Информация обновлена: 03 февраля 2021, 08:01

Жених запаса

      В школе, когда Петрушка Лучин в начальных классах учился, то как ему держаться-казаться, когда девчонка нравилась, он и не задумывался. И на мордашке ясно значилось: «Ты хорошая, и я тебя люблю! Вот!..» И когда играли в прятушки, он старался быть с той девчонкой. Случалось, они сидели рядышком в лопухах или в конопле, и он, тихонько швыркая носом, обнимал ее за шею и целовал где-нибудь возле уха и вовсе не думал, какой он - плохой или хороший. И мысли не было, что если он вот так распрекрасно к ней относится, то она может отнестись как-то иначе. Не было такой мысли. Просто было и хорошо. Всего один только раз вышло не очень... Так это ж Розка Хомутова! Балованная шибко. Спрятались за баней в крапиве аж! Попробуй догадайся да сунься искать! Сидели вприжимочку - крапива не давала свободы. Розка шибко нравилась. Личико чистенькое. Глазки ясненькие. Всегда веселенькая. Вот и хотел Петрушка обнять ее за шею. А она... не губами, а носом ка-ак дунет! Сразу два пузыря вылезло. И крутит перед самым Пет-рушкиным носом пузырями этими...
     А потом дразнить стали: «жених», «ухажер», «лизун»... Дошли до отца такие дразнилки.
     - Ты у меня бросай это!
     - А чо - это? - сопя и хмурясь, спрашивал Петрушка.
     - «Чо-чо»... С девчонками, вот чо!
     - А чо с девчонками?
     - Лизаться! Жених, тоже мне... Рано ишшо, сопляк эдакий!
     Петрушка так и не понял тогда, в чем заключалась его провинность.
     В четвертом классе его стали дразнить еше хуже - По-ганина. Книгу прочитал о скрипаче Паганини, и герой ему очень понравился. Пересказал книгу в классе, и всем она тоже понравилась, а ему за это такую вот кличку прилепили - Поганина. В школе ведь как нападут на кого, так удержу не знают.
     Такое поначалу угнетало его, повергало в смятение, тоску и расстройство, но он старался не показывать виду. Подразнят-подразнят да отстанут. А начни артачиться - еще хуже будет. Вот так и шло,: страдал, втайне печалился, ждал перемен прекрасных, далеко и высоко в мечтах забирался, прочитав очередную книжку.
     Конечно, от всех этих мечтаний, переживаний и печалей Петрушка Лучин не чах, как некоторые книжные герои, когда их настигала любовь, не падал в обморок от горечи неразделенных чувств. Только смурнел иногда, уходил в себя. Мать беспокоилась: не случилось ли беды, не натворил ли чего?
     Сначала Петрушка жил там, где и родился, - в деревне Журавлихе, километрах в семидесяти от города.
     Усадьба совхозная располагалась горке, а под горкой плескался «Байкал» - озеро такой же формы, как настоящий Байкал на географической карте. И в солнечном, и в лунном свете этот ребячий «Байкал» всегда серебром светился, манил к себе. Летом купались тут, загорали, плотики из камыша и досок строили, в морские сражения играли. Зимой на коньках по льду гоняли. Верховодил на «Байкале» Серега Былин - тоже, как и Петрушка, книгочей и придумщик.
     Веселое было времечко!
     Зимами в огород к Луниным много снегу надувало. Из этого снега Петрушка лепил всяких зверей и человечков. Ни у кого из ребят так не получалось, как у него. За то и уважали Петрушку ребята, играть в огород сбегались. Конечно, и шалили частенько. Слепит Петрушка буржуйчика или болванчика, а ребятня истуканов этих «расстреливает» снежками. И Серега Былин уважал Петрушку, хотя и старше был...
     Когда отец новую жену себе нашел и в другие края подался, мать в город переехала, к престарелой родственнице. Славной была баба Даша. К Петрушке распрекрасно относилась. Только пожила при нем немного. Вот и досталась Луниным квартирка в деревянном домике с огородом, который со всех сторон теснили каменные пятиэтажки.
     Мать в этих каменных домах мыла и убирала лестницы. Зарабатывала по рублю с жильца в месяц. Все с ведрами да швабрами ходила, проворная была. В совхозе на птичнике отличалась, и тут хвалили люди, по имени-отчеству величали - Полиной Карловной.
     Когда деревянный домик снесли, Луниным досталась двухкомнатная квартира в пятиэтажке, но в другом районе города. В доме, на нижнем этаже, - продуктовый магазин. Тут Полипа Карповна и устроилась уборщицей.
