Информация обновлена: 23 июня 2021, 08:00

За отчим порогом. 2 - Гололёд

      Красивое, спокойное, юношески румяное лицо старшего экономиста Оленина казалось почти женским, но над яркими полноватыми губами чернели плотные ухоженные усики, придававшие облику мужественный вид. Оленин в расцвете сил. Лет пять назад он закончил финансово-экономический факультет и попал на работу в управление строительства № 505. И поскольку организация эта была военизированная, а Оленин после института числился лейтенантом запаса, как и многие, он носил офицерскую форму. Эта форма все же не могла придать фигуре Оленина бравый вид. Высокий и гибкий, с узкой талией, он выглядел бы стройным человеком, но мешали сутулость и полого опущенные плечи. Этот недостаток он вначале приобрел в школе как усидчивый ученик. Затем «развивал» как прилежный студент, а теперь - прилежный и аккуратный канцелярист. Оленин много курит, и яркие губы его мягко и красиво изгибаются, стискивая золотистый янтарный мундштук с сигаретой. Он уравновешен и спокоен. Большие карие глаза его чуточку грустны.
     Геннадию Осокину Олений приятен. Он почти влюблен в него. Нравится Осокину и легкое заикание экономиста. От этого его объяснения хорошо запоминаются, и сам оле-нинский голос застревает в памяти. Геннадий часто ловил себя на том, что нет-нет да и сам заикнется по-оленински. Рассказывает о чем-нибудь Оленин и мундштук посасывает, щуря глаза от дыма. Вынет мундштук и оттопыренным по-женски мизинцем постучит по сигарете над мраморной пепельницей с резной фигурой лежащей собаки благороднейших кровей. Оленин мог одновременно говорить и что-то высчитывать с помощью логарифмической линейки. Тут же острым карандашиком он вписывает цифры в аккуратно разлинованные реестры и ведомости. Затем всю цифирь он еще раз проверит и обведет чернилами. Получается без единой помарки.
     Геннадию до Оленина далеко. Да и нет у Осокпна никакого желания сидеть за столом, подсчитывать, рассчитывать, писать. В девятиадцать-двадцать лет это, наверное, даже противоестественно - целыми днями сидеть и копаться в бумагах. К. тому же характер у Геннадия отнюдь не склонный к этому. Он часто задумывается о всяких посторонних вещах, очень далеких от гужевого отдела,, в котором Осокин числится младшим инспектором. Тем более что до оленинского отдела Геннадий около семи месяцев работал в совхозе техником-животноводом и зоотехником. Было с чем сравнить сидение и гужотделе и над чем подумать.
     Управление № 505 располагалось в городе Сухэ-Бато-ре, на самой границе Монголии и Советского Союза, недалеко от слияния рек Орхон и Селенга. Кирпичное двухэтажное здание управления стояло па возвышении между пристанью на Орхоне и линией недавно проложенной железной дороги. Насыпь этой дороги от станции Наушки до столицы Монголии Улан-Батора не успела еще зарасти травой. Ей предстояло еще обрастать. И не только травой н кустами, по и станциями, поселками, городами. По всей трассе, на определенном расстоянии друг от друга, стояли лагеря советских заключенных. Это они строили и продол^ жают обустраивать магистраль.
     Гужевой отдел, как и множество других, находился на нижнем этаже, в громадном общем зале, который, как догадывался Геннадий, станет потом залом ожидания, а само здание - вок: алом. Все тут было заставлено большими канцелярскими столами, к которым, как лодочки к пристани, притыкались многочисленные маленькие столики «нижних чинов». Гужевой отдел был не главным в управлении, и столы стояли у глухой безоконной стены, дальше всех от света.
     Щелкали счеты, звонили телефоны, шелестели бумаги, хлопали дверцы сейфов, слышались приглушенный говор, споры, ругань, изредка смех. То и дело кто-нибудь заходил и выходил. Больше всего шума было в торговом и снабженческом отделах. И, может, только один Оленин умел в такой обстановке совершенно спокойно, без единой ошибки, высчитывать копе- и человеко-дни, условные фуражные головы и проценты.
     Когда Геннадий пришел сюда с направлением и спросил про гужевой отдел, его никто и не услышал, кроме Оленина.
     - Молодой человек! 3-здесь гужотдел, идите сюда... Геннадий подошел и, поздоровавшись, подал документы.
     - Я в к-курсе дела, - сказал Оленин. - Вот ваш стол. Вот ключи от него. С-садитесь и входите в к-курс дела. Карандаши, линейки, бумаги - все т-там, в столе.
     Геннадий обложился: отчеты, сводки, реестры, рапортички, ведомости, докладные... Подсел Оленин, пахнущий духами и табаком, и стал объяснять назначение каждой из бумаг. Были тут в основном копии. В том числе копии .входящих и исходящих приказов и директив, оборота ло-шадипого поголовья, ведомостей по учету сбруи, повозочного состава и даже лошадиных паспортов. Таков был порядок, что у каждого сотрудника имелись под руками все сведения, которые так или иначе касались гужевого отдела. И все они имели свои отдельные папки с соответствующим шифром. На самых главных бумагах стояли подписи или факсимильная печатка генерала Гвоздевского, подполковника Джамойды и подполковника Алексеева. Первый был главой ГУЛА Га, второй - начальником управления строительства № 505, третий - начальником гуж-отдела.
     Насчет бумаг тут было очень строго. После работы специальные люди обходили иногда столы и проверяли, заперты ли они, хорошо ли изорваны черновики, валяющиеся в мусорных корзинах. Тут даже использованные копирки надлежало уничтожать. Таков был порядок, обязательный для каждого служащего управления.
     - 3-задача твоя такая, - говорил Оленин, -- з-задача нетрудная...
     Объяснив, что к чему, Оленин опять сел за свой стол, углубился в подсчеты, а Геннадий стал перебирать документы. Больше всего было бумаг, исписанных корявыми зигзагами полуграмотного человека. Подписи па них были неразборчивы, но должность везде обозначена броско: «Старший инспектор гужотдела управления». Этот старший инспектор официально был начальником Геннадия, по Оленин сказал, что работать придется с ним, со старшим экономистом, так как младший инспектор гужотдела при случае обязан заменять и его.
     - А где сейчас старший инспектор?
     - В командировке. Ф-амилия у него чудная: Шпет-нын... Петр Ефремович Ш-шпетпый. Через неделю приедет. Познакомитесь. А место его вон там, - Оленин указал на стол, стоявший несколько в стороне, и на крышке его тоже был мраморный чернильный прибор с собакой и пепельницей.
     К концу дня Геннадий уже кое-что знал о своем непосредственном начальстве. Подполковник Алексеев прежде был кадровым кавалеристом, воевал в Отечественную, но в чем-то провинился, попал в немилость. Дали ему отставку, и был он вынужден пойти вот па этот гужевой отдел, в управление строительства. Звание за ним сохранили, оклад дали приличный, но работа, конечно, не по нему, и это было заметно. В отделе он бывает редко, все больше «там»,, то есть на втором этаже, у командования.
     Дня через два Геннадий увидел и самого подполковника. Был он высок, строен, суховат, голова в серебряном ежике, взгляд серых глаз пронзителен. В осанке чувствовалась сдержанная властность, некоторая доля изящества и благородства. Он был из дворян, как объяснил Оленин. Геннадий сильно оробел перед ним, покраснел, когда тог поздоровался за руку.
     Стол подполковника обычно пустовал целыми днями. Где и чем он занимался, Геннадий знать не мог. Правда, Оленин вскользь проговорился, что подполковник, наверное, стесняется сидеть в гужотделе на виду у лейтенан-тишек и капитанов, поэтому все время проводит среди чинов постарше или ездит в ответственные командировки. Появится подполковник минут на десяток, подпишет нужные бумаги, скажет Оленину, что пошел на совещание, и удалится. А Геннадию это даже на руку. Свободней как-то с Олениным. Можно говорить о чем угодно. Скоро понял он, что работы в отделе совсем немного. Аккуратист Оленин со всеми бумагами без труда справлялся бы и один, как это было прежде. Но младший инспектор был положен по штату.
     Геннадий стал проситься в командировки. Подполковник не возражал, охотно давал их всякий раз. Осенью же, когда начиналась проверка конского поголовья, гужевого и прочего инвентаря, работа Геннадия сплошь состояла из командировок. В разъездах он даже тосковал по Оленину и городку Сухэ-Батору, где были хорошая управленческая столовка, кинотеатр, теплое общежитие с веселыми вольнонаемными ребятами и чайхана, которую содержала китайская семья и по сносной цене потчевала управленцев национальными блюдами. В меню там входили знаменитые «позы» - китайские пельмени, китайский суп с курицей и разноцветной трубчатой лапшой длиною в полметра. В командировках же - увы! - сухомятка.
     Ездил Геннадий по лагерям и зонам, а также туда, где работали лошади. Проверял конюшни, упитанность лошадей, их кормление, исправность сбруи и повозочного инвентаря, наличие щеток, скребниц, метел, лопат, подков, уздечек, хомутов, супоней, дуг и на все это составлял акты в нескольких экземплярах.
     Акты у него получались обстоятельными и красочными: «Лошади заезжены донельзя и нуждаются в человеческом обращении и отдыхе». Или: «Кузница и шорная расположены в подслеповатых и замызганных помещениях». Подполковник, когда читал в первый раз такие акты, усмешливо поблескивал золотым зубом, зато автор их краснел и обливался потом.
     - Знаете, Геннадий Иванович, - неодобрительно и вежливо сказал подполковник, - вы эти народные словечки в следующий раз постарайтесь заменить более официальными, как принято в документах. Понимаете меня?
     Конечно же, Геннадий понимал, и канцелярский стиль оказался для него более легким, чем «народный». Очень скоро он, как говорят, наборзел на казенщине, и Оленин со Шпетным даже давали ему редактировать проекты деловых бумаг.
     Завоевав репутацию хорошего составителя и редактора казенных бумаг, Геннадий стал ездить в более серьезные командировки. Теперь; его посылали и «за границу», то есть из Монголии .в Бурятию. А Шпетный больше катал по Монголии. Побывал Геннадий и в Кяхте, и в Селенгинске, на Гусином озере и в дебрях бурятской тайги, где шли заготовки леса, на лесопильных и обозостроительных заводах и даже - в Министерстве сельского хозяйства Бурятской АССР. Договаривался насчет поставок лошадей, выделения сенокосов для управления строительства, закупок и транспортировки фуража. О ходе командировок он чуть ли не ежедневно звонил в гужотдел. Добыть, однако, мало что удавалось: колхозы и совхозы в Бурятии жили бедно, самим очень многого не хватало.
     Вернувшись в Сухэ-Батор, Геннадий рассказывал Оленину о лесах южной Бурятии, которые показались ему прямо-таки родными, очень похожими на флору Горного I Алтая.
     Много впечатлений осталось у Осокина от рассказов «старожилов и аборигенов бурятского юга. В тех местах, говорят, до сих пор находят мумии давным-давно умерших людей. Покойников там по обычаю за-крорачивали в бересту, как в кокон, и, обвязав усыпальницу волосяными веревками, подвешивали ее на высокое Дерево где-нибудь в глухом урочище. Усыхал покойник, Иссыхала береста и все туже сворачивалась. Вокруг мумии на волосяных подвесочках висели разные скляночки, пузырьки, трубочки. Стоило подуть даже слабому ветру, как весь антураж начинал тонко звенеть, гудеть, посвистывать. Музыка получалась загадочной и немного жутковатой... Командировки Осокина продолжались до тех пор, пока не был израсходован весь лимит денег, отпущенный на эти цели. По секрету Оленин сказал ему, что деньги обязательно надо было израсходовать. Иначе в следующем году дали бы меньше средств на командировки. Поэтому Геннадия специально посылали в поездки так часто.
     Теперь Осокину приходилось днями сидеть за столом и изнывать от безделья. Чтобы как-то убить время, Геннадий стал потихоньку сочинять стишки. Сидит человек, задумался, что-то черкает в тетрадке - значит работает. О своем стихопрегрешении он сказал Оленину, и тот одобрительно отнесся к этому занятию. Но однажды едва не разразилась гроза. После очередной проверки в мусорной корзине гужевого отдела был найден скомканный листок со стихами. «Это еще что такое?! Все работают, а тут стишки кропают! Бездельники!..»
     Спасибо Оленину, не растерялся. Дескать, это он попросил Осокина написать что-нибудь для стенгазеты. Он посидел дома, написал, а утром принес на работу. Однако стихи были забракованы и брошены в корзину. Вот н весь криминал.
     Когда проверялыцики ушли, Оленин спросил:
     - Т-ты свои стихи никуда не посылал?
     - Нет.
     - Почему?
     - Не уверен, что годятся... У меня же все лирика... Неловко как-то.
     - Д-да... Лирика нынче не в почете... Н-на память знаешь что-нибудь из своей лирики?
     Осокин, смущаясь, прочел ему стихи о кедре, который стойко переносил на угрюмой вершине утеса и грозы, и бурю. И все грустил о чем-то. Может, о том, что рядом не было братьев. В страшную бурю кто его поддержит? И самому утесу от этой грусти было тоскливо: не мог он своим каменным языком рассказать про то, чтр повидал на своем веку. Так и рассыплется он однажды от удара молнии, не поведав никому своей печали.
     - Что-то есть, - сказал Оленин, - но т-туманно, парень. А если серьезно думаешь заняться, то стесняться не надо. Пусть даже твои стихи ругать будут. Ты думаешь, больших поэтов не ругали? Еще как! А т-тебе па п-пользу пойдет...


