пашка как-то расслабился, и его стало клонить в сон. Он привалил в уголок чемодан, постелил газетки, лег и уснул под стук колес.
     Ехать было неблизко. Он решил сойти в городке, где жила бабка, где прошло детство.


     ...Родной городок смотрелся хорошо, как-то по-новому. Новый вокзал - и не деревянный, а кирпичный, двухэтажный. Новая водокачка, а рядом «Кипяток» и «Газированная вода». Это неплохо придумали. С мороза кипяток пей, с жары - газировку. Сейчас и мы напьемся. Кутить, так кутить.
     Пашка подошел к окошечку, у дежурной тетки спро-кил, почем вода.
      - Стакан -- копейка, - ответила тетка. - Два стаканчика, будьте добры. Он пошел искать гостиницу, по пути рассматривая новые дома, считая эгажи - такая была привычка. Центральная улица была заасфальтирована, по ней сновало множество машин. И в гостинице оказались сводные места. Дали койку в общем номере. К бабке Пашка решил пока не ходить. Вот переночует, походит по городу, осмотрится. Деньги есть: на лицевом счету коились, пока сидел. Купит что-нибудь, приоденется - тогда и к бабке заявится.
     Август есть август. Все вызрело. На окраине, куда отправился побродить Пашка, как и прежде, сыто зеле-нели огороды. Изгороди и колья обвивал хмель, тык-венные плети вылезали на улицу, карабкались по столбам, в огородах даже ульи стояли.
     Зашел Пашка на базар. Пахнуло родным, из детства. Дядька (наверно колхозник) торговал с машины помидорами. Руки у него были мозолистые, с толстыми пальцами, непривычные к такой работе. Смотреть на него было смешно, и сам он смущался. Близ ворот, под забором, лошади стояли. Тоже как прежде. В клетках и мешках визжали поросята, распевали ранние петушки. Пахло укропом, арбузами, сеном, какими-то соленьями. У железной печи на колесах две женщины бойко торговали шашлыками, перцовкой и соками. Пашка с одного взгляда понял: выгодно торгуют, на глазок.
     Почти рядом с базаром возвышалась железнодорожная насыпь, за которой прежде были луга. Там пасли коров. И Пашка когда-то тоже. Целая ребячья пастут шья республика была.
     . Пашка поднялся на насыпь. Лугов как не бывало. Распахали. Постоял Пашка, погрустил. Потом пошел по магазинам. Купил вполне приличный костюм, «корочки» чехословацкие на микропоре, шелковую сорочку. Галстук хотел купить, но раздумал. Сходил в парикмахерскую и в баню.
     А когда остался в гостинице один и разглядел себя в зеркале, сам себе понравился. Ничего парень. Ничего, сойдет. Вот, может, зря галстук не купил. Галстук уважение внушает. А если ворот расстегнут, тебе с ходу нахамить могут, как иногда и случалось. Эх! Вот глаза да руки сильно из общей картины выпирают. Руки - костистые, длинные - из рукавов дальше чем надо вылазят. А глаза жестковатые, нелюдимые и словно морозцем прихвачены. Гм... Самому и то так кажется. А людям? Эх! Да ладно. Переживем. Оттают глаза, лишь бы все хорошо было. А в целом - ничего себе. Ростом не обижен, плечи широкие. Суховат малость, так это даже лучше.
     В новой одежде Пашка почувствовал себя спокойнее, увереннее, будто и сам обновился. Даже празднично было.
     После этого долго уламывал шевелюру.
     ...Пашка снова вышел на улицу побродить. Видел кое-каких знакомых. Не узнали. Немудрено. Из городка пацаном уехал, теперь мужчиной смотрится.
     В гостиницу вернулся поздно, к бабке так и не зашел. Завтра. Уже лечь собирался, когда с шумом, скрипя регланом и сапогами, ввалился какой-то дядька высшей упитанности. Пока меняли белье, он сходил в буфет. А когда вернулся, давай реветь на кастеляншу: дала ему неглаженые простыни. Орет, ряха такая, - видать, за троих потреблял. А кастелянша - старая, слабая женщина. Так бы и тряхнул этого дядьку как следует. Глупо, конечно. Но и заступиться надо. Пашка хотел сперва тоже на глотку приналечь, да опять вспомнил Мишку-Галилея. Мишка, когда брал кого-нибудь на оттяжку, ласково говорил, с прищуром. А прислушаешься - издевается. Мишкин стиль Пашка, слава богу, усвоил.
     - Вы, гражданин, не утомляйте мамашу, не ревите, как в пещере. К тому же она не при чем. Есть администрация.
      - Как это ни при чем?! Все должны отвечать, пони-маешь. И не суйтесь не в свое дело! - Логики нет, гражданин. Все должны отвечать - и вдруг «не суйтесь». Это что же получается? Вы, вроде, все права себе присвоили.
      Все это Пашка говорил, нисколько не повышая го-лоса, даже дружелюбно. Это было самое трудное - возмущаться, а говорить, как Мишка-Галилей. Гражданин поперхнулся, фыркнул и пошел к адми-нистратору.
     А Пашка отметил, что хорошо поступил. Вот ведь спроси иного, чего орет на человека? Что он такое, чтоб орать? Конечно, Пашка мог бы отреагировать и кула-ком, у него на это талант. Но теперь Пашке Тримасову и руки поднять нельзя. Подними - и пять лет полу-чишь за повторность.
     Утром Пашка встал не рано - дождался, когда все разойдутся. Помылся, почистился, перед зеркалом по-крутился. Рассчитался за гостиницу, получил паспорт, перекусил в буфете и отправился к бабке. Жива ли? Узнает ли? Здорово, поди, изменился Пашка. Августовское утро было с туманцем. С окраины, где жила бабка, хорошо слышалось, как в соседних селах тракторы и комбайны моторы пробуют. И вот загудело-загудело все шире. У Пашки аж холодок под лопатками пробежал. Где-то кому-то предстояла большая, веселая, очень полезная работа. Жизнь!
      Знакомая изба пряталась меж огородами. Крыша и стены ее были из старинного рифленого цинка. Таких изб и домов сохранилось в городе немного. К избе вел узенький тупиковый переулочек, похожий на зеленый туннель; с обеих сторон нависали подсолнухи, кукуру-за, тыквенные плети. У самой избы были воротца, а за ними заросшее муравкой подворье, слившееся с огородом. Тут во дворе и встретилась Пашке бабка, шла от колодца. В одной руке батожок, в другой - ведерко с водой. Неполное, но все-таки с водой. Значит, будет у Пашки счастье.
     - Ну слава тебе, господи. Вернулся, - сказала бабка. Поставила ведерко, руки о передник вытерла, чтоб поздороваться. Она сразу узнала Пашку. Высокая,, сухая старуха с ногами как рожки ухвата. - Давай бери ведерко-то. А то у меня ноги болеть стали. Топчусь много.
     Бабка вообще вроде не удивилась, будто ничего такого с Пашкой и не было. «От сумы да от тюрьмы не зарекайся. Все под законом ходим», - вот и весь бабкин сказ. Правда, обмолвилась еще, что на мать сильно похож, счастливый. И выправился, гляди-ка ты, хорошо, будто в армии послужил. Бог милостив, заступился за сироту.
     В избе тоже ничего не изменилось. В переднем углу, под иконами, сундук, окованный железными полосками, у стенки кровать с балясинами, домотканые половики, тюлевые занавесочки.
     - Ну как живешь-то, бабка?- спрашивал Пашка за столом.
     - А так и живу. Пензию получаю. Скопленные деньки держатся ишшо. Огородиной торгую помаленьку, малиной, смородиной. Так и до смерти доживу. Может, сама и в гроб лягу.
     Пашка усмехнулся. Бабка и раньше говорила: хорошо бы так умереть, чтобы людям хлопот вовсе не было. Помыться, переодеться, причаститься и самой в гроб лечь. А людям бы потом осталось только накрыть крышкой да отнести до места. Гроб заранее заказала по своему вкусу. И стоит этот гроб в кладовке, поры своей ждет. Ни к кому бабка не идет. Да и родных после смерти Пашкиного отца у нее почти не осталось.
     Это она, бабка Лукерья Дмитриевна, учила Пашку здороваться первым. В городе не принято здороваться со всеми. А бабка сказала, со старыми - обязательно. Помнит Пашка, было ему лет пять. Стоял он в теплый зимний день возле своей избы на солнышке. Мимо проходили люди, и старые тоже. Сколько раз Пашка собирался поздороваться, а все духу не хватало. И вот когда проходил мимо высокий, опиравшийся на палку старик, Пашка вдруг громко и ласково сказал: «Здравствуйте, дедушка!» Старик остановился, погладил Пашку по голове, спросил, чей он такой хороший.
     - Если долго поживешь, огород убрать поможешь
     - Посмотрим, бабка, видно будет...
     Днем Пашка несколько раз побывал на огороде все удивлялся: и куда столько бабке? Помидоры, огурцы, тыква, редька, морковь, картошка, капуста, укроп,, анис, петрушка, смородина, малина. Чего только нет! Ну зачем столько? А затем, сказала бабка, чго не ей, так людям достанется, - может, в смертный час добром помянут. Ну бабка, ну бабка! Надо же.
     День показался Пашке необыкновенно длинным, даже утомительным. Читать что-то не хотелось. Работы в бабкином дворе тоже немного нашлось. Дров наколол, крышу над колодцем поправил, подпорку под плетень подвел.
     Вечером, после ужина, он попросил какие ни на есть фотографии родственников. Фотографий было много. И себя он увидел на руках у отца. Этакий человечек! Лоб широкий, голова пушистая, личико клинышком. А глаза совсем круглые и восторженные, как у щенка. Вот когда он счастливым-то был!
     А материнской фотографии не оказалось. Бабка сказала: была, да пропала, сама диву дается, куда подевалась. А другой нет. Есть, правда, но на кладбище, на памятнике, под стеклом. Пашка вспомнил: была на пирамидке фотокарточка.
     Назавтра он отправился на кладбище. Искал-искал материнскую могилу и не нашел. Вернулся, опять стал расспрашивать бабку.
     Бабка вспомнила, что сажала на могиле черемуху, теперь она, должно, большая. Невестка бывало хорошо про черемуху пела.
     А черемухи на кладбище были сплошь да рядом. И еще яблони с грушами, сосняк вразбежку.
     Кладбищенский сторож тоже не знал, где лежит Евдокия Тримасова. Свежих покойников знает, а старых - нет, недавно тут работает. Хорошо, что другой, сменный, вспомнил и место показал.
     Досчатая пирамидка над могилкой матери сильно подгнила и покосилась. Оградка исчезла, остались одни столбики. Да и зачем покойникам оградки? При жизни не все между собой ладили, да еще тут отгораживаться. Вроде бы и тут у каждого личная собственность. А смерть она всех уравняла. Или украшения взять... Зачем они покойникам? И живым, в общем, все равно. Сами себя обманывают. Лучше бы люди уходили из жизни, ничем не напоминая живым, что их ждет то же самое. Ушел бы человек - и все. Как будто растаял, растворился и невидимо присутствует среди живых. Те, которые велят себя после смерти сжечь и пепел развеять по земле, наверно, правильно делают.
     Починять оградку и делать новую пирамидку Пашка не стал. Черемуха растет - и хорошо. С нею рядом посадил еще куст шиповника и крохотную сосенку, которую нашел на скате оврага. Потом разбил стеклышко «а пирамидке, снял материнскую фотографию и бережно положил ее в нагрудный карман. Фотографии должны оставаться с живыми.
     Подошел дед сторож, посмотрел на Пашкины посадки и сказал:
     - Оно правильно. Пусть растут.
     Пашка дал деду полтинник за услугу, попрощался и пошел в луга - к озеру, где когда-то любил удить карасей.
     И никто бы, наверно, не понял, почему именно сюда направился Пашка. Ему хотело.сь начисто развеять впечатление от кладбища. Он вроде бы и мать позвал, уводил ее туда, где все дышало светом, солнцем, жизнью. Шел и все прикладывал ладошку к нагрудному карману. Под фотографией теплело. И ему становилось спокойнее. Пусть там растут деревья. Они и будут твоим следом, мама. А сама ты ушла, тебя там уже нет. Ты со мной ушла...
     Пашке не хотелось рассматривать фотографию на кладбище. Потом он переснимет ее. Пошлет братьям и Зинке.
     Вспомнил Пашка про старую свою избу, где с отцом-матерью жил, пошел посмотреть. В ребячестве изба казалась очень большой, а теперь выглядела маленькой, словно пришибленной. Может, уселась от времени. И глядела- на Пашку по-чужому, и жили в ней чужие люди и распоряжались тут по-своему. Во дворе ядреная рыжеватая женщина месила в яме глину. Месила ногами, а подол высоко подоткнула.
     «Аи хороша! Везет же людям», - позавидовал Пашка ее мужу.
     Свесившись через заборчик, он сказал:
     - Бог в помощь!
     Тетка отряхнулась, откинула с лица волосы, чуть заметно улыбнулась:
     - Смотри, какой добрый!
      - А я когда-то жил в этой избе. Тримасовых помните?
      - Нет, парень, никого я не помню. На днях только приехали.
      Пашка вздохнул, сказал:
      - Едва узнал свою избу. Ну ладно. Чужая изба не своя.
      Он думал, женщина скажет - заходи, посмотри. И он зашел бы, конечно. Но она только плечом дернула и руками развела: да, дескать, так. - Ну, до свидания.
      Пашка ушел и остаток дня пролежал в бабкином саду под черемухой, читал Достоевского. Хорошо тут было. Под черемухой и гнусу меньше. Дочитавши, отложил книгу. Руки - за голову и дол-го лежал, глядя в небо, где тихо плыли облака. Тонкие, как дотаивающие льдины, эти облака говорили об ухо-дящем лете. Скоро полетят в теплые края журавли и гуси, осень уже на носу. Осенью люди считают, что сде-лали за год.
      А что сделал он, Пашка? Ничего. Абрамыча вспомнил. Любил старик в небо глядеть. И петь любил: «На воздушном океане, без руля и без ветрил...» Он приохотил Пашку к классикам, к Достоевскому в том числе. Вот силен! Куда там до него теперешним!
     Бабка покликала, чтоб помидоров да луку нарвал для салата. Салат из помидоров Пашка любил до смерти и, наверно, уж ведра два бабкиных помидоров съел. Думал, жалеет. Ан нет, опять обещает салат.
     Салат Пашка изготовил сам. Закусь. Не грех бы и выпить. Прикрыл салат тарелкой и собрался бежать в киоск за бутылкой.
     - Давай, бабка, напьемся! Бабка только головой покачала: иди уж. Вернулся Пашка с двумя бутылками. А у бабки сосед сидит - Викентий Ипатыч, столяр. Стружками, смолкой пропах. Руки у него, как и у Пашки, с большими длинными кистями и, наверно, ловкие. А жена У Викентия Ипатыча продавщица. Приходя с работы, Для бабки кое-какие покупки приносит. Помогает ста-Рухе. А бабка овощей не жалеет.
     - Я что пришел-то, - сказал Викентий Ипатыч. - Ленка седни именинница. Так милости прошу к нашему шалашу. Рады будем.
     Ленку Пашка видел мельком. Девка что надо.
     - Все нас, стариков, жить учит, - усмехнулся Викентий Ипатыч, - а послушаешь, без нутра ученье-то, пустое... Ну, так приходите, - еще раз пригласил он и поднялся: - Часика через два. Как раз будет.
     - Ладно. Спасибо, - сказал Пашка.
     Ему было приятно, что Викентий Ипатыч не забыл его и теперь пригласил на именины.
     Гуляли шумно. Сначала во дворе, под открытым небом. Потом, когда закапал дождь, столы перенесли в избу. Компания была разношерстная. Разные соседи, просто знакомые, товарищи по работе. Был, например, молодой парень с техническим образованием, - начальник Викентия. Но самое главное лицо, видно, задерживалось. Пашка не знал, кто это, но имя и отчество слышал то и дело - Александр Иванович. Очень знакомо звучало.
     Техник смущался, и подружка его смущалась. Зато именинница была и затейницей. Распоряжалась, кому подлить, кому хватит, какую песню запеть. «Мальчики, девочки, - «Бригантину!» Давайте вот так!.. Все делают вот так...» С Ленкой были две такие же бойкие подружки-запевалы. В антрактах меж едой, питьем и песнями бутылку на полу крутили, чтобы знать, кому с кем целоваться. Пашка раза два целовался с подружкой техника. Но вообще мероприятия Ленки и ее подружек Пашке не нравились. Дуры. Хоть и красивые.
     Одиноко было Пашке, скучновато. Пробовал заговорить с Ленкой и ее подружками - не вяжется разговор. Но когда еще и еще выпили, дело пошло вроде веселее. Пели, обнимались, танцевали. Ленка перестала командовать. Пашка понял, что теперь ею самой надо руководить. Пошел, пригласил на танец. К плечу клонится, лепечет:
     - Ты как шершень был. Я так боялась тебя в детстве. Помнишь?
     - Ничего не помню.
     - А я помню.
     - А чего ты весь вечер была какая-то самовзводная? В школе ты вроде другой была.
     Ленка помолчала, близоруко вгляделась в глаза Пашке.
      - А, может, я просто смущалась. Думаешь, просто быть именинницей? И женщине притом. - А-а. Ну это другое дело... Извини.
     - Сегодня я тоже тебя сначала испугалась. По привычке. И нравишься ты, и боюсь...
     - А сейчас?
     - Не.
     Было бы темней, Пашка бы ее поцеловал. И вообще она начинала нравиться. Даже внезапно как-то.
     И тут заявился Александр Иванович. Зашумели, обрадовались. Неестественно бурно. И Ленка кинулась - «Дядя Саша! Дядя Саша!..» А он объятия раскрыл. Румяный, ухмыляется: «Где тут наша дорогая именинница? Подать именинницу! А ну, Леночка, давай по-русскому обычаю...» И впился в Ленкины губы. Дольше (чем требовалось целовал. Она его даже по горбу коло-тить начала. Но все это было шутя, и гости смеялись. Ой, Александр Иванович! Знаем мы тебя. Непромах. Жох-мужик!
     И тут же поднесли Александру Ивановичу.
     Да что это за птица такая? На внешность, конечно, видный мужчина. Правда, лысина во всю голову.
     Александра Ивановича быстро накачали. Раскраснелся, лысина вспотела, галстук распустил, а потом и пиджачок снял, подтяжки расслабил. Один он сидел в галстуке да подтяжках, остальные попроще были. Жена Викентия плясать вызвала Александра Ивановича. Он вышел, стал на одном месте притоптывать и рукой над толовой помахивать. Еще две женщины в круг ворвались. Баян играл, частушки пели.
     В избе было душно, чадно - накурили, надышали. Распахнули окна. В снопах света, падавших в огород, видны были мокрые кусты черемухи и бурьян, мелькали редкие дождинки, толкалась мошкара.
     Когда дождь совсем перестал, мужчины вышли на крыльцо курить и травить анекдоты. Александр Иванович в центре. Пашка тоже вышел в сени. Тут было потемнее, и, если бы Ленка показалась, Пашка приостановил бы ее. Хозяйка как раз в комнату проходила, и Пашка спросил, кто такой Александр Иванович.
     - А ты разве не, знаешь, Паша? Не узнал? Помнишь, в войну интендант был, складами заведовал? И Евдокия одно время у него работала. Теперь он председатель райпо.
     «Райпо» она сказала значительно, с особым смыслом. «Ясно, - подумал Пашка. - Раз он твой начальник - то конечно. Достать, купить чего...» Да вспомнил ведь, вспомнил Пашка Александра Ивановича. Ну, конечно. Во-от это кто! Тот самый. Гад. Соседи поговаривали, что понуждал он Евдокию Тримасову сожительствовать с ним. С работы уволить грозился. А голод был, и на руках у матери четверо. Война.
     Пашка пошел к воротцам, чтобы со стороны посмотреть на Александра Ивановича. Тот самый. Только раздобрел еще больше. Викентий Ипатыч водкой народ обносил. Пашку заметил, поднес.
     - Именинница-то наша упилась, - сказал он, - спать лягла.
     Совсем Пашке пусто стало. Хоть бы кто-нибудь подошел. Нет. Никому до него дела нет. Он стоял, курил, прислушивался к анекдотам.
     - А это ведь, Александр Иванович, сын Евдокии Тримасовой! - вдруг сказал Викентий Ипатыч, налегая на голос, чтобы перекрыть шум и смех.
     Александр Иванович и не глянул в Пашкину сторону; «А-а. Ну-ну» И опять с мужиками в треп ударился. Теперь насчет баб. И Евдокию Тримасову вспомнили. Хороша была. Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Куда ей было девать-ея-то? Ха-ха-ха!.. Природа требовает...
     Пашку аж в жар бросило. «Свиньи. Ух ты, скотина. Парнокопытное! Да если бы не голод, Евдокия Трима-сова, может, и до ветру с тобой не пошла бы. Из-за детей - чтоб с голоду не померли, - унижалась. Так чего же ты, гад, смеешься теперь? Чего хвастаешь? Чем? На несчастье других удовольствия зарабатывал, боров откормленный».