     Правда, Петрушка поначалу кое-как на троечки учился. Другая школа, другие учителя, другие ребята, у которых «законы» не как в деревне - все другое в городе. Но привык, подтянулся... Может, круглым отличником стал бы, но мучили его переживания. И по совхозным своим дружкам тосковал до бессонницы, и по девчонкам, и даже по учительницам.
     «Переживательный» характер был у Петрушки. Однажды - это еще в совхозе было, в четвертом классе, - дали ему за ударную учебу отрез на рубаху. Хороший такой материал! Ему показалось, что целое состояние отвалили ни за что ни про что. Три метра! Как мужику большому! Ребята хлопают, а он от волнения сверток, ленточкой пере-вязапный, чуть не выронил. И все ему казалось, что вот опомнятся сейчас, ахнут и шум поднимут: «Товарищи! Ошибка!.. Этот подарок не Лучину полагается, другому!..»
     И когда домой шел, то чуть не обессилел от сомнений и переживаний. Ждал, что догонят, остановят и внушение сделают: «Ты куда это попер?! Ишь обрадовался! Шуток не понимаешь?! Другие лучше тебя учились!..» А другие и вправду сильнее его были. А как же! У них отцы и матери грамотные, и подарки им с детства дарили - не то что Петрушке. И они, наверное, нисколько не расстроились бы от такого подарка. Но им почему-то премии подешевле дали. И шел Петрушка не торопясь, даже с остановками, под ногами рассматривал что-то, а про сверток вроде и не думал вовсе. Шел солидно, задумчиво и серьезно, чтобы всем ясно было, что он, Петрушка Лучин, и сам распрекрасно понимает свое положение, сам усмехается и сознает, что не заслужил столь дорогого подарка. Но раз взрослые, вроде бы умные люди велели его нести домой, то он и несет вот потихоньку и вовсе не обрадовался. Даже наоборот. Это взрослым - шуточки...
     И дома, казалось, гром грянет. Как только вникнут отец с матерью, в чем дело, так и турнут обратно с этим отрезом, да еще извиняться заставят. Ведь этот подарок столько денег стоит! Сколько за него вкалывать надо! А он, сопляк эдакий, в толк этого взять не мог, домой припер! За что такие подарки-то?! За то, что учился? Так за это других благодарить надо, а не подарки получать.
     Но дома гром не грянул. Из отреза матери кофточка вышла, а ему взамен суконные штаны клеш сшили, по, моряцкому фасону. По тем временам это просто шик был!
     После восьми классов Петрушка, теперь уже Петя Лучин, на распутье очутился: куда пойти учиться, на кого? Профессий - тыщи, а у него только три любимые вещи: литература, театр, живопись... Павел Никифорович, учитель литературы, не зря напоминал: «Любимое дело - залог успеха». Как же выбрать его, не ошибиться?
     И прав, конечно, Павел Никифорович. Петя и сам замечал: кто любимым делом занимается, тот и на человека похож - на самого себя. Не спутаешь его с другими. И люди его уважают. А кто делает то, что прикажут, кто изображает всякую разную деятельность, лишь бы выслужиться, тот и себя обманывает, и всех вокруг. Ну и «держиморды» всякие из них не получаются. И никто их не уважает из порядочных людей.
     В городской школе но вечерам, дважды в неделю, шли занятия драматического и музыкального кружков. В музыкальном Петя не задержался - слух не тот. Освоил на гитаре с десяток расхожих аккордов и только. А драмкружок ему понравился. Он и декорации расписывал, и в глав-ных ролях отличался - любил театральные действа, ох любил! От местной актерской труппы он просто без ума был и никак не хотел соглашаться с теми, кто небрежно так говорил: «Наш театр - так себе. Режиссуры нет...»
     А ему театр казался волшебным окном, из-за которого можно показывать всякую жизнь, всяких людей, весь мир. И что удивительно и отрадно: люди видят и слышат в театре то, что сами показать и высказать публично не смогли бы, не сумели бы, наверное. И рады до слез, что артисты от их имени, а может, от имени всего человечества правомочно и добросовестно представляют в столь наглядном и памятном виде и свете чьи-то жизнь, судьбу, муки и радости. Представляют дурное и хорошее в человеке. Представляют то, что сам он себе неясно видит или не всегда видит. И благодарит человек театр: «Бис!.. Браво!..» Спасибо то есть. Как будто осчастливили несказанно. Да оно и впрямь осчастливили: сказали нечто такое, что жить повелевает, может быть, не так, как жил - по-человечески.