     В Бийтский сельскохозяйственный техникум Геннадий попал, можно сказать, случайно.
     Весной тысяча девятьсот сорок пятого гола, когда он сбежал из Томского индустриального техникума, поселок Ушла, отликовав и отплакавшись, вновь окунулся в нелегкие будни. Прииск, пока держалась весенняя вода, работал в две смены, стараясь промыть побольше золотоносного песка, заготовленного в сезон безводья. Все, кто мог шевелить руками и ногами, с утра до ночи маячили или в косогорах, или на пашне. Как и в прошлые три военные весны, ушпинцы до последней возможности старались побольше посадить-посеять огородины. Понимали: хотя война и окончилась, а кроме земли-матушки никто и ничто не прокормит.
     У Осокиных почти половина огородной земли была уже вскопана и засажена картошкой, немного засеяно ячменем и чумизой на крупу. Тут дело шло хорошо. Но семью беспокоила ветхость избы, которая сильно подгнила снизу и угрожала развалиться - не сегодня, так завтра. Под матицей с обеих сторон стояли подпорки. Один из простенков, сильно выпиравший наружу, подпирался бревеш-ком. Еще зимой, когда Геннадий был на каникулах, мать беспокоилась: «Ох, не придавило бы пас, ребяты! Хрустит, скрипит изба, разъезжается...»
     А в эту пору, весной, она сына не ждала. Как же так? Экзаменов еще не было, а он... Геннадий со стыдом объяснил ей все: дескать, с одной стороны, никакого терпежу не стало - домой поманило, с другой, - кое-какие экзамены все равно не сдал бы. Не учили в ушпинской школе тому, что требовалось там, в техникуме. А заново как осилишь незнакомые предметы в такой короткий срок? Да еще при голодухе, когда голова от малокровия кружится... И геологоразведочное отделение, на которое Геннадий надеялся, открывать в техникуме и не собирались.
     Мать повздыхала, погоревала, но что сделаешь, если городская учеба не получилась? Упрекать и осуждать сына она не стала. Оно, может, даже лучше, что Геннадий вернулся досрочно. С землей еще управляться сколько! Но главное - избу переставлять надо. Вот и выходит, что Геннадия сам бог послал домой.
     Алексей перед экзаменами был отпущен из школы на неделю. Учился он хорошо. Директор школы не сомневался, что Алексей сдаст экзамены. К возвращению старшего брата он отнесся просто: «Чему быть - того не миновать». Только успел Алексей сдать экзамены, повестка пришла: извольте товарищ Осокин А. И. в военкомат явиться. И укатил младший брат куда-то за Горно-Алтайск аж на два месяца - военной подготовкой заниматься. Это в летнее-то время, в самый разгар работ по хозяйству! Вот и придется Геннадию одному дело с избой проворачивать.
     При отце у Осокиных семейные советы бывали. Вечером, перед сном, раскинет глава семьи полушубок на полу, ляжет возле печки железной, трубку засмолит и спросит: «Чо, мужики, делать будем?..» А мужикам-то... В канун войны Геннадию - двенадцать, Алексею - одиннадцать годков. А теперь мать, Катерина Ильинична, вот так же спрашивает. Но на уме про запас всегда свое мнение Держит. В совет запросто встревают и младшие - Федюшка, которому в сорок первом шел десятый годок, и М аруся, родившаяся через полгода после того, как отец на фронт ушел. Впрочем, Маруся не в счет. А Федюшка иной раз и дельное что-нибудь скажет. Он не первый уж год и дровишки из лесу таскает, топором и пилой хорошо владеет, в огородных делах помогает, хотя всего лишь в шестой класс перешел. Сядет иной раз, руки на коленях сложит, задумается, как, большой...
     Теперь семейный совет состоялся без Алексея. Катерина чинила Федюшкины шароваришки: на обе коленки большие холщовые заплатки ставила. Геннадий с обувью возился. Федюшка мастерил себе грабли к сенокосу. Маруся распускала старый нитяной чулок и сосредоточенно мотала клубочек.
     - Ох, ребятешки! - вздохнула мать. - Делов мы много сделали, а впереди ишо сколь!
     - А чо впереди? - спросил Федюшка тоскливо. Он знал, что работа всегда найдется. На все лето! Дрова, огород, пашня, сенокос, домашние дела. И все вручную, дьявол возьми...
     Федюшку попять можно. Геннадий старше его, и то порою взвыть хочется от бесконечной череды работ. И нельзя иначе: лето год кормит.
     - Оно, ребятешки, хоть и война закончилась, а народ не зря говорит, что не скоро ишо жизнь наладится. Стало быть, опять, как бурундукам, запасаться надо... А тут изба ишо, того и гляди, развалится. Как быть-то, ребяты?
     И все посмотрели на потолок, на окна, на стены, которые сильно скособочились и прогнили. Зимой вся изба насквозь промерзала и мокла. А теперь вот кругом гнилушки светятся.
     - Отец говорил, - продолжала мать, - поживем в этой избе, пока сыновья подрастают. А там, говорил, хорошего лесу наготовим, просушим и большой ядреный дом поставим, какой раньше у дедушки был... Помните? Вот и поставил, царство ему небесное...
     Мать всхлипнула, помолчала, опустив голову, собралась с силами, вытерла глаза.
     - И нанять некого. Где нынче мужики-то плотники? И не на что. Самим как-то надо... Глаза боятся, а руки делают. Начнем, ребяты, а там, глядишь, и одолеем...
     Геннадий нахмурился, отложил обувку, поднялся и прошелся вдоль стен, простукивая и прослушивая их. Гнили стены. Глухо и тупо отзывались на удары.
     - Нижние венцы до самых окошек менять надо, - закончил осмотр Геннадий. - А верхние ничего вроде. Вот закончим с огородами и разбирать избу начнем...
     Работая в лесу, на пашне и па сенокосе, Геннадий чувствовал, что после томской голодухи силенки у него все-таки прибавляется, хотя весна и раннее лето - трудная пора в смысле пропитания. Но Алексея дома не было, и Геннадию перепадало то лишнее яичко, то кружка молока, а эта добавка много значила. Вкалывать можно теперь от зари до зари.
     С главными хозяйственными делами Осокины управились к августу. Пашню и огород обработали, веснодель-ных дров наготовили, копешек сорок сена поставили. Теперь пора пришла и, за избу браться.
     Мать, перед тем как рушить избу, словно помолилась! «Помогии нам, Господи! Дай ума и таланту с делом управиться!..» И спать лечь уговорила ребят пораньше, чтоб отдохнуть как следует.
     Надо было снять крышу, а стропила на земле установить и тесом их обшить. Тогда получится большой балаган. Можно будет переселяться в него со всем скарбом и имуществом, чтоб дождь не мочил. Потом можно раскатывать и стены.
     На следующий день еще до восхода солнца Геннадий поднялся на крышу. Тонким ломиком стал отдирать конек. Гвозди крякали и визжали, и звуки эти глушили раннее птичье щебетание. С крыши Геннадию видно было, что заимка уже не спала. Там и тут дымили печные трубы, вспыхивали костерки во дворах, звякали ботала и ведра, горланили петухи и занудно верещал чей-то оголодавший поросенок. Изредка взбрехивали собаки, взволнованные непривычным визгом выдираемых гвоздей.
     Ох-хо-хо! Совсем ведь недавно избу строили. Желобки на тесинах отец специальным стружком-дорожником делал, а Генка с Лешкой помогали держать свежепахучие тесины. Ж-жик, ж-жик... И стружки выскакивают, поросячьим хвостиком загибаются. А следом желобок-дорожка остается, чтоб вода дождевая по ней сбегала. А было это лет восемь назад - через год после того, как Осоки-ны из колхоза сюда переехали. Всего-то восемь лет простояла изба. Мало!
     Геннадий орудовал па крыше, а труба дымила: последний раз топилась печь, которую тоже ломать придется. Катерина, подоив Красульку, готовила завтрак да укладывала-увязывала пожитки и всякую мелочь. Федюшка в деревянной ступе большим двуручным пестом толок на крупу последние пригоршни чумизы. Сестренка расплакалась, когда увидела, что изба стоит без крыши, кругом валяются тесины, пыль столбом.
     - Что же это такое! Где жить теперь без избы-то?
     Ее приласкали, пообещали, что изба еще лучше будет - новенькая! Только подождать, потерпеть надо. А когда из теса поставили балаган большущий и перенесли туда все, что дождя боялось, Маруся успокоилась.
     Все намеченное на день сделали. Ломать - не строить. Только печь пока не тронули. К вечеру подворье напоминало цыганский табор или лагерь переселенцев, добравшихся, наконец, до своего места. Кадки, ящики, бадейки, пустые пчелиные ульи, разный инструмент, хранившийся прежде в сенцах, на чердаке или под полом, - все это лежало, стояло по двору, висело на кольях.
     У Геннадия после дневной работы ныло все тело, саднило руки. И как это он не догадался надеть какие-нибудь рукавицы-верхонкн? Ладони, конечно, давно привыкли ко всякому инструменту и от мозолей затвердели, но заноз хватало. Потому и саднило. Да еще гвозди попробуй возьми! Каждый гвоздик приходилось осторожненько вынимать да распрямлять на обушке топора. Почти до крови пальцы отбил. Правда, тут и Федюшка ему хорошо помогал.
     - Мам, руки... То ли в холодную воду, то ли в горячую?..
     - Лучше барсучьим салом. Есть еще в бутылочке... Раньше барсучье сало у Осокиных не выводилось. Отец
     каждую осень добывал этих зверей. А в первый же год войны кончилось это лекарство: спрос на него был большой. Но в прошлом августе, перед началом занятий в школе, ребята сами добыли барсука. Теперь его сало оказалось очень кстати.
     - А где оно, мам?
     - Лежи, я сама достану...
     Она поднялась, зажгла огарок свечи, порылась в берестяном коробе, стоявшем тут же, под временными нарами, и вынула бутылочку. Все трое смазали руки салом. Боль заметно поутихла. Снова улеглись и вполголоса переговаривались о ремонте избы. Не думали, не гадали/ что половина бревен сгнившими окажется. Теперь надо завозить из тайги новый лесоматериал. И опять сырой. Знать, так раньше бы бревен наготовить, чтоб высохли. Завтра надо просить коня в приисковой конторе... Должны дать. Семьям погибших фронтовиков не отказывают... Только много теперь таких семей. И ходоков в контору много.
     - Ты, Федюшка, - попросила мать, - пораньше за конем сх оди. Да волокуши выбери получше, сынок. Покрепче. Л то развалятся под бревном, и пой потом репку-матушку.
     - Ладно...
     Бревна из лесу в этих местах возят либо на передках, снятых с телег, либо на волокушах - это две березовые жердины с комельковыми загибами. Внутри загибов, в вы-долбах, ставятся крепкие высокие копылья и скрепляются падежной вязкой или колодкой. Вот и волокуша. Запрягай и поезжай в лес. Конь переступит валежину, и волокуша не зацепится, проскользнет. Конечно, если на пень наедешь, то и волокуша станет, но тут смотреть надо...
     Разбудил Геннадия петух, заоравший над самой головой, на коньке балагана. Черт заполошиый! Разбудил. Хорошо ему, не работает, орет себе.
     - Кыш-ш! - рассердился Генка.
     Петух поперхнулся, недоуменно полопотал и слетел с балагана. А Геннадий встал, поразмялся, махая руками, и босиком пошлепал на ключик, обмелевший за лето так, что курице не напиться. Но там, где брали воду, кто-то сделал углубление. Тут, если встать на четвереньки, можно было и с головой окунуться. Геннадий так и сделал. Сонливость сразу слетела.
     Наголодавшись и натосковавшись в Томске, он все еще не мог надышаться родным воздухом и насмотреться на красоту природы. Кое-что вроде бы даже заново открывалось. Как этот ключик, например. А подумать, так что в нем, в ключике? Бежит, виляет по глинистому ложку, травой зарос, валежником завален. То наверх выберется, растечется, песочку по луговине намоет,,то сузится и начнет в глубину зарываться. А около Осокиных он бежит по каменистому дну. Тут приисковая артель перед войной канаву вела, по золотишка мало оказалось. Бросили старатели ключик, не тревожат больше.
     Ключик как ключик. И камень тут такой же, как везде, разноцветный, холодный, твердый. И трава по бережкам та же: осока, пырей, дудник... Но любо тут, покойно и отрадно. Много-много раз зимой и летом, весной и осенью, босиком и в обутках, днем и ночью, утром и вечером, в ясную погоду и в хмурь бегал Геннадий вдоль ключика со студеным названием Зимний. А вокруг - склоны гор, лога и ложочки, гривы и гривки, осинники и берез-ники, темные пихтачи и веселое разнолесье с рябиной, черемухой, калиной, тропы охотничьи и звериные, поскотины, сенокосы, пашни, огороды - земля родная! Привязала, не отпускает. Каждый уголок что-нибудь да подарил или наполнил душу радостью, подтолкнул к мечтам высоким и сладким... Как же позабыть все это? Как можно с этим расстаться?! А ведь придется, рано или поздно, но придется. А до чего не хочется!
     Мать, давно уж хлопотавшая по хозяйству, растопила печурку во дворе, поставила чугунки с варевом и разбудила Федюшку:
     - За конем надо идти, сынок.
     - За конем? - недоуменно переспрашивает тот, хотя распрекрасно все понял. Ох, как не хочется вставать. Со вчерашней работы кажется, что и язык болит. Но идти надо. До завтрака. По дороге, по росной траве, по комарам. Три километра туда и столько же обратно. Через гору.
     Геннадий на тетрадном листе от имени «детпой вдовы фронтовика Ивана Осокина» написал обстоятельное заявление в приисковую контору, а теперь правит и точит топоры, пилу, затем проверит и где надо срастит порванные веревки, сделает мерку для бревен пяти погонных метров, клинья березовые вытешет - пригодятся в тайге. А дальше и дорогу, по которой лес возить, ему подготовить надо...
     Геннадий был уже в лесу, когда Федюшка с конем прибыл. Справным оказался конек. И волокуши новые.
     - Слава богу! Не клячу дали, - рассудила мать. - Теперь вы, ребяты, бревна готовьте, а я возить буду. Тут с полверсты до дому, а я с малых лет привычная, люблю их, коней-то, грешница...
     На нижний венец, оклад, спилили две пихты потолще и поровиее. Вышло четыре хороших бревна. С них тут же и кору сняли. И засветились они - белые, гладкие, чистые, как свечи, громадные. На запах свежеошкуренной древесины сразу же слетелись жуки-стригуны, усатые, чернявые, скрипучие, будто рыцари в доспехах...
     Втроем подважили комлевой конец бревна на волокушу, привязали. Мать взяла коня под уздцы:
     - Н-но! С богом!..
     Быстро обернулась - конем полюбоваться. А он и в самом деле проворный, сноровистый, к лесу, видать, привычный. Но и поберечь его надо. А то быстро выбьется из сил. Главное - эти вот толстые бревна вывезти. А там уж потоньше, полегче будут.
     - Мам, а ты как там сгружаешь-то, тебе одной тяжело, наверное?
     - Чо там тяжелого-то! Отвязала бревно да коня по-нужнула. Он вперед, а бревно на месте останется...
     Жарит солнце, вжикает пила, стучат топоры, хрустят сучья, тяжело и гулко падают лесины. Густо пахнет подсыхающим корьем, травяным соком, разворошенными гнилушками. Гудят пауты вокруг коня. Он топчется, фыркает, мотает головой.
     В полдень потные, перекалившиеся па солнце братья уселись в холодке под пихтами. Катерина в туеске и узелочке принесла им еду. Пообедали, коня покормили и опять за работу. Живую тягу-то всего па два дня дали.
     Следующий день был таким же. Наготовили, навозили лесу на четыре венца с половиной. Да еще и тонкотья прихватили па конек и стропила. Управились вроде. Hoi и намаялись - дальше некуда. Вечером Федюшка, отведя коня, едва дотопал домой.
     И опять был совет. Ломать печку или оставить? Самим рубить сруб или плотника искать? Глубже копать подполье или таким оставить? Но как ни раскидывали, а выходило, что надеяться не на кого. Только на себя.
     Когда стали ломать печку, Маруся опять загорюни-лась.
     - Печушка!.. Не будет больше печушкн!.. - Ее успокоили, посулили еще лучше изладить печку-матушку - больше и теплее.
     Жаль Марусе печку. Как же. Сколько по\мшт себя, столько и играла на печке. Как зима, так на печке больше. Там особый мир у нее. Там жили eg/ куколки, лошадки, зверушки всякие из тряпочек и картошек. И почесать там любо было. То с мамой, то с братками.
     Для всех печка служила службу верную. Жарила, парила, варила, простуду выводила. Сколько косточек прогрела. Жалко было ломать печку, но опоры под ней подгнили, пол прогнулся. Да и сруб выводить она помешала бы. Русская печь, незащищенная, открытая солнцу и вет-рам со всех сторон, - зрелище печальное. Есть в ней сходство с коровой-кормилицей, которую хочешь не хочешь,, а надо вести на убой.
     Прилизанная, приглаженная, приласканная, сто раз побеленная, с прямо торчащим чувалом, похожим на длинную шею, печка в этот день перестала существовать. Убрали ее, сняли половицы, открыли подполье, выгребли гнилье, новые столбы-стояки по углам поставили, оклад положили. Вон сколько дел провернули!
     Самое трудное и муторное с утра - разминаться: руки болят, не слушаются, поясница ноет. Но через часик размялись, разошлись - дело двинулось. И что ни день, изба в высоту прирастает. Новые венцы, начиная с оклада, рубить было интересно. А вот как пошли старые подгнившие бревешки, из которых надо было выпиливать да подгонять углы да простенки, муторно стало. Не зря говорят: лучше заново шить да строить, чем старое перекраивать да перестраивать.
     Но как бы там ни было, где прямо, где косо, где плотно, где не очень, а вывели сруб под крышу, косяки к дверям и окнам подогнали. А потом и матицу, с помощью соседей, наверх подняли. Мать довольна:
     - Ничо, ребяты! Неплохо у нас получается. Затыкнем, замажем где надо. Говорят, кабы не клип да не мох, так и плотник бы сдох. Печку собьем. Тепло будет...
     Почти весь август ушел на ремонт. Намучились. Правда, под конец все же полегче стало. Одно дело - с бревнами покончили. Другое - картошка подошла, есть получше стали. А когда вернулся Алексей, вчетвером печку класть начали.
     И вот - сентябрь, начало учебы. Федюшка, ясное дело, в школу пойдет, а шестой. А Геннадий с Алексеем еще не решили окончательно, как быть. Тем более, что и другие ребята ушпинские никуда не собирались нынче. Хлебнули голодовки-мурцовки и не рыпаются - ждут послевоенных перемен.
     Алексей, похоже,, никуда ехать не торопится. Но ничего определенного не говорит, думает. А Геннадий, можно сказать, покой потерял. Учиться ведь надо, как ни крути. Правда, может, лучше дома остаться, и время покажет, куда жизнь пойдет-повернется? Силенок набраться и потом - в армию. А то сорвешься, уедешь в город, и все опять обернется голодом, да холодом, да неприкаянностью или бедой какой-нибудь. Может, душа-то не зря сопротивляется, не хочет больше отрываться от дома и от мест родных? Ох-хо-хо-о...
     Если говорить правду, то Геннадий в Томске-то насильно удерживал себя. Но ничего хорошего из этого не вышло. Он не понимал и не принимал городской жизни. И город, наверное, его не принял. Вот и сиди теперь на самом перепутье и гадай: налево, направо, прямо или назад?
     А ведь самое-самое времечко с гармошкой да с песнями по вечеркам ходить, веселиться. Оно бы можно, конечно, будь у Геннадия за плечами какая-то специальность или должность надежная. Но откуда она, должность, в шестнадцать-то лет?
     Да! В город надо подаваться. Тогда Алексею в материальном смысле проще будет. Может, в девятый класс пойдет. Только это ведь в Турочак надо ходить-ездить - за пятьдесят километров! Придется, наверное, Алексею договор на пушнину заключать, охотничать. Ну и золотишко будет помывать по отвалам при хорошей воде. А там видно будет.
     «А мне надо в город. Только в город», - подумал Геннадий и тяжело вздохнул...


     Три дня они с Серьгой Бусовым плыли по Бие на са-лнке, а когда течение стало медленным, бросили плот и еще сутки шли пешком до Бийска. В городе они сразу же двинулись к парку культуры и отдыха. Здесь на заборе было наклеено множество объявлений. В том числе и на тему: «Куда пойти учиться...» Но сколько они ни шарили глазами по красивым, отпечатанным в типографии «зазы-валкам», выходило, что по всем адресам они опоздали. В медицинском, педагогическом, в железнодорожном и автодорожном техникумах прием был уже закончен и теперь шли занятия. Неужто не солоно хлебавши придется опять домой топать?!
     У Серьги была возможность остаться в городе у тетки по отцу. У нее и дом свой, и работа хлебная - по торговой части. Глядишь, н Серьгу пристроила бы куда-нибудь... А вот у Геннадия никаких таких возможностей не имелось.
     Меж тем к забору на рысях прибежал некто молодой, длинный и верткий. Под мышкой у пего был рулон бумаги. И вот он развернул этот рулон и быстренько-быстренько навесил на заборе несколько объявлений одного и того же содержания: «Бийский сельскохозяйственный техникум объявляет дополнительный прием...» По правде сказать,, оба они смутно представляли себе эти сельскохозяйственные профессии - агроном и зоотехник. Ну, агронома-то они видели. Однажды ездил такой по селам с землеустроителем. А зо-отехник? Кто он такой, чем занимается? Предполагали так и эдак и пришли к выводу, что зоотехник - знаток всяких диких животных. Вот это профессия!
     Окрыленные своим открытием, они пошли по указанному адресу. Обоих приняли без экзаменов, по свидетельствам «с отличием». Воспаленному воображению парней уже рисовались рискованные экспедиции и путешествия в Африку, в Индию, на Гималаи, в Уссурийский край и в тундру, к белым медведям...
     Когда Геннадий рассказал о поступлении в техникум на зоотделение, Оленин посмеялся, а затем спросил:
     - Ну и как вы п-потом? Р-разобрались?
     - Конечно...
     - Во время практики?
     - Раньше. Нас ведь то и дело посылали куда-нибудь. То баржу грузить дровами, то свеклу копать, то картошку... Особенно первый год досталось. Мы даже свинарями работали...
     - Р-разочаровались?
     - Да нет...
     Помолчав какое-то время, подымив сигаретой и подсчитав что-то на логарифмической линейке, Оленин снова повернулся к Геннадию:
     - П-производственную практику где проходил?
     - Под Рубцовском. В совхозе.
     - Контингент?
     Геннадий не сразу понял смысл этого слова, а когда дошло, ахнул про себя: «Мать честная! Ведь и там контингент-то был... Хотя и ссыльные, но и не свободные». А вслух произнес:
     - Там, знаете... Работали немцы из Поволжья, калмыки. Их же, калмыков-то, всех, говорят, весь народ...
     - Да, весь народ...
     Опять замолк Оленин и, раскладывая какие-то листки, сказал, не оборачиваясь:
     - П-получается, что ты и не работал с вольнонаемными? Н-ие знаешь, как нынче в колхозах и совхозах... Ну а п-приключения были какие-нибудь? С девками, например?
     - С девками не было. А так, - Геннадий пожал плечами, - случайности всякие...
     - Н-например? Ты из-звипи, но ты, понимаешь, р-рас-казывать умеешь. Тебе не с-стихи надо писать, а прозу.
     Прозы в жизни Геннадия хватало. Ему вспомнилось, как фуражир калмык Чемид бросился на него с вилами. Аккуратным, исполнительным был работником Чемид. А однажды съездил разок за люцерной для бычков, волов распряг и ушел. Воз стоит неразгруженный, а его нет и нет. А когда пришел наконец, Геннадий просто сказал, что люцерны будет маловато и надо бы съездить за ней еще разок. Реакция фуражира была неожиданной: взяв вилы наперевес, он кинулся на Осокина>
     - А ты? - опережая рассказчика, спросил Оленин.
     - А я и не думал, что он это всерьез. Стою, руки развел и головой качаю...
     - А он?
     - Не добежал чуток. Выругался на своем языке и назад пошел. Сено разгрузил и потихоньку от меня еще разок съездил.
     - Н-ничего ему не было за это?
     - Так я же никому не сказал. А коменданту и оперуполномоченному - тем более. Мне жалко стало Чемида. Я ведь знал, как живут калмыки: в глинобитном бараке, теснотища, и ребятишки малые, и старики...
     - Ас самим Чемидом говорил о чем-нибудь?
     - Нет. Он по-русски ни бельмеса, а я по-калмыцки. Об умении Осокина рассказывать Оленин, наверное,
     поведал еще кому-то. Это подтверждал визит к Геннадию сотрудника управленческой многотиражки. Он попросил Осокина дать ему «устный материал» о сенокосе. Однако говорить по заказу Геннадий не мог и газетчик получил от него только цифровую сводку и сам же ее прокомментировал, заключив резюме подписью: «Г. Осокин».
     Несколько дней юному работнику гужевого отдела пришлось прятать глаза от управленцев из-за этой заметки, будь она неладна. Полное успокоение пришло к нему только после публикации в этой же многотиражке его стихов. На этот раз были напечатаны действительно его, Г. Осокина, слова и строки:


     Дышит лето зноем пряным,
     И в луга пришла страда:
     Как грибы, за косарями
     Поднимаются стога...


     Теперь он как бы оправдался перед всеми за ту бумажку, которую нашли однажды в мусорной корзине бдительные люди.
     Однажды Оленин спросил, не нужно ли Геннадию каких-нибудь продуктов - мяса, муки, сахару, колбасы или балыку?
     Геннадий пожал плечами:
     - Я же в столовке питаюсь. Там неплохо...
     - А то Ш-шпетный тебе добудет все, что надо. Только ты н-не болтай.
     Геннадий и сам видел, что Шпетный мужик пробивной, вертеться умеет.
     Обычно подполковник и Шпетный появлялись в отделе одновременно. Подполковник как всегда чистый, парадный, блестящий. А Шпетный, наоборот, - потертый, запыленный, взъерошенный. Он тоже бывший военный, но звание ему почему-то не сохранили. Или сам отказался. Невысокий, плотный, рыжий снабженец всегда куда-то спешит.
     Случается, что Шпетный появляется на час-другой. И тогда он никуда не торопится, а садится за телефон. И не говорит, а буквально ревет в трубку, мешая русские и украинские слова. Шпетный таким образом «выколачивает» сводки, которые либо уже высланы и вот-вот придут, либо уже получены. Но не в этом суть. Важно пошуметь, чтоб все слышали, как он горит па работе. Оленин в таких случаях подмигивает Геннадию и говорит:
     - Учись па н-на-чальство работать. Видал, как он? Но Шпетный этого не слышит. Натрудив голосовые
     связки, он сразу же убегает, и без него становится тише и спокойней, можно беседовать о чем угодно. Тем более, что в гужевой отдел никто и никогда ни с какими вопросами не обращается.
     - Ну, Гена, р-расскажн о чем-нибудь, - просит в такие минуты Оленин.
     Старший экономист - горожанин от ногтей до макушки. Поэтому он с неподдельным, почти детским интересом слушает о том, как золото моют в горах, как добывают барсуков, как ночью бьют рыбу острогой, как плоты-салики вяжут или бьют орехи в кедрачах.
     Но Оленин будто весь начинен вопросами. Что это за травы такие, которыми ушпинцы питались в голодное время? Как диких пчел па домашнюю пасеку устраивать? Что на зечерках делали? Какие частушки пели?
     Теперь вот расскажи да расскажи, как попал сюда, в Монголию, как ехал, как приняли его тут поначалу, куда направили, как работалось на новом месте, как холостяцкая жизнь протекает, сколько денег высылает своей матери. Небось, мать считает тебя теперь богатым человеком?
     Однако в подробности собственной жизни Оленин Геннадия не посвящал. Зато про коллег старший экономист рассказывал много и охотно.
     - Вон тот знаешь кто такой? - указывал он в направлении столов снабженческого отдела, где благообразный человек в толстовке терпеливо ждал каких-то бумаг. - Это бывший священник, по прозвищу Голубок. Он сам всех так называет - голубки. Д-десятку давали. Отсидел и тут же устроился по снабжению. Х-хороший снабженец, заботливый. Зеки его уважают... Ну а теперь он в управлении. Г-грамотный мужик!
     Переменив сигарету в мундштуке, Оленин не спеша прикурил и с удовольствием задымил.
     - Видишь того широкого к-капитана? Вон он трубку лоднял...
     - Вижу.
     - Знаешь, какая у него фамилия?
     - Нет.
     - П-перевертайло... П-послушай, как он будет говорить по телефону. Он часто звонит своему другу, тоже капитану. Вместе учились. Друг па отделении работает, в аетчасти. А он тут...
     Оленин не договорил. Перевертайло сочным раскатистым басом загудел в телефонную трубку:
     - Ал-ло! Это ты, Лягайло? Здорово, дорогой! Перевертайло гозорит!..
     Когда после техникума распределяли места, Геннадий •был дома. Его «распределили» заочно. Ему бы подождать и уехать, имея в руках направление на работу, но он поспешил домой - к матери, Федюшке и Марусе. Алексей •еще в августе приехал в Бийск, сдал экзамены в лесной техникум и на некоторое время поселился в общежитии у Геннадия.
     Алексей до приезда в Бийск то охотничал по договору с «Сибпушниной», то мыл золото. А когда совсем уж себя почувствовал взрослым парнем, устроился в приисковую бурразведку. Но долго сидеть в Ушпе и он не собирался. В прошлом году подал заявление в геологоразведочный техникум в городе Миассе. Получил вызов, успешно сдал приемные экзамены, но... вернулся домой. Затосковал, как и Геннадий когда-то. Теперь вот один брат, закончив техникум, выходил на самостоятельную дорогу, другой только начинал учиться.
     На выпускном вечере ребята и девчата безудержно радовались. Как же! И голодновато и холодновато жилось, немало всякого вытерпели, но госэкзамены сдали, младшими зоотехниками стали. Специалистами сельского хозяйства! А Геннадию было грустно. Многого ждал от учебы в городе, большие надежды на нее возлагал. Хотелось стать действительно культурным и образованным человеком. А на деле? Литературу - любимый его предмет, - изучали с пятого на десятое. В театр сходил всего-то три раза. Цена билетов на спектакли была не для студенческого кармана.
     А учился Геннадий, если уж правду говорить, без особого горения. Хотя гораздо легче все давалось по сравнению с индустриальным техникумом. Поэтому, видно, и специальность зоотехника представлялась ему прозаической. Эх, если бы учиться в институте или в Тимирязевке!.. А сейчас вот любо не любо, а надо ехать куда-то работать.
     «Работать без любви к работе - все равно что жить с ненавистной женой». Так говорил любимец всех студентов преподаватель Константин Александрович Делицын - действительно культурный и очень образованный человек. Университет он заканчивал еще до революции, долго работал за границей, не то в Египте, не то в Алжире, хорошо владел английским и немецким языками. Преподавал автотракторное дело. Делицын всегда находил повод поговорить о чести, совести, порядочности, обязательности, доброте, милосердии и дружбе. Его единомышленницей Геннадий считал преподавателя русского языка и литературы Анну Александровну Семенову. Этих людей студенты не только глубоко и искренне уважали, но и любили. Однако по указке директора, завуча, партбюро и профкома официальными «любимцами» принято было считать супружескую пару: он преподавал ветеринарию и гигиену, а она - частную и общую зоотехнию. Но супруги расположением студентов не пользовались. И вот именно им-то и должен был Геннадий на выпускном вечере вручить подарок и от имени всех дипломников сказать несколько благодарных слов.
     Поручение своей группы Осокин выполнил под дружные аплодисменты зала, но после церемонии и речи у него очень пакостно стало на душе. Теперь вот они все веселые, очень довольные. А Геннадию в пору выть и башкой об стенку колотиться...
     Меж тем в зале становилось все веселее. Заиграла гармошка, начались танцы. Геннадий с Алексеем какое-то время смущенно стояли у стены и наблюдали за публикой. Серьга Бусов был румян и весел. Гоголем держался, как дома на вечерках. И приоделся хорошо: белая рубашка в тоненькую голубую полосочку, суконные брюки-клеш, новые полуботинки. Чуб волновым гребнем. Еще недавно он ни на шаг не отходил от Геннадия - земляки, друзья. А теперь и не смотрел даже в его сторону. Частушки Серьга пел :«Я у тещи был в гостях, сильно задавался. Всех я куриц разогнал, - петуха боялся».
     Русовед Анна Александровна, прихлопывая ладонями в такт частушечному ритму, удивленно говорила завучу:
     - Бусов-то, Бусов-то! Вы посмотрите на Бусова! Какой молодец! Прямо-таки гусар!
     Почувствовав на себе взгляд Геннадия, Анна Александровна спросила:
     - А почему вы, Осокин, грустный такой?
     Геннадий, улыбнувшись через силу, пожал плечами: дескать, так, ничего...
     На следующий день в назначенный час выпускники собрались в актовом зале. Здесь было объявлено, какое ведомство требует специалистов и сколько. Большинство заявок было с предприятий Министерства пищевой промышленности, которому техникум принадлежал. Но была особая заявка и из какого-то военного ведомства. Представлял его сухой, бледный и молчаливый капитан с синими просветами на погонах. Все догадались - система МВД. Туда требовались преимущественно ребята, подходящие по здоровью и грамотные политически. Десять человек, в число которых попал и Осокин.
     Кем и в каких местах предстояло работать, капитан не говорил. Это, мол, будет объявлено каждому в отдельности, да и то в том случае, если человек пройдет медицинскую комиссию и отбор по всем статьям.
     У капитана был отдельный кабинет в небольшом здании, расположенном в том же квартале, что и техникум. Врач быстро разобрался, кто годен, а кто нет. Остальное время, в течение нескольких дней, отводилось собеседованию с капитаном.
     Заранее познакомившись с личным делом каждого в учебной части, капитан тем не менее расспрашивал всех о том, что только его интересовало. Дотошным человеком оказался сотрудник МВД...
     Комиссию Осокин прошел. А куда ехать, будет известно дней через десять, после визита капитана в свое управление, в Барнаул. Геннадию ждать было невтерпеж: соскучился по дому. А там, как рассказал ему Алексей, было нелегко. И в огороде, и по хозяйству крутилась одна мать. Из Федюшки помощник был еще слабоватый. Вот и поспешил Геннадий помочь домочадцам к зиме подготовиться.