     Сначала вроде бы слезы кольнули Пашкины глаза. Но тут же внезапная волна огня и холода прокатилась по телу. Та пружина, которая метнула его однажды на Кешу Хмырева, и теперь сработала, приблизила к дяде Саше. Поздно он догадался, что к чему. Пашка схватил его за галстук, за подтяжки, за грудки. Как сноп, поднял с крылечка. И вот что удивительно: или никто не успел удержать, или плохо держали, а бил он Александра Ивановича, сколько душа просила. Тот падал на ступеньки, скользил, а Пашка поднимал и снова бил, пока не остыл и не расслабился.
      Шум, вопли. «Выродком» Пашку обозвали. А он по-бил, да и все тут. А как отвел душу, пусто стало, обид-но, гадко, даже руки помыть захотелось. Все. Все, граждане. Теперь делайте, что хотите, Все...
      Ночь Пашка ничком провалялся на той же рогожке вод черемухами, где днем книгу читал. Раза два принимался плакать, а слез не было, всхлипы одни. Многое передумал. Абрамыча снова вспомнил. Неужели прав старик? Боялся, как бы в драки Пашка не ударился, как будто в том и состояла вся его беда. Ох, неужели опять залетел? Вот придут и забарабают. Не успел осво-бодиться, а уже такой случай. Опять виноват. Вот какие дела, как сажа бела. Но как бы сами-то вы поступили, граждане судьи? Может, надо было про-пустить мимо ушей? Не слышал, мол. Допустим. Но ведь это было бы ложью. А может, надо было подойти и потребовать извинений? Черта с два, стал бы он изви-няться! «Кто ты такой? Чего суешься?» - вот как ска-зал бы. А еще можно было встать и уйти. Упился, мол, и домой пора, баиньки. И это была бы ложь. А он по-ступил открыто и честно.
      Конечно, как все смертные, он не только винил, но и оправдывал себя. Если бы нечем было оправдывать-ся, то хоть в петлю.
      Светало, когда Пашка сходил к колодцу, достал ве-дерко воды, окунул голову, слил. Опять достал и напил-ся так, что дрожь проняла. Легче стало. «Ты попей ао-ды холодной, про любовь забудешь». Гм... Сходил в се-ни за тулупом и, угревшись под ним, заснул. Проспал чуть не до обеда. Потом лежал без сна. То казалось, надо пойти извиниться, то, наоборот, - ни в коем случае.
      Но претензий к Пашке не оказалось. Никто не жа-ловался. Пронесло. Жена пострадавшего будто бы даже довольна была, потому что дядя Саша до сих пор на сторону похаживал.
     После обеда Пашка вышел в город. Ходил не спеша. Обдумывал, как жизнь начать. Решил, что хватит гостить у бабки, надо ехать к Зинке, надо кончать училище. Что за жизнь без специальности?
     В центре города на районной доске Почета Пашка увидел знакомое лицо. «Ты смотри. Та самая. Валя. Как ее?.. Ага, Бойченко. Ну конечно. Вот дает! Наверно, как оседлала доску, так и сидит третий год. Под фотографией все сведения были: сколько у нее коров и сколько молока надоено. Молодец Валентина... ага, Ивановна. А это что такое? Де-пу-тат? Депутат районного Совета. Ну дает!»
     Потом закупил в газетном киоске пачку газет и, усевшись на скамейку в скверике, частью прочитал, а частью просмотрел их. В районной газете «Серп и молот» здорово хвалили тот самый совхоз, где работала Валя. Целины много подняли, малопродуктивные луга в пашню превратили, коров на стойловое содержание перевели. Не ходят коровы на пастбище, не теряют калории, а стоят и лежат под навесом в холодке и траву готовую жуют. «Хреновина какая-то, - решил Пашка, - в одиночке сидишь, и то двигаться надо, а тут животное, все предки которого по пастбищам бегали, на привязи сидеть должно все лето. Чего ученые смотрят? Вон в одной книжке написано, что северные таежные люди даже старикам залеживаться не дают, впроголодь держат, чтобы сами пищу добывать ходили, двигались больше. Кто двигается больше, тот дольше живет. Давно доказано. А пожилой человек может быть очень ценным. Опыт у него громадный. И никому это невыгодно, чтобы разленился он, захирел, раскис и копыта откинул. Убыточно так-то. Самая ценность в чело- веке, когда он мудрости набрался, а тут, глядишь, всякие болезни, лень, ожирение. И - готов. Никакие курорты не помогут, если сам бегать не будешь. Вот так».
     Любит Пашка порассуждать в государственных масштабах. Может, не всегда концы с концами сводит, но любит. Бывало с Мишкой-Галилеем по ночам не спали, общество будущего рисовали, ставили диагнозы различным общественным болезням и назначали радикальное лечение. Бот и сейчас не преминул Пашка порассуждать.
     Много ли, мало ли просидел он, куря и раздумывая, когда к райкомовскому зданию машина подкатила и шофер, пожилой внушительный дядька, вошел в скверик и сел неподалеку от Пашки. Сидел, ключик вертел на пальце, - значит, ждал кого-то.
      - Закуривайте, - предложил Пашка и щелкнул портсигаром. Шофер глянул на часы.
      - Пожалуй, можно еще покурить.
      - А далеко едете?
      - В совхоз тут один, - шофер взял папиросу и закурил. - Есть тут передовой совхоз. Целинный. - И он назвал совхоз.
      Пашка хотел спросить насчет Вали Бойченко, но вовремя остановился.
      - И я туда как раз собирался. Кореш у меня там, из целинников.
      - Сам тоже работать думаешь?
      - Нет, посмотреть пока.
      - Ну что ж. Увезем. Посмотришь. Они было разговорились, но от здания крикнули: "Василь Петрович, поехали!"
      - Иду! - ответил шофер. - Тут есть попутчик нам. Возьмем, Иван Борисович?
      - Кто такой?
      - Да вот, говорит, совхоз посмотреть едет. Может, работать останется.
      - Можно. Рабочие нам нужны.
     - Первый секретарь, - объяснил шофер.
      Пашке даже неловко стало. Поздоровался, спасибо сказал и юркнул внутрь «газика», на заднее сидение. В совхозе машина остановилась у конторы, и Пашка распрощался с попутчиками.
      Погода стояла сухая. Глинистая шоссейка усохла до каменной твердости, в кюветах стояла зеленая вода, пахло коровяком. Огромный боров, настолько жирный и сонливый, что еле выбрался из канавы, сел по-медвежьи, на дорогу, тряс башкой и, ласково хрюкая, миролюбиво поглядывал маленькими белесыми глазками. Он, наверно, рассчитывал, что Пашка его почешет. А по зеленым обочинам улицы белели молодые гуси и петушки. Петушки пробовали голоса, заводили первые Драки, но не всерьез, а так - попугать друг дружку, подурачиться; дружно гонялись за кузнечиками.
     В деревне Пашке показалось необычайно тихо, хотя и шла уборка. Где-то рокотали тракторы и комбайны, пылили по проселкам грузовики, шумел и тарахтел зерновой двор с высокими сушильными агрегатами. Но все эти шумы были слишком незначительными, чтобы разбудить, взбудоражить широкий степной простор с его извечным покоем. Течение здешней жизни было неспешным, даже солнце светило вроде бы размеренно, задумчиво.
     Черемухи вдоль изгородей, разламываясь на стороны, черно блестели ягодами, на огородах лоснилась еще свежая ботва. Медленно бродили утки, куры, гуси. Редкие прохожие не спешили - не то что горожане.
     На одной из черемух, склоненной над изгородью, галдело с полдюжины ребятишек. Расхристанные, босые, веселые, до ушей измазанные темно-фиолетовым соком, они охотно вступили в разговор:
     - А ты хто будеш-ш? - свешиваясь с сучка, спрашивал самый маленький, с круглой мордашкой и щербатым ртом.
     - Не суйся, куда не просят, сопля зеленая, - солидно остановил его старший, - наверно, брат.
     - Я-то кто буду? А я и сам не знаю, кто, - засмеялся Пашка. - А ну, орел, кинь мне веточку.
     - А ета... нам ломать не велят. Если хошь, залезай сюды.
     - Правильно. Ломать не надо. А кисточки срывать можно. Так вот ты кисточку и брось.
     И пацаны стали сбрасывать ему кисточки. Скоро набрались полные пригоршни.
     - Подставляй подол, - командовал щербатый.
     - Хватит, хватит! Спасибо, ребятушки!..
     - А ты не сказал, хто ты.
     - А-а. Да я тут в гости к одним... Бойченко знаете? Да как же не знать? Все распрекрасно знали Бой-
     ченков. Это же вон там, возле новой бани, изба ихняя. Тоже новая, из брусьев, а из пазов пакля торчит. Сама-то Устинья в больнице. А Валька дома, недавно с фермы пришла. Коров подоили.
     Указанная изба оказалась на замке. Пашка присел на крылечко. Авось, дождется. Интересно, какая она в самом деле? В газете-то, бывает, из урода красавца сделают. Может, к соседям ушла?
     Сидеть стало скучно. Вторую уж папиросу выкурил. Пошел по двору, в огород заглянул. Запущен огород - не то, что у бабки, сору много. И в огороде, и в соседнем дворе никого не было.
     Среди двора валялся зазубренный топор. Калитка висела на одной петле, а гвозди, которыми была прибита петля, с половины еще загнуты. Не мужская работа, не плотницкая.
     Пашка взял топор, принялся рубить хворост, наваленный у изгороди. Это были кусты с корнями, а на них засохшая глина. С целины, наверно, после корчевки. И топорище было толстое, неструганое. Тоже, видать, жен-ская работа. Значит, в доме нет даже мало-мальского мужчины.
     Пашка рубил, ахая и приседая. Разогрелся. Пиджачок снял, закатал рукава. На ладонях розовые мозоль-ки проступили.
     - Стоп. Перекур, - воткнул топор и вынул портсигар.
     Тут скрипнула калитка, кто-то кашлянул. Пашка обернулся и узнал Валю. Оказывается, рыжая. А в газете вроде смугловатая была.
     - А вот и мы, - поклонился он рывком, как это делают не привыкшие кланяться. - Мы пришли, а вас нету. Здравствуйте!
     Валя стояла у калитки, не двигаясь, и, кажется, не узнавая Пашку. Да и сама она в общем-то совсем не такая, как на портрете. А может, сестра?
     - Ну ты что, не узнаешь?
     Она медлила и, как ему казалось, слишком спокойная была.
     - Да узнала уж. Здравствуй.
     Сказала просто, негромко, и это слегка задело Пашку. Он рассматривал ее и улыбался. Так вот она какая! Круглолицая, чуть курносая, пеклеванно-белая, с рыжими волосами, с голубыми круглыми глазами. Широкое ситцевое платье без пояса. Волосы не прибраны, будто сейчас с постели. Не готовилась встречать гостей. Протянув руку, чтобы поздороваться, она вдруг гру-бовато, по-бабьи расхохоталась.
     - А это, между прочим, не моя изба-то. Соседская. Лелькина. Вот обрадуется! Целую поленницу дров нарубил!
     Пашка смутился, спрятал папиросу в ладонях и долго разжигал ее, хоть она и без того горела.
     - Пошли, что ли, - пригласила она. - Я лягла отдохнуть да слышу, рубят и рубят. На Лельку не похоже. Ленивая она у нас, белоручка - из выселенных. Тунеядка городская. Мужиков наших только разлагает. Хотим вот проработать.
     Час от часу не легче! На кой ляд знать про это Пашке? Все расписала про соседку. А потом, наверно, треп пойдет: тунеядке дров нарубил. Рыбак рыбака видит издалека. Ну и черт с ними. Хотел же как лучше.
     Пошучивая насчет того, что с соседки пол-литровка полагается, Пашка шел рядом с Валей. Она только по плечо ему. Вот оно, личное-то знакомство. Идет рядышком живой человек и нисколько не похож на того, которого он вообразил. Скучновато становилось.
     Изба была обыкновенная, деревенская. Только новая. Во дворе бродили куры и норовили пролезть в избу. В избе было не очень прибрано. Правда, на старом, грубо сколоченном столе возвышался лакированный приемник - новый и, видать, дорогой. В правом переднем углу стоял шкаф с зеркалом. А прочая мебель уже давно отслужила свой век.
     Пашка сразу же хотел за бутылкой сбегать. Валя отговорила. Вечером, в случае чего. А сейчас на работу скоро. Все же передовая доярка. Неудобно. Есть домашняя бражка - и ладно пока.
     Валя собрала на стол. Борщ из печи вынула. Сала шматок достала из подполья, перец соленый, крынку молока. Не ахти закусь, но под брагу сойдет.
     Брага в логушке была, за шкафом. Пашке пришлось логушок этот держать вниз головой, иначе браги из него было не налить. Ничего брага. Дух крепкий.
     Меж делом Валя приоделась, волосы прибрала, бровки подкрасила. На свою фотокарточку похожа стала.
     - Ну, во-первых, Валечка, большое тебе спасибо за поддержку. Не знаю даже, как отблагодарить тебя. За тебя пью!
     - За встречу, - сказала Валя.
     - За твои депутатские успехи. А когда выпили, она спросила:
     - Откуда ты знаешь про депутатство?
     - Читал вот.
     - Ага. Завтра на сессию вызывают. Готовиться надо.
     - Писать?
     - Писать.
     О том, о сем поговорили. Пашка перевел разговор на то, что она про него думает.
     - Ты мне серьезным казался. Вон какие письма писал. А ты пацан совсем. Не сердись только.
     А Пашка и не старался быть солидным. Наоборот, его как прорвало. Под Мишку-Галилея работал. Самый бы человеческий разговор завести, когда выпили, а кон-такта нет. Сама виновата. Построжала чего-то, серьез-ность напустила.
     - О чем задумалась, Валюша? - спросил Паш-ка. - Чего еще надо? Все у тебя есть. Красота, здоро-вье, почет. И на столе все есть. Хорошо! - Думаю вот, как тебе помочь. Сейчас люди нужны на селе... Всякий сознательный молодой человек в наше время должен отдать себя подъему сельского хозяй-ства.
      - Ой какая ты серьезная. Аж страшно! - А ты не шути. Я дело говорю. Думаю, как тебе быть. Наверно, сначала в общежитии устроишься, а там видно будет. Поможем. Я как депутат помогу. И в части перевоспитания тоже.
     - Что-о?! - поперхнулся Пашка. Будь у него по-больше опыта, он понял бы, что она сильно стесняется. Поэтому и говорит так.
     Но такого опыта не было. Пашку подмывало наго-ворить колкостей, а то и послать подальше все ее нра-воучения. Подумаешь, государственный деятель! Но он сдерживался, поддакивал, не забывая комплименты говорить:
     - Ой хорошая бражка! Давно не пил такую. Мо-лодец, Валюша, умеешь. Хозяйка!
     - Конечно, Павел, ты и сам должен сознательность поиметь. Государство учило тебя, условия создавало... Пашка под пьяную лавочку свою роль легко играл. Емy надо было, чтоб Валя посильнее разочаровалась в нем. А то он вроде бы виноват перед ней, потому что про себя уже решил ретироваться и никогда не встре-чаться больше. Выпил очередной стакан, закусил и, еще не прожевав, снова в болтовню ударился: - Знаешь, Валюша. У нас одному фраеру весь ку-рятник тросом снесло! Ты не знаешь, что такое курятник?! Ха-ха-ха. Да это же голова - глупая голова, - и Пашка постучал по лбу. - А насчет меня зря беспокоишься. Спасибо, конечно, спасибо тебе за все. Но зря. Испорченный я человек. Окончательно... Закурим, Ва-люша?
     Она покачала головой.
     - Давай напьемся, Валюша! Опять покачала.
     - А у нас все женщины пили и курили, - врал Пашка (никаких женщин в зоне у них не было), - а вообще я, знаешь, какой парень. Чуть что - р-раз в морду! Я вот всего неделю на свободе, а уже успел подраться. И еще я должен покаяться, Валюша. Письма тебе не я сочинял. У нас там был один. Поэт. Вот мы у него и переписывали подчистую. Плагиатом занимались.
     Эх, кажется, переиграл. Зря это слово сказал. Подумает: «Ишь, начитанный какой, слова какие знает...»
     Валя совсем заскучала. Одной рукой подперев подбородок, другой поглаживая столешницу, спросила:
     - И последнее письмо?
     - Последнее? И последнее он помог написать. Поэт наш. Да разве же я сам смог бы так? Ха-ха-ха. Ч-чу-дачка!
     А потом и вовсе переиграл. Не учел, что Валя почти не пила, а он все добавлял. О книгах заговорил, о поэтах разных. Наизусть читал. Увлекся, глаза разгорелись, вдохновение напало. И, конечно, Валя догадалась, что темнит он.
     - Знаешь, - сказала она, подойдя к окну и отвернувшись, - я не дура, чтоб меня разыгрывать... Думаешь, держать тебя стану? Да господи... - А у самой голосишко дрогнул.
     Пашке не до шуток стало. На всякую слезу он остро реагирует:
     - Да что ты! Что ты! Шуток не понимаешь?
     Пашка засмеялся, но смех получился неестественный. Он еще больше смутился, потрезвел даже. Как же он, свинья такая, ведет себя! Ведь больно ей...
     Помолчав и поостыв, Пашка сказал своим обычным жестковатым тоном:
     - Да. Натрепался я тут. Привык фантазировать-то Не ругай. Или как хочешь. Разные мы люди, Валя. Я ведь и сразу не верил, что из нашей переписки что-нибудь ладное выйдет. Шибко мы разные. Меня так жизнь учила, тебя по-другому. И, может, к лучшему все. А перевоспитывать меня... Знаешь, Валя, взрослого человека вообще трудно переломить. А если его хотят перевоспитать, то уж он во всяком случае знать про то не должен. Унизительно, когда тебе заявляют, что перевоспитать хотят. Значит, чтобы на других походил. Говорят: мол, надо как все. Чтоб как все, так и ты. Все как один... Бывает такой момент, когда, скажем, действовать надо все как один. Но почему всегда, везде все должны думать и поступать как один? Как один, Валя, - это стадо баранов. А я человек. Ясно?
     Валя сочувственно покивала головой и на часики глядеть стала. На работу, мол, пора. Да и Пашке больше оставаться незачем было. Все ясно уже. Знал бы, не приезжал. А Валя пусть бы осталась такой, какой он воображал ее. Мечтой, неразгаданной тайной.
     Через сутки прибыл Пашка в областной город. Для Зинки, зятя и племянницы Нюрки от бабки полный чемодан помидоров привез. Особой радости у родственников он, однако, не заметил. Ясно. Явился. Лишние заботы на голову.
     Раньше Пашка с Нюркой в горенке жили, теперь ему кладовку отвели. Пашка ее под жилье сам оборудовал - поштукатурил, побелил, полочку для книжек сделал. Жить можно. Зимой печку железную поставить - и все. А раз жилье есть, то и прописать могут.. Пошел прописываться - и, правда, прописали. Совсем хорошо стало.
      А так подумать, чего делить Пашке с Зинкой и зя-тюхой? У них своя логика жизни, у него - своя. По-их-нему - Пашка все в дом тащить должен, карьеру де-лать, раз грамотный. А для него все это - чепуха. Еще вся жизнь впереди, и вовсе не хочет Пашка, чтобы за-слоняли ее тряпки там всякие. Ума-понятия набраться надо как следует и жить по совести. Зинка официанткой работает, звонкую копейку за-шибает. Зятюха шоферит и тоже с места не сдвинется, если монета впереди не маячит. Интерес, мол, должен быть, интерес... Только и бубнит про это. Квартира - так себе. Зато мебель самая дорогая, не притронься, не дыши на нее. Очередь на квартиру, а. как дадут, так и мебель - вот она, современная! А в холодильник Пашке заглядывать вообще заказано. Там всегда неприкосновенный запас на случай, если нужного человека угостить придется. Да разве ж это люди? Ты мне, а я тебе. Вот так и не иначе. Если и есть человек в доме, то это Нюрка, племянница. Так ее оберегают от Пашки. Пашка однажды сказал при Нюрке: нечего детям врать, они не такие уж дураки. Так Зинка чуть истерику не закатила! «...Может прикажешь объяснить, как дети получаются? Не лезь не в свое дело!..»
     Сразу же после прописки Пашка пошел в училище.. Располагалось оно в нескольких старинных корпусах, где до революции были магазины миллионера. К одному из них сквер примыкает - самый старый и самый лучший в городе.
     Пашка сильно разволновался,, когда вошел в сквер. Вот он, родненький. Сосны, лиственницы, елки, акации, клены, маньчжурский орех... Дорожки желтым песком посыпаны. Скамейки.
     А вот парадное крыльцо, коридор, кованая гулкая лестница. Салажата первокурсники в новой форме. У двери в учебную часть дежурный - «Приветик!» С ходу открыл дверь:
     - Здравствуйте!
     Первым узнал Пашку бывший командир его роты. Узнал, но для порядку отчитал за несоблюдение устава.
     - Так я без формы. Извините, конечно. Командир вышел из-за стола, осмотрел Пашку, плечи пощупал. Наверно, доволен остался.
     - Все такой же ершистый? Колючий?
     - А совсем без колючек нельзя.
     - Так. Ну садись. Военную дисциплину не забыл еще?
     Командир и раньше лысоват был, а теперь совсем облысел. Но человек он крупный, и это его совсем не портит.
     - Ну, давай поговорим...