     Да; да. Люди не только согласны с тем или иным театральным действом, но и требуют его, ждут, обожают. Театр - храм. Театр - духовное чистилище. Так разве не прекрасна стезя артиста?!
     Вот и Пете хотелось сказать: «Люди! Смотрите, какими прекрасными можно быть! Какими смешными. Какими злыми, хитрыми, жестокими, коварными. Какими невеждами и дурачками. Какими надо быть и какими не надо бы, люди. Смотрите и мотайте на ус. Пригодится...»
     И только одно не приходило пока на ум: из какого такого опыта, из каких достижений будет брать он и показывать разных людей и людишек, разные судьбы, драмы и трагедии? Где и что подсмотреть и осмыслить успел? Ведь прожил-то еще так мало.
     Эти вопросы позже пришли. Пришли и заставили не просто задуматься, но и устрашиться и даже разочароваться. Конечно, можно «слепить» человека и из того, как автор пьесы его показывает. Но это же очень мало, ребята! Тут и режиссер не поможет. Надо ведь шибко, шибка жизнь знать. И прошлую, и настоящую. И талант, конечно» особый нужен. Иначе что же сотворишь и покажешь? Да еще вот в чем все больше убеждался Петя. Уж больно много оказывалось официального вранья. То есть такого, с чем ни ум, ни сердце не согласны. И в книгах есть вранье, и в кино, и... в театре.
     Драматический кружок в школе вел все тот же Павел Никифорович. Своим доморощенным актерам он предоставлял полную свободу на сцене. Но в то же время наставлял: «Настоящая свобода, ребятки, идет от знаний. Чем больше знает человек, тем он более свободен от заблуждений, от невежества, от суеверия и страха перед неизвестностью, от слепого поклонения авторитетам...»
     Но в один несчастный день случился с Павлом Ники-форовичем инфаркт и пришлось ему уйти на пенсию. Вместо него кружок повел артист из театра. Настоящий. Рослый, очень видный мужчина. На нем был светло-серый, в крупную клеточку костюм полувоенного покроя - френч и бриджи. Да еще краги. Вообще он больше напоминал кавалериста, что ли. Казалось, этот человек только что спрыгнул с хорошей лошади и вот ходит сейчас из угла в угол, разминается на школьной сцене. Не хватало только хлыста в pyVax да щелканья им по блестящим крагам. Павел Никифорович, передавая артисту драмкружок, казался рядом с ним маленьким, невзрачным, белоголовым грибком шампиньоном.
     Иное дело новый руководитель - Артур Иванович! Петя заранее и безоговорочно обожествил этого человека. Ибо он был настоящим артистом. Это же счастье, что в какую-то там среднюю школу прислали артиста и режиссера! Разве мог Петя Лучин подумать тогда, что очень скоро кумир его поблекнет?
     Артур Иванович для постановки выбрал пьесу классическую - «Таланты и поклонники» Островского. Действующих лиц - тьма, и каждому в драмкружке объяснить надо было, как сыграть.
     Целых три вечера ушло на то, чтобы только прочесть пьесу. Читали по очереди, а режиссер слушал. Потом стали пробовать, кто на какую роль годится. Кое-как разобрались с этим, но Артур Иванович почему-то не пришел на следующее занятие. Затем еще на два. Пришлось начинать с чтения ролей. Пете достался Великатов - этакий степенный, вежливый купец, но себе на уме. Мама родная! С Пе-тиной-то кудлатой головой и тощим брюхом такую роль играть! Но Артуру Ивановичу Лучин-Великатов почему-то поправился:
     - С тобой все ясно.
     На репетициях Артур Иванович то и дело противоречил сам себе. То есть начисто забывал прежние свои наставления и требовал от ребят прямо противоположного Петя, бывало, ночи не спит, воображает свои диалоги на сцене, действия в общении с другими, а на репетиции режиссер все это опять и опять «дробил».
     И Пете стало казаться, что Артур Иванович совершенно равнодушен к ребятам и нисколько не понимает их. Вскоре все объяснилось: на репетиции режиссер приходил с великого «похмела» и до ребячьих ли душ ему было! Л однажды он пришел и вовсе пьяным, начал куролесить. Петя не выдержал:
     - Да не надо же, не надо так, Артур Иванович! Зачем
     вы?!
     Лучин глядел на взрослого Артура Ивановича снизу вверх, и в глазах кроме слез было столько мольбы, страдания и недоумения, что как ни пьян был Артур Иванович, а стушевался. Не очень уверенно он повернулся на каблуках и отошел к раскрытой форточке покурить. Затем, загасив папиросу, объявил:
     - Репетировать сегодня не будем... У всех прошу прощения... Давайте соберемся завтра...