     Дома, как и предполагал Геннадий, работы было невпроворот. Хотя и прошло уже три года, как война кончилась, а с питанием было все так же трудно. И все надежды у Осокиных были на огород, на пашню да на корову. Koj нечно, если бы только для прокорму, то запасов всяких поменьше бы требовалось. Но надо было еще одеться и обуться, а на какие шиши, если не запасти картошки на продажу? Только за счет ее и жили, и налоги платили.
     Все, что надо, чтобы со спокойной совестью оставить родных на зиму, Геннадий сделал только к концу сентября. Можно было ехать в Бийск, получить направление па работу, но он опять не спешил. Ему почему-то было уже все равно, куда пошлют. Л капитан, наверное, не стал ждать и вместо Осокина оформил кого-то другого.
     Сделав такой вывод, Геннадий решил еще пожить в родных краях недельку-другую, побродить по знакомым местам с ружьем и собакой.
     Стояли последние дни сентября. Ясное светло-голубое небо необъятным куполом висело над дремлющей отарой Алтайских гор, помеченных красками осени. На юго-западном горизонте сахарно белели гривы хребтов. Самые высокие их пики алмазно сверкали в лучах солнца - «белки».
     Куда Геннадий поедет, в какую сторону? За эти хребты или на север, за темное пространство пихтовой тайги? А может, на восток, за те вершины, на одной из которых маячит чуть видимый геодезический знак? Ох, да зачем гадать! Куда бы ни поехал, а сердце его, как стрелка компаса, будет настроено на эти родные места...
     Березы в окрестностях заимки росли почему-то семьями, по нескольку стволов из одного корня. И все высокие, гладкие, с мощной кроной. А нижние ветки у них длинными прядями свисали почти до самой земли.
     Геннадий любил не только эту ясно-золотистую пору, но и дни осеннего ненастья, когда с погрустневшего неба на притихший лес с чуть слышным шорохом начинает накрапывать дождь. И без того упоительно чистый воздух становится еще мягче и чище. В такую погоду ходишь не зная усталости через лога с полегшей травой и едва заметными тропинками. Да и сама земля с ее вековым перегноем и неисчислимыми живыми кореньями выделяет в эту пору целительный бодрящий дух. А по низам в логах и долинах начинает завязываться недвижный туман. Трава никнет все ниже к земле. Лиственный лес становится все прозрачней. И вот уж выступают видные издали груды золотистого хмеля на пнях, похожие на пышные парики, загораются пурпурно-красные фонарики рябины и калины. Еще недавно укрытые буйной зеленью, па толстых дудках или кустиках показываются птичьи гнездышки, а на земле больше замечаются норы и норки.
     Шаг в эту мягкую влажную пору почти не слышен. Из-под самых ног то и дело вылетают рябчики или глухари. Грянет выстрел, и в воздухе долго висит пороховой дымок, запах которого ни с чем не спутаешь. И опять легкие шаги вперед, тихий шорох мелкого неспешного дождя, свежесть и предчувствие чего-то прекрасного. Может, как раз в эту пору, когда все отсыревает и становится холодным, где-то в лесном теремке тепло и уютно топится печь, и ждет молодого охотника юная красавица. Еще немного, и он, добрый молодец, переступит заветный порог и положит к ее ногам свою добычу...
     Однажды, вернувшись из тайги, Геннадий узнал, что приехал Серьга Бусов. Когда Геннадий уезжал домой, он оставался в Бийске ждать направления. И вот теперь очень хотелось поговорить, что там и как.
     Геннадий пошел не по низу, где обычно ходили и даже ездили на телегах, а по верху, по гриве. Знакомая тропинка подняла на гору по северному склону. Тут она всегда была влажная и мягкая, будто недавно из-под снега вышла. Сейчас она была хорошо натоптана и трава по сторонам сильно примята. Заимские жители ходили тут па свои пашни по всему лету. А в последние дни на волокушах и санках возили картошку. С горы по траве и перегною да по влажному суглинку волокуши и санки скользили довольно сносно. И если один в оглобельках, а второй сзади подталкивает да поддерживает, за один раз можно стащить с горы мешка три. Таких тропинок много - почти от каждой пашни вниз, в лог, к закмке. Пашенки небольшие, лопатой да мотыгой взрыхленные. И много их вокруг заимки.
     Сначала за пашни большой налог брали, по в разгар войны послабее стало, иначе бы парод здешний с голоду вымер. Семьи у всех немалые, а отцов и братьев взрослых война угнала из дому. Как было кормиться? Вот и кормились «лопатой»...
     Дальше тропинка шла по самому хребту. Березняк тут был особенно хорош. Он стоял вразвал на обе стороны хребта, а по низам калинник краснел и хмель вился. Земля наверху была сухая, а кое-где под березами даже вспушенная - это рябчики пурхались, купались в пыли, как куры домашние. Тут отец когда-то силки па рябчиков ставил. Побежит утречком до работы и, пока матг. печь растапливает да корову доит, глядишь, принесет парочку петушков. «Эх, отец , отец! Нет тебл. Л я иду. где ты ходил. Один. И тоже скоро уеду».
     Осенняя пора, как пи крути, - сытая пора. При отце, п довоенное время, осени были похожи на праздники. Все вызрело, в сусеки и погреба спрятано. Лишняя скотина и птица на мясо забита. Да еще самая охота начиналась. Барсуки, глухари, тетерева, рябчики, зайцы.
     В войну голодали. Веснами и летом - особенно. Но осенями все равно были праздники. И сейчас была осень- праздник. «Твоя любимая пора, отец».
     На нем были новые сапоги, смазанные паровым дегтем, их он у одного инвалида купил в Рубцовске, сразу после практики. Ничего сапоги, нарядные. И эта ядреная осень в горах, и запах-сухого хмеля, и ощущение всеобщей зрелости во всем, и запах дегтя, и крепкие яловые сапоги на ногах - все сливалось во что-то прочное, от века установленное и дорогое сердцу. Но как в песне поется: «Скоро, скоро придется расстаться, да не скоро придется забыть».
     В избе Бусовых было полно народу. Веселый и нарядный Серьга играл на хромке. Ребятишки, чтобы не мешать взрослым, плотно сидели на большой семейной кровати, гнездились на печке и, млея от восторженной почтительности, глазели на Серьгу и его гармонь, мехи которой он растягивал на полсажени. И сам Серьга прямо-таки цвел. От сознания, что он старший в семье и, слава богу, стал ученым человеком, из гнезда родительского вылетает с дипломом!
     Старший Бусов, дядя Коля, благополучно вернувшийся с войны, ядреный мужчина с толстенными руками, сграбастал Геннадия и смачно расцеловал. К Геннадию он всегда относился хорошо и считал, что без него «Серьга не устоял бы в техникуме».
     Серьгина мать, тетка Анна, как все простые, много рожавшие женщины, постоянно ходила с выпуклым животом, н не понять было, то ли на сносях она, то ли нет. Геннадию всегда было жаль ее почему-то - всегда бледную, не очень опрятную и усталую. Семерых детей нарожала. До войны пятерых да после войны сразу двойню.
     И сейчас она, кажется, была на сносях. Сидела за столом принаряженная, но горюнилась. Дочь Клавка за хозяйку была, на стол подавала, родню угощала. Тетка Анна иногда порывалась помочь ей, да Серьга удерживал:
     - Отдыхай, мама, отдыхай.
     Для встречи и проводов Серьги Бусова специально приготовили медовуху и сейчас угощали ею всех взрослых. А Серьга все так же рвал мехи и чувствовал себя совершенно счастливым человеком. Кое-как Геннадию удалось узнать у него о том, что всем, кого капитан отобрал для работы в системе МВД, были выданы направления и по тысяче рублей подъемных. А документы и подъемные ждут Осокина в том самом кабинете, где он комиссию и собеседование проходил...