     Порасспросив и выслушав Пашку, командир повел его к начальнику училища.
     Начальник был новый. Маленький, лощеный, лицо и глаза блестят, как стеклышко. Речь медленная, да еще лишних звуков много: «А-э, м-м, знаете ли...»
     - А-э... И рад бы душой, да грех большой. Не могу, дорогой, не могу, - вздохнул с сожалением. - Дисциплина у нас... а-э... сами знаете, строгая, почти военная. За малейшее нарушение... м-м-м.., сами знаете... Командир роты заступился было. Тримасов, мол, учился хорошо, человек с инженерными задатками, начитанный. И спортсмен хороший, за честь училища стоял.
     - За честь... за честь... Гм... - опять вздохнул на-чальник. - А подвел ведь. Все училище подвел. Всю нашу комсомольскую организацию. А? Так ведь? Вздыхал, руками разводил, сочувствовал, но в учи- лище Пашку не принял. Нет. Не может. Расстроился Пашка, слезы на глаза навернулись. Вышел от начальника, не прощаясь. В коридоре его до-гнал командир:
     - Ты вот что, парень. Нос-то не вешай. Не дело это. Напиши-ка министру. Так, мол, и так. Объясни. Моряк душой, а плавать не дают. Придет ответ - легче будет разговаривать.
     Командир помолчал. Потом еще раз посоветовал не вешать носа и обязательно написать министру. Вечером Зинка сказала, что может похлопотать за Пашку. В ресторане есть отдельный закуток, где важ-ные лица столуются, так Зинка туда вхожа. Пашка ска-зал: не унижайся. Зинка так и взвилась. Дурак. Жить нe умеет, людей не уважает, заботы ихней не ценит. И вообще свинья.
     Пашка ужаснулся: откуда у Зинки столько злости? Аx, да. Он ведь подвел ее. Честь семейства запятнал, в тюрьму попал. А она такая порядочная, такая правильная. Да за одно то, что вся семья почти год жила впроголодь, пока приданое ей справляли, должна бы благодарить братьев. А она? Вот она-то и есть свинья. Получился скандал в благородном семействе. Ночь Пашка провел без сна. Раздумывал как быть. Письмо министру писал.
     Шли дни. Много дней прошло, а Пашка еще не вы-брал себе дорогу, не прибился к своему берегу. Послал; запрос на заочное отделение речного техникума. Гидрологическое. Здесь инженерская работа, а у него для этого задатки есть.
     Побывал на деревообрабатывающем комбинате, посмотрел, какая там работа. Вообще-то объявлений насчет работы было много, и немало мест Пашка уже прозондировал. На комбинате больше всего понравилось. Стружки, опилки, запах смолы, лес кругом. А лес да .вода всегда благотворно влияли на Пашкино самочувствие. Если работать, то, конечно, здесь. А пока Пашка ходил по городу. Домой возвращался поздно, своим ключом открывал сени, потом дверь в кладовку. Старался не стучать.
     Часто встречались знакомые, и все на один манер привечали - выпить, выпить по такому случаю. Настроение поднять.
     Фу, черт! Ну как не выпить за встречу? Не выпить в таком случае просто противоестественно. Взрослые люди. Ломаться ведь не будешь. И еще: раз выпить с тобой хотят, - значит, уважают. Пашке поставят, и он поставит. Обязательно.
     Однажды со знакомыми футболистами Пашка попал в «мордушу» - есть такая столовка, где дозволяется пить спиртное. И правда, «мордуша» - туда залезешь, оттуда без помощи не вылезешь. Здесь Пашка встретил и капитана Гранкина. Под его началом практику проходил. Буксир был «Геркулес», и Гран^ин геркулес. Под осетринку ведро водки выпьет. Не забыл Гранкин Пашку. Рад. И Пашка рад. Выпили, еще выпили.
     В голубых сумерках, когда «мордуша» с парадной стороны захлопнулась, выкатился Пашка через задний двор на улицу. Один, конечно. Футболисты, причастившись, еще засветло покинули «мордушу», а речники, хоть и долго сидели, тоже все-таки раньше ушли.
     В глазах все качалось. Было довольно холодно, и Пашка подумал, что это даже к лучшему - быстрее проветрится. В небе стояла полная луна, было светло, как днем. Пахло палым листом. Накануне прошел дождь с ветром, потом захолодало, и повалились листья. Пашка любил эту пору. Специально в старый парк ходил. Там вековые тополя. Громадные, вверху они сомкнулись кронами и при ветре шумят, как морской прибой. В пору листопада листва их почти звенела, потому что была сухой и легкой, и вся светилась, как золотая фольга. И сыпались, сыпались, сыпались листья на дорожки и аллеи. Шумела желтая метель, а воздух был чист и прозрачен, и мысли появлялись тоже о чистом и прекрасном.
     В парке Пашка однажды видел, как шли два пацана. У каждого на. плечах два мешка, связанных устьями, - один впереди, другой сзади. В мешках эти самые листья. Ноша внушительная, но им легко. Идут они, метель шумит у них в ногах и над головами, качает их, норовит сбросить мешки, а они идут. В обнимку. Свободными руками держат друг друга за плечи. Им весело. Они чувствуют что-то прекрасное в этой золотой метели. Вот они запели, но ветер отбросил слова, и Пашка их не понял. Потом ветер мотнул в его сторону звонкие, чи-стые голоса. Оказывается, пели давно забытую инвалид-скую песню: «Шли два героя с финского боя, шли два героя домой...» Им было весело, потому что качало их ветром, как пьяных, потому что чистые золотые листья беспрерывно сыпались на них с неба, потому что они выли дружны, потому что им некого было стесняться. Пашку они так и не увидели, прошли мимо, а ему на память оставили эту метель, свои чистые голоса и радо-стнoe предчувствие обновления.
      В «мордуше» Пашка пытался было рассказать обо всем этом официантке, но она его не поняла. Ей одно требовалось - чтобы Пашка освободил «мордушу», закрывать пора.
     - «Как эта глупая луна на этом глупом небосклоне», - заключил теперь Пашка, обозрев небо. - Как эта глупая луна, и два глазка как два пупка...
     Поташнивало. Он глубоко, через нос, задышал и двинулся по площади, примыкавшей к «мордуше». Сгущался туман. Лицо и грудь немного холодило, и это было приятно.
     Качаясь, как трава на ветру, дошел Пашка до конца площади, откуда начинался переулок. Тут стоял фонарь, а рядом молодой клен. Вершина его в двойном свете - луны и фонаря - серебрилась и казалась двухслойной - посветлее и потемнее. А на асфальт клен отбрасывал узорчатую тень.
      - Кле-ен ты мой кудрявый, - запел Пашка, умиляясь дереву и его тени. - Кленушек! Да и какой же ты хороший! Давай обнимемся, друг ты мой хороший!.. Он обнял клен и, покачивая головой, стал наблюдать и свою тень на асфальте.
     - Мы и тени... мы и наши тени, - бормотал Пашка, имея в виду, что одни излучают свет, а другие тень кладут на ниву жизни. Философствовал.
     - И не знаю, кто я - свет я или тень, - пропел о» и потом громко крикнул: - Н-не хочу тень! Свет хечу!..
     Еще одна хорошая мысль подступала вслед за этими рассуждениями. Вот Зинка при случае всегда орет - начитался, по книжкам жить думаешь? Дура ты, дура. По-твоему, жизнь - одно, а книжки - другое, для развлечения написаны. Да если так рассуждать, роднулеч-ка, то на кой же ляд тогда книжки пишут и кино показывают? Если я с книжкой согласен, а не с тобой, то почему тебя должен слушаться? Только потому, что ты старшая сестра? А начальника потому, что он начальник? Так, что ли? Ты мне чело-ве-ка подай!
     Он начал дремать, но помнил, что спать надо стоя, только стоя. А то простудишься, легкие у него отцовские - слабые.
     Стоял он долго, но хмель не только не отпускал, а кажется, разбирал еще сильнее. Это его испугало, и, собрав силы, он пошел к дому. Никогда еще не было так тяжело идти. Раньше бывало не успеешь как следует сам с собой разговориться, глядь - уже знакомая калитка. А сейчас так медленно приближаются встречные дома и столбы. Впереди шел тоже пьяный человек и пел все одно и то же: «Хорошо-о-о! Хорошо. Хорошо-o-of Хорошо». Пропоет, помолчит - и опять то же. Шел он довольно прытко, сильно клонясь вперед и часто переступая. Пашка пристроился в кильватер, но так и не смог догнать. И это опять его испугало. Вот как упился! Мужичок с песней исчез в каком-то переулке, а Пашка, как ему казалось, один на всем белом свете, шел по-ночному городу. Одна мысль была - добраться до дому.
     И добрался. Оглядел себя. Все в порядке. Костюм чистый, значит, не падал. Только рукав белел известкой. Это об тополь. Открыл своим ключом сени и кладовку. Тихо, тихо, тихо. Не шуметь. Не надо утомлять родственников, не надо наносить ущерба их драгоценному здоровью.
     Ему удалось без шуму раздеться и улечься на диванчик. Хорошо!.. Хорошо. Вот это я упился. Надо же! Вспомнил про чай. В кастрюльке на тумбочке. Дотянулся и выпил все, только чаинки выплюнул. Хорошо-о.
     Голова кружилась, все падало куда-то. Да и весь он будто переворачивался, опрокидывался, проваливался, и одна часть его отставала от другой. Это было нелепо и нелогично. Он приказал себе не шевелиться и глубже дышать носом. Побольше кислорода, открыть дверь и форточку.
     Так он и заснул - с открытой дверью. Среди ночи сделалось тяжко. Как будто он лежал в пустыне и его засыпало горячим песком - тяжелым и липким. Песок лез в глаза, в горло, в желудок, и ста-новилось невозможно дышать. Кругом разливался мерт-венный свет, и что-то звенело, и все выше ввинчивалось в небо, и все больше было тревоги в этом звоне. И ни-кого кругом. Он один.
     Но все же он помнил, что лежит в своей комнате - очень смутно, но помнил. Потом еще больше посветлело, и стало как будто легче. И в этом мертвом металличе-ском свете он рассмотрел женщину - ту, о которой тосковал в заключении, которую создал в своем воображе-нии. Красивая. Распущенные волосы струились по голым плечам и, как шаль, сходились на груди. Они были незнакомы, но знали, что известны друг другу. В ее глазах был грустный укор. Вроде ей было обидно, что Паш-ка теперь не вспоминает- о ней и что не умеет распоря-диться полученной свободой.
     Сознание подсказывало, что все это бред. Но когда она села на край дивана, он скрипнул и прогнулся. Пашка протянул руку и коснулся ее плеча. Оно было живое, гладкое, с ямочкой выше ключицы, но холодное. Он по-пытался привлечь ее, но она отстранилась. Потом стала Рвать куда-то - шепотом, горячо, с укорами. А созна ние болезненно и тяжко двоилось. То верил Пашка, что женщина реальна, то, прорываясь сквозь муторный туман, сам себе говорил, что это бред, бред, бред... А она то обижалась, то ластилась. Потом закурила и, словно киношная героиня, закинула ногу на ногу. Сидела, ку-рила, ждала.
     Он посмотрел на ее спину с точеными лопатками и вдруг заметил на ней штукатурку. Как на стене, которую сам недавно штукатурил. В штукатурке была глубокая темная щель, похожая на глаз, а из нее дружно выглядывали тараканы и шевелили усами. Он отпрянул. Потом ударил по тараканам ладонью. Тараканы спрятались, а он стал отколупывать штукатурку. Женщина обиделась и ушла.
     И вновь сознание подсказало, что это бред. Однако что-то было рядом, не отпускало, держало в смущении, близком к ужасу. Может, рассудок боролся с безумием, а он ничем не мог помочь себе, лишь очень далекое и слабое чувство стерегло разум, как последняя резервная сила.
     Потом, когда он снова забылся, опять пришла та женщина. Сказала, что ей холодно и стала теснить его к стенке. Она была и желанна и ненавистна со своей штукатуркой и тараканами. Он отодвинулся, а она все теснила его и трясла за плечо. Он разозлился и хотел сбросить ее руку, но это было не так просто, потребовалось громадное усилие...
     ...И тут он открыл глаза и увидел, что уже светло, а Зинка толкает его в плечо и спрашивает:
     - Пашка! Слышь, Пашка. Ты очень нехорошо стонешь. Трудно, что ли? - Потом, - видно, почуяв водочный перегар, - принялась ругаться.
     Пашка приподнялся, свесил с диванчика босые ноги, проморгался, покрутил головой. Оказывается, она не очень болела.
     - Зинка, ради бога... ради бога, не ругайся. Не такой уж жалкий я пропойца, чтоб тебя не видя умереть...
     - Бредишь...
     Он слабо улыбнулся, и Зинка хотела еще наддать, но тут в сени вошел почтальон и подал ей два конверта. Она прочитала адрес и бросила их Пашке в постель.
     - Тебе, - вильнула длинной узкой спиной и вышла.
     Пашка сразу не стал читать, хотя уже понял, откуда письма: одно, видно, из Министерства просвещения, другое, ясно, из заочного техникума.
     Сбегал к сараю, где устроили душ. Вода была холодная как лед, да и на улице уже иней выпал. Освежился так, что зубы застучали. Вот и хорошо.
     Он сам не знал почему, но- чувствовал, что минувшая страшная ночь и этот по-осеннему ядреный день - предел его неустроенности. К черту. Ведь ясно же, что самому надо выплывать. Вот и греби сам, да получше греби!
     Свежее утро, ровный свежий ветерок. Сентябрь. Самый красивый месяц «а Амуре. Какие берега, когда плывешь по реке! Сопки - что твои шатры. Каждое дерево светится: вот я какое! А вода как стекло полированное, и все отражено в ней - и небо с белыми облаками и летящими птицами, и солнце, и- леса, и горы.
     Вспомнились Пашке те два пацана, которые, качаясь, шли в обнимку сквозь падающие листья и пели песню. Вот бы и ему сейчас так...
      Лишь после того как побрился, оделся, вскипятил чай и налил себе большую фарфоровую чашку, принялся Пашка за чтение писем. Пил чай, свежел телом и духом. Так вот, за чаем, словно деловой человек, он прочитал свою почту. Министерство просвещения разъясняло, что он, Пашка, имеет право на поступление в Московский техникум, а дирекция техникума просила выслать документы.
     И вот вроде бы уже другая жизнь началась, завертелась деловая машина. В тот же день обегал Пашка все инстанции, получил нужные бумаги и выслал их на заочное отделение.
     И Зинка довольна. Только вот с работой Пашке побыстрее решать надо. А что с работой? Пойдет «а ДОК работать. Вот так.
     Спорый день вышел у Пашки. Кроме всего прочего, даже стишата получились. Не для печати, конечно:


               ...В .душе нес я муть и слякоть,
               Казалось, ни зга впереди.
               И все мне хотелось плакать,
               Припав к дорогой груди.
               Тревожно мне было, больно.
               Но мне ли не знать предела?
               И я говорю: довольно!
               За дело, мой друг, за дело!..


     Вообще-то он подражал известному поэту. Но разве это так уж важно? Важно, что сочинялись эти строчки легко и просто, как родились, как будто слова сами искали друг друга. Стихи, если на то пошло, - исповедь, и ни с того ни с сего они не рождаются. «За дело, Пашка Тримасов!» - написав стихи, добавил он прозой и поставил жирную точку.




     ЧАСТЬ 2

     Времечко идет, а водичка катится... Почти два года прошло с тех пор, как вернулся Пашка из мест не столь отдаленных. И пусть не все так получилось, как планировал, но и сетовать, правду говоря, не «а что. Не густо, но и не пусто прожил Пашка это время.
     Недавно вот получил отдельную комнату. Комната на втором этаже деревянного дома, рубленого по стандарту и наскоро, как это обычно делают разные ведомства, чтобы обеспечить всех своих работников жильем. Пашкин дом принадлежал речному пароходству, в нем было шесть трехкомнатных квартир. Пять из них занимали семейные речники, а шестую - диспетчерша грузового порта с престарелой матерью и Пашка. Прихожая и кухня общие, а комната у каждого своя.
     Диспетчерша Варвара Кирилловна сразу же, как появился молодой жилец с манерами человека весьма независимого, сочла нужным поругать нынешнюю молодежь за распущенность. И тут же дала ему ряд ценных указаний: Пашка не должен возвращаться слишком поздно или приглашать компании, не шуметь, не стучать, так как сон у нее чуткий, стоит спугнуть - и уже до утра не спится. Мать Варвары Кирилловны, старушка Елена Наумовна, была намного добрее и покладистей. Она заинтересовалась его книжками и обещала дать почитать свои. А на Варвару, сказала она, обижаться не стоит: нервы у нее сильно расшатаны.
     Елена Наумовна похожа была на стареющую актрису, лицо которой пощадило время. Оно было у нее необычайно белое, обрамленное длинными и тоже совершенно белыми седыми волосами. Живые глаза ее казались двумя проталинками «а белом снегу. Но осанка и движения были уже глубоко старческими.
     Для устройства Пашке дали два дня отпуску. Елена Наумовна помогала ему советом и между делом кое-что рассказала о себе и о Варваре. Елена Наумовна училась в гимназии. Потом вышла замуж за офицера, который сначала служил в белой, потом в Красной армии. Когда его арестовали, она ездила хлопотать аж в Москву. Но муж скоропостижно умер, и ее хлопоты оказались напрасными. С тех пор она жила с Варей. воспитывала ее и учила. Варю из-за отца сначала в комсомол не принимали. Потом приняли, и долго она работала на комсомольской организаторской работе. Чуть с этой работой старой девой не осталась. Потом ей повезло - вышла за человека с большим положением. Но муж ее умер от инфаркта прямо на работе. И вот молодая еще женщина осталась одна, и детей нет. А работа такая, что все ругаться приходится. Стала Варя словно фельдфебель какой. Так что Пашка понимать должен: по натуре она не вредная, не злая, в привычке дело.
     Под руководством Елены Наумовны Пашка оборудовал свое гнездо. И диван-кровать купил в рассрочку, и шкаф с зеркалом. А стол смастерил из чертежной доски.
     Вот комната и совсем обжитой стала. Как бы ни был неприхотлив человек, как бы ни считал себя свободным от всякой собственности, а все же приятно, когда есть собственный угол.
     Странное дело. Пока Пашка ютился в кладовке у Зинки и зятюхи, ему все казалось, что он в городе временный человек и подводить какой-то итог прожитому еще не время. А теперь, когда появилась своя комната я свое ложе, на котором он отдыхал после работы, возникла настоятельнейшая необходимость мысленно подвести черту под тем, что прожито и нажито. То, что было до выхода на свободу, он уже не ворошил: оно как-то прояснилось, улеглось, и не было нужды лишний раз в нем копаться. Но последующее нуждалось в том, чтобы оценить его и разложить поаккуратнее. Потому что если слишком долго не оглядываться назад, то и заблудиться можно. Во всякой жизни есть свои этапы. Для Пашки очередной этап обозначен с одной стороны появлением его в Зинкиной кладовке, а с другой - переселением вот в эту собственную квартиру.
     Сейчас, после работы, после крепкого домашнего чаю, полураздетый по случаю летнего времени, Пашка лежал на новом диване, заложив под голову усталые руки, и мысленно двигался назад по своим следам. В одних местах он пробегал разом большие отрезки времени, потому что не за что было зацепиться, в других останавливалсяподолгу, в третьих ставил вешки и кре-стики.
     ...После того, как Пашка устроился доучиваться в речной заочный техникум, пришлось ему работать на домостроительном комбинате.
     Сразу же после праздника Пашка поехал на ДОК. Подходящей работы пока не было, пришлось согласиться откатывать вагонетки с опилками. Пашка даже обрадовался. У него был свой интерес. Недавно на стадионе он встретился с бывшим-своим тренером Николаем Петровичем. Бокс Николай Петрович посоветовал бросить, потому что у Пашки слишком длинная кисть, а запястье слабовато. Предлагал теперь десятиборье. Для десятиборья все данные, кроме ног. Слабоваты. Их надо укреплять. Откатку вагонеток Пашка посчитал для себя полезной.
     На динамовском стадионе построили новый спортивный зал. Сюда и бегал теперь Пашка в назначенное время. Ощущение порой было такое, словно и не прекращались его тренировки, словно не он, а кто-то другой отбывал заключение. Спасибо Николаю Петровичу. Вот мужик! Пашка не посмел проситься к нему - репутация замарана. А он сам, как встретил, так на тренировки велел ходить. Нагрузка у десятиборца лошадиная, здоровье надо иметь железное. Пашка в себе сомневается, а Николай Петрович подбадривает - все хорошо будет, только режим держи.
     Больше года прошло в тренировках, и Пашка сухого закона придерживался. Николай Петрович советовал и курить бросить. Но здесь ничего не выходило. Рано Пашка табаком начал баловаться.
     Чем приятен Николай Петрович, так это тем, что всегда спокойный, рассудительный. Никогда ничего не навязывает.
     Вот сидят они за буфетным столиком. Оба в новых трико. Кефир пьют. Через открытую дверь и через окно, затянутое проволочной сеткой, слышится мерный, успокоительный шум. Это тополя шумят. Кроны их сомкнулись высоко над аллеями. Шум этот то и дело судейский свисток прорезает, слышатся крики болельщиков. Воскресенье. Кто на пляже загорает, кто на рыбалку уехал, кто в ресторане сидит. А они вот тут, на стадионе.