     Назавтра он пришел на полчаса раньше обычного, когда, кроме Лучина, еще никого не было. Артур Иванович был печален, кроток и совершенно трезв. Сначала он молча ходил из угла в угол, заложив руки за спину, потом сказал:
     - Очень хорошо, что я тебя, Петя, застал одного. У меня сегодня спектакль... Репетировать у вас не будем, а ты, брат, погуляй со мной немного, хорошо?
     Они вместе шли к центру города, но Артур Иванович почти всю дорогу молчал и сутулился. Он думал наверняка о чем-то тяжелом, и Петя чувствовал себя неловко оттого, что настоящий артист из настоящего театра выглядел перед ним виноватым.
     Стояла уже глубокая осень. Было ветрено и холодно. Под ногами хрустела рано опавшая, почти еще зеленая, но «поджаренная» недавним морозцем листва. Возле столовой, располагавшейся в полуподвале швейной мастерской, Артур Иванович остановился, глянул на часы и, несколько замявшись, предложил:
     - Давай-ка, Петя, вместе поужинаем? Сейчас сюда подойдет супруга моя, втроем и поужинаем. За мой счет, конечно...
     - Да я не хочу, что вы! - засмущался Петя. - Я привык попозже... Мы с матушкой в девятом часу ужинаем...
     - Вы с матушкой вдвоем живете?
     - Ага!
     - А отец?
     - В другие края улетел.
     - Совсем?
     - Наверное, - Петя пожал плечами.
     Лртур Иванович опять задумался, и Пете снова стало неловко. Он почему-то очень боялся даже представить себе этот ужин в обществе с артистом, с его супругой. Петя не сомневался, что она тоже артистка и очень нарядная, красивая женщина. Как тут при ней вести себя?
     - Знакомься, Петя, - неожиданно сказал Артур Иванович, когда с ними поравнялась маленькая, сухонькая, темнолицая женщина в простеньком пальто. - Моя супруга, Ася.
     - Пе... Петр, - пролепетал Лучин.
     - Таисья Ивановна, - сказала она печально.
     - Прошу! - широким жестом и сильно оживившись, пригласил в столовую Артур Иванович.
     «И он Иванович, и она Ивановна», - подумал Петя, спускаясь по крутым ступенькам в полуподвал.
     Без пальто Ася выглядела еще невзрачней и на много лет старше Артура Ивановича. У Пети сдавило сердце от жалости: бедпенько они живут, бедненько, да еще пьет Артур-то Иванович. Да и она попивает, наверное. Лицо что-то темненькое...
     Петя словно переполнился скорбно-тревожными впечатлениями и малость оглох от них. Он плохо понимал, что говорили, невнимательно слушал. Понял только, что Ася работает в каком-то подсобном театральном цехе, который взбудоражен из-за каких-то интриг. И уж совсем смутился, когда Артур Иванович самолично поставил перед каждым по фужеру шампанского. Петя отказался было от такого угощения, но Артур Иванович настоял: дескать, это почти то же, что ситро, питье больше полезное, чем опасное, к тому же на прощание...
     - Почему же «на прощание»? - спросил Лучин. Актер промолчал, дождался, когда Ася убежала на работу, затем, рассчитавшись за ужин, сказал Пете:
     - Ты прости меня, брат, за вчерашнее...
     Петя растерялся и не знал, что отвечать, и сам себе показался таким сереньким человечком, таким несмышленышем в «жизни сей». И стыдно было за то пренебрежительное чувство, какое испытывал он вчера, глядя на Артура Ивановича.
     По дороге домой вспомнил Лучин, как однажды Артур Иванович сказал, что квартиры у него тут нет и в скором времени не предвидится и по завершении сезона он и Ася уедут. Л драмкружком руководить он не будет: «Некогда, брат...» И еще ом похвалил Петю: верю, мол, что будешь хорошим человеком и, может, хорошим артистом. «Главное, что ты, Петя, человек увлеченный и верующий в силу искусства...»
     Лучину стало жаль и Артура Ивановича, и его бедную ...Асю, и себя жаль отчего-то. Может, это от шампанского?..
     Драмкружком в школе стал руководить разбитной студент пединститута. «Таланты и поклонники» отставили. В репертуар взяли разные мелкие спектакли. До неспы на театральных афишах еще встречалась фамилия Артура Ивановича. Потом исчезла.