     До чего быстро прошли эти последние денечки! Чемодан Геннадий раньше уложил - небольшой, но и тот не заполнил. Главная тяжесть в чемодане - избранное Пушкина в одном толстенном томе. На базаре купил. Да еще были тетрадки с собственными стишками.
     Ко дню отъезда трех петушков ощипали да старую курицу. Мать курников напекла. Застолье не меньше, чем у Бусовых, получилось. Были тут две тетки по матери, с полдюжины двоюродных сестер и братьев, трое Бусовых и кое-кто из соседей. А вот ребятишек тут не было - нечего им смотреть, как взрослые медовуху пьют. Федюшку и Ма-русю отправили к бабушке Соломее - рядом жила.
     Медовуха у Осокиных удалась. Всем хорошо и весело было. Все перецеловались от умиления души и сердца. Тетка Анна и Катерина Осокина сидели рядышком и все говорили про Геннадия и Серьгу. Плакали, конечно, и сыновья их успокаивали: дескать, тут радоваться надо, а вы... А потом опять то песни пели, то танцевали полечку, краковяк или фокстрот. И дядя Коля - отец Серьги, едиш ствениый взрослый мужчина, тоже не отставал от молодых. Цыганочку плясал, с тетками обнимался. Обе тетки у Геннадия, как и матушка его, без мужей остались. Молодые еще, красивые. «Эх, бабоньки!.. Эх, милые вы мои!..» - вздыхал дядя Коля, а тетки смущенно рдели.
     Серьга Бусов в откровения ударился:
     - Эх, тетя Катя. Знаете, какой у вас Геннадий! Да если бы не он...
     Провожали Геннадия всей родней, какая поблизости была. Человек пятнадцать, если считать с ребятишками. Со всеми простился он за околицей, а матушка, Федюшка и Маруся дальше прошли с братом и сыном. Матушка все наказывала беречься, быть осмотрительным и писать почаще, а Геннадий успокаивал ее:
     - Не на войну еду, на работу. Стоит ли так переживать. Деньги высылать буду, и вам станет легче. Сейчас и карточки отменили, хлеб свободный.
     Конечно, и у него на душе нелегко было. «Прощай, края родные, звезда победы нам свети...»
     Когда окончательно прощаться стали, реванули и Фе-дюшка с Марусей. И их ему пришлось утешать. Через год, мол, обязательно вернусь, гостинчиков привезу. Маруся быстро утешилась и заказала привезти маленькую само-пряшку. Дома была большая, взрослая самопряха, а ей нужна была такая, чтоб под силу крутить. И тогда она напряла бы пряжи из шерсти на варежки, на носки и на шарфик братке. Конечно же, он обещал привезти ей само-пряшку.
     До Бийска Геннадий добирался частично пешком, затем па попутном грузовике. Без лишних слов капитан выдал ему все документы и подъемные - тысячу рублен. Таких денег Геннадий сроду не держал в руках...
     И вот он едет на поезде. Сутки, вторые, третьи... восьмые. Конечная станция Наушки. На границе с Монголией. В дороге пообвыкся, успокоился. Даже солиднее сам себе показался. Чтобы как-то убить дорожное время, Геннадий решил начеркать обстоятельное письмо преподавателю Делпцыну. Вагон кидало из стороны в сторону, и Геннадий с трудом вывел первую строчку: «Здравствуйте, Константин Александрович! Извините, что...»
     И задумался. Извиняться перед Делицыпым ему было за что, хотя ту злосчастную бочку с книгами нашел не сам Геннадии, а ребята из группы. Наткнулись как-то на нее в подвале техникума и разорили.
     С бумагой в войну было очень трудно, и конспекты ча-)де всего ребята писали на каких-нибудь старых книгах, между строк. А тут в подвале целый клад! И начали выуживать ребята из бочки книгу за книгой. Взял одну и Геннадий - толстую, в матерчатом переплете. На страницах сплошные графики и формулы. Простора для конспектов было много.
     Он успел исписать две-три страницы, когда к его столу подошел Делицын: «Нуте-с... Позвольте-ка, молодой человек, посмотреть вашу книгу...» Взял книгу, смотрит и головой с сожалением качает: «Да-да, понимаю. С бумагой трудно. Но я, знаете ли, должен взять у вас эту книгу. Моя, знаете ли... Только где вы ее взяли? Впрочем...» Преподаватель махнул рукой и отошел на свое место.
     Все боялись, что начнется расследование, вызовы к директору... Но Делицын никому и словом не обмолвился.
     И вот теперь, как говорят, задним числом Геннадий осмелился излить душу перед любимым преподавателем. И сами собой слагались стихи: «Души неопытной словами вполне ль признанья изолью? Почтенный старец, перед нами склоняю голову свою. Когда мы шумно волновались, когда сомненья грызли нас, когда события рожда-лпс:>, отец, мы шли услышать вас...» Ну и так далее...
     От Улан-Удэ поезд бежал по широкой каменистой долине. Горы, обступившие ее, были голыми и какими-то сглаженными. Лишь кое-где па северных склонах седловин темнели куртины сосняка и березника. Там и тут паслись стада курдючных горбоносых овец с черными, в подпалинах, мордами. Порой на приземистых лохматых лошадках мелькали всадники и тянулись длинные верблюжьи караваны. Один такой караван стоял, пережидая поезд, и Геннадий впервые вблизи увидел «корабль пустыни». Было в верблюдах сразу что-то убогое и величественное. Гордо поднятые головы,; презрительно-спокойный взгляд. Казалось, они совсем не покорились человеку, а лишь смирились со своим положением до поры до времени.
     Пожилой старшина с красными погонами внутренних войск и упитанный снабженец в хромовом реглане сразу угадали в Осокине новичка в этих местах, поэтому все подробно ему объясняли.
     - Вот эти овцы, - показывал старшина за вагонное окно, - круглый год на воле пасутся. Дармовое мясо, считай...
     - А курдюки, курдюки-то какие! - восхищался снабженец. - Пальчики оближешь, если их по-умному приготовить. В Монголии колбаску из баранины делают. Тоненькая такая, твердая, вкусная очень и дешевая на их тугрики...
     И старшина и снабженец наперебой просвещали молодого зоотехника. От них Геннадий узнал, что раньше в Монголии ни магазины, ни лавки не запирались. И никто чужого не трогал... А вот еще одна диковина - долина смерти. Человек болеет, но живой еще, а священнослужитель - лама - по каким-то признакам определяет, что пора его хоронить. И везут живого еще человека в долину смерти. При въезде в нее подстегивают лошадь и гонят ее во весь дух. Где упадет человек, там и должен умереть. Через час или через неделю - это неважно. Бывало, что больные в этой долине не умирали - к людям возвращались. Но их нигде не принимали. Ламы внушали, что это очень плохие люди - их даже небо не приняло. Вот, мол, и пусть они ходят между богом и людьми неприкаянными.
     Еще. ему рассказали о том, что в Монголии будто бы полно рыбы в речках и озерах, но она священна, и никто ее не ловит.
     Все попутчики Геннадия, оказалось, работали в Монголии, строили железную дорогу от Наушек до Улан-Батора. Для обеспечения строителей питанием вдоль трассы создали несколько подсобных хозяйств, в которых и хлеб сеют, и овощи выращивают, и скот разводят, и монголов земледелию учат.
     К вечеру поезд остановился на недостроенной станции. Кругом лежал кирпич, возвышались кучи песка и гравия, глины и цемента. Стены новых зданий были еще не оштукатурены, но старые деревянные дома выглядели вполне обжитыми.
     Чуть в стороне от перрона виднелся высокий забор, который опоясывал громадный квадрат прилегающей к сопке равнины. По периметру забора была протянута колючая проволока, а по углам стояли сторожевые вышки. Вначале Геннадий подумал, что это границу так охраняют. Оказалось, что это лагерь заключенных. Господи, и тут заключенные. По всей Сибири и Забайкалью видел он эти вышки вдоль железной дороги. Но это, говорили сведущие люди, только часть лагерей. Главные-то лагеря далеко в тайге, на Колыме, в Магадане, в Заполярье...
     Справа от станции раскинулась широкая долина, пойма реки Селенги. Дальше, за деревянным поселком, высились каменистые горы в проплешинах и осыпях, на их вершинах щетинился молодой сосняк и можно было различить торчки старых пней.
     Едва поезд остановился, как все входы и выходы в нем закрыли, а затем спецпатруль проверил документы. Тех, кто работал здесь давно, отпустили, вновь приехавших повели к деревянному зданию у подошвы плешивой горы. Там у всех еще раз просмотрели документы, сверили с какими-то списками и отвели в гостиницу. Изрядно продрогший Геннадий быстро угрелся под толстым верблюжьим одеялом и сразу же уснул...
     Утром он получил пропуск и направление на место работы - в Сухэ-Батор. А паспорт, приписное свидетельство и всякие справки остались в личном деле вместе с копией диплома.
     В направлении значилось, что Геннадий Иванович Осо-кин со специальностью такой-то направляется в распоряжение управления строительства «ВТ» МВД СССР. Управление, как стало известно, находилось уже в Монголии, в городе Сухэ-Баторе. А «ВТ» означало: военная тайна. Не зря же подписку брали со всех. Листок такой с заранее отпечатанным текстом. И значилось там: я, такой-то, соблюдая военную тайну, обязуюсь не разглашать ничего, что мне известно о строительстве, и не показывать ничего такого в литературных и научных трудах. И личная подпись.
     Где-то перед обедом пришло несколько крытых машин. Всех, кто ехал за границу, еще раз проинструктировали, усадили и повезли.
     Раньше Геннадию казалось, что граница - это чуть ли не Великая китайская стена со всякими оборонительными сооружениями. А тут был ровный, голый косогор, заросший рыжим бурьяном. Стояла будка, а рядом с ней - обыкновенная изба - таможня. За ними - шлагбаум через дорогу. И - никаких столбов, никакой проволоки и заборов.
     Геннадий уже знал, что можно провозить и что нельзя. Ничего у него не было запретного - никакой пропаганды и агитации, никакого .оружия, кроме тетрадок с его собственными стишками. Чего греха таить, он полагал, что эти тетради нужно сохранить и для себя, и для потомства.
     До границы ехали в крытых грузовиках. Таможенники, осмотрев чемодан Осоккна, небрежно полистали томик Пушкина, покопались в тряпках, но до тетрадок со стихами не дошли, хотя всякие рукописи провозить строго запрещалось.
     Да. Все стихи ему казались чрезвычайно важными. Это уж потом, лет через пять, он все их забракует и других стихов не напишет больше.
     Некоторые из ребят, с которыми дружил Геннадий, тоже стихи пописывали. Но у него лучше получалось. И, конечно же, он не раз задумывался: правильной ли дорогой пошел, избрав себе вот эту скотоводческую специальность. Может, надо было учиться в таком заведении, откуда и выходят писатели и поэты? Но таких заведений он не знал. А может, их не было вовсе. А утешало, что не он один вот так-то... Сначала специальность надо получить, работать. А уж потом видно будет. Вообще, можно работать и писать. Вон Михайло Ломоносов - все умел и успевал! Так почему же Геннадий Осокин не может «хвосты коровам крутить» и стихи сочинять?!
     В управлении его поразило многолюдье военных с офицерскими погонами. Опять era заставили заполнять анкету и писать автобиографию. Наконец получил он и окончательное направление - в сельхоз Боро.
     В отделе кадров стройуправления № 505 его направили в подсобное хозяйство со странным названием - Боро. Только добираться туда Осокин должен был сам - на попутках или с другой какой оказией. Для этого надо идти в чайхану, где харчевались и монгольские и русские шоферы.
     У Геннадия на руках уже были монгольские тугрики, и он неторопливо и плотно поел, изумившись дешевизне блюд. За обедом он и договорился доехать до Боро с русским парнем, шоферившим здесь уже второй год.
     По дороге шофер подробно рассказал Геннадию о русских эмигрантах. Через две деревни, построенные ими, лежал путь в Боро. Ничего особенного в облике этих поселений не было. Такие же, как в Сибири и на Алтае. И места под деревни выбраны так же - у реки, на опушке сосновых боров.
     Русские, говорил шофер, сильно смешались с монголами. Метисы получились чернявые, красивые даже. Да и сам Геннадий заметил это, когда проезжали по улице русской деревни. На пользу, значит, пошла метизация. Это уж он как зоотехник рассудил.
     По дороге встретились разрушенные старинные храмы, соленые озера, как серебро блестевшие на солнце, белесые проплешины солончаков, горстки юрт, пасущийся скот. И все время через дорогу кувыркались рыжие травяные клубки - перекати-поле. Однажды показался табун джейранов и сразу же исчез за увалом. Потом промелькнул совсем рядом бурый волк, облепленный колючками.
     Раза два встречались верблюжьи караваны с тюками кож, кулями муки, прессованным сеном, тушками джейранов н овец.
     Пересекли несколько быстрых и светлых речек, в которых Геннадию очень хотелось порыбачить.
     Стоял октябрь. От ранних холодов гористая степь казалась бурой полупустыней, и странно было видеть на ней упитанных яков, лошадей, коров, овец. Но шофер пояснил, что здешние травы - самые полезные для скота: в них много всяких солей и микроэлементов. Оттого скотина в Монголии такая увесистая. А главное, стада пасутся круглый год, затрат на них почти не требуется. С шофером Геннадий расстался через триста километпов степного пути. Остановив машину около едва видимой тропинки, водитель указал направление:
     - Вот так и шагай! Тут верст восемнадцать всего.
     Все больше и больше чувствовал Геннадий, что перед ним расстилается Азия. Где-то здесь проносилась грозная конница воинственного хана. Где-то в этих местах, наверное, проходил с экспедицией Пржевальский.
     Много было совершенно пустых мест, наводивших тягучую скуку и даже сонливость. Изредка попадались всадники. Ни один не ехал шагом. Все - либо рысцой, либо - вскачь. При этом сидели они с такой уверенной небрежностью, словно приросли к спинам лошадей.
     Монголы ездили не как русские - не подкидывались в седлах, приноравливаясь к бегу лошадей, а сидели себе и мелко потряхивались в узких высоких седлах. Ноги полусогнуты, острые носки «котл» из стремян поглядывают вверх. Бежит гривастая лошадка частой рысью, а на пей потряхивается скуластый обветренный смуглый всадник. На всаднике стеганый или меховой халат - «дели» - с длинными рукавами, закрывающими кисть и пальцы, отчего и рукавиц не требуется. На голове что-то вроде шляпы или шапки с крыловидными отворотами. Есть и такие шапки, что напоминают меховой калач, окружающий голову. А темечко совершенно открыто. Особенно непривычно было видеть эти «калачи» иа бритых головах.
     Там быстрые кони и перекати-поле. Тут медленные верблюды, медленные быки, везущие громоздкие двуколки, колеса которых - сплошные деревянные круги и вращаются вместе с осью. Может, и тысячу лет назад тут ездили на таких же кругах. И жизнь в этой стране в этот день показалась Геннадию сытой, медленной, беспечной и загадочной.
     Проехали, как сказал шофер, километров около трехсот. Геннадий слез с машины, поблагодарив шофера и пожелав ему доброщ пути. День клонился к вечеру.
     Идти надо было в сторону от шоссе, которым он ехал только что, чуть на восток и чуть на юг. Если бы даже не догнала его машина, то часа за три-четыре он преодолел бы оставшиеся восемнадцать километров и часам к семи-восьми вечера был в Боро. Шел он и, чтобы не скучно было, насвистывал или напевал что-нибудь. Дул ветер, гнулась жухлая редкая трава, вскачь бежали рыжие клубки травы. И вдруг он услышал чужую песню. Невдалеке, по сухой долинке, оставляя пятачки взбитой пыли, податливо^ ехал всадник. Он расслабленно полувисел в седле, потряхивая длинными рукавами и раскрылками шапки, и, полузапрокинув голову, пел. Песня была переливчато-гортанная и бесконечно-тягучая. Степная песня кочевого народа. Человек свободен. У человека быстрый конь, кругом родные просторы, извечен и хорошо знаком путь кочевий, стада пасутся, и спешить некуда. Казалось, про эта и пел человек. И опять повеяло Азией.
     На пути к Боро догнала Геннадия колонна из трех груженых машин. Кузов одной из них был забит серыми телогрейками. Старший колонны, благообразный, гладко выбритый старичок с румяным женственным лицом и журча-ще-ласковым голосом, спросил:
     - Тебе куда, голубок?
     - В сельхоз Боро.
     - Садись, голубок, садись, мы туда и едем... Геннадий устроился на возу с телогрейками-стеганками и
     с удивлением обнаружил рядом еще одного пассажира, одетого в такую же серую фуфайку и ватные брюки. Человек как человек, но уж очень странный взгляд у него был: не то тоскливый, не то отрешенный. Тем не менее сосед посоветовал:
     - Укрывайся барахлом, а то продует. Ты на какую работу?
     - Зоотехником...
     - А-а! Вольняшкам тут жить можно.. А я вот, гражданин зоотехник, срок свой отбываю...
     - Срок?!
     - Угу.
     И как это Генке сразу в голову не пришло, что пассажир из заключенных? Ведь в управлении объясняли же, что на строительстве и в сельхозах основная рабсила - это наши советские заключенные.
     Попутчик угадал его удивление и, усмехнувшись, пояснил:
     - Я бесконвойный... Нет ли у тебя закурить, гражданин зоотехник?
     Геннадий, почему-то торопясь, протянул попутчику недавно распечатанную пачку «Беломора»:
     - Вот, пожалуйста, возьмите совсем, для меня они крепковаты. Вы это... Откуда вы родом-то?
     - Воронежский, с Хопра, - насладившись первой затяжкой, ответил заключенный. - В последнее время в Барнауле работал, там и погорел...
     - А я ведь тоже с Алтая! - обрадовался Геннадий.
     - О-о! Земляк, можно сказать. Ну, как там житуха идет?
     И пока ехали до сельхоза, Геннадий рассказывал про жизнь в Союзе. В городах, мол, получше стало, карточки на хлеб отменили. Но вообще-то еще трудновато приходится. Особенно в селах. Попутчик молча слушал, полуприкрыв глаза, и, кажется, думал о чем-то своем. А когда машины остановились, он подал Геннадию руку и сказал:
     - Ну, может, еще увидимся, земляк!
     А старичок экспедитор, отдавая на ходу какие-то распоряжения, позвал Геннадия:
     - Ну, голубок, приехал ты. Иди прямо в штаб. Вон там у нас штаб, - указал он на барак. - Там все тебе объяснят...
     На следующий день в отделе кадров Осокина оформили на должность техника-животновода. Теперь надо было идти на складскую базу, искать заведующего фермой, который получал здесь котел для кормокухни, и ехать с новым начальством до последнего пункта.
     Заведующим оказался сутулый человек в длинной черной шубе-борчатке, сидевший в скрипучей двуколке рядом с котлом. Осокии представился ему и услышал ответное:
     - Петр Нестерович Чепак. Ну вот, Геннадий Иванович, значит, вместе работать будем. Седайте прямо в котел, другого места и нет...
     Дорога вела в верховья замерзшей долины, туда, где маячили голые пуповины сопок. Небо сыпало редкой колючей крупкой. Геннадий быстро замерз и, выбравшись из котла, спрыгнул на землю и долго бежал за двуколкой, пытаясь согреться.
     На место приехали затемно. Сквозь мутное небо едва просвечивала луна, но кое-что можно было разглядеть. Ферма раскинулась на широкой и пологой террасе у подножия сопок. Здесь были построены коровник, свинарник, кормокухня, большая землянка для животноводов. Отдельно располагались землянки для заведующего, для охранника и домик для специалистов.
     - В домике у нас старший зоотехник, бухгалтерша и домработница живут, - объяснил Чепак, распрягая Рыж-ку. - Зоотехника зовут Валерией Климовной, москвичка.
     Прихватив чемодан, Геннадий пошел к домику, а Чепак стал стучать кнутовищем в дверь большой землянки:
     - Мурашко! Эй, Мурашко! Дай Рыжке овса! Догнав Геннадия, Чепак сказал:
     - Обслуга у нас - восемнадцать баб. Две поварят, две сторожат, три скотницы, две телятницы, фуражир, конюх, а остальные - свинарки. Вон в той землянке охранник живет, Федор Петунии. Сегодня же, наверное, придет посмотреть на тебя, познакомиться...
     - Кого привезши, Петр Нестерович?
     - Вот, легок на помине, - засмеялся Чепак и крикнул в сторону охранника: - Нового зоотехника, Федор, товарища тебе. Приходи, познакомься.
     - Само собой, обязательно! Вот дров нарублю и приду. На голоса из скотного двора вышла какая-то женщина
     и направилась навстречу приехавшим. Она была одета в пышную цигейковую доху, настолько черную, что ее можно было различить и в темноте.
     - А вот и Валерия Климовна, - сказал Чепак. - Добрый вечер! Помощника вам привез. Прошу любить и жаловать - Геннадий Иванович Осокин.
     - Здравствуйте! - ответила Валерия Климовна несколько усталым голосом, и окончание слова у нее прозвучало как «це».
     У крыльца домика Валерия Климовна уступила мужчинам дорогу и пригласила:
     - Давайте, проходите.
     И прямо с порога распорядилась:
     - Галя, готовь ужин!
     Сбросив цигейковую доху, Валерия Климовна превратилась в тоненькую, стройную блондинку лет двадцати пяти с капризным лицом. Светло-серые глаза ее глядели холодновато и строго. Геннадию почему-то подумалось, что простого человеческого языка он с ней не найдет, и от этого стало немного грустновато.
     Носатая и грудастая Галя, тоже еще молодая женщина, вышла из своего угла и захлопотала у железной печки, гремя сковородами. Повариха была в мужских сте-женых брюках. «Зековская зимняя спецовка», - догадался Осокин.
     - Это наша домработница, Галя, - объяснила Валерия. - А это, Галя, наш новый зоотехник Геннадий Иванович.
     Представленные все в один голос сказали: «Очень приятно», а Валерия, слегка усмехнувшись, достала из рукава джемпера платочек и высморкалась.
     - Весь день сегодня на собачьем холоде. Пока свиней взвесили, семью цыганскими потами прошибло...
     - Ну, а как привес в этом месяце? - деликатно спросил Чепак.
     - Паршивый! Я этим бабам ч-чертей нагоняю! Корму сколько стравили, а привес цыплячий... Поварихи опять женихались с приезжими шоферами, - продолжала, помолчав, Валерия, - корм недоварили. Поросят сухим размолом пичкать пришлось. А они не едят, понимаете, не едят!
     - Стервы! - сипло и. глухо откликнулся Чепак. - Сегодня же соберу и всыплю им как следует.
     Когда Чепак ушел, Валерия снова усмехнулась:
     - «Всыплю»... Знаем мы, как ты «всыплешь»! Сам такой же гусь!
     И, наверное, желая показаться не совсем уж злой, зоотехник вдруг по-детски спросила у домработницы:
     - Правда же, Галя? Ну скажи, разве не гусь?
     - Да, в молодости Петр Нестерович, видать, не промах был парень, - ответила Галя, не отрываясь от печки.
     - А сейчас он что? Изболелся, что ли?
     Разговор прервала вошедшая с улицы бухгалтер, - круглолицая, закутанная в шаль молодая женщина с явными признаками беременности.
     - Добрый вечер! - произнесла она приятным певучим голосом.
     - Это Надя, - отрекомендовала ее Валерия Климовна.
     Пока готовился ужин и переговаривались между собой женщины, Геннадий понял: Надя только что закончила какой-то «шмон» и обнаружила недостачу. Она оказалась тоже из заключенных, и к тому же «мамочкой». У Нади было белорусское произношение: «трапки», «которий», «добрий»...
     Ужин был обильным: баранья колбаса с яичницей, масло, ветчина, белый хлеб. Царская еда, можно сказать. «То ли передо мной шикуют, то ли снабжение такое хорошее и продукты дешевые?» В дверь постучали, и на пороге появился тот самый Федор, который спрашивал у Чепака, кого он «привезши». Был он ненамного старше Геннадия. Лицо розовое, как у новорожденного. Светлые волосы - -ежиком, щеки круглые, нос мал и сильно вздернут, глазки светлые, быстрые, вроде бы наивные.
     - Здравия желаю! - бодро поприветствосал он всех и тут же стал ворчать па Галю и Надю, нарушивших какие-то инструкции: - Смотрите у меня, понимаешь! А то зажму в ежовые рукавицы!..
     Но, оглядев Галю, Федор тут же забыл про «ежопые рукавицы»:
     - Никак совсем новые брюки, а?
     - Да, я их заслужила! - игриво ответила домработница.
     - Ловкая ты, шельма! Может, махнемся? Придачу дам...
     - Я вот вам махнусь! - пригрозила Валерия, приглашая Федора за стол. Тот не отказался. Причесав светлый ежик, сквозь который розовела кожа, подсел к столу, враз «катив всех крепчайшим запахом тройного одеколона.
     - Я, собственно, пришедши познакомиться с товариш-ком. Кто такой? Откуда? По службе интересуюсь!
     - Это после ужина! - оборвала его Валерия Климовна.
     В домике специалистов с Федей обращались как. с простачком. И он не обижался: женщины, мол, тут все грамотные, а он простой охранник из глухой деревни Ивановской области н закончил всего четыре класса, но свое дело знает.
     Он деловито и серьезно объяснил Геннадию обстановку: па ферме работают восемнадцати заключенных-женщин, расконвоированных. Федя тут охраняет их, хотя и бежать им совершенно некуда. Живет он п землянке с молодой женой, которая собирается рожать. Имеет еще ружье дробовое и Геннадию советует завести такое же. Тут полно куропаток. Феде скучновато: с зеками не положено не только дружить, но и «тесно общаться». Чепак для Феди староват и вдобавок «малахольный». Он тоже еще недавно был зеком тут. Второй год как освободился. Валерия, Надя и Галя живут, понимаешь, в одной куче, и никакого романа с ними не заведешь: друг за дружкой следят. Монгольское население редкое, а женщин среди него и того меньше - самим монголам не хватает.
     Еще Федя сказал, что в трех километрах отсюда, в овощной колонии, есть библиотека. Он лично прочитал недавно «Далеко от Москвы» и поэму «Василий Теркин». Теркин ему здорово понравился. И нетрудно было понять, что и сам Федя старался во всем подражать этому бравому и находчивому литературному герою.
     Быт Геннадия Валерия Климовна определила так: квартирует он в домике для специалистов. Больше негде. В одной комнате живут она, Валерия, и Надя. В другой - Геннадий и Галя, каждый в своем углу. Если Геннадий стесняется этого соседства, то Галю переведут в общую землянку. А если приедет еще и ветработник, то и бухгалтершу переведут куда-нибудь.
     Что касается работы, то она под боком. Ферма стоит на голом месте. Вода - из колодца. До овощной колонии час ходьбы. Там две зоны. Большая - это женская, а меньшая - мужская. В колонии - парники, медпункт, библиотека, магазин, автогараж, пекарня, красный уголок.
     Если пройти на северо-восток от фермы, то за перевалом, километрах в трех, можно увидать китайскую деревушку из нескольких фанз и мазанок. В верховьях долины, разделяющей ферму и колонию, расположена заимка, опять же китайская, а за нею - хозяйство военхоза. Так что место для Монголии даже густонаселенное. Правда, самих «монгольцев» поблизости нет. Редко-редко встречаются араты, пастухи значит, кочующие вместе со скотом.
     Через неделю приехала ветврач - Оксана Павловна. Она только что закончила институт в Омске. Бухгалтеру Наде пришлось перебираться в колонию, тем более что ей предстояли роды и.отправка в подразделение «мамочек».
     Оксана Павловна была одного возраста с Валерией Климовной, но совершенно другой внешности, иного характера. Смуглая, румяная, черноглазая, с лисьим личиком и муравьиной талией. Она выглядела более женственной, чем Валерия, и держалась со всеми простецки.
     Валерия была, конечно, опытней в житейском смысле, да и в тонкостях системы МВД разбиралась: седьмой год работала с зеками. Ей казалось, что Оксана слишком заносится со своим высшим образованием. Домработница Галя сразу же приняла сторону Оксаны, но внешне держалась нейтрально. Поэтому Валерия часто искала у Гали сочувствия, если Оксана ее чем-то задевала. А ветврач жаловалась домработнице на зоотехника. Геннадию в таких случаях приходилось брать на себя роль постороннего наблюдателя...