     Николаю Петровичу за сорок. Раньше и он чемпионом был, на длинные дистанции бегал. И теперь еще с виду - рысак, но сдавать начал, ноги болят, ревматизм. Лицо моложавое, но грустное.
     Пашка знает, что Николай Петрович раньше по ком» сомольской линии работал. Прямая дорога была вперед и выше, а он тренером на стадион пошел.
     - Вы, Николай Петрович, теперь, наверно, занимали бы высокий пост?
      Николай Петрович усмехнулся, ложечкой помешал в стакане. Долго ничего не отвечал. Пашка думал, так и оставит без внимания. Но допив кефир, Николай Петрович сказал:
      - Видишь ли, Паша. Каждый должен делать то, что может. Беда, коль пироги начнет печи сапожник,,, Па-цаны вон и то в случае чего кричат: сапожники! Я был, честно говоря, не на своем месте. Лучше маленькое дело вершить с любовью, чем большое - по обязанности. - По-моему, вы неправы, Николай Петрович. Ведь кому-то надо и то и другое делать. Кто-то же должен.
     - Ты думаешь, нет людей, которые с величайшей любовью и честным старанием делали бы то, что подчас другие делают по обязанности? Есть, Паша. Только не
     так-то просто всех на свои места расставить.
     - Почему? Видно же, кто на что способен.
     - Не сразу видно. И вообще дело это не терпит спешки и формализма. Большая человечность требуется, Даже талант. Талант понимать человека. А талант, Паша, - дело редкое. И еще бывает так, что кадры мы подбираем по образу и подобию своему. А где гарантия, что мы и есть самые хорошие, самые подходящие? Можно казаться каким угодно. А надо не -казаться, а быть.
     Пашка всегда затевал вот такие сложные разговоры. Другие ребята вроде уходили от них. И Пашке каза-лось, думать не хотят. Вот Пашкин нынешний дружок Роман Рунов. Отменный радиотехник. Телевизоры чи-нит. Кто знает его работу, тот свою технику никогда в мастерскую не понесет. Роман ремонтирует надежно и без волокиты. Как скажет, так и будет. Но и деньги бе-рет соответственные. В кармане у него всегда четверт-ная или две на мелкие расходы. Так вот. Роман вообще посмеивается над Пашкой. Надо, говорит, хорошо знать евое дело - и все будет окей. И еще правило у Романа: ни на кого не обижаться и не злиться. Особенно на дураков всяких. Их, говорит, и так судьба обидела, они а так несчастные.
     И разговаривает Роман всегда с улыбкой, подчеркивает свое уважение к собеседнику. И вообще, нет для него на свете ничего сложного. И Пашке рядом с ним порой легче делается.
     Роман тоже ходит на тренировки. По волейболу. Но скоро, наверно, перестанет. Забирают его в военную флотилию. Там сейчас такие приборы, такое оборудование! Инженеры с высшим образованием зашиваются. А Роман - молодцом. Разбирается. И платят ему - дай бог.
     Конечно, Пашка согласен: не казаться надо, а быть. Вот и Роман Рунов не кажется, а есть. Может, потому и настроение у него всегда хорошее, ровное.
     - А я ведь, Николай Петрович, тоже в активистах ходил. В училище.
     - Ну, а сейчас как? Пашка покрутил головой:
     - Все перемешалось как-то. Ревизией, в общем, занимаюсь.
     Николай Петрович рассмеялся:
     - Кстати, когда заканчиваешь техникум?
     - Буквально на днях, Николай Петрович. Собственно, я уже закончил. Дипломную работу отослал.
     - И кем же ты будешь?
     - Речник. Русло где-нибудь углубить, объем земляных работ рассчитать, портовые и прочие гидросооружения к местности привязать. Работа хорошая. Даже топографом могу быть.
     - Тут, наверно, высшая математика нужна?
     - Нужна. Да я по физике с математикой всегда хорошо тянул. У других, кто русский и литературу любит, с математикой обычно неважно. А у меня - порядок.
     - Ну молодец, стало быть.
     Разговор их прервал репортер из молодежной газеты. Так и так. Скажите, как к соревнованиям готовитесь, какие достижения. Назовите лучших спортсменов. Пашка почему-то недолюбливал газетчиков, особенно после того как прочитал книжку «Вторая древнейшая профессия». Встал, откланялся и ушел.
     У волейбольной площадки переждал поединок команд, в одной из которых играл Роман. Роман увидел «его, номахал рукой: «Подожди!»
     Остаток дня провели на пляже, а вечером в город ском парке бродили до самого закрытия. Ночевали у Пашки.
      А иа другой день Пашке принесли большой пакет. Из Москвы.
      Читали документы вчетвером. Пашка, Роман и Зинка с зятюхой. Зинка даже всплакнула, тримасовскую породу вспомнила: дескать, и родители вроде не дураки были.
      Пошли в училище, потому что Пашкиной дипломной работой руководила Евгения Онуфриевна, преподавательница из речного. Свой предмет она знала прекрасно и требовательная была до невозможности. Никому пятерок не ставила. Высшая оценка у нее - четверка. Ребята ее, конечно, недолюбливали, боялись и называли «железной девой». Правда, мужа у нее не было. Может, потому что некрасивая, с почти мужскими усиками, и курит много.
     Когда зашли в учебную часть, Евгения Онуфриевна сидела у открытого окна, курила, сердито спорила с коллегами насчет какого-то новшества. Она вечно что-нибудь изобретала, переписывалась с учеными. Когда оказывалось, что где-то кто-то уже ведет такую работу, не огорчалась.
      В Пашкиной дипломной работе инженерная мысль во многом шла от Евгении Онуфриевны. Работа была очень нелегкая, пришлось попыхтеть. Зато «...оригиналь- ное решение. В инженерном отношении имеет настолько серьезное значение, что при некоторой доработке представляется возможным выдать авторское свидетельство...»
     В отзыве говорилось также о несомненных творческих задатках товарища Тримасова.
     Евгения Онуфриевна еще не знала о Пашкиной радости. А как прочитала отзыв, зарделась. Это же и ее заслуга, она работой руководила. Тут все поздравлять ее кинулись. Потом уж - и Пашку. И вот Пашка уви-дел «железную деву» плачущей. У Пашки в горле тоже комок заворочался. А Роман почтительно помалкивал. Наверно, не часто выпадали радости Евгении Онуфри-евне, раз она так разволновалась.


     Теперь Пашка работал по специальности. На зем-снаряд попал. Здесь у командира три помощника, в том числе Тримасов. У механика - тоже помощники. Ну » остальные, экипаж. Всего человек сорок набирается. Коллектив.
     Сначала Пашка в дневную ходил, потом - в ночную, потом в вечернюю. Работы много, но и заработок хороший. А тут время большим соревнованиям приспело. Ох, об этих соревнованиях Пашке вспоминать и тс муторно. Не вышел из него десятиборец, переоценил его Николай Петрович, нагрузки дал больше, чем надо. На тренировках вроде все нормально шло, а на соревнованиях на последнем этапе Пашка, как говорят спортсмены, «сдох». Может обмывка диплома сказалась. А может переживания. Размолвка с начальством из-за проекта вышла. В ученых трудах говорится, что без тщательного -многолетнего исследования рискованно в речные русла вторгаться. А на этой реке все как-то по одному проекту делалось. Вроде бы везде у нее один характер. Конечно, это быстрее, да и дешевле обходится. Но еще не известно, что дальше будет. Пашкина землечерпалка тоже по шаблонному варианту в русло заехала. Совещание перед тем было. Проект с ходу приняли, борьбу за экономию объявили. Все «за», а у Пашки, видите ли, особое мнение. Умник. Себя показал. Может, командир не сказал бы обидных слов, если бы сам Пашка посдержаннее был. А тут зыркнул и говорит: «Ты. Тримасов, грамотный, конечно. Подначитался. А говоришь так, словно всю жизнь практически работал». - «А вы вообще ничего не читаете. Инструкциями живете», - так сказал Пашка и обидел человека. Тот в долгу не остался - «заткнуться» попросил. И кличку схватил Пашка - Теоретик.
     Вечером того же дня Пашка с Романом на дебаркадере «настроение поднимали». В плавучем ресторанчике, Роман рассудил так, что не надо было Пашке задираться. Те же слова по-другому можно сказать. И вообще, на работе всякое бывает.
     Пашка в общем-то согласен. Но зачем сказали «начитался»? Выходит, он начетчик? Да если хотите, Пашка и сам. люто ненавидит всяких начетчиков, которым параграфы ум заменяют.
     С неделю с командиром были натянутые отношения. Наладились они уже после соревнований, в разговоре насчет лебедок. Паровые лебедки устаревшие. Давно уж надо иметь электрические. Пашка и расчеты привел. А в расчетах командир слабее Пашки. Слушал.
     Наладилось на работе, да не тогда, когда нужно было. Роман утешил: «Господи! Стоит переживать? Спорт не ради рекордов существует».
      Но теперь все уже позади. Позади и эти злосчастные соревнования, на которых он «сдох». Душа Пашкина успокоилась, вошла в свои берега.
      Земснаряд стоит на Тягун-перекате, чуть выше города. Дурной перекат, кочующий. Отсюда хорошо видно восточную окраину. Дома, трубы, высокие тополя. Говорят, что эти тополя и улицы сухими сделали. Раньше, говорят, зыбуны и болотная вода были повсеместно: город-то как раз между двумя реками стоит. С двух сторон две мощные реки, клин между ними - идеальная равнина, а дальше полукружье сопок.
     Жарко. Река сильно обмелела. На стрелке у слива темной полосой обозначилась отмель. В шкерах ил, а в иле полно вьюнов-пескороек. Поэтому здесь то цапли торчат, за вьюнами охотятся, то пацаны копаются - нет лучшей наживы на закидушки, чем вьюн. Стрелка обсыхает, целыми днями над ней колеблется высокое марево.
     Вода млеет и парит под горячим солнцем. Дальние пароходы и баржи кажутся висящими в воздухе. Уходящие как бы истаивают совсем, а идущие к городу рас-тут, растут и опускаются на воду.
      Земснаряд пыхтит и монотонно скрежещет... Песок,
     гравий, камни шумят и грохочут, падая на железный
     Глоток, затем все это гулко валится в утробу шаланды.
     Две шаланды ходят челноком: отходит одна, подходит
     другая. Так и циркулируют круглые сутки.
     Идут дни. Река все мелеет. Правый боковой трос со-всем обсох. На трех якорях держится снаряд. Становой впереди в русле лежит, два - по бокам, на леерах. Лебедками и тросами регулируется движение. Влево, вправо, вперед. Багермейстерский способ. И у Пашки сейчас официальное звание - багермейстер. Третий помощник. Он руководит работами в своей смене. Морока с лебедками. Паровые они и есть паровые. Да еще устаревшие. Прямо -виртуозом надо быть. Ребята-лебедчики едва приноровились.
     В этот день еще кормовые тросы заводили, долго возились. А смена в пятом часу кончилась, солнце высоко-еще. Пашка в город не пошел. Снял спецовку, разделся - и в воду. Плавать умеет. Вода несет, а он на ту сторону, к желтой косе правится. Это со стороны река вроде неширокая. А попробуй измерь ее саженками. В разлив она тут до двух километров доходит. В случае чего Пашка крикнул бы. Ребята на снаряде стоят, наблюдают. Но скоро песок под руками почувствовал. Мель. По мели долго брел к косе, пугая мелкую рыбешку. Брел, глядел под ноги, а как поднял глаза - остолбенел. С той стороны к косе шла очень длинноволосая и совсем голая - русалка! Э, нет. Это у нее купальник телесного цвета. Ух ты! Пашка тоже шел и, конечно, под ноги не смотрел. Вдруг на что-то мягкое наступил. Это была ее одежда. Пашка испугался и остановился.
     - Простите, - сказал он. Потом наклонился, взял то, на что наступил, отряхнул, даже подул на прилипшие песчинки. - Здравствуйте! - и коротко поклонился.
     - Здравствуйте, - сказала она просто и тут же занялась своими волосами. Стала их выкручивать и выжимать, как полотенце.
     - Вот это волосы, - сказал Пашка. - В наше время - редкость. Девочки под мальчиков стригутся, мальчики - под девочек.
     Он понимал, что его «понесло» от смущения, и не мог удержаться.
     - Откуда взялся? - спросила она, перебивая Пашку.
     - С Марса, конечно.
     - С той посудины? - кивнула она в сторону курлыкавшей землечерпалки. - Это ваш корабль так называется?
     - Ага, - соврал Пашка. (Вовсе не «Марсом» называлась его посудина, а просто - номер такой-то).
     Две или три секунды длилось молчание. Потом Пашка поднатужился и сказал:
     - Знаете...
     - Знаю.
     - И ничего вы не знаете. Я хотел сказать, что гляжу на вас, и чудятся мне разные стр,аны.
     - Какие?
     - Жаркие в основном. Вы, по-моему, не чистокровная россиянка. Красота ваша, понимаете, какая-то все' ленская, что ли. - Красота? Ну надо же!
      - А то вы не знаете? Отлично знаете, какая вы кра-сивая. Потому и смелая такая и самоуверенная. Небосьг довольны до смерти, что всякие идиоты влюбляются. Кавалеров - кавалерия!.. Не люблю влюбленных. Умные и то дураками становятся. - А дураки?
      - Дураки? Дураки принимают вас как должное. : Ей можно бы обидеться. Но она лишь усмехнулась, - Отвернись. Я оденусь. Да подальше отчаль, по-дальше.
      Пашка отвернулся, закрыл глаза рукой. Он стоял лицом к закату, щурился, смеялся, не поворачивался, пока не сказали: «Можно». - Нет, ей-богу, на Руси кто только не побывал. Все им кажется, что мы не так живем, исправить нас надо. И монголы, и турки, и французы, и всякие прочие шведы. Вот вы... Так сказать, замешаны на основе, может быть, нескольких наций. А? А что, это же хорошо! Кровь здоровее. И характер...
     - Кровь... характер... - сказала она явно ирони-Вески.
     - Впрочем, характер - дело наживное, - уточнил Пашка. - Это уж как воспитают.
      - Неправда. Характер с человеком рождается,
     - Зародыш характера, а не характер.
     - А говорят: «От свиньи - свиненок, от бобра --
     бобренок».
     - Так это же про зверей... А вы... - А вы?..
      - А я нахал и циник. Согласны?
     - Грубоват... А может, и ничего.
     - Вот именно, - подхватил Пашка, слегка дурачась.
     Пашкины слова были, в сущности, пустяковыми, мо-жет даже пошловатыми. Зато его глаза говорили яснее слов.
     - Ой! Можно подумать, что он с первого взгляда влюбился.
     - Не влюбился, а любуюсь, если угодно. Вот так. А Это кое-что да значит.
     - А что значит?
     - Если верить мудрецам, то всякий, кто понимает и ценит красоту, стыдится всего плохого.
     - Значит, ты хороший?
     - Конечно, - сдерживая смех, сказал Пашка. Она оделась, подхватила сумочку, в другую руку
     взяла туфельки и пошла босиком в обход бухточки к берегу. Пашка самовольно, а оттого чуть виновато и неловко шел рядом и говорил всякую чепуху. «Ну вот скажи, пожалуйста! С чего это я пошел за ней? Как бычок на веревочке. Пошла и повела, как дурачка...»
     Из сумки у нее торчал плоский ящичек. Оказалось, там у нее рисовальная бумага и карандаши. Она учится на художественном отделении педучилища. Сейчас каникулы. Она ходит сюда купаться и попутно этюды пишет. Может пригодиться для дипломной работы.
     Пашка тоже баловался живописью, понимал кое-что в этом деле и, как только она показала свою работу, понял, что ее уже кое-чему научили.
     - Во-от ты какая! Ну, дай бог...
     Проводил ее Пашка почти до парома - километра два идти пришлось.
     Стали прощаться. Пашка насчет свидания речь завел. Что ж. Можно, пожалуй. Завтра она опять на косе будет. Кстати, ее зовут Рогнеда, а его?
     Назад Пашке идти было куда труднее. Он набил ноги о гальку и теперь вышагивал, как по шипам. Положение спасало лишь хорошее настроение, надежда на свидание.
     Этой надеждой Пашка жил весь следующий день. Брал бинокль, рассматривал заречные косы. Там никого не было, лишь торчали кое-где на отмелях цапли. После работы, вымывшись под душем и переодевшись, Пашка взял лодку и поплыл к вчерашней косе. Была у него задумка: посадить Рогнеду на лодку и уплыть куда-нибудь подальше.
     Но на косе ее не было. Долго ждал Пашка, бродя по песку. Догорел закат. Город на той стороне сначала погрузился в багряные сумерки, потом густо и зернисто засветился огнями. Над Пашкой проплыло одинокое розоватое облачко и, пройдя еще немного, потемнело. как истлевшая бумага. Стая крупных куликов, мелодично перекликаясь, опустилась на косу.
     Грустный вернулся Пашка на снаряд. Ребята из второй смены знали, зачем он плавал на косу (успел пооткровенничать) , поэтому пришлось объяснить: «Не пришла. Борода-с. Вот так».
     Командир был еще на месте, попросил Пашку зайти к нему на пару слов. В каюте у него по летнему делу стояли вентилятор и графин с квасом. Налил себе и Пашке. Потом так же молча папиросой угостил. Человек он в сущности был хороший, только всех как-то по-|придержать любил: «Салаги».
      - Знаешь, - сказал он, - может, ты и прав был... Может, не надо было спрямлять этот кривун. Сначала размоет, а потом замоет. Самый бой тут и получится. А ниже новая коса будет.
      - Вечного ничего не бывает, -. рассудил Пашка, - а потом... все от воды зависит.
      - Это верно. Но я тебя не за тем звал. Понимаешь, комната освободилась. Молодому специалисту квартира положена? Положена. Так вот - давай заявление. Сел Пашка к столику и накатал заявление. Вот так-то и очутился Пашка в теперешней своей Комнате и познакомился с соседками - Варварой Кирилловной и Еленой Наумовной. Недавно они вместе шили чай на кухне и Варвара Кирилловна о себе рас-сказывала.
      Муж у нее занимал номенклатурные посты, ездила она с ним и в Москву, и в Ленинград, и в Крым на курорты. Да... Вот когда муж был жив, так и с ее мне-нием считались, а теперь уж кое-кто нос задирает. Но она не такая, чтобы спуску давать. Особенно не нра-вится ей нынешняя молодежь. Ну что за порченый на-род пошел? Учили их, учили, давали правильное напра-вление, а они вроде еще и насмехаются над старшими. А ночами что вытворяют? «Куда котимся, куда котим-ся?» Распустились все, никого не боятся. Ежовые рука-Вщы нужны, законы строгие.
     Пашка не возражал. Но улыбался иронически. И она это заметила.
     - Чего улыбаешься-то? Тоже, небось, непутевый. - Больно что-то уж все у вас непутевые, Варвара Кирилловна, - заметил Пашка как можно деликатнее.
     - А вы и есть все непутевые.
     Пашка развел руками:
     - У старших ведь учимся. У старших, Варвара Кирилловна.
     Она махнула рукой:
     - Учились вы... к як не так.
     Спасибо, Елена Наумовна вмешалась, а то бог знает до чего договорились бы.
     - Оставь ты его в покое, Варвара. Парень как парень. Да и сама-то, когда молодая-то была... Тоже ведь старики ворчали.
     - Кулачье всякое ворчало. А ты разве ворчала?
     - Я и сейчас не ворчу. Все правильно идет.
     - Ну, мама... Ты под старость-то совсем уж добренькой стала.
     - Да разве это так уж плохо, Варя?
     - А что хорошего? Надо все же разбираться в политике. Не-ет. Хватимся, да поздно будет...
     Однажды Варвара Кирилловна без всякого повода спросила, есть ли у Пашки любимая девушка. Так и выразилась - «любимая девушка».
     - Нет, - сказал Пашка. - Как перст один. - Конечно, кому-нибудь другому он признался бы, что очень нравится ему Катя - бывшая тренерша женской баскетбольной команды. Но Катя замужем. А вот недавно еще с художницей одной познакомился. Дюже красивая, но пока неизвестно, что выйдет.
     - Ты на молодых-то не смотри, - сказала Варвара, - вертихвостки все. Жениться будешь, так старше себя бери.
     Странно. У Пашки тоже была такая мысль. Катя старше его, и с ней легко, спокойно, как с матерью.
     - А что, Паша, - вмешалась в разговор Елена Наумовна, - Варвара-то умно говорит. Ты ведь без матушки вырос. А если бы женился на женщине постарше себя, так она тебе отчасти и матерью была бы. Права, права Варвара.
     Пашка смутился и сказал:
     - Учту, учту. Обязательно.
     Нет. Все же неплохие соседки у Пашки. Вон как заботятся. Особенно понравилась Пашке Елена Наумовна. Она, как понял Пашка, во что-то светло и нерушимо верила. И здоровье ее, и моложавое лицо, и ясный взгляд, и добрый ум Пашка приписывал этой неизвест ной ему вере.