     Монгольская зима свирепее, чем сибирская. Из-за сильных ветров и бесснежья. Именно из-за этого ложе долины в пору крепких морозов трескалось вдоль и поперек. При этом трещины попадались такие, что в них можно было провалиться и свернуть себе шею.
     Так же, как осенью, там и тут рыжеет трава. Бурьянные обочины старых дорог забиты пылью и кочевой отжившей травой перекати-поле. Тут же, в пыли и бурьяне, рыжеют клочки верблюжьей шерсти. Тут же пурхаются и куропатки, которых вокруг довольно много.
     В окрестных долинах изредка появлялись войлочные юрты аратов, табуны лошадей, стада рогатого скота. Геннадий с интересом наблюдал, как пастухи ловят длинным шестом с петлей на конце молодых необъезженных кобылиц и жеребцов. Встречались Осокину и араты, кочующие по степи со всем своим скарбом. На двуколках лежат рулоны войлока, связки шестов, разукрашенные сундуки с посудой и одеждой, казаны, ведра, чугуны, комья соли, юртовая обрешетка, железные печки, шкуры, шубы...
     На новом становище араты разметают снег и пыль, выравнивают площадку, ставят и укрепляют обрешетку, а над ней конусообразно выводят стропила-шесты, верхние концы которых продергивают в круг, похожий на тележное колесо. Потом все это увязывают ремнями, а поверх каркаса и стропил натягивают войлок. Внутри юрты настелят шкур и кошмяных ковриков, расставят сундуки, затопят печку - дом готов...
     Служебные обязанности Геннадия не были обременительными. С утра с Валерией у них обход фермы. Это было чистой формальностью, так как скота немного, корм поставляется вовремя, а селекционной или племенной работы - никакой. Днем скот пасется, и даже о водопое думать не надо - коровы обходятся снегом. Другое дело - свиньи. Эти требуют варева и парева, особенного ухода. С ними больше хлопот. Араты, которые заезжают на ферму, больше осего удивляются свиньям. Очень уж они толстые и жирные. Свиней в Монголии мало. Хватает баранины и говядины, причем наилучшего сорта.
     Чепак и Федя иногда совершают с монголами торговые сделки. Те могут предложить тушу барана или бычка, а эти купить для них в сведем магазине спички, сахар, мыло и прочее. Обе стороны полагают, что купля-продажа у них очень выгодна. Федя рассказывал, что он купил недавно сто коробков спичек и обменял на сотню куриных яиц в китайской деревушке.
     Геннадию почему-то неудобно, когда совершаются такие торги. Монголы, как ему кажется, больше знают русских слов, чем Федя и Чепак монгольских. К тому же Федя и Чепак сильно горланят, когда пытаются объяснить что-нибудь, как будто от этого рева больше будет ясности.
     Во время утреннего обхода Валерия, как правило, ворчит:
     - Наша барыня (имеется в виду ветврач) еще отдыхать изволит. Высшее образование, видите ли, не позволяет ей встать пораньше.
     Выразив таким образом свое отношение к Оксане, она ловит взгляд Осокина, стараясь найти в нем сочувствие. Но Геннадий молчит. Тут он ветврача понимает: плохо если на ферму заявятся сразу три начальника и каждый из них будет свои права качать. И при Валерии Геннадий больше молчит, если зоотехник устраивает разнос женщинам. Покончив с ними, она немного спустя упрекает Осокина: дескать, помалкиваешь, добреньким быть хочешь. Привыкла Валерия начальствовать, шуметь па зеков. А с ними бы по-другому как-то надо.
     Осокииу казалось, что зооветеринарная работа для женщин пс очень-то подходит. Работа у них, думалось ему, должна быть и чище и благородней, что ли. А тут такой животный натурализм кругом. Не для женских глаз, не для их нежного сердца. Однажды он имел неосторожность высказаться об этом в присутствии Оксаны и Валерии, так его жг и на смех подняли. Мол, идеалист ты и эмансипацию неправильно понимаешь. Ну н черт с ними!
     Поскольку Валерия всю власть держит в своих руках, то Геннадию кажется, что он тут, на ферме, просто сбоку припека. Сколько раз она в корне пресекала все его попытки вести дело по пауке: «Зачем это? Зачем зечкам читать курс лекций о кормлении и содержании животных, если они все равно скоро освободятся?». А ругаться и спорить с ней он считал просто невозможным: она ведь женщина, слабое существо, так сказать.
     Наверное, Валерия считала его еще пацаном, и это Геннадия злило. «Так что из того? Я ведь уже полноправный гражданин СССР. С паспортом. А может, она думает, что я поддамся дурному влиянию зеков, если буду с ними разговаривать по-человечески? Черт ее знает».
     Нет, не может он вести себя с зеками так, как Валерия. Напротив, он даже себя вроде бы виноватым чувствует перед ними. Сидят, можно сказать, ни за что. Кто колоски собирал, видите ли, кто зерна сколько-то унес с тока, кто в аборте своей подруге помог, кто растрату допустил, кто проворонил что-то... Да разве в расконвоированных злодеи ходят? Дома v этих несчастных ребятишки остались, и уцелеют ли они, кто знает? Л он, молодой, холостой и здоровый, на свободе и живет со всеми удобствами и привилегиями. Какие уж тут строгости!
     Впрочем, Валерия и сама не всегда от сердца ругается. Иной раз, как говорят, просто марку держит: «Я вот вам нагоняю чертей! Вы у меня узнаете, что такое строгий режим! Заелись тут, сами себя поперек толще! Не нравится здесь - поедете в колонию землю долбить...» Покричит так, пошумит, а придет домой и обо всем забудет. Дело сделано, «профилактика» зекам устроена, теперь можно поболтать с младшим зоотехником о чепухе.
     Но «болтает» Валерия тоже странно. То лепечет игриво, слозно девчонка, то жалуется на скукотищу и оторванность от мира, то вдруг опять построжает, как на работе, постной сделается и «железным» своим голосом распорядится, чтобы Геннадий немедленно садился за ведомости и рационы.
     Охранник Федя все подначивает Геннадия. Повезло, мол, тебе: три бабы под боком, понимаешь! И все три - кровь с молоком. Доведись такое дело до пего, Феди, так • он бы дал дрозда. Жил бы как султан турецкий!
     В один из выходных дней Геннадий с Федей отправились на охоту. Ружье Осокин купил себе с первой получки. Еще раньше, когда он поднимался на ближние сопочки, видел вдалеке что-то темное, похожее на хвойный лес. Теперь они с Федей пришли сюда, и это был действительно сосняк вперемежку с березами и мелким осинником. Для Геннадия он был, конечно, желанней гористой степи. Хотя бы потому, что нет ветра. И снег тут был такой, что впору на лыжах ходить. А рябчики летали почти непуганые п подпускали так близко, что можно рассмотреть опушенные лапки и черные подбородки у петушков. Там и тут сновали мелкие птахи в кустах и в траве, вылущивая какие-то семена. Снег был испещрен заячьими, лисьими, беличьими и другими следами и следочками.
     Геннадию показалось, что он попал сюда каким-то чудом. Ведь всего часа два назад он наблюдал примелькавшуюся картину степной голизны, сухие лощины и сглаженные сопки. И вот настоящий, милый сердцу лес! Да как же он раньше не догадался прийти сюда?!
     Федя в азарте палил по рябчикам направо и налево. Однако птицы либо улетали невредимыми, либо падали в снег с подбитым крылом и во всю прыть убегали в кустарник. Охранник без устали, но и без толку гонялся за ними, пытаясь накрыть подранков шапкой, как бабочку сачком. Маленькие светлые глаза его источали ошалелую восторженность. Рассказов об этой охоте Феде хватило на несколько недель. При всяком удобном случае он едва не в лицах представлял, как он бегал за рябчиками и как один из них «затыримши» в непролазную чащу, хотел удрать от охотника, но он, Федя, не таков!
     Теперь, когда у Осокииа было собственное ружье, а неподалеку обнаружились охотничьи угодья, на ферме сидеть ему было прямо-таки невмоготу.
     - Валерия Климовна, можно я с ружьем по окрестностям похожу?
     Поворчит Валерия, но отпустит:
     - Валяй, я одна управлюсь...
     За куропатками Геннадий ходил по бурьянам, по узким ложкам и овражкам, по замерзшим руслам ручьев. Куропатка - птица хитрая. Редко успеешь стрельнуть вовремя. Идет охотник, призадумается, а тут - пырх! - и во все стороны, как дробь. В которую бить? Но чаще отпрашивался он не ради охотничьих трофеев. Ему хотелось побыть одному, поразмышлять о своей судьбе, о работе...
     Ему казалось, что после техникума он будет вполне самостоятельным человеком. А вышло так, что он тут как бычок. Валерия говорит, что иначе тут нельзя. Нужна, мол, особая дисциплина, чтобы все вовремя предусмотреть да взвесить: ведь с зеками дело имеем. А с его либеральными замашками, дескать, можно погореть вплоть до суда.
     Чувствует Геннадий: не на месте он тут, не подходит к условиям этой системы. Права, видимо, Валерия, говоря, что он либерален. А может, надо всякую жалость отбросить и зачерстветь, раз такое дело?
     Ответа на такой вопрос Геннадий найти не может, и от этого тоскливо ему. Уехать бы на самостоятельную работу в самую отдаленную - за тридцать километров - овчарню. Вот там будет полная самостоятельность. Он ездил туда раза два. И каждую неделю ездил бы. Но Валерия не отпускает. У нее на этот счет какие-то свои соображения: «Нечего там делать!» А тут? Дурака валять?!


     И все же он вырвался однажды в овчарню. И Оксане, как выяснилось, тоже надо было съездить туда. Провожая их, Валерия сильно нервничала. Вначале долго и нудно инструктировала по мелочам, то и дело подчеркивая: «Передашь там, что я так велела». А за несколько минут до отъезда Валерия вообще замолчала, став мрачнее тучи.
     Выехали они с Оксаной на двуколке, поскольку о санях тут и понятия не имели. Чтобы не замерзнуть, ветврач укуталась в тулуп. Геннадию охранник Федя дал собачью доху - старую и сильно облезлую. В таких «доспехах» они едва втиснулись в двуколку, и в дороге Геннадию пришлось снять доху, чтобы удобней было править лошадью.
     Выбрали кратчайшую дорогу через сопки. На подъемах, чтобы коню было легче, Геннадий спрыгивал с повозки, а вожжи передавал Оксане. Править ветврач не умела - горожанка чистой воды, и глядеть на нее было смешно. В косматом тулупе смуглое и румяное ее личико еще более смахивало на лисье. Это впечатление усиливали длинные заиндевевшие ресницы. Осокина неудержимо привлекало это лицо, но смотреть на него он не решался, боясь, что она перехватит его взгляд и все сразу поймет: и робкую влюбленность, и несколько подобострастную почтительность к ее высшему образованию.
     На ухабах Оксана боязливо вскрикивала и обеими руками хваталась за плечи Геннадия, будто обнимая его. Это ему понравилось, и он теперь уже не объезжал бугры и рытвины.
     Ехали они то рысью, то шагом, а на ровной дороге немного посплетничали по поводу Валерии, и мнения их совпали: карьеристка она, из кожи лезет, чтобы к власти прорваться.
     Он опять передал ей вожжи и, сильно топая «для сугреву», пошел за двуколкой. Шагал и думал, что оно бы вовсе неплохо пообниматься и поцеловаться с Оксаной, будь она как деревенская девка... А то ведь высшее образование, не хухры-мухры. С такими, наверное, как-то по-другому все это делается, но как именно?
     Тем временем Оксана шибко разогнала Рыжку, и Геннадию пришлось долго бежать вслед двуколке. Догнав повозку, он вспрыгнул на свое место и с деланной строгостью выговорил девушке за неуместную лихость. Помолчав, Осо-кин попытался осторожно расспросить ветврача насчет прошлого ее житья-бытья. Но Оксана только отшучивалась: ничего, мол, интересного - росла, училась, едва замуж не вышла, да с женихом характерами не сошлись.
     - Ну а ты кто такой и откуда? - спросила она в свою очередь и как-то игриво толкнула его локтем в Сюк: - Рассказывай давай, рассказывай!
     Геннадий любил вспоминать свои родные места и свою таежную жизнь.
     - Вырос я, Оксана Павловна, в лесах и горах. Пихты у нас стоят, кедры, березы и осины - дебелые, как барыни. Вообще, лес у нас гулкий, отзывчивый. Как запоют по весне птахи разные, как закукуют кукушки, так в лесу, будто в церкви, отдается! Места у нас славные, Оксана Павловна, снятся мне каждую ночь...
     Оба надолго замолчали. Скрипела и тарахтела двуколка, визжал под колесами снег вперемешку с песком, а вокруг одни сопки, окатанные за много веков копытами неисчислимых табунов лошадей и скотных стад. Оксане молчание, видимо, надоело. Уютней укутавшись в воротник тулупа, она тихонечко завела какую-то нежную и грустную мелодию.
     - А у нас больше частушки пели, - сказал Геннадий, когда она сделала паузу. - Все, от мала до велика, пели.
     - Угу, в деревне так, - глухо отозвалась из-под воротника Оксана и вдруг неожиданно пропела, подражая деревенским тетенькам:


     Серый камень, серый камень,
     Серый камень - сто пудов.
     Ох, не камень сердце тянет,
     А проклятая любовь...


     - Ну как? - засмеялась она .- Гожусь для посиделок?
     Геннадий поднял вверх большой палец, и Оксана снова ткнула его локотком в бок:
     - А теперь спой ты какую-нибудь частушку.
     - Какую именно? Я, наверное, их с тыщу знаю...
     - Да-а?! А смешные знаешь?
     - Знаю. Только они не все пристойные...
     - Ой, бесстыдник, фу-лю-ган! - совсем по-деревенски протянула Оксана и тихонько засмеялась, полураскрыв пунцовые губы. Неожиданно для себя Геннадий обеими руками притянул девушку к себе и, окунувшись головой в овчинный воротник, в котором, как в гнездышке, пряталось румяное личико Оксаны, нашел ее губы. Она оборвала смех, но не оттолкнула Осокина, хотя па поцелуй и не ответила. Тем не менее Геннадию показалось, что двуколка затархатела веселей...
     Примерно на полпути к овчарне им навстречу попался караван верблюдов, шедший, должно быть, из Сухэ-Батора. Молодой монгол, свесившись с верблюда, восторженно глядел в лицо Оксане:
     - Хухен! Ай-ай, карош хухен!
     «Хухен» - жена или женщина, вспомнил Геннадий и почему-то пожалел погонщика каравана: «Вот что значит не хватает невест». И еще подумал, что за все время, прожитое здесь, он видел только одну монгольскую девушку. Она тоже навстречу ему ехала, почти девочка, с гладким румяным личиком, черноглазая, в голубом шелковом «дели», подбитом белым мехом. И тоже, помнится, пожалел ее, так как слышал, что монгольские девушки будто бы рано расцветают, но быстро тускнеют.
     Ну а Оксана, конечно, не потускнеет. А если бы, к примеру, вздумал Геннадий, жениться? Пошла бы она за него или нет? Ни за что, наверное, не пошла бы: на целых семь лет старше, да еще с высшим образованием! Да, не ровня он ей, не ровня. Когда приезжал начальник автоколонны Скидан, так совсем другая при нем Оксана была. Скидан - мужик зрелый, на вид что надо: высок, статен, бывший офицер. И шутил, все шутил. Только не очень ясно как-то. Может, Валерия и Оксана его понимали, а Геннадий нет.
     Сначала Геннадию казалось, что Скидай на Валерию нацелился, комплиментами ее осыпал. Но когда Валерия еще больше стала дуться на Оксану, Осокину понятно стало, в чем тут дело. А если подумать, то с чего Скидану пялить глаза на Оксану? Он человек женатый. Правда, супруга его в Союзе живет, а он здесь. Который год уже врозь... Скидан хорошо играет на аккордеоне, поет хорошо. Особенно здорово получалась у него ария Ленского из «Евгения Онегина»: «Куда, куда вы удалились...» Что и говорить, интересный мужчина. И жена у него артистка, по слухам, и тоже красавица...
     Овчарник, куда они, наконец, добрались, представлял собой полгектара земли, обнесенной глинобитной стеной. Внутри ограды, к стенам, были пристроены крыши навесов. Между навесами - квадратный двор с кормушками и корытами.
     Управлялись тут двое: старший чабан, человек лет пятидесяти, низкорослый, колченогий, с обветренным, как говорят, до облупа лицом, и женщина-украинка средних лет. У чабана не было во рту пи одного зуба - следствие свирепой цинги в каком-то северном лагере. Помощница его срок имела небольшой, отбывала его здесь, поэтому зубы у нее сохранились. Но еду она готовила на два стола: себе одно, а чабану другое, то, что ему было «по зубам».
     Дело чабан знал хорошо, поэтому претензии к начальству у него были основательными. Он требовал для маток хорошего сена, минеральной подкормки и зерновой дроб-леики. Нужны овцам рыбий жир, карболка, креолин, йодоформ, стрептоцид... Геннадий слушал его сочувственно и как крестьянин видел в нем настоящего хозяина. А Оксана усмехалась: «Ничего, дедуся, не унывай, дедуся!..» Выкладывая пакетики с порошками, она наставляла чабана, как и в каких дозах давать молодняку и взрослым животным лекарства.
     Чабан, оказывается, имел начальное санитарное образование и уверял, что он и сам знает, как лечить овец, лишь бы было чем... Ночевать они не остались и домой попали почти перед самым рассветом.