     Словом, Пашка вполне сжился с соседями. Вроде все шло теперь хорошо, а на душе было муторно. Та девчонка-художница со странным именем Рогнеда с ума не шла. Черт те что! Всего раз увидел - и вот, пожалуйста. Он злился и на себя - чего взволновался и затосковал, и на нее - что подвела, не пришла на свидание. Приходя с работы, Пашка бежал по воду. На нем лежала обязанность снабжать квартиру водой и углем, а соседки топили печи. После этого он обычно собирал- ся в город. Чаще всего просто так - народ посмотреть . и себя показать. Внешностью своей Пашка в общем до- волен. Правда, одевается несколько по-уличному. Так привык. И никак от этого не может отделаться. Гал- стук, например, для Пашки сплошное мучение. Ну и глаза - глаза, конечно... Два стальных ежика. Ресни- цы - густые, длинные и острые - еще усиливают впе-чатление колючести. Но Пашке плевать. Примирился вроде. Вот если выпьет - тогда взгляд теплеет. В таком состоянии у него легко разговоры с девушками завязы-ваются. Похоже, что такой он им нравится. Что касается друзей, то слишком-то закадычных у Шашки покуда нет. Хоть ближе других, конечно, Роман Рунов.
      В субботу Пашка пошел в городской парк на танцы. Не понравилось. Толкотня, ерзанье. Танцы - правду говорят Варвара - пошли какие-то припадочные. Тан-го да вальс танцевал, а всякие там шейки да твисты и пробовать не стал.
      Пошел побродить просто так. Может, кто знакомый встретится.
      Возле киоска была длинная очередь за пивом. Тут-то и увидел Пашка Рогнеду. Она стояла, прислонясь к барьерчику, явно кого-то поджидая. Сначала она хотела, видно, «не узнать» Пашку, но потом переменила выражение лица. Этакая приветли» вость и святая простота.
      - Здравствуй, - сказал ей Пашка. - Здравствуй.
     Она смотрела несколько выжидательно. Пашка
     спросил:
      - Ты кого-то ждешь, кажется?
      - Ага. Мне мороженое берут. Вон тот, высокий. - Твой... друг, что ли?
     - Да та-ак... просто... тип... привязался. Не отстает никак.
     «Ничего себе, рекомендация», - подумал Пашка, а вслух сказал:
     - Что ж ты так о парне говоришь? Может, вовсе неплохой человек. Я отойду - ты и меня так же отрекомендуешь?
     Она пожала плечами, усмехнулась неопределенно. Это еще больше не понравилось Пашке. Ей-богу, сего- дня она другая какая-то. Не то, что на пляже.
     - Я хотел бы с тобой встретиться.
     - Знаешь, - быстренько заговорила она, - давай завтра в это же время вон там, - она показала на тополя у набережной.
     Пашка кивнул с улыбкой, которая нелегко далась ему, и пошел добивать вечер. Знал бы, что такой дурной вечер выпадет, лежал бы дома на диване да журналы почитывал. Все, все ему вдруг показалось каким-то фальшивым. И сам он вел себя фальшиво. И она в целом взятая - не та, какой представлялась. Может, завтра не стоит сюда приходить? Ведь и сейчас ясно уже, что ничего хорошего не получится. Предчувствие такое. А может, предчувствие - это лишь особое состояние духа, в результате которого и получается то, чего опасаешься? Это, наверно, как страх. Если боишься, то скорее победят тебя, а не ты. Говорят, летчиков с плохим настроением вообще не пускают в полет. Надо дождаться хорошего настроения. Если завтра его не будет, придется плюнуть на свидание. Впрочем, это ведь не в небе. Настроение можно и поднять - пропустить с кем-нибудь по стаканчику.
     Выходя из парка, Пашка столкнулся с Романом. Тот был как всегда в прекрасном расположении духа. Одет t иголочки. Поздоровался, выкинул руку в призывном докесте:
     - В едином порыве - нах кабак! Подружка должна прийти.
     - Гм... А я? Один, как дурак, сидеть должен?
     - Почему один? - Роман опять весело засмеялся. - Пригласим кого-нибудь. В ресторане всегда кадры имеются.
     - Ох и личность ты, Роман, - засмеялся Пашка. - Уговорил. Пошли.
     Уважать Романа вроде и не за что. А Пашке временами он очень нравится. «Надо знать свое дело - и все». А что ж - если бы все так свое дело знали, как Роман Рунов, жизнь, может, распрекрасная была бы. Одно время Романа «прижать» хотели. Это еще в школе. Он уже тогда в радиотехнике разбирался как профессор. Чинил всякую аппаратуру и доход имел не по
      возрасту. Из десятого класса бежал куда-то в Прибалтику. Там на радиозавод устроился, вернулся еще более подкованным. Речное раньше Пашки закончил. Теперь
     специалист первого класса, «на консилиумы» приглашают.
      Кто знает и Романа и Пашку, те понять не могут, что у них общего? Почему дружбу водят? Вроде полная противоположность - а вот пожалуйста!
     - О чем задумался? - спрашивает Роман.
     - Не говори, брат... Влюбился тут в одну... Ну, прямо, как дурак последний.
     Роман хохочет, ужасается. Это, говорит, никуда не годится. Прощай свобода.
     - Сам вижу, что не то, а влюблен. Почему спрашивается?
     - А может, просто заело как-нибудь?
     - Ой, не знаю. Не знаю... Красавица. - Ну подожди. Посмотрим.
     - Да ты же знаешь мое терпение? Какое у меня терпение! Завтра вон там на берегу рандеву назначено. - Ну и правильно. А сегодня посидим. Потанцуем. Такова се ля ви, брат.
      - А не часто ли мы присаживаемся?
      Опять Роман хохочет с сознанием полной правоты. Ведь не каждый день сидим, а по субботам. И ресторан, между прочим, для того существует. Есть деньги - иди, нет - сиди дома.
      - А у меня и нет как раз.
      - Какой может быть разговор? У меня в кармане
     калым за ремонт трех телевизоров.
      Вечер был тихий и мягкий, прямо южный какой-то. Днем деревянные постройки сильно раскалились на солнце и теперь источали запах лиственничной смолы. Здешние старые дома почти все из лиственницы, по сто лет стоят, не гниют.
      Газоны постригли, пахло как на сенокосе, да еще табачок цвел, медом пахло. А город гудел и веселился. В городском парке оркестр играл. В военном училище гремели марши. Из уличных динамиков тоже музыка лилась. Хороший, слегка даже бравурный вечер, а на душе у Пашки неважно из-за этой глупой встречи с Рогнедой.
     В ресторане как всегда было полно народу. Играл оркестр. Этот оркестр - просто наказание. Электрические гитары, пианино или как его там малюсенькое, но тоже электро, труба визжит, саксофон воет. Адская музыка! А как разговаривать? Кричать, как в лесу? Все -тянутся к уху друг друга, тужатся, голоса хриплые. Шум такой, что голова пухнет. Отдых называется. Пашка всегда ждет не дождется, когда оркестр замолчит, чтоб ему сдохнуть. Сегодня этот оркестр был особенно некстати: поговорить хотелось.
     Конечно, думал Пашка, были бы поумнее администраторы, никогда бы не допустили такого бедлама. А они тут, наверно, думают: шут с ним. Все равно сидят пьяные хари и речи пьяные. Пусть лучше оркестр ревет. А Роман как обычно со смехом свою точку зрения высказал: двадцатый век, человек переинформирован, не вдруг расшевелишь его. Вот такой оркестр и нужен, чтобы взбудоражить, чтобы так и задергало. И разговаривать тут нечего, а то еще договоришься до чего-нибудь. Ну это, конечно, хохма.
     Оркестр визжал и орал, как тысячи животин, с которых заживо сдирают шкуру.
     - Не могу я в этой клоаке! - с побелевшими скулами сказал Пашка. - Лучше уж нод забором...
     - Спокойно, Паша. Все о'кей будет, честное слово.
     С этими словами Роман вынул две пары миниатюрных наушничков с проводками. Одни подал Пашке, другие надел сам.
     - Будем по радио изъясняться, - сказал серьезно. .... Пашке стало смешно:
     - Неужели специально изобрел?
     - Нет. Случайно в кармане оказались. Сделал-то я, но принцип не мой.
     Столик, где устроились они с Романом, оказался на самом бойком месте - у дверей, через которые в туалет бегали.
     Роман всех официанток по именам знает - Томочка, Аллочка, Риточка... Пашка сначала никак не мог к этому привыкнуть. Фамильярность, да притом еще фальшивая. И хоть бы вежливые девочки-то были, а то хамят без зазрения совести. Многих надо бы гнать в шею, да охотниц идти работать в ресторан не больно-то.
     В этом смысле Пашка и высказался.
     - А ты все-таки с ними поласковее, - смеясь сказал Роман. - Ласковый теленок двух маток сосет, знаешь?
     Пашка невольно припомнил слова своего тренера Николая Петровича: «Есть у тебя, Паша, незаполненность какая-то...» Сначала Пашка рассердился. Потом стал думать. И тут ему попала в руки статья одного агронома. Тот доказывал, что если растению с расшатанной наследственностью не привьют нужное качество, то на этом месте возникнет что-нибудь вовсе нежелательное. Пашка тотчас провел аналогию с человеком - ведь кругом диалектика. Может, когда Пашкина душа должна была заполняться добром, обстоятельства тому мешали. И все-таки... Все-таки хоть позднее, заполнялась она правильно. Он и читал много, и думал немало. А взгляды свои, если уж на то пошло, он выстрадал. Быть как Роман, Пашка при всем желании не смог бы. Вот даже самая нарочитая Романова вежливость выглядит стопроцентно искренней. А у Пашки даже самая настоящая искренность грубоватой выходит. Отсюда результат. Не первый раз они с Романом в этот ресторан заходят, а встречают их тут по-разному. На Романа никто еще косо не посмотрел, а на Пашку даже бабка из раздевалки заорала: «Ходите тут. Деньги пропиваете, а жены с детьми мучаются... У, кобели поджарые!..»
     Выходит, здешние тетеньки насквозь видят, на ком можно власть показать, а на ком - нельзя. Куриная, а все-таки сообразительность.
     Долгонько им пришлось сидеть за столиком одним. Когда пришла Романова подружка, их трое стало, но четвертое место они по-прежнему держали на всякий случай.
     Роман отличался странным каким-то вкусом насчет девушек. Выберет - смотреть жалко. Зато, говорит, легко расстаюсь. Вы долго ищите и переживаете потом, а я спокоен. Вроде бы в шутку объясняет, а видно, так и есть. Какой-то свой взгляд у него.
     Пили коньяк и шампанское. Бутылка пятизвездного и две бутылки шампанского были уже позади, а Роман только в раж вошел. Шейк откалывает, пушинкой порхает вокруг своей голенастенькой и носатой подружки. Другие этот танец танцуют - срам смотреть, а Роман и тут отличается. Ловко у него выходит. Вот талантливый, сатаненок! Пашка вообще имел такую слабость - восхищаться талантливостью.
     За соседним столиком сидели четыре женщины - две помоложе и две уже изрядно пожившие. Со своей ближайшей соседкой Пашка легко разговорился. Скаламбурил, она оглянулась и засмеялась. Приятельницы называли ее Зоей. Пашка ждал, когда оркестр заиграет что-нибудь приемлемое, чтобы пригласить ее потанцевать. Но едва дождался, как к Зое коршуном подлетел только что вошедший лейтенант с полной грудью всяческих значков. Увел.
     И второй, и третий раз все тот же лейтенант опережал Пашку. А Зоя была куда приятнее Романовой подружки. Рослая, пышноволосая, веселая.
     Лейтенант как прилип к Зое и каждый раз успевал опередить Пашку.
     «Ладно, ладно, товарищ лейтенант».
     Закончился еще один танец. Лейтенант привел Зою на место и нарочно громко сказал: «Надеюсь...»
     - Зоенька, - обратился к ней Пашка. - Мне надо вам что-то сказать по секрету.
     Зоя подставила ушко.
     - У вас, когда вы танцуете, кружева снизу видны. А когда сидите - ничего.
     Зоя смутилась и сидела потом, как школьница на уроке. А Пашка весело разговаривал с ней, смешил понемногу. Лейтенант раза три подлетал еще, но Зоя только головой крутила: нет, не могу.
     Пашка и ухом не повел. Принялся хвалить Зоин туалет и вообще в том смысле выразился, что теперь, когда всякий имеет возможность хорошо одеться, выигрывает не тот, у кого денег больше, а кто действительно вкус имеет.
     - Если бы сегодня тут устроили конкурс, я бы, Зоенька, выдвинул вашу кандидатуру...
     Зоя смеялась, и Пашка смеялся. Потом они все вместе выпили шампанского, потом вместе с Романом Пашка проявил такую заботу: загородил Зою, и она что-то там поправила под платьем, подтянула, хотя, конечно, этого и не требовалось. Как раз давешний лейтенант проходил мимо. Само оскорбленное достоинство, «Монблан презрения».
     Оркестр отыграл свое и затих. Разговаривать стало попроще. Роман предлагал Пашке проводить Зою домой. И вообще клин клином вышибают. Может, это поможет Пашке ничего лишнего не воображать насчет... как ее там... Рахиль или... нет - Рогнеды.
     Ну, что ж, решил Пашка, уж лучше вести себя, как Мишка-Галилей, чтоб людям своим кислым видом настроение не портить.
     Ресторан покинули незадолго до закрытия. Посмеялись, пошутили на свежем воздухе. Роман с подружкой ушел, а Пашка решил посадить Зою в автобус.
     Ночь стояла темная, беззвездная. Парило и давило. Собирался дождь. У автобусной остановки было полно народу. Все боялись дождя, и не было никакой возможности попасть в автобус.
     - Ну и пусть! - решительно сказала Зоя. - Ну и пусть. Я люблю дождь.
     - Я в детстве тоже любил. Босиком по лужам. Хорошо!
     Закапал дождик. Сначала вкрадчиво и тихо, потом
     все сильнее и сильнее. И вот уже все зашумело, запля-
      сали пузыри. Пашка укрыл Зою своим плащом, и они
     пошли прямо по улице, вслед автобусу, огни которого
     отражались в мокром асфальте...
     В воскресенье вечером у Пашки состоялось рандеву с Рогнедой. И правда, если в хорошем настроении, все хорошо получается. Чувствовал он себя легко, весело. Все люди нравились. В таком настроении Пашка любого развеселить может.
     И Рогнеде он вроде больше понравился. Она обмолвилась, что вообще не любит людей неразговорчивых. Правда, разговор их, как определил Пашка, был «светский» - пустоватый и кокетливый.
     С этим разговором они и прошли всю набережную до самого Пашкиного переулка. Под руку брать ее Пашка пока стеснялся, а спрашивать разрешения ни за что бы не стал. Но она сама взяла его за локоть как бы невзначай, запросто. И, конечно, это было с ее стороны очень мило. Да и сама она показалась сегодня Пашке необыкновенно милой. В чуть коротковатом платьице, со светло-шоколадным ровным загаром и очень пышной прической, она производила впечатление человека очень здорового, очень счастливого и очень любимого всеми. Позабыл он свою вчерашнюю обиду на нее и это ее выражение «Привязался... не отстает». Фу, черт. Да оно так и было, наверно. Просто она не хотела того дуралея обидеть. Ведь тоже человек.
     Когда они шли по переулку, Пашка без всякой задней мысли сказал:
     - А вон мой дом. Здесь у меня комната.
     - Отдельная?
     - Угу, персональная. Только коридорчик общий и кухня.
     - Ну, это терпимо. Другие, знаешь, как мучаются. Даже молодожены.
     - А все почему? - вдруг заговорил Пашка деловым тоном. - Потому что в России не то, что в Европе, - во вее века строили из дерева. А дерево то сгорало, то сгнивало. И опять строили. И снова все повторялось. Вот жилья, в сущности, и не прибавлялось. Если бы строили из камня и кирпича, то никакой проблемы с жильем, может, и не было бы.
     - А можно посмотреть, как ты живешь?
     - Конечно, можно. Это ваш брат, женщины, прибрасывают, когда можно, когда нет. Боятся, что это не так поставлено, то не так выглядит и не то впечатление может произвести.
     Комнату его Рогнеда нашла приличной. Но штору на окне забраковала - мрачновата. Подушку тоже бы завести получше не мешало, а то кирпич какой-то. Радио нет, телевизора нет, книжного шкафа нет, люстры нет, стул один, а надо бы хоть два.
     Все это было сказано вроде в шутку. И Пашка тоже полушутя оправдывался: он только что зажил своим гнездом, не оперился еще. Дай срок, все появится.
     Зато электрическая плитка у Пашки была последней модели и чайник отменный. Как хозяин, он приготовил чай. Тут ему за чашку попало. Всего одна! Ай-ай-ай! Даже гостей не из чего напоить.
     Потом этот шутливый тон Пашке стал как-то надо едать, и поскольку его всегда тянуло на «высокие материи», то переехал он на другие рельсы. И незаметно для себя исповедался чуть ли не во всех своих грехах. Пусть знает и, если сможет, принимает Пашку такого, какой он есть. Конечно, Пашка и «залить» мог, но не хотел. Она такая... такая... Словом, ей можно сказать все. Но и она должна понять, что это не всякому доверяется. И элементарно - должна ценить доверие, что ли.
     Она слушала, сидя на подоконнике, и на чистом листе бумаги между делом набросала Пашкин профиль. Рисунок показала Пашке.
     Он понял так, что это дружеский шарж. Потом она' провела две-три линии, и Пашкино лицо вдруг подобрело. И опять Пашка подумал: «Вот она какая! Ну, дай бог...» И еще подумал, что слишком распахнулся сейчас, а это совсем и не нужно. И, как бы оправдывая свою, наверно, излишнюю откровенность, он вдруг сказал:
     - Ты, поди, удивляешься, что я так откровенно. Но, понимаешь, мне иногда совершенно необходимо - вот так необходимо, -- Пашка ладонью чиркнул по горлу, - выслушать чье-то мнение. Не заблудился ли я? И я хочу, чтобы меня или разубедили, или убедили еще больше, укрепили еще больше в моих оценках. Понимаешь, иногда я страшно мучаюсь из-за того, что не нахожу оправданий людям, поступкам, событиям. Понимаешь?
     Она недоуменно помолчала, а потом, слегка досадуя, спросила:
     - И что же тебя так уж не устраивает? Ну, например?
     - Ну, например, я сегодня перед тобой с ходу начал откровенничать. Можно сказать, все свои темные углы высветил. С точки зрения нормального человека я поступил, наверно, невыгодно для себя. Ведь в девяноста девяти случаях из ста люди стараются показаться как можно лучше.
     Она заметно насторожилась, видимо, приняв Пашкины речи на свой счет. Но он даже не заметил этого.
     - Мне иногда говорят: начитался... нахватался... Так ведь я для того и нахватался, чтобы своим умом до всего дойти. Так разве же это плохо? А?
     - А зачем?
     - Как зачем? Вот те раз!
     - Для чего же тебе ломать голову? Ведь все ясно.
     - Неужели тебе все ясно? Ой какая ты счастливая!.. И, конечно, такие речи тебя раздражают? Так ведь?.. Ага, молчишь. Ну почему это мне все попадаются такие женщины, которых гораздо больше устраивают разговоры о прическах, о приколках, о чулочках, о помаде и туфельках?
     - Да все потому же... Потому, что нечего изобретать велосипед. Женщины остаются женщинами, а философы - философами.
     - Я, по-твоему, философ?
     - В зародыше.
     Она весело засмеялась и откинулась на подоконнике так, что Пашке показалось: она вот-вот вывалится на улицу. Он метнулся к окну и схватил ее за плечи. На лице у него был неподдельный испуг.
     - Ну, ты даешь!
     Она опять засмеялась и, не слезая с подоконника, легонечко обхватила руками его шею.
     - Все говорил, говорил, - ласково укорила она и посмотрела на часы: - А уже поздно, и мне домой пора.
     - Все говорил, говорил... И может лучше, - сказал Пашка, - может лучше, что говорил. Потому, что если бы... если бы...
     Тут губы .их встретились, и в комнате на минуту стало тихо.
     Первой заговорила она:
     - Так ты хочешь, чтобы твоя женщина была и философ?
     - Хочу
     - Говорят, философ в юбке - это что-то страшное.
     - Если это философ и ничего больше - то конечно...
     - А еще что должно быть?
     - Ну, ты же сама говоришь, что женщина остается женщиной... - Пашка хотел было поцеловать ее снова, но она прикрыла его губы ладошкой.
     - Эх, - вздохнул Пашка. - Если бы я не говорил, а вот так, как сейчас... То я, наверно, не пошел бы на работу. Сказал бы тебе, что у меня уйма времени, наврал бы чего-нибудь...
     - Да-а?
     - Ага... Я плохо собой владею. Учти это. При этом и он посмотрел на часы.
     - Мне ведь тоже надо идти. На работу нора. Мне сегодня в ночную. А вообще... Я очень рад, что ты у меня в гостях, Ра... Слушай, Рогнеда, что я придумал. Я тебя буду звать самым коротким именем - Ра. Бог солнца - Ра.
     Она засмеялась:
     - Эх ты, грамотей. Мое имя через «о» изображается.
     Пашка не смутился.
     - Имечко, тоже мне, - рассмеялся он. - Ничего не выкроишь. Оставайся Ра. Богиня все-таки.
     Скоро они пошли на автобусную остановку и расстались до завтра. ,
     Едва Пашка появился на работе, его на брандвахту позвали. Там было общежитие для ребят, столовка и что-то вроде конторы, где капитан инструктировал помощников, заступавших в ночную смену.
     - Тут дело такое, - сказал капитан, как только Пашка вошел. - Впрочем, познакомьтесь вот, - и кивнул в угол, где на скрипучем деревянном кресле сидел незнакомый парень в комбинезоне.
     - Серега, - сказал парень, чуть приподнявшись.
     - Павел.
     - За вами я. Там третьего помощника... этот, как его... клещук укусил. В больнице теперь.
     - Где это?
     - На Желтом утесе.
     - Ясно, - сказал Пашка и переглянулся с капитаном. - Что больше и послать некого?
     Капитан развел руками.
     - Все семейные. Сам знаешь. Пашка вздохнул.
     - Неохота мне. Может, я тоже почти семейный. Может, именно сейчас мне надо дело это отрегулировать.
     - Завтра утром поедешь. А до утра можешь регулировать. Глиссер вон специально пригнали. Сплавкон-тора шумит.
     Пашка хотел спросить, причем тут сплавная контора, но вспомнил недавнее совещание, где сплавщики умоляли побыстрее углубить перекат у Желтого утеса. Ииа-че с большими плотами не пройти, и годовой план лопнет. И так из-за этого Желтого утеса сколько лесу по берегам валяется!
     Пашка посмотрел на карту. До Желтого утеса километров пятьсот.
     - Ну, и много там таких клещей?
     - Да врачи говорят, может, один на тысячи. И вот как раз укусил, тварина. Там вам прививку сделают. У нас врачиха есть.
     - Ну, а во сколько завтра отправляться?
     - Да чем раньше, тем лучше, - сказал капитан, - документы и деньги уже оформлены.
     Ясно. Осталось только расписаться да собраться. Но сначала Пашка поищет Рогнеду. Дурак, даже адреса не знает. Теперь только на случай надежда. Надо поискать, поговорить, попрощаться...
     Рогнеду он так и не встретил. Наказал Елене Наумовне объяснить, куда уехал, если кто спрашивать будет. А сколько времени его не будет, он и сам не знает.
     Утром, едва пробилась заря, глиссер с Серегой и Пашкой полетел вверх по реке, к Желтому утесу. В на. чале пути Пашке было грустновато. Но стремительный бег полулетучего суденышка, то и дело набегавшие плесы, протоки, острова, луга и сопки наконец целиком завладели его вниманием. Да и то, что предстояло -• Желтый утес, новые люди, новый капитан, - тоже не могло не занимать.
     В полдень, полуоглохший от рева метода, Пашка высадился под Желтым утесом. Тут стояли две вместительные брандвахты, две шаланды, два катера, несколько моторных и весельных лодок и вот еще глиссер пришел. Снаряд был такой же, как у города, на Тягун-пере-кате, с паровыми лебедками, но экипаж многочисленнее. Кроме начальства, поварихи и специалистов, все были практиканты из речного. Человек шестьдесят. Капитана, старпома, второго помощника и еще нескольких человек, Пашка знал по учебе и производственной практике.
     Странно. Еще утром Пашка был в шумном городе; а вот уже очутился где-то у черта на куличках. Тайга,. утес, шум переката.
     Утес был действительно желтый - красновато-желтый, с карнизами, гротами, острыми выступами и щелями. Когда-то здесь, должно быть, была вершина горного отрога. Но река все билась да билась в его подошву, и вот добрая часть отрога превратилась в камни, гальку и песок, а вся остальная громада напирала на реку и обрывалась двухсотметровой пропастью. Вершина была голой, а чуть дальше по хребту росли кособокие лиственницы. Почти над самым обрывом еще в давние времена был геодезический тур с железным оголовьем с обозначением уровня по отношению к Балтийскому морю. По нему да еще по двум таким турам ниже по реке сверялись, когда снимали карту переката и определяли объем работ. На него же ориентировались и при углублении русла - тоже надо было знать, насколько углубились по отношению к уровню моря.
     Вторым помощником на снаряде был Пашкин бывший однокурсник Женя Ганенчик. Это был вежливый, внимательный, невзрачный очкарик. Речное он закончил на два года раньше Пашки, а теперь учился в институте водного транспорта и уже перебрался на четвертый курс. Эх, как время-то идет!
     Женя и знакомил Пашку с обстановкой. На лодке они объехали подножие утеса. Оно на полкилометра тянется. А вдоль него лежит толстенный канат-леер, концы которого укреплены частью за деревья, частью за «мертвяки». За этот леер крепился левый носовой трос, а правый был заведен на другую сторону и укреплен у корней двух громадных тополей. Становик лежал наискось по плесу и удерживался тоже деревьями. Всего тут канатов было километров на пять. Сложный участок, что и говорить. Но в общем-то интересно. Экзотика. Ребята рыбу ловят, на островах смородина поспела, на марях - голубика. Грибы уже пошли. А еще тут следы медвежьи видели. У капитана и карабин есть.
     Место Пашке нравилось. От утеса вверх идет плес - спокойный и невероятной глубины. Калуги водятся. Ниже утеса бурлит и плещется перекат. В перекате есть горловина, в которую надлежит входить судам, плывущим в мелкую воду. С плотами тут можно пройти только в хорошую воду - да и то, если капитан с опытом.
     А вода как раз прибывать должна, и самое время поскорее закончить работы. Когда снаряд в русле, с плотами вообще проходить опасно. Надо спешить и спешить.
     Работа для Пашки была не в новость. Но здесь имелась особенность: в русле лежало много камней, которые никакими черпаками не поддеть, не разрушить. Их нужно было «хоронить», то есть подкапываться под них. Иные были с паровоз величиной, и яма для них требовалась гигантская. Приходилось опускать раму с черпаками почти на всю глубину - метров на десять-две-надцать. Гребут черпаки, скрежещут, воют, рычат. Судно клюет носом, гудит, содрогается. И вот вдруг двинет тебя назад, качнет, наклонит. Тросы взметнутся, зашлепают по воде и загудят, как струны. Это камень-паровоз в яму ухнул, и пошла кругом волна, как на море при шторме. Минута эта опасная и радостная. И вообще отрадно видеть, как что-то изменится вдруг в перекате, и вот он уже спокойнее, глубже, покладистей.
     Шум и грохот от снаряда на всю тайгу. За двадцать километров слышно. Казалось бы все зверье должно разбежаться. Но старпом уверяет, что специальная крестовина, которую уже несколько раз ставили на утесе, исчезает именно по вине зверя. Мишка шалит. Лазили на утес и видели там следы и еще кое-что. И правда: не может же тяжелая крестовина сама подскакивать и лететь под утес.
     Мастерить крестовины с шарообразным расположением поперечин дело затяжное и «е такое уж простое. Решили поставить что-то вроде столба с белыми и темными поперечными полосами. Просто так ошкурили лиственницу. Ориентир вполне подходящий. Но и он исчез. Опять поставили, закопали и стали следить за утесом; День, два, три... И вот поутру, когда Пашка с механи-ком на катере перемет проверяли, на утесе показалось что-то. Стоял густой туман. Только вершина была от-крытой. Пашка велел механику отъехать подальше от утеса, чтобы туман не мешал. А когда отъехали, то и впрямь увидели медведя. Он стоял на задних лапах и старался вывернуть недавно вкопанный столб. Этот столб с таким трудом затащен был по крутому склону отрога, сто потов пролили. Пока отплывали, мишка, из-ловчившись, вытянул столб и хотел было уж бросить вниз. Но тут на катере завыла сирена. Медведь попятился, бросил ношу, а потом присел по-человечьи и, кру-тя головой, похлопал себя по бокам, ближе к заду. к Как потом установили, зверь испугался не на шутку: оставил обширную лепешку помета с голубикой и ретировался. С тех пор на утесе он больше не появлялся.
     Прошло еще несколько дней. Кончилась неделя. Пришел Пашкин черед заступать в ночную смену.
     Сильно начала прибывать вода. Время от времени Пашка выходил на промерный мостик, щупал дно, определял глубину, ширину и объем очередной ямы, в которой надлежало похоронить крупный валун. Это был, пожалуй, последний валун. Дальше начиналась глубина.
     К концу смены камень упал. Оставалось еще пройтись вправо и влево, помочь воде в размыве. Пашка стоял опять за промерами. Едва начинало рассветать, на плесе стоял густой туман. Снаряд грохотал и содрогался. И вдруг из тумана возник силуэт судна, завыла сирена. Она выла не переставая. Это шел буксир с плотом.
     Уже было ясно, что беды не миновать. Буксир шарахнулся в сторону, стараясь не задеть канатов землечерпалки, а плот, прижимая к утесу, выносило прямо на снаряд. Уйти в сторону не было времени, оставались считанные минуты. Единственное, что мог сделать Пашка, - это, как и предусмотрено в аварийных случаях, положить ковшевую раму на дно - положить «шлейф». Со «шлейфа» никакая сила снаряд не сдвинет. Но чтобы упала рама, тоже требовалось время. Она падала не сразу, а плавно, подчиняясь редукторам. Тем временем плот уже лез на становой канат, подминал его, осаживал нос снаряда и разламывался, рассыпался на бревна и связки.
     Плот был здоровый. Боковые тросы лопнули сразу же. К счастью, лопнули они вдали от палубы, никого и ничего не задев. А рама все еще падала, все еще выли редукторы, и снаряд топило и толкало по течению. Самая мощная лебедка, где намотан становой трос, под напором бешеной силы крутнулась назад, и поршни, с помощью которых она приводилась в действие, стало гонять в обратном направлении. Становой самопроизвольно травило. А на нос и палубу со всех сторон лезли и прыгали бревна и даже целые связки. Судно спуталось канатами и проволокой, оно, как поплавок, клевало, дергалось, кренилось, и все так же выли редукторы, поддерживая падающую раму.
     Эх, как пожалел Пашка, что конструкторы не сделали, чтобы рама в аварийных случаях могла падать мгновенно! Она все еще шла ко дну, «шлейфа» все еще не было, снаряд все еще был на плаву. Бревна терзали и бомбили его непрестанно. Образовался громадный залом.
     В шуме и грохоте не было слышно никаких команд. Почти все, кто был на палубе, попрятались. Машинист кричал, что откуда-то бежит вода и заливает котельную. Вот-вот взорвется котел, и тогда все взлетит на воздух. Показался Миша-практикант и опередил Пашку, пробиравшегося сквозь падающие бревна, чтобы намертво затянуть тормоз на лебедке.
     А дальше произошло вот что. Пашку садануло бревном, и на какое-то время он потерял сознание. Миша тем временем добрался до тормоза и затянул его до конца. Лебедка стала, становой трос натянуло, как струну, и он тут же лопнул - лопнул, как нитка, хотя был толщиной в руку. Концом троса снесло половину рубки и убило Мишу. Почти тут же и рама легла на дно.
     Все это произошло за какие-то минуты. Когда Пашка очнулся и снова рванулся к носовой лебедке, то среди ободранной коры, мусора и откуда-то взявшейся земли увидел распластавшегося Мишу. Он был почти без головы. Все закружилось перед Пашкой, и он, схватившись за что-то, едва устоял на ногах. И все-таки через несколько секунд он дал сигналы бедствия.
     В считанные минуты покончено было с плотом. Снаряд получил пробоины. Наполовину залило котельную, снесло рубку и промерный мостик, и все опеленало канатами и проволокой. Но главное - погиб человек.
     На сигналы бедствия первым поспешил капитан буксира. Потом примчались всполошившиеся старпом и другие. Мишу унесли на брандвахту. Объявили аврал. В состоянии какой-то оглушенности, лихорадочно работали почти весь день. Долбили ломами, били кувалдами, рубили зубилами и топорами. Орудовали пилами, вагами, лебедками - всем, что в дело годилось, лишь бы распеленать снаряд, освободить от залома, залатать пробоины.
     По рации передали, чтобы приехала комиссия.
     Назавтра Пашку и еще двух практикантов на Сере-гином глиссере отправили в город. Сгоряча вроде и не заметно было, чтоб кто-то пострадал. А теперь стали видны синяки, царапины, ушибы, кровоподтеки. Да еще в воде целый день возились.
     Приехали поздно и разошлись по домам.
     А утром Пашка проспал, - вернее, не мог очнуться вовремя. Очнувшись, вскочил было, но тут же повалился обратно. Его ломало и корежило. Кажется, живого места не осталось. Он знал, что так и должно быть, если перегрузка, если работаешь не помня себя. Теперь надо постепенно размяться, может, больница и не потребуется. Но как он ни разминался и ни крепился, боль и скованность не проходили. Его трясло и знобило, и слабость стояла во всем теле. Эх, придется все-таки идти в больницу.
     Оказалось, в больнице немалая очередь, и это Пашку4? здорово удивило. Неужели каждый день так? Ведь еще,. утро. Раньше как-то и в голову не приходило, как много людей болеет. А еще больше, наверно, таких, которые болеют, но к докторам не лезут, сами стараются одолеть хворь. Да здесь, пока дождешься своей очереди, - ого как намаешься. Скажем, вон тот. Руку разбараба-нило, сидит качает ее, как младенца, в поту весь. Видно же, что боль нестерпимая, а сидит, ждет очереди. Живая очередь.
     Человек пять сидело с костылями, причем все рядыць ком. Мотоциклисты. Сидят пошучивают: мол, жертвы техники.
     И практиканты Жора с Васей в больницу пришли. Сразу-то вроде не болело ничего, а теперь всякая ссадина ноет. Показали, у кого где болит, кто как пострадал.
     - А тебя еще и бревном садануло. Как не убило!
     - Нельзя меня убивать, - сказал Пашка серьезно. - Я сирота. Кто род продолжать будет?
     - И Миша был один у мамы...
     Теперь о Мише стало известно гораздо больше, чем при его жизни. Хороший был парень.
     Сидели и говорили о вчерашнем. Выходили на улицу покурить. А народу все прибывало.
     Сделали им всем троим обработку. Уколов насовали, смазали всех, как поросят шелудивых, и бюллетени выдали - пока на три дня, потом еще прийти надо.
     Лежа в постели, Пашка обдумывал, как написать объяснительную по случаю чепе. К вечеру написал и попросил Варвару отнести завтра в контору.
     А Елена Наумовна велела Пашке выпить перцовки, перед самым сном - чаю с малиной. За малиной она сама сходила в аптеку.
     Ра, оказывается, была у Пашки, но ее никто не видел. Лишь на Пашкином столе осталась ее записка с номером телефона. Свинья ты, дескать. Цригласил, а сам смылся. Но, если вздумаешь, позвони вот по этому телефону. Пашка выбрался на улицу, нашел автомат и позвонил.
     Она была дома и, кажется, ничуть не удивилась. Только опять ему выговорила - почти так же, как в записке. Пашка согласился: да, верно, нехорошо приглашать и смываться. Но дело в том, что с ним чепе приключилось, и теперь он на бюллетене.
     - Подрался, поди?
     - Странно.
     - Что странно?
     - Что тебе ничего другого в голову не пришло.
     - Ну, не обижайся. Хочешь, я сейчас приду к тебе?
     - Затем и звоню...
     Поджидая ее, Пашка раздумывал. Похоже, его откровения она восприняла совсем не так, как он предполагал. Ишь ты! Она подумала, что он подрался. Выходит, зря откровенничал да в психологию вдавался - расписывал, что и как почувствовал и подумал, когда «выкинул номер». У них, кто ничего такого не испытывал, все ведь просто, все ясно - это белое, а это черное...
     В дверь постучали. Пашка пошел отворить.
     - Ну, что у тебя?..
     - Садись, садись. Сейчас все отрапортую. Чаю хочешь... с малиной?
     - Не сейчас. Успеется...
     Пашка рассказал ей, как уехал, и что случилось с их снарядом, и как убило Мишу, и как они потом распутывали, освобождали из плена свою посудину. Наломались, намучились, поуродовались - и вот на бюллетенях сидят. На этот раз Пашка не вдавался в подробности. Просто сказал, что ему-то здорово по-везло.
     Он не любил жаловаться. Рассказывая о чем-нибудь опасном, говорил сухо и даже вроде с пренебрежением. И сейчас так. И его рассказ не произвел на Ра впечатления. Просто на работе всякое бывает. И хуже бывает. Но его все-таки несколько уязвило, что она «и о чем не расспрашивает.
     Вообще, на этот раз Пашка меньше говорил о себе. Он взял тот грубовато-шутливый тон, которым почему-то считал нужным разговаривать с девушками. Опять, мол, ты с мещанскими замечаниями: «Еще два кресла купить, торшер, радиолу и хорошие пластинки». Тьфу, обывательщина... Кстати, ему, может, еще платить немало придется. А может, и посадят. А вообще, что за народ - женщины? О чем бы ни шла речь, они с легкостью необыкновенной на своего конька вскакивают: шляпки, туфельки-трюфельки, тепло, уют, внимание., Ах-ах! Женщин надо на руках носить. Ведь они, бед-:, няжки, так будут мучиться - детей рожать. Добро бы рожали. А то и рожать перестали. Так для чего все эти тряпки-туфельки? Для себя - пожить в свое удовольствие. Раньше в сто раз хуже жили, а детей рожали, как по конвейеру, и не жаловались на здоровье. А теперь - ци-ви-ли-за-ция!
     - А зачем плодить хулиганов? Чем больше детей, тем хуже воспитание.
     - А вот и ошибаешься, сударыня. Да, если хочешь знать, педагогами давно доказано, что в больших семьях дети гармоничнее развиваются. Ума, доброты, человечности в них больше. Вот!
     Пашка даже на исторические примеры сослался. Мол, почти все знаменитые люди из больших семей вышли.
     В ответ Рогнеда, пренебрежительно махнув рукой, сказала, что это он с чужого голоса поет, вычитал где-нибудь. А бумага все терпит.
     Они чуть не поссорились. И хорошо сделали, что помолчали.
     Пашка приготовил чай и добавил в него вместо коньяку несколько капель перцовки.
     - Нет. Ты просто молодец. Ты явилась как спаеенье пострадавшего балбеса.
     - У Есенина не так.
     - Знаю. А он не обо мне и писал.
     На этот раз у Пашки было уже две чашки.
     - Я бы на твоем месте, - отхлебывая чай, сказал он, - изобразил «Чаепитие у нищих».
     - По образу «Чаепития в Мытищах»?
     - Ага. Только это у меня. Видишь, ничего еще не приобрел.
     - А гирьки? - засмеялась она.
     Гирки Пашка перенес от Зинки. И гантели тоже. Самая большая гиря была двухпудовая.
     - Меняю их каждый день. Толстая надоест, тонкой занимаюсь или вон той - с узкой талией.
     - Ну и какая же больше нравится?
     - Все хороши, стервы железные.
     - Вот не подумала бы.
     - Чего?
     - Что ты спорт любишь.
     - Любил. А теперь это так - для разминки.
     - Значит, все в прошлом.
     Пашке нравились эти ее легкие уколы в чисто женском стиле. Он опять немного разоткровенничался. Дескать, когда-то и мы были рысаками, рекорды ставили. Да вот однажды «сдохли» на последнем этапе. Есть у Пашки большой приятель - Роман, с которым он ее как-нибудь познакомит. Так вот, он говорит, что спорт не ради рекордов существует.
     - Правильно.
     - Конечно.
     - Ой, да какие же мы сегодня положительные! Рассуждаем. Чай пьем. Ха-ха-ха...
     Пашке давно не было так хорошо. Если бы еще не ныло тело.
     Теперь они встречались каждый день. Пашкина болезнь быстро отступала. Даже ссадины на лице зажили. «Как на собаке!» - хвастался Пашка.
     Они много и откровенно говорили. У нее, сказала она, полно поклонников. И в настоящее время Пашка не первый, а четвертый. Самый настырный - курсант из пехотного училища. Увижу, говорит, кого-нибудь с тобой - убью его, так и знай. Боксер. Однажды сказал: хотел бы я в твоем присутствии всех их нокаутировать. Ха-ха-ха.
     У Пашки хмурились брови и дергались желваки. «Дура. И за что я только люблю ее? Небось ликовала бы, если бы в ее присутствии действительно... Как же! Из-за нее! Из-за нее дерутся и - о радость! - кажется, насмерть».
     Может, это не было бы такой неожиданностью, если бы Пашка не успел выдумать Рогнеду. Но Ра говорила и поступала словно нарочно вразрез с тем, как он представлял себе. Невольно Пашке приходила мысль, что ничегошеньки-таки он не знает о женщинах. «Может, вот Ра и есть типичная женщина, - думал он.- И у матери ее и у тети - материной сестры-«мно-ого поклонников было. А мужья - ха-ха-ха - ревнуют, прямо бесятся».
     Пашка, конечно, старался не показать своего неудовольствия. «Ну-ну... Поживем - увидим», - утешал' он себя.
     Однажды, в" отместку за ее «поклонников», он расписал все свои встречи с женщинами. (Было у него несколько) .
     - А я знала всего двух мужчин. Только двух, - сказала она чуть ли не с сожалением.
     Вот тут-то он и взъярился. Но за откровенность платить упреками было бы подло. Тем более, что она это доверила, видимо, рассчитывая на его благородство, полагая, что Пашка это должен ценить.