     В феврале выпал необычный для Монголии мокрый снег. Правда, он прошел полосой, но угодья хозяйства Боро не минул. Затем ударил мороз, и земля враз покрылась ледяной коркой. Лошади и коровы могли еще как-то добывать корм, как говорят, из-под копыта, а для овец гололед - это смерть. Спасти отару могло только сено, но его заготавливали мало и оставляли в дальней лесной колонии. Есть ли оно там сейчас или нет - никто толком не знал.
     В лесную колонию снарядили Геннадия. Он должен был обмерить стога, высчитать кубатуру и вес, определить качество сена. Для поездки в колонию выделили специальный грузовик, на котором шоферил расконвоированный заключенный Сергей Атепов - добродушный и покладистый казах. Он заехал за Осокиным рано утром, и его долго не могли усадить за стол, позавтракать за компанию. Все уверял:
     - Спасиб. Спасиб. Я ситый...
     - Выпей хоть чаю на дорожку, крепкого. Не помешает.
     - Чай маленько можно...
     Шофер пристроился у самого краешка стола, стесняясь своей заношенной робы и замазучеиных рук. Бережно и степенно отведал он всего, что предлагала ему домработница Галя, но поесть как, следует не решался. Галя, видно, знала его давно, поэтому бесцеремонно настаивала:
     - Ты давай ешь, ешь! Знаю я, какой ты «ситый». Никакой ты не «ситый». Ты же мясоежка - вот и бери колбасы побольше. А если глазунью не съешь, то не получишь и чаю.
     - Ничо-ничо... Нас нормалио кормят...
     - Ты мне не заливай тут - «нормално». Не получишь,
     вот тогда будет тебе «нормално».
     - Ну, раз такой ужасный условий, то надо ест, - качал головой Атенов, - ничего не поделиишь...
     До колонии было сорок километров, и по дороге Атенов рассказывал Геннадию о себе. Раньше шоферил в Казахстане, имел мать, отца, братьев, сестер. Большая была семья, дружная. Работали и жили не хуже людей. Сергей прошел всю войну, был награжден. Однажды сильная буря была - пыль такая, что ничего не видно. Вот за этой пыльной завесыо и не заметил Атенов мальчика, наехал. За это и срок получил.
     Так за разговорами они и время дорожное скоротали...
     Лесная колония состояла полностью из расконвоированных женщин, получивших сроки по «бытовым» статьям. Кроме них тут были еще конюх и шорник - пожилые степенные мужики.
     Начальствовал над колонией молоденький сержант, которому, как и Феде, не всегда удавалось сохранять строгость.
     - У меня тут контингент особый, нежный, можно сказать, - доверительно рассказывал сержант Геннадию. - Одни невесты. Старух нет. Можно выбирать любую...
     Сержант форсил в синих офицерских бриджах и новеньком белом полушубке, перехваченном ремнем и портупеей, что, собственно, и отличало его от остальных охранников - таких же молодых и разговорчивых.
     - Хошь, невесту найдем? - заговорщицки подмигивали они Осокину. - У нас тут запросто поджепиться можно...
     Его коробило от таких сальностей, а сержант подбадривал:
     - Не трусь! Такие, как ты, сюда специально приезжают. А что еще остается холостякам? Сам подумай: степь да степь кругом... Уж совсем-то без баб что за жизнь?
     Геннадий краснел и никак не мог понять, разыгрывает его сержант или провоцирует? Не зря же Валерия ему перед отъездом уши прожужжала: это нельзя, а это - боже упаси! Она, видимо, заботилась о его целомудрий, а охранник Федя, наоборот, действовал с позиции дьявола-искусителя: неженатым, мол, мужчинам туда и надо «нырять» время от времени. Он, Федя, и сам однажды «ны-рямши» в эту колонию.
     Изнывающим от скуки и безделья охранникам колонии нужна была какая-то разрядка. Но магазина тут не было, водки, естественно, не достанешь. Поэтому для тех, кто приезжал в колонию «поджениться», сержант установил таксу - бутылка водки или пузырек тройного одеколона. Носитель синих бриджей и белой бекеши, наверное, рассчитывал содрать «таксу» и с Осокина. Однако Геннадий этих надежд не оправдал, официально заявив о том, что он приехал сюда проверить состояние лошадей, сбруи, инвентаря и гужевых транспортных средств. Сержант после этого враз переменился: из бравого и наглого начальствующего лица превратился в заискивающего подчиненного. Больше всего он боялся, что этот зеленый зоотехник составит неблагополучный акт по результатам проверки, и тогда всей охране несдобровать.
     Осокин акт составлять не стал, ограничился устными замечаниями. А после этого предложил сержанту и учет-чице поех,ать туда, где стояли стога сена. Всем троим осед-лали лошадей, а женщин для погрузки сена подвез на машине Сергей Атенов.
     Из троих всадников дорогу к стогам знала только Любка-учетчица, поэтому она с удовольствием гарцевала впереди, с гордостью демонстрируя приезжему свою «амазонскую» манеру держаться в седле. Внешний вид Любки отнюдь не соответствовал покрою серой зековской спецовки. На ней была щегольская черная шубка с белой оторочкой, пуховый беретик, шарфик веселенькой расцветки, сатиновые шаровары и суконная юбка поверху. На ногах белели шикарные бурки, ловко подоганмые «по месту» здешним шорником.
     Среди стогов оказалось много прошлогодних, как говорят, к употреблению не годных. Но еще больше было ощипанных и вывезенных лишь наполовину. Сержант объяснил это тем, что грузчики тут как-никак женщины. На машину им легче подавать сено, когда стог еще высокий. А как доберутся до низа, становится тяжело. Вот и бросают на произвол судьбы чуть ли не половину стога.
     Геннадий это учел:
     - Сначала пусть грузят сено, которое было оставлено. А когда воз подымется, станет тяжело, пусть машина подходит к целому стогу. Там сверху легче будет...
     Распочатые, но не вывезенные до конца стога, как оказалось, уже были списаны и на балансе колонии не числились. Сержант понял, чем это пахнет, и стал уговаривать Геннадия не поднимать шума. Сено они вывезут. Осо-кин согласился молчать, но при условии, что колония выберет все до соломинки.
     Первый воз сена нагрузили довольно быстро, но увязать его с помощью бастрика - длинного и толстого, как телеграфный столб, бревна - оказалось не так-то просто. Туг нужна была мужская сила, и одна из женщин, глядя на сержанта, попросила:
     - Гражданин начальник, подмогните!
     Геннадий и сержант переглянулись, спрыгнули с лошадей и вдвоем намертво притянули бастрик к буксир-ному крюку...
     В первый же выходной после того, как закончилась, вывозка сена, Геннадий пошел на охоту. Путь лежал через китайскую деревушку, и на окраине ее внимание Осокинэ привлекли гумна с соломой, с которых то и дело взлетали стаи голубей, садились и снова взметывались вверх. Это-были дикие, так называемые скальные голуби, похожие на неочищенные кукурузные початки.
     У первой же фанзы, заметив во дворе китайца в жилетке, Геннадий решил расспросить про этих голубей. На приветствие по-монгольски китаец ответил по-русски. При-слове «голубь» хозяин встрепенулся:
     - Его сытриляй нада! Его вор больсая...
     Из фанзы, к удивлению Геннадия, вышла русская женщина с раскрасневшимся лицом, наверное, прямо от печки, и тоже стала просить пострелять эту окаянную птицу. А то, мол, снопы нельзя открытыми оставить, все зерно-склюют...
     Осокин слышал, что некоторые здешние китайцы женаты на русских эмигрантках или их дочерях. Китайцы - мужья покладистые, работящие, и за ними эти женщины будто за каменной стеной. И вообще, говорят, русские «хухен» тут в большом почете.
      Перехватив вопросительный взгляд Геннадия, женщина пояснила:
     - Хухен я его, хухен, - и грубовато толкнула мужа в спину. - Иди, оденься! А то простудишься, окаянный...
     Тычок был чувствительный, китаец едва не упал, запутавшись в тяжелых громадных валенках, по, уловив равновесие, мелко и спешно засеменил в фанзу.
     - У нас тут ружей не держат, - сказала женщина. - А то и сами погоняли бы голубей-то...
     Заложив в казенник патрон с бекасиной дробью, Осо-кин одним выстрелом сразил семь диких голубей - так густо они сидели на пряслах вокруг суслонов. Стая, клубясь, полетела к каменным осыпям на горе, а Геннадий, подобрав убитых птиц, отнес их в фанзу. На Алтае стрелять голубей считалось большим грехом, и сейчас охотник чувствовал себя неловко. Пэтому устраивать дальнейшее побоище он не стал.
     Вечером, когда он рассказал Валерии о своем визите к китайцу и его русской жене, она разворчалась:
     - Чего ты туда лезешь? Откуда ты знаешь, что у них на уме? Напишут жалобу, так нагоняют тебе чертей хороших!..
     «И что за девка, что за девка?! - думал Геннадий. - Посмотришь - прикладистая вроде, не хуже Оксаны. Может, даже получше на чей-то вкус. Но до чего нудная, казенная какая-то порой. Отмякнет минут па пять, пошутит, пококетничает и опять маску па себя напялит - ни на какой козе не подъедешь».
     С Оксаной гораздо проще, хотя у нее и высшее образование. Геннадию после того единственного поцелуя в двуколке иногда казалось, что у него с ней будут впредь самые теплые отношения, но... Сколько уж раз приезжал в Боро Скидан и увозил Оксану к себе «в гости». Нагрянет и с ходу - в комнату к ней. Ахи, охи, взвизги, смешки... А потом выйдет Оксана, приодетая, и покорненько, как курочка, топает впереди Скидана к грузовику.
     - Нашла себе хахаля! - с презрительным достоинством старой девы ворчала Валерия. - Вот приедет к Ски-дану жена, она нагоняет этой фифе чертей хороших!
     Геннадий в таких случаях уходил к Феде в землянку. Там они подолгу болтали с охранником о том и сем, а Фе-дина жена безостановочно рукодельничала - пряла, вязала, шила. Она вязала теплый свитер Геннадию, а он, в качестве платы за работу, отдал ей свою австрийскую шинель табачного цвета из тонкого сукна. Федина жена смастерила из нее прямо-таки генеральский мундир со стоячим воротником. В нем Федя щеголял теперь и па службе, и дома...
     Но вскоре жена охранника родила. Феде дали комнату в овощной колонии. Уехали они, и Геннадию стало совсем скучно. Чепак держался обособленно, да и возраст у них с Осокиным был разный. Оксана и Валерия враждовали между собой, а Галя почему-то замкнулась.
     Геннадий уходил вечерами в пустующую землянку охранника, растапливал там печку, садился за столик, писал или стихи, или письма матери и Алексею. Брат отвечал что учится на первом курсе лесного техникума, все дается ему легко, но по тайге родимой тоскует. За мать писала соседка-пермячка, и странички пестрели непривычными словечками «намедни», «лонись»... Мать благодарила сына за деньги, которые он перечислял ей из своего жалованья, подробно пересказывала все ушпинские новости.
     Однажды в домик специалистов заехал в гости молодой монгол по имени Церен, работавший учителем. Он неплохо говорил по-русски, смеясь, сватался и к Гале, и к Валерии. Те отшучивались: мол, замужем давно, в Союзе их дети ждут. Церен махнул на них рукой и заинтересовался Геннадием. Расспрашивал в основном про русскую литературу, про новые фильмы, записывал в малюсенький блокнот незнакомые слова. Осокин тоже не остался в долгу и в свою очередь засыпал гостя вопросами.
     Церен стал заезжать довольно часто. И всякий раз па новом коне. В последний раз заявился на молодом караковом скакуне. Узкое высокое седло было оковано серебром, сбруя тоже светилась бляшками и была увешана разноцветными кисточками. Да и сам Церен выглядел нарядным. Барашковый бешмет его - «дели» - был крыт зеленым шелком, отчего издали монгол смотрелся зимородком. Рукава и стоячий воротник верхней одежды были расшиты цветной вязью, опояска из красного шелка сверкала на свету. На ногах учителя были замшевые сапоги с рас-| шитыми голенищами и острыми, загнутыми вверх носками. I Курил Церен серебряную трубочку с длинным прямым чу-Iбуком и с колпачком на серебряной цепочке. Табак, трут и опшво он хранил в расписном шелковом кисете. Геннадий относился к Церену почтительно и этим льстил гостю. По-азиатски поджав под себя ноги, Церен уютно сидел на кровати и упражнялся в знании русского языка для светской беседы.
      - Ваша Жуков - карашо! - твердо произносил учи-ртель и поднимал большой палец. - Карашо самурай дал!- Он имел в виду сражение с японцами при Халхин-Голе. - Ваша русски, наша монгол - дырук!
     Искоса следя за их беседой, Валерия и Галя потихоньку посмеивались. Церен тоже усмехался в ответ и хитро подмигивал Геннадию.
     - Хухен. Твоя дыва хухен! - указывал он па Галю и Валерию. - Твоя хан есть! Нык, файр... Один, дыва - гарем.
     - Церен в эти места приехал в отпуск к родителям. Скоро он должен был вернуться на работу и перед отъездом попросил Геннадия закупить для него советских спичек - сотню коробков. Они были бы хорошим подарком для родителей-аратов.
     - Бери мой конь, прыгай магазин за спичек, - предложил он Геннадию.
     Быстрый Церенов скакун домчал его до колонии минут за десять. Возле магазина он привязал его к телеграфному столбу. Дул ветер, провода гудели, и конь от этого нервничал. Пришлось привязать его к штакетнику.
     Продавщица было заупрямилась:
     - Это куда же столько спичек?! - Геннадий терпеливо ей объяснил, что ему надо обеспечить и ферму, и овчар-пик. На месяц только и хватит сотни коробков. Сдалась продавщица.
     Уложив спички в рюкзачок, Осокин вышел из магазина, отвязал коня и только успел поставить левую ногу в стремя, как скакун захрапел и рванул бешеным галопом: испугался тарахтенья спичек. Геннадий едва удержался в седле, а конь так и мчался до самой фермы, дико храпя и раздувая ноздри. Поравнявшись с фермой, Осокин догадался выбросить рюкзак, и метров через двести конь успокоился...
     После расставания с Цереном жизнь у Геннадия стала однообразной и скучной. Не так бы жить следовало в молодые-то годы. Томление сплошное. И дела такого, которое бы захватить могло, нет для него. Иногда он просто ходит по степи, по пастбищам, но и тут пусто. Изредка на караванном пути покажется цепочка верблюдов или возникнет всадник из-за сопочки. Не сбавляя рыси, промчится он вниз по одному склону, пересечет долину, взлетит на другой склон и скроется за горой, словно за горизонтом.
     Раз в неделю на ферму привозят газеты, в том числе и управленческую многотиражку. Переберешь почту, перечитаешь от строчки до строчки - все занятие. В овощной колонии есть небольшая библиотека. Там Геннадий иногда берет книги и запирается на вечер в землянке охранника. Либо читает, либо стихи пишет. Валерия каким-то образом догадалась о стихах:
     - Мне-то почитал бы что-нибудь... Он отшутился:
     - Для себя пишу. Это очень личное. - А про себя подумал: «Чепуху горожу. Ну, что в этих строчках личного: «Нелюдимо, ветрено и голо. За курганом слышен волчий вой. Ты ли это, родина монгола...» На этом слове и споткнулся. Дальше не пошло. А хотелось грозную славу монгольских ханов сопоставить с теперешним временем. Что осталось .от всех их завоеваний? Какие всходы появились в степях, политых морями невинной крови? Выскажи он вслух такие мысли - Валерия засмеет его. Из всей рус-кон поэзии она знает и ценит только одну строчку: «Я волком бы выгрыз бюрократизм». А спроси ее, что значат, например, слова «многочиние», «многописание» - вряд ли ответит. Хотя от Осокипа требует, чтобы бумаги писал да чины уважал.
     Начальник отделения Сайхаров, которому подчинялось Боро, тоже почему-то тоску вызывает. При нем Геннадий всегда чувствует свою должностную мизерность, личную незначительность. Сайхаров - человек крупный, с лицом бугристым н пористым, как губка. Бородавка на лбу, лохматые угрюмые брови холодят его взгляд. Голос у него мощный, с хрипотцой и кажется внутриутробным эхом. Сайхарова боялись, ненавидели, уважали и почитали - это зависело оттого, кто на каком месте в штатном расписании находился. Однако в полный голос фамилию этого человека никто и никогда не произносил. Просто шептали: «Сайхаров сказал... Сайхаров велел...»
     Было время, когда Сайхаров зачастил звонить Валерии. А однажды поздно вечером приехал и сам. Очень долго беседовал с Валерией, и Геннадий чувствовал, что должен уйти, оставить их одних. Ушел в комнатку Оксаны. Та была у Скидана, конечно.
     И вот совсем недавно заезжал опять Сайхаров. Ужинали, и он на Геннадия как на пацана глупого посматривал. Если спрашивал о чем, то непременно строго или насмешливо. И, видимо, нравилось ему, что Геннадий краснеет, смущается. Знай себе пристает с глупыми вопросами:
     - Ты, говорят, стихи пишешь? Ха-ха-ха... А Валерия Климовна нравится тебе? Ха-ха-ха... Ах, ему Оксана Павловна нравится?! Ну, ну..г Смотрите, Валерия Климовна, он прямо как девица красная смущается! Надо же!..
     Геннадий злился: «Ах ты, хрен горелый, скотина, боров певыложенный! Привык тут среди бесправных людей господином себя чувствовать!»
     - У него очень тяжелое детство было, - сочувственно посмотрев на него, оправдала Геннадия Валерия Климовна.
     - А по нему что-то не видно, - Сайхаров опять утроб-но хохотнул со своим пещерным звуком в груди, будто вместо легких у него была пустота.
     Геннадий быстро закончил ужин и заторопился па улицу.
     - Ты это куда? - нахмурилась Валерия.
     «За кудыкину гору!» - хотелось ответить ему, но вслух он равнодушно произнес:
     - Жарко. Пойду, проветрюсь...
     Геннадий догадывался, что Саихаров так настроен к нему по милости Валерии. Оксана как-то говорила, что Валерия в особом почете у Сайхарова: хороший работник! Да и сама Валерия из этого тайны не делала. Когда в управлении было торжественное собрание по случаю Октябрьской годовщины, так она, вернувшись из штаба, все хвастала: «Со мной сам Саихаров танцевал!.. Комплименты говорил... Шампанским угощал...»
     Осокин тогда отметил праздник у Феди в землянке, за бутылкой монгольской водки...
     На крылечке Геннадия передернуло от мороза. В сумерках прямо на дороге чернел сайхаровский ГАЗ-67. «Бобик». Шофер клевал носом за баранкой, но мотор потихоньку работал, прогревался.
     Геннадий шагал по темной полоске дороги в степь. Не то горечь, но то обида сдавливала горло. Наверное, в его характере чего-то не хватало. А чего? Наглости, бесстыдства, самоуверенности? А может, он не понимал еще многого и потому казался странным Сайхарову и Валерии? Не так жил, как им хотелось бы, не так держался перед ними. Конечно, есть большие люди, есть маленькие. Ну так это ж по должности. А по-человечески? Ведь равноправие же у нас. Почему бы тому же Сайхарову не говорить с. ним попросту, как равный с равным? Неужели с ним возможен только снисходительный тон? Самодуры. Зеки вокруг, военная дисциплина, субординация строгая. Привыкли, что никто им тут не возражает. Вот и разговаривает Саихаров что с зеками, что с подчиненными - одинаково.
     Откуда-то со дна души поднималась горечь, а вместе с нею обидные воспоминания. Взять ту же комиссию, которая на ферму приезжала. Человек десять, и все специалисты по охране зеков, по учету вещей и инвентаря, по пожарной безопасности, по юридическим, медицинским и санитарным делам. Но ни одного специалиста по животноводству.
     Валерия, конечно, сразу сообразила, кто есть кто, и держалась независимо, беззастенчиво врала направо и налево. Когда молодой юрист спросил, почему у коровенок, стоящих в углу, шерсть клочьями лезет, Валерия будничным голосом объяснила: «Видите ли, чем упитаннее животное, тем оно раньше начинает линять. Эти вот уже начинают, хотя до весны еще далековато...»
     А у коров «всего-навсего» был стригущий лишай...
     Несколько раз члены комиссии обращались с вопросами и к Геннадию, но Климовна не давала ему и рта раскрыть, отвечала сама. Так он и протаскался за комиссией весь день - безмолвной рыбой.
     Шел он по ночной степи, морозным воздухом дышал, успокоиться -хотел и понять, в чем прав он, а в чем виноват.
     Валерия, собственно говоря, учит быть начальственным. «Чертей гонять». А ему противно специально держать начальственную марку. На «вольняшек» он, может, и возвышал бы голос, если что. Но на заключенных женщин, которые, по всему видать, простые, трудовые тетеньки, он не мог накричать. Даже ворчать сердито, как Валерия, не мог. Он ведь знал, кто и, за что сидел из фермерских. Все- так называемые бытовички. В основном за то, что взяли что-то недозволенное из питания. Но раз голод был, раз пацаны болели, так что же теперь?! И сам он, случалось, собирал колоски. Вор был - от горшка два вершка. И землю на токах выскребали да в решете отмывали, чтобы зерна отделить. Тоже могли статью припаять. Правда, не ему, семилетнему тогдашнему, а родителям. Да мало ли...
     Валерии, наверное, не понять этого. При папаше жила всю войну. Говорит: военный он, но на фронте не был. Интересно, что это за военный такой?
     Он все шел и шел, чтобы уйти подальше и чтобы времени ушло побольше. А Сайхаров тем временем пусть наговорится с Валерией и уедет. Не хотелось его видеть. Снег, изъеденный ветром и пылью, днем уже начинал подтаивать, а сейчас сухо и ломко хрустел под валенками. Начинался косогор, где пролегла караванная дорога. Можно было заворачивать назад и не спеша идти той же дорогой. Но тут вдруг услышал он странные звуки и вздрогнул: «Волки?!» Нет, волков он слышал уже не раз. И догадался: «Шакалы!» И он круто повернул назад, надеясь, что Сайхаров «уехамши», как сказал бы Федя...