     Пашка не осуждал ее. Но его вроде как обухом стукнули. Конечно, если подумать с точки зрения равноправия, то какая разница? Мужчина, женщина. Почему это мужчинам, Пашке в том числе, можно искать всякие приключения, а женщинам - нет?
     Гм... Роман - тот, наверно, и ухом бы не повел. «За все надо платить. Се ля ви...» Конечно, всякое бывает. По-мудрому надо, прощать, быть терпимым... Ох, да все это слова, черт побери. Так-то оно так, но все-таки... «Всего двух мужчин»... Совсем немного, и Пашка должен такое ценить. А может и не двух?.. Да какая розница?.. Если нужен - так нужен, а нет - так нет. Вот и вся любовь!
     - Знаешь что... - сказал Пашка после долгого молчания. - По-моему, до супружества люди могут жить как хотят. Но уж если соединились, то будьте добры...
     И вдруг он отчетливо представил Катю.
     Ах, Катя, Катя! Вот человек. Да если бы она была не замужем, Пашка, не задумываясь, предложил бы ей руку. Двое детей. Старшая уже в третий класс пойдет... Ну и что?
     Катя рано вышла замуж, на восемнадцатом1''году. Семья была большая, жили трудно, всякого натерпелась. Отчим был человек суровый, но работящий и мастеровой. Поневоле будешь работящим, если вдовеешь с четырьмя на руках. А потом еще с Катиной матерью взял столько же. Катя рано работать пошла. Потом уж заочно текстильный техникум окончила, спортом занималась. На стадионе и познакомился с ней Пашка. Она до сих пор в судейской коллегии состоит. Катин муж - военный. Катя говорит, любит ее, а вот она к нему давно уж равнодушна. Катя несколько раз уходить от него собиралась, он и а коленях упрашивал остаться. Застрелюсь, говорит. Вот какая ситуация.
     А лучше Кати не встречал Пашка женщины. Что у других - пустое кокетство, у Кати - мягкая, уместная, милая шутка. И глаза у нее тихие, ясные, все понимающие. Никто не умел так слушать, как Катя. Выслушает, кивнет понимающе, дополнит или чуточку поправит.
     По внешности Рогнеда, конечно, превосходит Катю, Но глупее, ветренее и - о боги! - самоувереннее, Может, по молодости. Хотя, видно, не зря сказано: «Коль в двадцать лет рассудку нет - не будет, так ходи». Ее, конечно, как-то воспитать можно, шелуху всякую отсеять. Но кто сможет, кто такой мастер? Уж только не Пашка. Это точно. У него у самого шелухи-то еще предостаточно. И, главное, терпения нет, выдержки. Хороша была бы пара! Сами ненормальные, а детей воспитали, может, еще похлеще бы.
     В этот раз расстались они с Рогнедой, как говорят, на многоточии...
     Потом забегал проведать Пашку Роман. У него все о'кей. Пашка не утерпел - исповедался насчет Рогнеды и своего к ней отношения. Роман как всегда хохочет. Лишнего, говорит, не бери в голову.
     Гм... советы давать легко. Чужую беду руками разведу. Да какая тут, к черту, беда?.. Просто так... Шевеление мыслей!
     Ра все эти дни приходила запросто и держалась как-дома, что даже, несколько раздражало Пашку. Катя - замужняя женщина - и то сдержаннее. Так то Катя! Таких, как она, - раз-два и обчелся.
     Но, как бы то ни было, Ра волновала его. Он ее ждал, а завидев, не мог скрыть радости.
     Пришла она и в последний день Пашкиного вынужденного безделья.
     Было уже поздно, за окнами шумел дождь. Дожди теперь часто шли. В форточку втекал влажный и свежий воздух с чуть уловимым запахом первого увядания. Слышался приглушенный гул большого города. В грузовом порту сипло покрикивал маневровый паровозик. Где-то недалеко на улице или в соседнем огороде качался на столбе фонарь, и тусклый отсвет его тоже качался в комнате. Пашка и Рогнеда в полуобнимку сидели иа диване, вполголоса ведя тот чуточку дурашливый разговор, который в подобных случаях просто неизбежен.
     - Может, ты сегодня останешься у меня? - ляпнул он вдруг.
     Она кивнула. Потом, как бы спохватившись, спросила:
     - А ты очень хочешь?
     - Хочу.
     Помолчали. Потом она встала и сказала деловито:
     - Поздно. Будем ложиться. - И потянулась к каким-то крючкам на платье.
     - Хочешь, я помогу тебе?
     - Помоги.
     Он раздел ее не спеша и бережно.
     При свете уличного фонаря было видно, как хорошо, как ровно она загорела - вся без единого светлого пятнышка.
     - Ты, наверно, там без купальника загорала? - шепотом спросил он.
     - Ага. Мне никто не мешал, - ответила она голосом, гораздо более спокойным, чем у Пашки.
     Медленно, словно боясь спугнуть это видение, с которым, казалось, ничто не могло сравниться, Пашка -склонился к постели. Может, это и было счастье. Все-все прощал Пашка за эту доверчивость, за эту обнаженность.
     И вдруг самым спокойным голосом она сказала:
     - Вот лежу с тобой... И понимаешь... Ничего, ни-;чего такого не чувствую...
     Все Пашкино умиление вмиг улетучилось. Пришло холодное, злое спокойствие. Он встал, оделся, распахнул дверь:
     - Уходи.
     - Как... уходи?
     - У-хо-ди.
     Отвернулся к окну и закурил.
     - Уходи. Дождь перестал.
     Она не шевелилась, видно, ждала чего-то. И Пашка -понимал - это ее самолюбие заело, глупое женское самолюбие. Мол, как же так? Другой бы счастлив был...
     - Ты это серьезно?
     - Вполне. Уходи, ради бога.
     Она долго одевалась, а он как встал, так и стоял, только вторую папиросу зажег. Наконец она заторопилась, застучала каблучками, остановилась в дверях и с вызовом сказала:
     - Я этого, миленький, никогда не прощу.
     Он промолчал. Хлопнула дверь. Каблучки застучали где-то далеко внизу.
     Долго еще Пашка ходил по комнате, как тигр в клетке. Опять у него получилось не как у людей. Господи. Да что же это? Ведь ясно было, что ничего хорошего из этого не выйдет. Так зачем же?.. Стоило ли на нее обижаться. Эх, не было любви хорошей и, наверно, не будет. Знать, такая уж ему судьба. Сам, конечно, сам! Чего других-то винить. Смотрел бы, как баран, блаженными глазами, видел бы только то, что приятно, - и все хорошо было бы.
     И опять Пашке вдруг нестерпимо захотелось увидеть Катю.
     Следствие по делу об аварии на земснаряде закончилось тем, что всех, сколько-нибудь причастных к чепе, поснимали с работы. Наказали и капитана буксира. Он не имел права идти в таком густом тумане. Хоть туман и стоял только у Желтого утеса. Но с планом складывалось плохо, и он спешил, как ему и было приказано. А на снаряде, как оказалось, никто не знал, что пойдет плот. Так что виновных набралось много. Не будешь же всех подряд в тюрьму сажать. Но зато уж на штрафы не поскупились. Кое-кому и за год не расхлебать было.
     Пашку спасло то обстоятельство, что третьего помощника в ночную смену ставить не имели права. К тому же он был новичок. Большая доля вины падала на старшего помощника, который по уставу должен был находиться при Пашке, если уж рискнул поставить его на ночь. Впрочем, об этом Пашка и сам знал. Да разве от этого легче? Погиб Миша. Восемнадцатилетнего человека похоронили.
     За каких-то полмесяца пришлось пережить Пашке немало - смерть Миши, аварию, контузию бревном, разлад с Рогнедой. Потом его разжаловали, сняли с ложности и определили в бригаду по ремонту судов, просто рабочим.
     Теперь была уже зима. Ремонтировали шаланду, Она сильно вмерзла в лед, а для ремонта полагалось поднять ее метра на полтора на воздух. Аккордный наряд был выписан. Для подъема отвели месяц сроку. А подняли намного раньше. Спасибо Владимиру Борисовичу Толмачеву - инженеру по ремонту. Его заслуга. Свои расчеты, свои приспособления предложил. Весело работать с таким человеком. Вот голова! И рабочего понимает, заработать дает.
     Тепляк у ремонтников прямо на льду стоял. Владимир Борисович сюда по нескольку раз на дню заходил. С виду хмурый, вроде недовольный чем-то. А присмотришься - печальный. Невысокий, с бледно-серым лицом, скуластый, волосатый. Бывает резкое слово скажет/ и тут же спохватится, мягче заговорит, даже покраснев ет вроде. Он напоминает характером Катю. Жизнь у не го, видать, несладкая. Который год жена болеет. Дочка у него в шестом классе.
     Пашка бывал у Владимира Борисовича, сидели после работы вместе за расчетами. И просто так, в гости потом заходил. Жена у Владимира Борисовича лежит в горнице. На постели поднимается, а по полу редко пройдет, да и то на костылях. Больно ей - зрачки громадные.
     А книг у Владимира Борисовича! Две стены в стеллажах до самого потолка. И техническая литература редкостная и художественная. Владимир-то Борисович и надоумил Пашку подать на заочное отделение в речной институт. А потом первую контрольную работу он же проверил. Пошла с хорошей оценкой. И вообще, как отсылать работу, так Пашка Владимиру Борисовичу ее покажет. Случалось и браковал. Поблажки от него не жди.
     За досрочный подъем судна ремонтной бригаде премию дали. Пашке даже не верилось, что в одних руках столько денег может быть. С зарплатой больше трехсот рублей получилось. А чья заслуга? Владимира Борисовича. Но ему премии, между прочим, не дали. Административный персонал.
     В день выдачи премии кассирша с ведомостью и деньгами пришла прямо на лед. Раздала всем поровну. Бригадиру - побольше. Кто-то идею выдвинул - обмыть и Владимира Борисовича помянуть добрым словом. Все единодушно признательность инженеру высказали. А Пашка сказал, как припечатал: таким людям при жизни памятники ставить надо. Тут опять кто-то идею подал - собрать с каждого по червонцу и Владимиру Борисовичу в знак благодарности отнести.
     На столе, рядом с бутылками, уже лег первый червонец. Потом ещё и еще. Пашка головой покрутил и вынул четвертную:
     - Вот так оно еще пойдет. Более-менее справедливо.
     И все еще добавили. Порядочная пачка получилась. Вот и хорошо, всем поровну. Только надо, чтоб кто-то отнес эти деньги Владимиру Борисовичу.
     Бригадир Георгий Иванович так рассудил: надо послать доверенное лицо, в крайнем случае - делегацию.
     - Вот ты и пойдешь от бригады, - сказали ребята. - Ты... И вот Пашка Тримасов.
     Уже поздний вечер был, морозец потрескивал, в воздухе густая изморозь стояла, когда Пашка с Георгием Ивановичем двинули к дому инженера. Хорошо хоть идти было недалеко.
     У калитки Георгий Иванович вдруг забеспокоился:
     - Неловко как-то, Паша.
     - Чего неловко? :- удивился Пашка. - Мы ж от души.
     На крыльце они обмели веничком валенки и позвонили. Открыла Танюха - дочка инженера. Сказала вежливо, узнав Пашку:
     - Заходите. Папа дома.
     В прихожей Георгий Иванович и Пашка сняли пальто и валенки, в носках прошли в комнату с книгами. Через минуту с кухни пришел и Борис Владимирович.
     Не откладывая дела в долгий ящик, Пашка доложил о поручении бригады.
     - Мы посоветовались... Это ваши законные... Вы нам очень помогали... Относились хорошо...
     Владимир Борисович слушал и мрачнел лицом, а потом вдруг сказал тихим голосом: наверно, чтоб не тревожить больную жену:
     - Так вы мне за хорошее отношение червонцами заплатить решили? Ну, тебя, Паша, за молодостью лет простить можно. Но вы-то, Георгий Иванович, вы-то как могли?
     Пашка увидел, как мучительно покраснел старый бригадир:
     - Ты прости меня, старого дурака. Извини уж. Ребятам хотел потрафить. Верно говорят: и на старуху бывает проруха... Бывает...
     Тут Георгий Иванович подал хозяину руку и, даже не взглянув на Пашку, вышел.
     Пашке теперь хотелось одного - провалиться сквозь землю. А когда и он вышел на улицу, то не мог вспомнить, сказал хозяину «до свидания» или не сказал.
     Засунув руки в карманы и сильно клонясь вперед,. Пашка пошел вдоль по берегу к автобусной остановке. Подувал ветер, и полы старого драпового пальто, в котором он ходил на работу, трепало по коленкам. Город засыпал, на реке потрескивал лед.
     Самое лучшее было бы увидеть сейчас Катю. Посидеть, поговорить, помолчать... Она бы, конечно, все поняла...
     ...Но справедливо говорят, что утро вечера мудренее. Пораздумав назавтра, Пашка пришел к выводу, что не стоит «егозиться». Все уладится. А жизни без волнений и переживаний вообще не бывает. Кто-то из больших людей сказал, что душевный покой - это просто подлость по отношению к жизни. Мало ли что может случиться.
     Первым делом Пашка пошел к Толмачевым извиняться.
     День был выходной, и Владимир Борисович работал у себя в мастерской. Недавно он купил задешево разбитый вдребезги «Москвич» и теперь восстанавливал его по частям. Дуся, так звали жену Владимира Борисовича, уже и правила уличного движения вызубрила, и материальную часть машины. Готовится ездить. Сегодня она была тут же, в мастерской. В шубе и в валенках сидела в колясочке, то и дело спрашивала: «А это что?... А та железяка для чего?..» Владимир Борисович, видно,, был рад, что она оживилась. Старательно и весело объяснял.
     В такой обстановке Пашка не стал касаться подробностей вчерашнего, а просто сказал:
     - Простите меня, Владимир Борисович, за вчерашнее.
     - Ладно, Паша. Считай, что ничего не было. Получилось непринужденно и хорошо. Что значит,.
     хороший человек.
     Растроганный Пашка хотел помочь Владимиру Борисовичу «крутить гайки», но тот от помощи отказался: выходной, дело молодое. Гуляй. Мы тут без тебя справимся. У нас вся зима впереди...
     Пашка так понял, что им с Дусей хочется остаться вдвоем. Распрощался.
     Да, утро вечера мудренее. К тому же, если с утра повезет, и весь день везти будет. Доехав «а автобусе до кинотеатра, Пашка решил посмотреть «Председателя». О нем горячо спорили. Пашка мало доверял чужим мнениям, но знал, что раз спорят, значит что-то есть. В общем, нужно посмотреть.
     В фойе кинотеатра Пашка неожиданно встретил Катю с мужчиной. «Муж», - догадался Пашка. Худой, бледный, замкнутый человек с грустным лицом. Катя говорила, что он старший лейтенант. Но в кино пришел в гражданском.
     - Слава, - сказал он постноватым голосом, когда Катя знакомила их.
     И вообще он как-то сразу обособился, отошел в сторону, вроде предоставляя Пашке и Кате побыть наедине.
     Сложное чувство испытывал Пашка, в нем еще предстояло разобраться.
     А Катя, кажется, не смутилась нисколько.
     - Я, пожалуй, билеты возьму, - сказал, подходя к ним, Слава. - На троих?
     - Конечно, - кивнула Катя.
     Катя как-то рассказывала Пашке, что муж раньше относился к ней плохо, не раз давал понять, что взял ее чуть ли не из милости. Но в замужестве Катя похорошела, расцвела. На нее теперь многие заглядывались. И Слава вроде спохватился. Начал сильно ревновать, А Кате он был теперь мало интересен. Просто их связывали дети.
     «'Вот ситуация», - думал Пашка, сочувствуя Катиному мужу. Вместе с тем в нем зрел и какой-то вызов. Чем же виновата Катя? Чем виноват Пашка?
     Фильм Пашке понравился. Давно таких не видел. Это было как праздник. Катя тоже сияла. Только, сказала она, если бы все так действовали, как Трубников, то колхозы все равно не стали бы от этого богаче.
     - А почему? - изумился Пашка.
     - А потому, что он, как говорят, из горла вырвать умел, терять ему нечего. Бывший подполковник... Он вырывал, брал себе, то есть своему колхозу, то, что другим не меньше нужно было. Он просто первый брал, перехватывал. Это не тот путь, чтобы колхозы по--. править.
     - Да ты пойми, какое время-то было! Хоть так - и то... Просто это неизбежность, что ли. С отчаяния, что ли... Человек-то он какой!
     - Может быть.
     Катя вообще любила компромиссные решения. А Слава сказал, что в этом фильме «Слишком уж...» А что слишком, не объяснил.
     Пашка позвал их в ресторан, пообедать за компа: нию, но им чего-то некогда было.
     После того случая на земснаряде у Пашки опять «прихрамывал» желудок. Со столовских обедов Пашка почти всегда болел. В ресторане хоть и муторно, хоть и дорого, но готовят, надо отдать должное, хорошо. И заказать можно подходящее. При всяком удобном случае, а в воскресные дни - тем более, Пашка обедал и ужинал в ресторане.
     Как-то в ресторане Пашка встретил - кого бы вы думали? - Женю Ганенчика с женой. Теперь он был, как говорят, без пяти минут инженер. Прытко шел по учебе. А работал на ремонтно-эксплуатационной базе флота - то есть там же, где « Пашка. Ганенчик и над Пашкииой бригадой имел некоторую власть, так как недавно избрали его секретарем парторганизации ремонтного цеха.
     Хорошая получилась компания. Пашка, Ганенчик с женой Любой, да еще Роман подвалил. Ох, уж этот Роман! Всегда на должной высоте. Представитель «технократии». Роман тоже знал Ганенчика. Так что знакомиться пришлось только с Любой.
     После всяких незначительных разговоров Ганенчик вдруг сказал:
     - Слышал я о тебе от Владимира Борисовича.
     - А что слышал?
     - Владимир Борисович уверяет, что если бы не ты, то все его идеи насчет подъема шаланды были бы бесполезны, потому что Георгий Иванович технически недостаточно грамотен. А Тримасов и понял, что к чему, и собственно руководил подъемом.
     - Ну и что? По готовому-то?
     - Владимир Борисович говорит, что надо тебя в бригадиры выдвигать. В самом деле. Ты ведь, получается, не по специальности работаешь. Рабочий с дипломом техника.
     -А мне и так неплохо. Не хочу я быть бригадиром, Женя.
     - А ты не спеши. Ты подумай.
     - Давай оставим этот разговор, Женя.
     - Почему? Непонятно.
     - Не могу я занять место Георгия Ивановича только потому, что он технически слабо подкован.
     - А по-моему, это просто излишняя щепетильность... Поверь, что Георгий Иванович безо всякой обиды уступит. Ему-то гораздо легче будет, когда он станет рядовым рабочим. И бригаде так будет намного лучше.
     Пашка задумался.
     - Ладно. Пусть пройдет месяц или два. А там видно будет.
     - А там ремонт закончится, навигация начнется, и ты опять на земснаряд пойдешь.
     -^- Ну, тогда вообще оставим этот разговор. Ничего не выйдет, Женя. Все. Давайте о другом...
     - Побоку деловые разговоры, - поддержал Роман, - тут не та обстановка.
     Они переменили тему разговора, но все равно, с точки зрения Романа, разговор не перестал быть деловым.
     Ганенчик - человек вежливый, интеллигентный, из учительской семьи. Слова выговаривает как-то слишком чисто и даже изящно, словно шлифованные камушки перебирает. Он не мог говорить громко, и, когда визжал, грохотал и завывал оркестр, он болезненно морщился, отворачивался, снимал очки и протирал их. Ради выходного оркестр пожаловал раньше чем обычно, но играл пока с большими перерывами, так как желающих танцевать еще не было.
     Деловой разговор возобновился. Ганенчик сказал, что бригаду Георгия Ивановича хотели было на доску Почета. Но, пожалуй, посмотреть еще надо.
     - Владимира Борисовича! И все. Причем тут бригада? - загорячился Пашка.
     - Закругляйтесь, товарищи! - сказала Люба. - Пойдемте лучше танцевать.
     Ганенчик с женой стали танцевать. А Пашка с Романом подошли к столику, где сидели официантки, которые пришли сегодня в ресторан в качестве гостей. Роман пригласил Томочку, Пашка - Риточку.
     Ганенчики ушли рано, и на их места устроились Томочка с Ритой. Пили гамзу и танцевали.
     После работы Пашка никуда не пошел. Варвара белила, и он стал ей помогать. Управились часам к одиннадцати вечера.
     Варвара не преминула пожурить его за то, что в ресторане кормится, зря деньги мотает. Лучше бы дома еду готовил. Свежая пища была бы и впятеро дешевле. Пашка легко пообещал последовать ее совету.
     В чистой, пахнущей свежестью и влажной известкой комнате Пашка напился крепкого чаю с медом, а потом завалился на диван-кровать.
     Сон не шел к Пашке. Он стал думать про Катю и Рогнеду, потом про Ганенчика и бригадира Георгия Ивановича.
     Георгий Иванович вроде сердился на Пашку после неудачного похода к Владимиру Борисовичу, потом сменил гнев на милость. Особенно после того, как Пашка наотрез отказался от бригадирства. Наверно, до старика как-то дошли слухи.