     В этот день за сеном пошли сразу две машины. С Ате-новым приехал и Скидан, пожелавший лично познакомиться с трассой. Ему казалось, что шоферы делают слишком мало рейсов в день. Геннадия так и подмывало спросить у начальника автоколонны: дескать, куда это вы, Степан Иванович, нашу Оксану подевали? Но тот опередил его:
     - Ваша Оксана велела передать, что берет кровь у лошадей и задержится в колонии еще на некоторое время...
     - Садись со мной в машину, - предложил Скидан, когда они вышли из домика. •- Дорогу покажешь. - И добавил: - Не люблю ездить сзади. Еще с фронта... А ты, Атенов, не отставай!
     Ездил Скидан лихо: у него был первый шоферский класс, а на фронте он командовал авторотой.
     - Как считаешь, - сквозь шум мотора спрашивал Скидан, - сколько рейсов за день можно сделать?
     - Рейса три, если пораньше вставать и выезжать.
     - А за сутки?
     - За сутки можно пять.
     - Машины, знаешь, позарез в другом месте нужны. Надо поскорей разделаться с вашим сеном.
     -• Я думаю, нажимать надо не на количество рейсов, а на загрузку машин.
     - Согласен. Сегодня постараемся специально навьючить грузовики под завязку. Видал, какие клети сделали! За одну ночь!
     На машинах вместо бортов были установлены высокие решетчатые стенки из березовых брусьев и жердин.
     - Как считаешь, можно сейчас тонны по три увезти?
     - Считаю, что нет, - возразил Геннадий.
     - Почему?! Инженеры тут все рассчитали...
     - И все же они не сообразили, что в решетках воз будет слишком узкий, а вверху «головастым» получится. Устойчивости не будет...
     Скидан усмехнулся:
     - Чепуху городишь!
     Геннадий не ответил. Стогов за свою жизнь он сложил предостаточно. И дома, и на практике, когда учился в Бий-ске. Сена перевозил тоже много, и на всяком транспорте.
     Скидан тоже долго молчал, но в конце концов вынужден был признать:
     - А ведь ты, пожалуй, прав. Ведь тут местами дорога косогором идет...
     - Мне кажется, Степан Иванович, лучше бы так сделать: борта не снимать, а развернуть их, как настил, на прочную раму из брусьев. И укрепить как следует. Тогда можно будет грузить много. И тяжесть воза внизу бы оказалась...
     - Ладно, подумаем!
     Закурив папиросу, Скидан неожиданно переменил тему:
     - Как ты, понимаешь, живешь там с тремя девками?
     - А что?
     - Сложное у тебя положение... Хотя характер у тебя робкий и тихий...
     - А кое-кто считает мое положение шикарным, даже завидуют: в малиннике, мол, живу...
     - Завидовать, пожалуй, нечему, - рассмеялся Скидан. - Если бы ты жил отдельно, как я, тогда другое дело. Знаешь, как говорят опытные мужики?
     - Нет.
     - Л вот так они говорят: не люби там, где живешь, и не живи, там, где... Понятно? Это, конечно, не всех касается, а таких вот свободных мужиков... М-да! И не любить, брат, нельзя. Это было бы самоедством. Понимаешь? Сам бог велел любить их... Л в лесной колонии, говорят, одни женщины работают. А?
     - Там еще шорник, конюх, охранники. Остальные - женщины.
     - Ну?! А ты теряешься.
     Геннадий опять отвернулся к боковому стеклу кабины.
     - Парень ты уже вполне, - продолжал Скидан. - Зачем же угнетать себя? Жизнь тут и так не щадит, да если еще сами себя... Ты же не толстовский отец Сергий?
     Про отца Сергия Геннадий ничего не слышал, и Скидан объяснил, кто он такой. Выходит, что начальник автоколонны был еще и начитанным человеком. Волей-неволей Геннадий начал испытывать к нему чувство доверия.
     - У меня, понимаешь, - откровенничал Скидан, - супружница только летом приедет. В отпуск. Актриса она, тут ей работать негде совершенно. Да и вообще она у меня с пониманием. Жениться будешь - пери бабу с пониманием.
     - Это конечно..: Но вы же сами контакт с заключенными запрещаете.
     Скидан расхохотался:
     - По-умному и по-человечески все делать надо. Тогда и начальство на это сквозь пальцы будет смотреть, ибо не без греха само. Не хлебом единым живет человек, так ведь?
     - Наверное, так...
     Геннадий сконфузился. И Федя его, бывало, подначивал: «Я бы на твоем месте...» И Церен намекал на то же. А теперь вот и Скидан подбивает.
     - Ты, парень, должен понять разницу. Колония, считай, расконвоированная. Зеки тут не зеки, а просто поселенцы. Женщины ведь тоже люди, брат Осокин. Естество дает себя знать. Поэтому ты должен быть гуманистом...
     В колонии, в разнарядочной, их уже поджидала бригада грузчиц. Когда к стогам поехали, Скидан засек время. Сено грузит, стали сразу трое: Геннадии, Скидан и Сергей Атенов. Заметив, что начальник автоколонны па часы поглядывает, шофер покачал головой:
     - Так, гражданин начальник, не пойдет.
     - .Что не пойдет?! - вскинулся тот.
     - Тры мужик грузым. А нас не будет, сколько время им надо? - И шофер кивнул на женщин. - Много долше грузыть будет. Раза в два долше.
     Скидан согласно кивнул: пусть, мол, в два, но все равно время засечь надо.
     Он работал споро, но успевал и с женщинами шуточками перекинуться. Оставит вилы, обойдет воз, а по ходу то одну, то другую молодайку похлопает пониже спины, за щеку потреплет:
     - Ничего, ничего, милая! Потерпи. Мужу или жениху больше достанется...
     Геннадию поначалу это показалось бестактным. Но, глядя на то, как женщины смеются и визжат от удовольствия, он вынужден был признать, что зря до сих пор сторонился их.
     - Жаль мне вас, бабоньки, очень жаль, - прохаживаясь между ними петухом, говорил Скидан. - Но ничего пока не поделаешь. Однако и на вашей улице будет праздник, а?..
     На следующий день за сеном снова пошла одна машина, но уже с платформой вместо решетчатых бортов. Приятно было Геннадию, что Скидан не пренебрег его советом.
     - Скидан тебя хвалыт, - сказал Осокипу Атепов. - Он сказал, што ты че-ло-век. Толка стесняца не нада...
     Геннадию это польстило: Скидан - мужчина, и далеко не дурак. Вот он и понял, кто такой Геннадий Осокин. Пока ездили за сеном, шофер научил Осокина управлять автомобилем. На самых ровных и безопасных участках дороги Сергей уступал ему баранку. Геннадий ведет машину, а Сергей отдыхает. Одному - в охотку, другому подремать можно...
     По всяким делам Геннадию чаще всего приходилось общаться с Любкой-учетчицей. У них даже наметилась взаимность какая-то. И Геннадий все чаще подумывал о том самом, на что намекали ему бывалые мужики. Но вышла совсем другая история...
     Когда грузили сено, на него неотрывно глазела деваха по имени Сонька. Слегка приблатненная. Странно как-то глазела. И он подумал: потому у нее взгляд такой, что хулиганистая девка. Потом она попросила у него перчатки - руки погреть. Геннадий дал. А когда ехали домой, в одной из перчаток он обнаружил бумажку - Сонькину записку: признавалась она в большой симпатии к нему.
     Странно! С одной стороны - это интересно, но с другой - грустно. Ведь все по-другому ему грезилось. И в книгах об этом не так писали. Там все было интересней, загадочней, милей, что ли. Любовь, переживания... А тут все просто деловито, без намека на лирику: «Если вы не против - я сама все устрою. На ночь вас пропустят в зону. Опасаться вам абсолютно нечего... Любящая вас Соня».
     Любящая?! Ну нет! Любящие так не смотрят. Просто ей мужика хочется... Но это уж ее дело. Но почему же все-таки она его выбрала? Гм!.. А кого же еще?! Конюха, шорника - старичков?
     Другой, может, и рад был бы: Сонька - ничего деваха! А на него озабоченность какая-то навалилась. Много ли чести - воспользоваться тем, что само в руки плывет? Опытная, наверное, эта самая «любящая Соня»? Думает, что никакой мужик против нее не устоят. А вот хрепушкн! Он скажет ей, что у него есть любимая невеста и не желает он ей изменять. А может, все же надо пожалеть ее? Как Скидан говорил: «Ты должен быть гуманным...»
     Что ни говори, а растревожила его Сонька. Может, то, что она предлагает, пойдет ему на пользу, и после этого у Геннадия изменится жизнь или характер, на худой конец. Мужчина он, в конце концов, или кто?!
     - Сергей, ты читать умеешь? - прервал он собственные размышления.
     - Мало-мал умеем, семь класс имеем... Геннадий протянул ему Сонькину записку:
     - Как ты считаешь, Сергей?
     - Сам смотри. Глаза есть, голова есть...
     Геннадий мелко разорвал записку и, приоткрыв дверцу, выбросил клочки па ветер.
     - А я пошел бы. Если молодой был бы, свободный был бы, холостой сапсем. Кому какой дел?
     Так ведь шила в мешке не утаишь, Сергей.
     - Да, пить дать нада. Чекушка нада дать охранык.
     - Кому-кому? - не понял Геннадий.
     - Вахтер чекушка, охранык. Все так, и ты не жалей... «Ну, пет! К черту все это! Еще водкой поить кого-то,
     задабривать, подкупать! Низость!» - подумал Геннадий. Раньше ему казалось, что однажды летним благоуханным вечером, когда все цветет, все дышит ароматами и ежестью, на небо осторожно взберется таинственная луна, и вот тогда-то и явится ему Она - единственная, желанная, несказанно красивая и долгожданная.
     Но много таких вечеров уже минуло, давно готова душа метнуться навстречу хорошей любви, а Ее, единственной, все нет и нет. И будет ли?
     - Ты чо злой? - перебил его размышления Сергей.
     - Да нет, это я так...
     - Понымаем. Такой дело. Понимаем, - вздохнул Сергей. - Все бывает...
     Грузчицы, зарывшись в сено, давно поджидали их и теперь шутливо ворчали на Сергея, чго слишком рано вернулся: так хорошо не работать, а отдыхать на солнышке!
     Грузили женщины влло. Геннадию очень хотелось помочь им, но он боялся встретиться взглядом с Сонькой, поэтому сидел в кабине, читал старую замызганную газету, одновременно прикрываясь ею. Сергей тем временем, подстелив под бок сенца, возился под машиной.
     Когда женщины устроили себе «перекур», Сонька открыла дверцу и влезла в кабину:
     - Не прогоните? Можно погреться?
     - Погрейтесь, - сказал он строговато и отодвинулся.
     Сонька сидела в свитере - раскрасневшаяся, простоволосая. Чуть помолчав, она пристально посмотрела на Геннадия и, не встретив его взгляда, спросила:
     - Вы мою ксиву читали?
     - Чего?! - не понял он.
     - Ксиву, записку?
     - А-а... Да-да, в перчатке была... Только у нас, наверное, ничего не выйдет.
     - Почему?
     - Не знаю. Вы же в зоне...
     - Ой-ой-ой! Не смешите меня!
     И тут же стала объяснять, как все делается. Собственно, она уже все уладила. На всякий случай, конечно. У нее сам сержант на «крючке» и сегодняшний вахтер - тоже. Так что вечером Геннадий смело может проходить в зону прямо в барак. Там она его встретит. Вот и все. Ничего сложного. Конечно, было бы не худо, если он сунет вахтеру чего-нибудь.
     Двоилась, троилась, четвертилась душа1 его. Главное противоречие ощущалось между совестью и желанием. О, если бы не так, а как-то по-другому вышла эта встреча! А сейчас что же? Торговая сделка. И так это просто все: плюнь на все, иди в барак, и неважно, что и охрана будет об этом знать, и Сонькины товарки, и... Все просто!
     В конце концов он так и поступил: была не была! Следующим рейсом Геннадий заехал в Боро и купил несколько флаконов тройного одеколона. Водки - ни русской, ни монгольской - не было. Несколько флаконов он оставил про запас, один пузырек отдал Сергею, второй - вахтеру, который уже был предупрежден Сонькой. Вахтер, молоденький ефрейтор, ни слова не говоря, дернул штырь и открыл ворота. А Геннадию все казалось, что вот-вот, прямо! сейчас, выйдет кто-нибудь и задержит его, доложив куда надо. Подумав так, он тем не менее самоуверенно и нагловато направился к бараку. Лампочки в помещении горели тускло и неровно. В два ряда тянулись нары вдоль стен, на них сидели женщины: кто шил, кто расчесывал косы, а некоторые уже прилегли отдыхать. Женщин было много. И среди них такие, что в матери ему годятся. Однако они смотрели на него без всякого любопытства: такие «кавалеры» были им, наверное, не в диковинку. А может, Сонька предупредила, что кавалер больно уж стеснительный.
     Сонькиио место было у самого порога, в углу, и даже отделено ото всех небольшим проходом. Другие нары шли почти сплошняком. И подумалось ему, что это у них тут специальная лежанка. Для свиданий. А Сонька сказала, чтобы он чувствовал себя «как дома».
     Он пробовал шутить, говорил какие-то глупости, старался вести себя как бывало в деревне на вечерках. Вроде бы так и получалось. Но все равно было не то, не то!
     Он сидел на Сонькиной лежанке, свесив ноги и скрестив руки, которые просто некуда было девать. Несколько раз выходил покурить. А Сонька все металась зачем-то в умывалку и обратно, бегала на вахту, чтобы окончательно уладить всякие сложности в связи с его приходом. Вернувшись, сказала, что все в порядке, никто их не потревожит до трех часов утра.
     Наконец высокая и широкоплечая тетенька - старшая по бараку - распорядилась насчет отбоя. Женщины стали укладываться, ворошить одеяла и матрацы. И тут Геннадий струсил:
     - Я пойду.
     - Куда?!
     - Еще покурю...
     На улице, где-то в стороне, глухо тарахтел движок генератора. Он стоял и слушал этот звук с четверть часа. Наконец, заждавшаяся Сонька, выбежав полураздетой, потянула его в барак, успокоив тем, что все уже давно улеглись и свет потушен...
     То, что испытал он в эту ночь, отнюдь не наполнило его каким-то другим, новым содержанием, на что он втайне рассчитывал. Ему казалось, что случись это, он станет окончательно повзрослевшим. Увы! Была всего лишь опустошенность...
     Когда он выходил из зоны, стояла совершенно мертвая тишина, еще более подчеркивающая угнетенное его состояние. Охранник выпустил его, ничего не спросив и не сказав. Он пошел в разнарядочную, где обычно ночевали приезжие «вольняшки».
     Когда приехал Атенов, он уже был на ногах. Опять грузили сено, замеряли, возили. А Сонька по-другому смотрела на него, уже как на своего собственного, но это ему не нравилось...
     Еще раза два прошмыгивал он через вахту к Соньке, а потом не стал подходить к ней даже на погрузке сена. У Соньки с женщинами из барака начался какой-то конфликт. Женщины отказывались брать ее с собой к стогам. Сонька гневно шумела, грозилась кому-то надеть «парашу» на голову.
     Однажды, когда укладывали воз, женщины недвусмысленно дали понять Геннадию: ему, такому-то хорошему парню, не с Сонькой бы баламуткой водиться, а вон с Любкой-учетчицей - культурная, чистенькая девочка и, кстати, привет ему передает.
     Конечно, Любка была совсем не такая, как Сонька. Она с ласковой симпатией смотрела на Геннадия, а если встречала его взгляд, стеснялась и краснела. Но, в отличие от Соньки, пропуска к себе в зону она добыть Геннадию не могла. К тому же Любка вела ожесточенную борьбу с множеством охранников и должностных лиц, притязавших на ее тело.
     Осокнн сам нашел доступ к учетчице. Однажды вечером он подошел к вахте и сказал, что направляется к Соньке. Его пропустили, но он пошел не в барак, а в медпункт, где Любка работала вечерами. Там все произошло не так, как с Сонькой. Совсем по-другому. Любка радостно щебетала, нежно ласкалась, облегченно плакала и все время боялась: не нагрянул бы кто из охранников.
     Эта встреча приятно ошеломила Осокина, и вот ему уже тоскливо без Любки, если он не увидит ее день-другой. А вывозка сена скоро закончится, и тогда у него даже повода не будет, чтобы съездить в лесную колонию.
     В этот раз они вместе с Атеновым остались ночевать в разпарядочной, чтобы на следующий день побольше рейсов сделать. Сердце у Геннадия разрывалось: Любка - вот она, рядышком, а не дотянуться. Опять пойти и обмануть вахтера? Дескать, к Соньке позарез надо. Поразмыслив и помаявшись с полчаса, Осокин решился. У ворот он постучал в затянутое морозцем, окошечко проходной, но никто не отозвался, не выглянул. Он еще раз постучал. Опять то же. Продышав в окошечке глазок, он увидел, что вахтер сладко спит, положив голову на столик. Наверное, выпил, черт! Разбуди его теперь... Оглядев ворота, Геннадий решил перелезть через них, несмотря на трехметровую высоту.
     Медпункт, каптерка и еще какая-то подсобка в одном домишке. Тут же была комната, в которой жили Любка, фельдшерицы, санитарки.
     Любка делала кому-то перевязку, но бросила все и всполошилась:
     - Как тебе разрешили сюда прийти? Вдруг охранники заглянут?!
     Он рассказал, как было дело, и все сдержанно посмеялись, но сразу же забеспокоились: мол, если охранник проснется, то обязательно сюда заявится. Поэтому подруги посоветовали Любке разместить его на медицинской кушетке и укрыть одеялом с головой. Геннадий послушался, и вовремя: минут через десять и впрямь заявился охранник. Проверил, все ли на месте, и спросил: это кто лежит? Его успокоили: «Наша товарка приболела».
     У Любки он пробыл почти до рассвета. Сидели в какой-то тесной каморке, на ящиках, крепко обнимались и яростно целовались. Это было похоже на прощание.
     - Ой, откуда ты взялся, откуда взялся! - жарко, словно в горячечном бреду, шептала Любка. - Ну, зачем? За... - И обрывала конец фразы долгим мучительным поцелуем.
     Весной Любка освобождается и уезжает к себе в Мол-давию. Видимо, она женским сердцем своим понимала, что эта встреча для них последняя, и старалась изо всех сил, чтобы у него осталось доброе и светлое воспоминание об этой ночи.
     Охранника на вахте чуть кондрашка не хватила, когда он увидел Геннадия, выходящего из зоны.
     - Ты как это, когда?!
     - На парашюте, когда ты спал, как младенец...
     - У кого был?
     - А тебе не все ли равно?
     - Ладно, выходи. Только, знаешь, никому не говори про это.
     - Конечно! Будь здоров!
     Последние «сенные» дни были наполнены всякими происшествиями. Как-то вечером, когда с последним возом все возвращались в колонию, встретился Геннадий с волками. Шел редкий раздумчивый спежок, который случается на исходе зимы. По небу плыли белесые тучки, сквозь которые просвечивала луна. Машина шла на перевал, за которым спуск в колонию. Женщины-грузчицы, поскольку на воз взобраться было непросто, ехали кто в кабине, кто на крыльях машины, у капота. Сергей поэтому ехал сугубо осторожно. И вот где-то на середине подъема женщины подняли рев и визг. Впереди машины, перед самыми фарами, неторопливой рысцой, слегка кособочась, бежал большой дымчато-серый волк. Он словно бы не хотел уступать дорогу, но поскольку на него двигалась махина с горящими глазами, он вынужден был отбежать в сторонку.
     Геннадий, тесно зажатый двумя пассажирками, взятыми в кабину сверх всякой нормы, рванулся было извлечь из-за спинки сиденья ружье. Но из этого ничего не вышло - было слишком тесно. Он попросил Сергея притормозить, чтоб женщины вышли из кабины, а он смог достать ружье. Но женщины наотрез отказались выходить - боялись волка. А те, что устроились у капота, боялись еще больше. Шум и стук поднялся невообразимый. Для того чтобы выхватить ружье, он потратил слишком много времени. К тому же у насильно выдираемого ружья отскочила ствольная накладка, и ружье не просто переломилось, а разломилось на две части - на ствол и приклад, которые болтались на ремне. И пока он выбирался через женщин из кабины и налаживал ружье, волк утрусил далеко вперед и в сторону. Там он остановился и встал боком. Геннадий побежал к нему, так как стрелять было слишком далеко. Волк отошел и опять остановился. Непуганый был.
     Геннадий, проламывая корку предвесеннего снега, приближался к зверю, а меж тем из-за стога вышел второй волк. Женщины опять подняли визг и рев. Этот шум заставил Геннадия оглянуться, он увидел себя окруженным волками и, почти не целясь, выстрелил в того, что вышел сзади. А из-за стога в овраг метнулись еще три тени.
     Заряды у него были дробовые, не убойные для волков. Так что он только напугал их.
     У машины все, конечно, переволновались и теперь встречали его радостными возгласами.
     Но па этом не кончились волчьи встречи. Наверное, такая погода была. Когда на овчарне разгрузили сено и сидели в чабанской юрте за чаем, Геннадий услышал топот и шорох и вышел узнать, в чем дело. Овцы метались в овчарне взаперти. Они что-то учуяли. Он прислушался. Ничего подозрительного. Но когда получше пригляделся, в неглубоком рве, примыкавшем к глинобитной стене, за которой беспокоились овцы, заметил, как что-то темное коромыслообразное медленно движется к стене. Это была горбатая волчья спина. Пряча голову в канаве и, наверное, полагая, что его не видят, зверь крался к углу степы^ от которого начиналась изгородь загона. Геннадий заскочил в юрту и схватил ружье.
     - Волк! - приглушая голос, сказал он.
     Атенов л чабан тихо вышли вслед за ним и двинулись ко рву. Волка не видно было. Тогда Атенов завел машину, вырулил со двора и осветил фарами пространство вдоль-рва и степы. Геннадий стоял на подножке, у кабины, держа ружье на изготовку. Волк оказался уже у самого конца-стены. Стоял боком и не думал убегать. Для дробозого за-. ряда было далековато. Атенов наддал газу, машина запрыгала на неровностях. Пришлось одной рукой держаться за кабину, второй целиться. Выстрелил с близкого расстояния, но прицел был, должно быть, неточный. Волк сразу же скрылся в темноте. Искать его не было никакого смысла.
     Ночь коротали в юрте. Но еще до рассвета отправились за сеном. Днем все таяло, текло, блестело. Откуда-то прилетели крупные золотистые птицы. Строго парами - самец и самка - они садились на проталины. Самец был крупней, чем самка, ободок на шее и подкрылки были у него сизыми. Геннадий видел этих птиц впервые.
     - Это турпан, - объяснил Сергей. - Наша Казахстан^ тоже есть. Здесь болше, канешна...
     Золотистые турпаны, по словам Атенова, в парах очень преданны друг другу, как лебеди. Да Геннадий и сам это-успел уже заметить и позавидовать им. «Эх, и мне бы так! Ходить с любимой подружкой, хотя бы с той же Любкой,, по весенней земле, по горам и лесам, ночевать в шалашике. По утрам нас будили бы заря и песни птиц...»
     Видя, что зоотехник или загрустил, или размечтался,. Атенов остановил грузовик, уступив Геннадию место за-баранкой. Теперь он, полуприкрыв глаза, изредка командовал :
     - Держи лево... Держи право...
     Однако оба они не заметили, как проскочили поворог влево, на объезд разобранного мостка. А дорога тут была ровной, гладкой и прямой. Геннадий жал на четвертой скорости и от телячьего восторга ничего не видел перед собой.
     Раскиданный мосток возник перед грузовиком неожиданно, как с неба свалился под колеса.
     - Тор-мо-зи-и-и!!! - заревел Атенов, но было уже поздно. Кабину швырнуло так, что оба боднули ее потолок головами. Грузовик заскрипел, заскользил юзом, хрустя снегом и гравием.
     - Вы-ы-лызый! Загорым! - орал Атенов и матерился. Но вылезти было невозможно. Сено наглухо завалило
     кабину, дверцы заклинило, и Геннадию пришлось выбивать створку ногой. Она подалась, и оба они сиганули наружу друг за другом. Придя в себя, огляделись: боже мой! Будто бомба взорвалась! Сено разметано по снегу, толстый баст-рик-придавка улетел далеко вперед и карандашом торчал в сугробе. Передние колеса как-то странно косолапились, и Геннадий понял, что ось погнулась.
     Схватившись за голову, Атенов сел в снег и, качаясь из стороны в сторону, причитал:
     - Ой, шайтан-шайтан! Ой, шайтан, еще срок добавят...
     К счастью, машина не взорвалась. Чувствуя свою неискупимую вину, Геннадий, в кровь обдирая руки, растаскивал снег, грязь и сено, суетился под колесами. Сергей тоже пришел в себя, начал действовать. Ломиком да кувалдоч-кой они подправили все что можно. Осталось проверить мотор. Атенова больше всего пугала поломка двигателя. Но он, к счастью, заработал, и у Геннадия несколько отлегло от сердца, хотя он готов был сделать все, чтобы выручить Сергея. Даже заплатить за ремонт.
     Машина двигалась, но рулевое управление почти не работало. Геннадий предложил концом бастрика, как тараном, побухать по изгибу, и ось немного выправилась, до гаража можно было дотянуть.
     Они торопливо собрали все сено, увязали его, насколько это было возможно, и отвезли на овчарник, который находился совсем близко.
     На свою ферму они приехали за полночь. Дозвонились в гараж диспетчеру, а когда тот поднял трубку, Атенов виновато произнес:
     - Мало-мал поломался...
     - Не понял! - сердито откликнулся тот. - Что за «лам-пополам»?
     - Мало-мал погнул колонка руля и поперешпый тяга. Кабинка шалтай-болтай. Передний ось согнул...
     Диспетчер матюгнулся и велел ему немедленно ехать в гараж, чтобы к утру все исправить...
     На следующий день Атенов пригнал грузовик, и машина была исправная. Сам шофер был тоже в новой фуфайке, гладко выбритый и довольный: все обошлось!
     - Скидан не знайт, - доверительно сообщил он Геннадию. - Ребята наш все изладил. Я военторг ездил, новый ось доставал, тяга доставал, футорка доставал, болты до ставал. Скидан пришел, я последний гайка подкручивал Он сказал: «Грузи больше, тонна-километр давай!» Я сказал: «Карашо, гражданин нашальник, будет сделан, граж-данын нашальник!»
     Геннадий от такой новости повеселел, расщедрился:
     - Хочешь, Сергей, я тебе полушубок подарю? Но тот отрицательно покачал головой:
     - Полушуб не надо. Шмон будет, спросят: «Гыде взял, зашем взял?» Лишний обида...
     Побывав в колонии, Оксана вернулась на ферму с потрясающей вестью:
     - Осокин-то! Этот тихоня, эта красна девица, номер отколол! Двух любовниц завел. Ночами к ним через забор в зону лазил!
     Все это пересказала Геннадию Галя-домработница, стоя у плиты над сковородкой с оладьями и утирая слезы.
     - Но ты-то почему плачешь?
     - Гонят меня от вас. Эта барыня, Валерия, не желает больше держать меня здесь, на ферме.
     - Почему?
     - Да сходила я к одному знакомому в овощную колонию, он там на конюшне работает ветфельдшером... Ну, задержалась... Пришла я, а она давай на меня орать: «Ты тоже, как Осокин, в разврат ударилась!..»
     Геннадий смутился, но тут же взял себя в руки, успокоился, с непонятным злорадством подумал о Валерии: «А ты думала, что я все время буду у тебя па поводочке ходить?! А вот хренушки!..»
     Видимо, в лице у него появилось что-то непривычное для Валерии. Войдя в избу, она сразу же отвела взгляд, а поздоровалась с деланой веселостью. За обедом Валерия вела себя странно: кокетничала, фальшиво смеялась. Геннадию было даже немножко жаль ее. А когда Галя ушла, Валерия попросила у него папиросу - «для баловства». Наконец она начала разговор:
     - Вы что там, в лесной колонии, все с ума посходили?! Твой шарабан варит что-нибудь?!
     Геннадий молча усмехнулся.
     - Тебе что, вольняшек не нашлось бы? - взвилась Валерия. - По зечкам лазаешь...
     Он помалкивал и посмеивался. Вообще-то, ему даже нарочно хотелось теперь делать все вопреки Валерии. С какой стати он должен жить все чужим да чужим умом? Да еще женским!
     - Вот узнает начальство, - пророчила Валерия, - так нагоняет тебе чертей хороших! Моли бога, что па месте преступления не застукали.
     - Преступления?!
     - А как ты думаешь, шуточки тебе?! Вон эта раскрасавица влипла... со своим Скиданом..:-В Улан-Батор теперь поедет, в венерической больнице лечиться...
     Геннадий остолбенел. Помолчав и оценив эффект, произведенный на него, Валерия затушила папиросу и кинула окурок под умывальник.
     - И эта гусыня, Галя, заженихалась. Завтра же отправлю ее в колонию. Пусть на общих работах дурь ей выветрят, если тут не умеет себя вести. Так что останемся мы с тобой без ветеринара и домработницы. Думаю, обойдемся.
     Потом она рассказала, что Чепак тоже уезжать собрался, расчет берет. И начальник ветчасти уволился, а на его место приехал какой-то майор, который раньше в военхозе работал. Геннадия, наверное, пошлют уполномоченным в овощную колонию: весна же начинается.
     - Значит, вы, Валерия Климовна, одна тут останетесь... Не боитесь?
     - Уж как-нибудь...
     - Да, интересная же у меня зоотехния получится на овощной...
     - Начальству виднее.
     - Ладно, поживем - посмотрим.
     Осокин давно уже подумывал подать рлпорт Сайхаро-ву. Второму зоотехнику делать тут нечего. Вот он и попросится в распоряжение управления. А там пусть его направят туда, где он будет нужен. Сайхаров его отпустит, Геннадий в этом не сомневался: основные работы по строительству железной дороги Наушки-Улан-Батор заканчиваются, большая.часть заключенных, наверное, будет вывезена в Советский Союз, и хозяйство Боро закроют.
     Вечером приехал на ферму новый начальник ветчасти и принял у Оксаны ветаптеку. После этого Скидан сразу же увез свою зазнобу в Улан-Батор...
     Новый начальник ветчасти Егоров Дмитрий Ильич имел высшее образование и десятилетний стаж работы. Пять из них служил в Монголии. Раньше подчинялся какой-то военной организации, а теперь - управлению строительства № 505 МВД СССР. С виду он был больше похож на строевого командира. Широкоплечий, поджарый, стриженный «под ежик». Сухощавое, несколько угрюмое лицо, лоб распахан от виска до виска глубокими бороздками.
     Чуть ли не все вопросы качвета Валерия Климовна воспринимала с великим неудовольствием. Не привыкла она перед кем-либо отчитываться. А он называл номера каких-то распоряжений, инструкций и приказов, о которых она не слышала. А в заключение Егоров обвинил Валерию в том, что она не давала хода молодым специалистам.
     Возмущенно краснея, старший зоотехник долго названивала Сайхарову, но телефонный провод, видимо, где-то был порван. И тогда Валерия собралась пешком идти в овощную колонию, откуда часто ходили машины в Сухэ- Батор.
     - Зачем же идти пешком-то? - сказал Егоров. - Пусть Осокин отвезет вас па моей «тачанке».
     По дороге Валерия всплакнула от обиды на Егорова, недобрым словом вспомянула Оксану: «Занималась бы своими делами получше, а в мои не лезла бы...» Из колонии как раз шла машина, и Валерия уехала к Сайхарову.
     Ужинали вдвоем с пачветом. Егоров достал фляжку, палил в кружки граммов по двадцать спирта. Затем вели долгий разговор. Егоров держался с ним ,как с равным,, внимательно слушал его рассуждения, расспрашивал насчет охоты.
     - Знаешь, мы, наверное, теперь работать будем вместе. Грачевой (он имел в виду Валерию Климовну) и одной тут делать почти нечего, Оксане Павловне не повезло... Так что ты у меня помощником будешь.
     - Так я же...
     - Чему надо, я научу. Не боги горшки обжигают. Кровь брать научу, уколы ставить, барашков холостить. И этого хватит с тебя. Как зоотехнику в будущем пригодится. В штабе я договорился. С Сайхаровым - тоже...
     - Валерия, наверное, будет жаловаться.
     - Меня это не волнует. Ей ты сам обо всем скажешь. Егоров, мол, уладил дело с начальством.
     - Валерия говорила, что пятилетний план надо составлять.
     - Кякой-какой?!
     - Пятилетний...
     - Что за ерунда? Через год Боро монголам переда-Дим. У них госхоз тут будет, а значит, и свои планы.
     Геннадий усмехнулся про себя: «Ну, Валерия Климовна!.. А ведь титаническую работу сулила. И вообще... Сколько же ты наврала мне! Тут и вправду зоотехнику делать нечего. Ни племенной работы, ни селекционной, ни рационов научных. Просто надзор за порядком...»
     - Сейчас весна, - прервал его мысли Егоров. - Нам, видимо, придется и к монголам заезжать. Просили. Я уже был в одном госхозе. Консультировал.
     Егоров, как оказалось, хорошо знал здешние места, охотничьи угодья:
     - Если хорошо поработаем с тобой, Геннадий, то найдется время и на охоту. Гуси вон уже летят...
     Хорош конек у Егорова! И сбруя, и упряжь - что надо! «Тачанка», то есть двуколка, легкая, на рессорах и черным лаком покрыта. Ездят Геннадий с Егоровым по овчарням и конюшням - по своим и по монгольским. Идет пора весеннего окота.
     Егоров сразу внушил ему, что зоотехники и ветеринары должны работать неразделимо. Не тот хорош, кто ночей не спит и много лечит, а тот, у кого больных нет. Значит, все нужно делать вовремя. А главное - профилактика, профилактика...
     Конечно же, прав Егоров. А у Валерии с Оксаной что было? Холодная война. А для дела - никакой пользы.
     За месяц научился Геннадий многому по части прививок и некоторых операций. Егоров им доволен. И вообще Геннадий хорошо управляется с животными. Сила мужская тут нужна. А у него она есть. На мясных монгольских харчах здорово окреп и поправился. И полезно было поразмяться как следует. Чабан, например, подцепит ярыгой барана за ногу, а Геннадий сразу же берет животину в охапку и несет на верстачок для обработки. У других со всем этим канители много, а для Осокина - минутное дело. Принесет барана, уложит на верстачок, чтоб не дрыгался, а Егоров укольчик сделает, копыта обработает, продезинфицирует что надо. Ну вот, скажет, мужчина и есть мужчина. И зачем только женщины в ветеринары идут?! Равнопра-авие, понимаешь!
     За три дня, пока на овчарне занимались всякими оздоровительными мероприятиями, Геннадий почти каждую овцу на руках перенес. Сотни три прошлогодних барашков подхолостили. Чабан к концу работы шашлыки сготовил, Егоров спирта налил по мензурке. Чабан со стопки обмяк, посветлел. Окот у него в отаре шел хорошо, ягнятки здоровые. Каждая матка, считай, двойню принесла. За такой показатель могут и срок скостить. И вообще, хорошо ему было сидеть в компании на равных. А кругом благодать вешняя, тепло, над головой яснь голубая, облака мирные, ветерок шелковый.
     - Сто лет вот так не сиживал, - сказал чабан и головой покрутил. - Спасибо, гражданин майор! Извиняйте...
     Вскоре чабан шумел на свою помощницу, которая только что приняла роды у овцы. Егоров стал укладывать медикаменты и инструмент в походный саквояж. А Геннадий пошел запрягать лошадь. Через полчаса они отправились в монгольский поселок. Недавно оттуда приезжал знакомый Егорову монгол и просил посмотреть его лошадь.
     Человек, к которому они приехали, был не то милиционером, не то оперуполномоченным, не то еще кем-то, но с военным уклоном. На нем была форма, но без погон. Когда Егоров спрашивал что-либо или советы давал, тот почти ничего не говорил, а только кивал или отрицательно мотал головой.
     Лошадь его просто-напросто опоили, и она заболела. Местный лекарь проткнул ей шею кинжалом в том месте, откуда грива растет. Так будто бы дурную кровь спустить полагалось. Теперь загривок у лошади распух, как гора, и загноился с обеих сторон. И стояла она, как в столбняке, упершись лбом в дощатую борку стойла.
     Лошадь, по всему видать, была дорогой, не монгольской породы, и обладала прекрасными статями сильного скакуна. Егоров промыл раны перекисью водорода, прочистил, вставил тампоны и дал монголу бинтов и медикаментов, чтобы тот и сам, по инструкции Егорова, ухаживал за животиной.
     Поехали дальше. Минули несколько юртовых стоянок. Долина меж тем все расширялась, сопки становились все более отлогими. Земля парила, отогревшись. Уже проступала зелень, кое-где посверкивали первые цветы. Жаворонки, словно бубенцы, подвешенные к небу, звенели без умолку, гусиные и утиные косяки кружили над долиной извилистой речушки, совершенно заросшей тальником.
     Приехали в госхоз. Постройки и планировка тут ничем не отличались от какого-нибудь русского небольшого совхоза. В мастерской рокотал дизель, бухал пневматический молот, вспыхивала сварка...
     Монгольский ветфельдшер давно поджидал Егорова в конторе, поэтому сразу же повел приезжих в аптеку. По-русски он говорил неплохо, и Егоров без труда узнал, в чем его нужда, и надавал кучу советов и рецептов. Поделился стрептоцидом и йодоформом. Оказывается, и с этим человеком Дмитрий Ильич был давно знаком...
     Солнце уже садилось за синей грядой сопок, когда они, наконец, приехали туда, где Егоров намечал поохотиться. Залаяла невидимая собачонка, и из полевого вагона вышел высокий и полный офицер с капитанскими погонами, в болотных сапогах, перепоясанный патронташем. Он радостно поприветствовал гостей и пригласил их в помещение.
     В вагончике были нары, стол, печка из железной бочки. На столе громоздилась куча! обглоданных птичьих костей. Из ведра на печке торчали гусиные лапки.
     - Вторую птицу доедаю. А то все баранина да баранина, - сказал капитан. - Ох и жирны, стервецы!.. Да, Егоров, а шнапс у тебя е?
     - Найдем!
     - А то у меня на исходе.
     Пока Егоров с капитаном разговаривали, потихоньку снаряжая патронташи, Геннадий успел немного осмотреться. Долина, по которой они приехали сюда, впадала в другую, более широкую, раскинувшуюся на десятки километров во все стороны. И все это сейчас было полузалито водой, парило в теплом безветрии. По дальнему косогору полз верблюжий караван, похожий на вереницу птиц. По центру котловины тянулась желтоцветущая гряда тальника, а рядом с ней извивалась полоса чего-то белого, сверкающего, зубчатого. Приглядевшись, Геннадий понял, •что это взломанный рекою лед.
     Неслыханный концерт устроили вечером лягушки. Такой адский шум был под силу только многомиллионному хору «исполнителей», и недаром сюда слетались бесчисленные стаи водоплавающей птицы.
     У Осокина не было болотных сапог, и его оставили на сухом месте. Егоров с капитаном убрели по воде к видневшимся в сумерках бугоркам. Оттуда теперь слышалась беспорядочная ружейная пальба.
     Когда стемнело совсем и выстрелы смолкли, наступила почти полная тишина. Лишь изредка слышались тревожные всплески и хлопанье крыльев. Охота закончилась, и Геннадий направился к вагончику. Почти у порога его остановил звук, похожий на гусиное гоготанье. Прислушался, но вдруг этот «гусь» взвыл и затявкал. Оказывается, лиса таким образом пыталась подманивать птицу, но у нее редко это получалось - срывался на лай «голос»...
     Егоров с капитаном добыли по два гуся, поэтому остаток ночи прошел в обильной трапезе под «шнапс» к веселые разговоры у гудящей железной печки...


     Хорошо началась эта весна для Геннадия. Повезло, что он оказался под началом Егорова. За один этот месяц зооветеринарной практики он приобрел гораздо больше, чем за осень и зиму, когда жил, как шутил Егоров, в «женском монастыре».
     Хорошо началась весна, да закончилась неважно. Начал ныть и сильно разболелся правый бок. Как раз в том месте, куда ударил копытом конь, когда Геннадий ездил за спичками для Церепа. Фельдшерица, вызванная из Бо-ро, признала аппендицит. Но когда Осокина привезли в Улан-Батор, в русский госпиталь, и там вскрыли брюшину, то диагноз оказался совсем другим - ущемление чего-то с мудреным латинским названием. Часа три оперировали под местным наркозом, и ему пришлось стонать, скрипеть зубами и ругать врачей. Его ласково успокаивали и опять что-то там отдирали, тянули. Сто потов пролил...
     Через педелю он встал и уже ходил по палате. Л еще через педелю во дворе госпиталя он встретил Оксану. Оба обрадовались, и началось: как? что? почему? Она сказала, что лечить ее будут еще долго. А ему было неудобно спрашивать, что с ней. Ему просто по-человече:-кя было жаль эту девушку, в которую он когда-то был немножко влюблен.
     Выписался Осокин на двадцатый день. Сходил на базар, за четыреста тугриков купил хромовый реглан и сфотографировался в ателье у китайца, побродил по столице республики. Улочки, примыкавшие к базару, были узкими, очень извилистыми и грязноватыми. По ним то и дело сновали двуколки и фаэтоны. Извозчиками были китайцы.
     Фотоснимки надо было ждать не меньше суток, и он устроился в гостинице на площади Сухэ-Батора. При свете лампы он попробовал даже писать, но стихи не получались.
     На следующий день, позавтракав г, чайхане, Осокин, получив фотографии, вышел на шоссе и на попутном грузовике благополучно доехал до поворота в овощную колонию. Дальше надо было идти пешком километров двадцать.
     После операции Геннадий осторожничал, шел не торопясь. Да и груза было немного - маленький чемоданчик с вещичками. Шагалось легко, и дышалось хорошо. Трава уже была в соку, хорошо пахла, подувал ветерок, и жара стояла сносная. В овощную колонию он пришел поздним вечером и хотел остановиться у охранника Феди в двухквартирном домишке. Постучался - не ответили. Тогда он открыл дверь и ступил через порог:
     - Здравствуйте, хозяева!
     Снова никто не отозвался, и очень подозрительно пахло пылью, остывшей золой, старой изсесткон. Геннадий в темноте попытался по старой памяти найти выключатель, шагнул и рухнул вниз, едва успев за что-то ухватиться обеими руками. Тут только он догадался, что дом нежилой, полы разобраны. Выбравшись на улицу, Геннадий с опаской пощупал послеоперационный шов. Однако все было в порядке.
     Во второй половине дома горел свет, и там еще не спали. Оказалось, что Федя недавно выехал в Союз, но хозяева предложили Осокину заночевать у них.
     Л утром ему действительно повезло: как раз шла машина Сергея Атенова! Дорога лежала через летние свиные лагеря, куда недавно перекочевала и Валерия со своими «бабами». Так что можно было и Грачеву повидать. Когда отъехали от гаража, Сергей предложил Осокину сесть за руль.
     В роли водителя Геннадий и заявился в летний лагерь. Валерия, как всегда, была не в духе. Жаловалась па беспорядок, на свою скорую перегруженность заботами, так как на Геннадия, оказывается, давно уже был заготовлен приказ и он обязан отбыть в овощную колонию как уполномоченный по весенне-полевым работам.
     Через полчаса он был уже в центральном отделении и на площадке перед штабом попрощался с Сергеем. Еще через полчаса он отдал рапорт секретарше Сайхарова. В рапорте он просил начальника Боро направить его в распоряжение управления строительства № 505, чтобы там использовали его по назначению.
     Вот так и очутился он в Сухэ-Баторе, в гужевом отделении управления. И вот уже полгода работает с приятным ему человеком лейтенантом Олениным...


     Если бы не поездки в командировки, жизнь его была бы скучноватой. В выходные случалось ему порыбачить на Орхоне, а перед самым ледоставом - и на Селенге. Рыбачил ночью, с фонарем и острогой, добыл с полдесятка щук и самую крупную подарил Оленину. Со старшим экономистом они очень подружились, ходили вместе в управленческую баню, чаевничали вечерами...
     Недавно Оленин проводил жену в декретный отпуск к родителям, и Геннадий теперь частенько ночевал у Оленина.
     Старший экономист стал с ним более откровенным.
     - Ты вначале мне чудаком показался, немного простоватым сибирским мужичком-лесовичком. Ты и сейчас в общую картину не вписываешься. У нас ведь тут парод без лирики... Думаю, тебе вообще не следует долго работать в этой системе.
     Геннадий и сам над этим задумывался. Вот пройдет два года, которые обязан отработать, и попросится он в какой-нибудь колхоз или совхоз. А то больно уж тут жестко как-то...
     - У тебя, говоришь, диплом с отличием?
     - Да, но сейчас у меня на руках копия. А когда пройдет два года, мне «корочки» выдадут на руки.
     - В-зот, пока не прошло два года, ты и п-постарайся поступить в институт. А то потом экзамены сдавать придется.
     Геннадий знал, что диплом с отличием дает право в течение двух лет поступать в институт без экзаменов. Одно неясно: в любой институт или только в сельскохозяйственный? Чего греха таить: его больше тянуло к гуманитарным наукам...
     - Да, это было бы неплохо, - ответил он Оленину. - Хочется культуру постичь, знаний человеческих набраться...
     - Душу человеческую постичь?
     - Ага!
     - П-правилыю. Иначе как с людьми работать? Как их понимать? Мы ведь все только п-приказываем... Нельзя, конечно, сказать, что у нас совсем не изучают человека. В нашей системе, например, изучают не только анкету и автобиографию. Еще и всякие справочки наводят...
     - И меня «изучали»?
     - А что ты? Рыжий, что ли?
     - Нет-нет! Я имею в виду другое. Вот вы лично меня тоже изучали?
     - Не скрою. Из отдела кадров и еще кое-откуда нашему п-полковнику указание было. А он м-мне поручил... Но ты можешь быть абсолютно с-спокойным: отзыв о тебе я дал самый п-положительный. Как я понял тебя, парень, ты со своей каланчи жизнь наблюдаешь. Н-но звонить не спеши пока. Поднаберись поб-больше разума. С одной стороны, ты очень впечатлительный, а с другой - стеснительный. Одна сторона рвет тебя вперед, а другая - т-тормо-зит... Вот и п-пробуксовываешь, как автомобиль в гололед. Выбери верное н-паправление и врубай об-бе стороны вперед...
     Дня через два после этого ночного разговора Геннадий подал рапорт «по инстанции» с просьбой перевести его в Советский Союз. Возражений со стороны начальства не было, и вот в один из холодных декабрьских дней Осокин зашел в управление попрощаться с гужотделом. Подполковник и Шпетный молча пожали ему руку, а Оленин пошел проводить до площади перед столовой, где отъезжающих поджидали автомобили, крытые утепленным брезентом. На дне кузова тоже лежал войлок. Так что было не холодно даже в мороз и ветер.
     - Ну, парень, д-давай обнимемся, - сказал Оленин. - Может, встретимся еще.
     Обнялись. У Геннадия защипало в глазах, сдавило горло. Оленин тоже был невеселым.
     - Располагаю сведениями, что т-ты едешь па Амур. Тоже в систему ГУЛАГа. Будешь старшим зоотехником в подсобном хоз-зяйстве...
     Через два месяца он писал Оленину: «...На дорогу ушла у меня большая часть отпуска. До Бийска добирался почти неделю. Там встретил брата Алексея. Он уже на втором курсе лесотехиикума. Был выходной, и мы целый день шатались по городу. В кино сходили, в музей.
     От Бийска к нам по зимнему времени машины не ходят, и я пять дней топал пехом. В предпоследний день застал меня большой буран. Уже под вечер. До деревни оставалось километра три. Если бы не телеграфные столбы, то я, наверное, не выбрался бы...
     Дома, конечно, хорошо! Жить моим домашним стало немножко полегче. За отца идет пособие: И я присылал денег. И картошки накопали много. И изба, которую мы с мамой рубили, держит тепло - зимовать можно.
     Дома прожил десять дней. Ходил на охоту, стрелял рябчиков. На обратном пути зашел в Стародубку, к родственникам. Задержался. А родственники достали справку, что я тут застрял из-за бурана.
     В Бинске опять встретились с братом. Хорошо побеседовали. И на вокзал он проводил меня.
     И вот я на Амуре, в распоряжении УИТЛиКа. Расшифровывается это так: Управление исправительно-трудовых лагерей и колоний. Меня направили в хозяйство «Вятка». Это под Райчихинском, где уголь добывают. Должность моя - старший зоотехник.
     Еще год назад здесь содержались пленные японцы. Не знаю, как в зоне, в бараке наших зеков, а тут у японцев были стадиончик, клуб, баня, волейбольная площадка и все такое прочее. Остались после них ажурные оградки, мостки, беседки, ворота. Все это украшено резьбой, разноцветными фигурками из жести и дерева. И на всех столбах - флюгерочки в зиде фазанчиков, дракончиков и ка-банчикоп. Словом, место веселое и красивое, и тут теперь намечается устроить пионерский лагерь. Но мне кажется, что нельзя тут пионеров воспитывать. Ведь рядом другой лагерь - с заключенными...»
     Другие письма, которые Геннадий написал Оленину из «Вятки», были не так пространны и не так подробны Оленин отвечал и того короче. Дескать, работаем пока. Но скоро стройка свернется и он тоже выедет в Союз. Привет и пожелания...
     «...Хотите - верьте, хотите - нет, а я все больше начинаю тяготиться тем, что каждый день вижу зеков - людей бесправных и безответных. А с другой стороны - наш брат, «вольняшки», начальство, спецы, охранники и прочие .' Все эти люди очень скоро привыкают к бесправию зеков и начинают чувствовать себя господами, у которых тут полно слуг и услуг. Даже порядочные «вольняшки» начинают грубеть и распускаться. И за собой я стал замечать это. Ведь из воды сухим не выйдешь. И я подумываю, как бы выбраться мне из этой системы. На счастье, попалось мне объявление в газете: открывается в Благовещенске новый сельхозинститут... Словом, теперь я студент сельхозинститута.
     Среди новых моих товарищей много таких, как я, уже успевших поработать в сельском хозяйстве. По их рассказам я понял, что в лагерной системе специалисты были более самостоятельными и делали действительно то, чему их учили. Во всяком случае, скот у них не голодает, кормов, как сырья, из которого вырабатывается продукция, всегда достаточно. А вот в свободных хозяйствах в дела специалистов свободно вмешиваются всякое-превсякое начальство и уполномоченные. Столько кормов, сколько запрашивают зоотехники, никогда не бывает - зерно все выгребается в счет госпоставок. Скот голодает, не дает продукции, болеет, гибнет. А спрос за это не с тех, кто командует сверху, а со специалистов. Сначала я не верил, но мои коллеги убедили меня: это так. Я думаю, что скоро все должно измениться. Когда я закончу институт, то все будет уже по-другому, на это надеюсь, этим живу, не может же это долго продолжаться...»
     ...Увы, продолжалось еще почти сорок лет!

          

   Произведение публиковалось в:
   Деревенская родня. Сборник рассказов и повестей. – Хабаровское книжное издательство. Хабаровск, 1992.