     А Пашка не потому на это место не пошел, что хотел уважить Георгия Ивановича, - просто душа к такой работе не лежала. Он геодезист - и только. Рядовой геодезист. Знает свое дело, а руководить не хочет. Кому нравится, пусть руководит, а ему не нравится. Не та фигура, которая для этого нужна.
     Ганенчик Пашке по этому поводу сказал: боишься ответственности. И целую теорию развел. Худо, мол, когда молодым не доверяют ответственное дело. Но не лучше, если сами молодые избегают ответственности. Человек в состоянии горы ворочать, а ограничивает себя детской нагрузкой. Лишние заботы, лишние дела... Да разве же без этого может сформироваться твердый характер, разве без этого вырастит большой человек? Все большие люди потому и большие, что страшно много учились и работали. Когда же много-то и работать, как не смолоду? Или лучше в ресторанах сидеть, лучше до- сугу больше иметь, чтоб других судить, лучше всякие . личные удовольствия справлять? Разумеется, и без этого не обойтись, но все хорошо в меру. И так далее, и тому подобное...
     Много наговорил Женя. Он даже сравнил людей, боящихся ответственности, с тем кукушонком, который вырастает в чужом гнезде. Уже тесно ему, а он все сидит. Иной и до старости готов сидеть на детском стульчике. Да еще хвастает: мы, мол, не карьеристы... Вот из-за такой нашей пассивности и боязни ответственности и занимает, случается, какая-нибудь личность с тремя извилинами то место, которое бы совсем не ему зани- мать. Да что поделаешь? Пусть лучше он. Лишь бы не мы...
     И вообще: если хочешь хорошо плавать, так лезь в глубокую, в большую воду, а не ищи броду... Кончилось тем, что Пашка попросил больше вообще его не агитировать...
      ...Тем не менее Ганенчик позднее все-таки сагитиро-вал Пашку. Не в бригадиры, правда. Подшефный кол-хоз обратился с просьбой помочь в землеустройстве. Требовался топограф для съемки и определения размеров полей, а также для составления земельных карт. Это показалось Пашке даже заманчивым. Можно оставить город хоть ненадолго. Так сказать, переменить об-становку. Не появляться больше в опостылевшем ресто-ране. Не жалеть о Рогнеде. Может, не думать даже о Кате.
      В городе Пашка не был с марта по июнь. Сначала в колхозе занимался устройством земель, потом был аж на Сахалине на лагерном сборе. А после возвращения первым делом пошел к Владимиру Борисовичу.
     Летом хорошо во дворе у Толмачевых. Кроме мастерской, есть еще широкий брезентовый тент возле летней кухоньки. Здесь стол, скамеечки - и все вьюнком опутано.
     Дуся теперь много на колясочке ездила, даже по улице. Загорела, вроде полнее стала, повеселели глаза.
     Толмачевы дружно отметили, что Пашке военная служба на пользу пошла - поздоровел и посвежел.
     - Наверно потому, - усмехнувшись, сказала Ду-. ся, - что вовремя питался и за воротник не закладывал.
     Пашка тоже отметил, что все Толмачевы выглядят лучше, чем зимой. Потом про деревню стал рассказывать.
     - Я у стариков жил, - рассказывал Пашка. - Пенсию получают. Довольны. Еще крепкие, целыми днями на ногах. Хозяйство у них. Так вот они вспоминали, как раньше-то было. Все, говорят, дерюжки перешили на одежду. На трудодни почти ничего не получали, с огорода кормились. Но не уехали никуда, терпели. Другие, говорят, справки хлопотали и в город бежали, а мы все работали.да ждали, когда будет лучше. И дождались вот. Там у многих теперь денег полно, - продолжал Пашка. - А насчет культуры плохо еще. Скучно, молодняк в город норовит.
     Долго говорили. Обо всем - о работе на земле, о природе, о гармонии во всем, без чего и человек не человек и сама природа не природа. И так далее и тому подобное.
     Потом Дуся потребовала, чтоб все пошли на речку. Пошли и ее колясочку покатили. Возле воды было не так жарко. Пахло смолой, обсыхающим лесом и тем речным запахом, который волнует всякого нечерствого человека.
     В реке плескалась детвора и взрослые. Смех, солнечные блики на воде, моторки, скутеры. Праздничность.
     На реке пробыли до самого вечера. Толмачевы пригласили Пашку в следующий выходной съездить вместе в сад, за город. Тем более, что «Москвич» у них уже на ходу.
     Перед закатом солнца Пашка попрощался с Толмачевыми -и «вышел в город».
     На прежнюю работу Пашка не вернулся, хотя отпускали его вроде временно. Вскоре по возвращении встретился он опять с Женей Ганенчиком, и тот посоветовал пойти в строительно-монтажное управление. Там большая нехватка в специалистах по нулевому циклу, и было бы хорошо, если бы Пашка изъявил желание. В заключение Ганенчик сказал, что и сам теперь там работает. Пашка думал, что по части механизации, но оказалось, Женя замещал секретаря парткома управления.
     Пашка задумался.
     В детстве он любил смотреть, как мужики сруб рубят или яму копают. День-деньской бывало торчит около.
     Любо видеть, как бревно - корявое, дикое, неуклюжее - становится гладким и прогонистым и как по выкройке ложится потом в сруб. И так венец за венцом. Стучат топоры, поют пилы,, опилки сыплются, а бревна по слегам поднимаются все выше и выше. «Раз-два, взяли!.. Еще взяли!..»
     Торчал 'Пашка на стройке и в дождь и в холод. Бывало посинеет весь, носом шмыгает, рукавом утирается. А плотники - народ разный. Иные терпеть не могут, если пацанва рядом крутится. Гонят, чтоб не мешали и чего доброго не ушиблись. Другие были ласковы - все смотреть разрешали. Пусть смотрят, если интересно. Интерес - всему голова. Запомнится, а потом и в жизни сгодится.
     Теперь вот Пашка геодезист, топограф. Считай - стопроцентно строительная специальность.
     В строительно-монтажное управление Пашка пошел простым рабочим. Своя логика была - походить в шкуре тех, кем, возможно, придется все же командовать. Землю копал, орудовал ломом и отбойным молотком, носил кирпич и мусор всякий; стоял под краном, когда блоки и фундамент укладывали. Легко на душе, ответственности минимум, и заработки не хуже, чем у инженера.
     И в бригаде все друг с другом запросто, никакой субординации. Уважаешь кого - так уважаешь, а нет - так нет. Правда, иной раз так наломаешься, что утром и вставать не хочется. Но Пашка знает, что это полезная усталость. Стоит размяться - и все пройдет.
     Когда стройматериала хватает, работать любо-дорого. Машины навезут горы блоков, кирпича, песку, цемена, и все порядком уложено. И вот пошла, пошла работа! Но часто и простаивать приходится, и не по своей вине. А заработок-то горит. И тогда мастера выкручиваются, ищут какую ни на есть работенку, да еще в нарядах кое-что приписывают. Если по букве закона подходить - дело это недозволенное, но если смотреть в корень интересов - необходимость, потому что иначе рабочие разбегутся. Им надо дать заработать. С рабочей силой туго.
     Да вот, когда все по порядку идет, - это ж праздник! И у начальства настроение хорошее, и все люди вроде бы лучше становятся. А как где загвоздка выйдет, - скажем, раствор не подвозят, - так начинается целая серия неприятностей. Фундамент стоит, а раз фундамент стоит, то и каменщикам делать нечего, а от каменщиков очень много зависит.
     И еще Пашка заметил вот что. Какую бы работу ни делали, но если не было для каждого нормы, работа шла хуже чем обычно. Идет что-то такое - ни шатко ни валко, в час по чайной ложке. Вот так однажды копали траншею и котлован. Работал-работал Пашка, смотрел-смотрел, как некоторые волынят, а потом взял и отделил каждому свой «объект». И все вдруг начали шевелиться - отстать от других не хотят. Получалось, что с работой, которую скопом по нескольку дней делали, здесь за день управились. Были, конечно, и недовольные. Дескать, коллективом надо, а тут какой-то индивидуализм. Особенно упирал на это Федя Сирянкин. Парень он был дюжий, и, казалось, ему-то полный резон свою норму быстро сделать. Ан нет.
     Сначала Пашка терпел Федю, поскольку любил людей, умеющих складно врать и философствовать. Но Федя слишком уж цитаты любил и почти все перевирал на свой лад. Пашка и стал ловить Федю на вранье. Поначалу Федя решил было Пашку срезать и окончательно утвердить в бригаде свой авторитет. Едва начнется перекур, Федя сядет рядом с Пашкой и, будто к нему одному обращаясь, начнет: «Вот ты говоришь, за все платить надо. Чем платить?..»
     И начнется! И посыплются цитаты и наставления. Но не для Пашки все это говорится. Федя знает, что его слушает бригада.
     Иногда Пашка всерьез спорил с Федей, иногда насмехался. И постепенно Федя к своему неудовольствию стал замечать, что больше-то слушают Пашку и к Пашке, а не к нему тянутся ребята. Странно. Очень странно. У Феди, конечно, достает ума открыто с Пашкой не соперничать. Он иной раз даже виду не подаст, что обижается, когда Пашка уличит его в какой-нибудь неточности.
     Федя на всякий случай кое-что узнал о Пашке. Пашка речное закончил и на второй курс института заочно переведен. Отбывал в свое время заключение за хулиганство. Ну, понятно теперь, откуда у него характер такой. Сам-то Федя учится в вечерней школе, в девятом классе". И хоть он полагал себя начитанным, но теперь, когда Тримасов так бесцеремонно над ним посмеивается, стал читать больше. Пока донять Тримасо-ва Феде ничем не удается. Впрочем, они не враждуют. Каждому свое.
     Жене Ганенчику удалось-таки доказать Пашке, что хватит ему «на детском стульчике сидеть», по специальности надо работать. Государство затем и учило его. А на подсобных работах справятся люди без специального образования.
     Конечно, в принципе Ганенчик прав. Но, поскольку получается, что зарплата - мерило ценности труда и даже мерило общественного положения человека, то почему же простой рабочий или шофер зарабатывает больше, чем инженер, врач, учитель? Зачем же тогда учились .люди?
     Этот вопрос Пашка в дискуссионном порядке поставил перед Ганенчиком. Жене пришлось туговато, поскольку вопрос действительно непростой. Мол, так сложились пока обстоятельства, так пока необходимость диктует. Ганенчик, между прочим, сказал, что инженерно-техническому персоналу, занятому в строительстве, вот-вот прибавят зарплату, причем в зависимости от того, насколько хорошо и экономно будут строить. Пашка и тут нашел, что возразить Ганенчику. Поскольку, мол, премии инженерно-техническому составу давать будут с учетом экономии, то рабочий теперь лишний рубль не заработает. А как ни крути, заработать ему надо, на нем все держится. «Пора приучаться к порядку, - сказал в ответ Ганенчик. - Ты же сам говоришь, что рабочий больше инженера зарабатывает. Пусть зарабатывает, но тогда пусть и хозяйское отношение к делу покажет...»
     Уступил Пашка Ганенчику потому, что все больше тянуло его заняться своим делом.
     И вот мотается Пашка по объектам с теодолитом и всякой документацией. В помощниках у него Федя Си-рянкин и Володя-баптист. Он их сам выбрал.


     ...Предстоял слет строителей да еще министерская комиссия должна была приехать. Везде наводили лоск, но как-то получалось, что следом опять появлялись неполадки и прорехи. Решено было на каждом объекте провести собрание.
     На объект, где работал Пашка, приехал Женя Га-ненчик, он все еще замещал секретаря.
     - Ну пойдем. Покажешь. И вы и вы пойдемте, -- кивнул Женя бригадиру и мастеру. Пошел и кое-кто из рабочих.
     Объектом был фундамент огромного жилого дома, нижний этаж которого отводили под магазин. Уже выкопали котлован и заложили блоки под фундамент. С одного конца даже начали укладывать кирпич, не дожидаясь, пока поднимут кран.
     Чуть поодаль тянулись высокие и низкие сараи для цемента, алебастра, извести, гудрона, проволоки. Штабелями лежали пиломатериалы, заготовки для окон, шифер, железная арматура. Стояли бетономешалки и возвышались целые горы песку, различных балок, перекрытий, ферм, плит, стекловолокна и прочего, что необходимо для строительства.
     - Как фундамент, Тримасов?
     - Нормально.
     - Смотри, не подведи. К нам высокие гости обещаются.
     - Слышали.
     - Ну, а вообще, как считаешь, много беспорядку? Ганенчик почему-то спрашивал именно Пашку. А раз
     спрашивал, приходилось отвечать.
     - Хватает, - усмехнулся Пашка, и, пока осматривали объект, он перечислял, что, на его взгляд, было ненормально.
     Бригада взяла повышенные обязательства, но все это чистая формальность. Написал вон Федя на дощечке обещание, прибил к столбу - и все. Нехватка материалов, простои...
     - Давай договоримся так, - решил Ганенчйк, --выступишь на собрании и скажешь.
     - Не умею я говорить на собраниях.
     - Так умеешь, а на собрании - нет? Все вы, понимаешь, за углами критикуете. Герои, борцы за справедливость! А как до трибуны дойдет - так в кусты...
     Пашка почувствовал, что Ганенчйк в общем-то прав, и, поколебавшись, все-таки обещал выступить.
     К его критике собравшиеся отнеслись как-то с неудобством, даже с легким недоумением. Дескать, об этом не принято говорить в таком тоне, зачем тут обобщения, не так уж страшен черт, как намалевал Трима-сов, и прочее. Пашка до того расстроился, что чуть не ушел с собрания. Первый раз выступил - и вот результат. На него ополчились как раз те, которые по-за углами ворчали.
     А шло заведенным порядком. Ганенчйк доложил обстановку, похвалил достойных, поругал прогульщиков и нерадивых, а напоследок задачу поставил. Пашка уж совсем было рукой махнул: видно, и от Ганенчика ничего, кроме дежурных фраз, не услышишь. Но заключительное слово оказалось интересным.
     - ...Если сегодня мы и поругали кое-кого, - сказал Женя, - то это вовсе не означает, что на этих людей мы не надеемся и ставим их ниже тех, кого хвалили. Нет, мы на них надеемся. И будет очень плохо, если кто-нибудь хваленый уже решил посматривать свысока на тех, кого пожурили. Надо помогать друг другу. Но опять-таки вопрос, как помогать? Если вы подойдете к человеку и с видом превосходства поучать начнете, он вас не примет. Тот учитель хорош, тот товарищ заслужит любовь и уважение, который хоть и учит, но делает это, не унижая тебя, то есть всегда помнит о твоем человеческом достоинстве. Это очень важно, товарищи, - помнить о человеческом достоинстве другого,..
     Пашке показалось даже, что Ганенчйк именно его, Пашку Тримасова, имеет в виду.
     - Если кто-нибудь думает, - продолжал Ганенчик, - что коммунизм строят только светлые личности,, то он "ошибается. Никто не даст нам в готовом виде таких людей. Вот такие, какие мы есть с вами, товарищи, - святые и грешные, послушные и строптивые, самые разные - вот такие и будем строить свое будущее. Но грош будет нам цена, если мы хоть понемножку не будем становиться лучше, грамотнее, опытнее, человечнее...
     Пашка чуть ли не первый раз в жизни после собрания почувствовал что-то вроде окрыленности. Это было тем более для него неожиданно, что нередко уходил он с собраний, жалея о потерянном времени и ощущая стыд за ораторов, переливавших из пустого в порожнее.
     По дороге домой Пашка думал: вот он, этот Женя Ганенчик, хоть самоё маленькое, но доброе зернышко заронил в души. И вот так, по зернышку, незаметно, наберется в душе человеческой то самое количество, которое переходит в качество.
     Странное существо - человек. То ли потому, .что характеры разные, то ли по стечению обстоятельств, одни копят в душе одно, другие - другое. И тысячи, тысячи разных накоплений и качеств!.. Даже страшно...
     И тут Пашка вспомнил, что бригаде предстоит ав-. рал: надо навести блеск до приезда комиссии. Он начал досадовать и с иронией отметил: «Вот тебе и накопления! В бочку,меду ложка дегтя - и все насмарку...» С Пашкиной точки зрения ставшие почти узаконенными приготовления к приезду комиссий казались нестерпимой фальшью. Почему же молчит об этом Женя?
     За три дня, оставшиеся до прибытия комиссии, горы перевернули. Не только рабочие, но и все управленцы чуть не по две смены на объектах хлопотали. Расчистили подъездные пути. Все, что торчало и портило строительную картину, сгрудили и срезали бульдозерами. Лишний хлам вывезли за город, в том числе и то, что можно было пустить на дрова. В одном месте вдруг забраковали уже залитый фундамент, срочно разломали, глыбы железобетона сдвинули внутрь, и залили новый фундамент. А котлован вместе с останками прежнего засыпали и заровняли.
     Общая горячка захватила, конечно, и Пашку. Он работал как бешеный.


     Пашкина жизнь вошла в берега. Днем обычная работа, ходьба по строительным объектам. Вечером - книги, контрольные, лекции на консультпункте. В субботние и воскресные дни Пашка бывает в ресторане. Иногда встречается с Катей.
     Теперь была уже глубокая осень, и падал первый снег. Бело и чисто становилось кругом. Вот и еще один круг совершила земля. Отцвели, отшумели, успокоились травы и деревья, отряхнулись, разделись перед оном. А усыплял их этот белый, раздумчивый снег. Пусть все спит, пусть все отдыхает до будущей весны...
     В это утро Пашка пошел на работу специально пешком, чтобы послушать, как хрустит снег, полюбоваться его белизной, подышать холодным, пахнущим ключевой водой воздухом.
     Скрип-скрип-скрип - и вспоминается минувшее.
     Стояла такая же вот погода. А Пашка был маленький, и его, завернутого в тулуп, везли куда-то на санях. Наверно, к бабушке. Было так светло и бело, что Пашка понял, почему говорят: белый свет. И они ехали по белому свету на санях. Гнедая гладкая лошадь с раздвоенным крупом бежала размашисто и сильно. Пели полозья, как ядреная капуста, хрустел снег под копытами, обдавало ветром и лошадиным потом.
     Проезжая через пустырь, вспугнули куропаток. Они разгребли снег, 'Наследили. Тут все чернело, и сами птицы показались черными. И ручей, еще вчера бежавший среди широкого желтопесчаного русла, струился темно-синей жилочкой среди сплошного белого пространства. Они переехали ручей, не сбавляя ходу. Потом лошадь остановилась и, расставив ноги, мощно и долго мочилась на белый мягкий онег. И тут остался протаявший круг. Лошадь опять пошла было, но мать - это она везла Пашку - остановила ее и, глядя в парное небо, радостно закричала: «Лебеди, лебеди! Пашенька, смотри, смотри, вон они какие - белые, красивые!»
     Лебеди мелькнули в просвете низких белесых туч, и больше их не было видно. И все-таки они остались в памяти. Потом опять ехали, и приятно пахло настывшим лохматым воротником тулупа. Дышалось легко и радостно.
     И еще запомнились две сосны у дороги - высокие, с шарообразными кронами в снегу. И мать запела про эти сосны: «На муромской дорожке стояли две сосны, со мной милой прощался до будущей весны...» Пашка догадался, что у матери был какой-то особый милый, теперь далекий, и что вовсе это не Пашкин отец. И ему стало немного тоскливо и жалко мать. Тогда он не знал, что отец взял мать с двумя «а руках - с Зинкой и Тоней.
     И тот снег и этот соединялись во что-то одно, и возникло чувство, будто вся Пашкина жизнь была такой же незапятнанной, как этот первый снег. Чувство было хорошее.
     ...За думами Пашка не заметил, как добрался до берега реки. На берегу, у паромной переправы, начали закладку большого каменного павильона, вроде вокзала. А всякая закладка начинается с Пашки и с таких же, как он, геодезистов. Собственно, без него не обошлись почти все здания в восточной части города. Можно сказать - Пашка заложил. И неплохо заложил, никто не упрекнул пока.
     Сейчас эти дома белели высоко над старинными деревянными постройками. Город в прошлом был почти весь деревянный, низкий, и новые высокие дома словно прорастали сквозь него, как, прорастают грибы сквозь прошлогоднюю листву.
     Шел Пашка, в воздухе кружились снежинки. Над рекой и за ней висело парное, мутно-белое небо. Курчавился запорошенный снегом тальник. Снег плотно прикрыл косы и обсохшие отмели, и вся река четко выделялась каждым заливчиком, каждым рукавом, каждой зазубринкой. Она казалась темной, как свеженастлан-ный асфальт. Шуги еще не было. Последние'пароходики и баржи спускались сверху к затону на зимовку и ремонт.
     Вон там стоял земснаряд, на котором работал Пашка, а вон там, где сейчас все укрыто снегом, познакомился он с Рогнедой. Глупо познакомился, глупо все и кончилось. А вон пологий спуск к реке. Там живет Владимир Борисович. Надо обязательно зайти к нему после работы.
     А вот и будущий вокзал. Блоки, кирпич, арматура, доски... Еще одно сооружение поднимется. И что-то останется в нем от Пашки.


          

   Произведение публиковалось в:
   "Вы остаётесь за нас": роман, повести. – Благовещенск: Хабаров. Книжное издательство; Амурское отделение, 1987. – 478 с.