     Ничему не научил Петю ьтот человек, ничего не дал особенного. А вот задуматься заставил. Раньше Лучин нарочно приходил почаще к дружку своему школьному - Лешке Монину. Мать его, тетя Катя, давно уж в театре работала. На вешалке. Знала всю подноготную этого заведения. Да и жили Монины чуть ли ни в театре - па заднем дворе, в деревянном барачишке.
     Когда Петя с Лешкой репетировали что-нибудь на дому у Моннных, тетя Катя, если она была дома, полушутя-полусерьезно ворчала на них:
     - Ох, держите меня! И эти туды же, клоуны!
     И тут же, смеясь, хваля и ругая знакомых ей актеров, объясняла, каким должен быть служитель сцены. И рост артисту надо иметь, и внешность приличную, и голос хороший, и музыкальные способности, и спортивные данные, и душенную тонкость, и характер гибкий, отходчивый. Плюс но всему многое надо иметь и в голове, и в сердце. А вы, мол, ребята, едва ли для этого дела сгодитесь. Развлекаться-представляться для развития - оно, конечно, можно м даже нужно, но всерьез эту забаву принимать не следует. Артисты, делала вывод тетя Катя, очень бедный народ. Какие у них доходы-то? Это надо же! Сколько талантов имеет человек, а получает меньше почтальона, меньше уборщицы, если она имеет полторы ставки. На вид артисты, конечно, глядятся. И нарядными бывают. А дома - шаром покати! Все богатство - книжки да безделушки красивые. И детей-то пм некогда воспитывать, потому что дома мало бывают, все гастролируют, ездят, как цыгане...
     Празда, такие рассуждения не очень-то пугали Петю: «Дело не в зарплате, а в любимой работе». Но через некоторое время он стал как-то охладевать к актерскому делу. Сам не ожидал, что так выйдет. Наверное, прав был Павел Никкфорович, говоря, что главное для Лучина -- это живопись. Он имел в виду декорации, которые оформлял Петя для школьных спектаклей, карандашные и акварельные этюды. У Пети здорово получались ребячьи мордашки. Се-рега Былин до сих пор, наверное, хранит рулон ватмана, на котором Лучин изобразил почти всех ребят, с которыми учился.
     - Думаю, что это и есть твое призвание, Петя, - говорил Павел Никифорович, - ты хорошо понимаешь мальчишек. То есть людей своего круга. Даже изнутри их чувствуешь. Это ведь далеко не каждому дано. Большинство из нас даже себя не чувствуют. Да-да! Думай, Петя. Серьезно думай.
     Павел Никифорович даже попросил у Пети несколько рисунков на память. Мол, если доживу, так потом как-нибудь встретимся, поговорим, вспомним.
     Что касается театра и школьных сочинений на вольную тему, то здесь Павел Никифорович рассуждал так: на сцене играть и писать что-то может и должен, в сущности, каждый образованный человек. Каждый образованный просто обязан уметь это. Иначе кто же он? Недоучка. Самозванец с дипломом. Казенная вещь. В селах, например, от каждого дипломированного человека ждут культуры - помощи ждут в этом смысле, а он сам - ни бе1 ни ме. Кого же мы учим в таком случае? Не умеешь писать, - значит, не сможешь донести людям свою мысль, открытия, достижения, проблемы, опыт. Ведь это же срам вселенский, когда сведения и так называемые данные собирают одни, доклады пишут другие, а читает их потом какой-нибудь начальник - читает, как школяр, по шпаргалке. Да еще с этаким видом, как будто из его рук и кормятся все. А ведь, за шпаргалки мы из класса выставляем и двойки ставим. Так вот. Если бы и начальство наказывать за шпаргалки, то многих пришлось бы нынче за дверь выставить. Или скажем так: отбери шпаргалку - этот спасательный круг, он и потонет тут же. Так что думайте, ребятки, думайте. Не. век так продолжаться будет. Другие времена придут...


     Никита Летов жил в том же старом барачишке, где и Монины. Барак этот долгие годы служил временным пристанищем для приезжих артистов и технических работников театра. Когда тот или иной жилец получал, наконец,, хорошую квартиру и выезжал из барака, его место немедленно занимал другой бедолага. Никита и Монины жили через стенку, и крыльцо у них было одно. Только двери были отделены перилами. Когда Никита был холост, то частенько столовался у Мониных - закупал продукты и отдавал их тете Кате. Приходя на обед или возвращаясь с работы, Летов всякий раз приносил в громадной брезентовой сумке сухих дровишек на растопку. Иногда на дрова шла и списанная деревянная бутафория. Такими же обрезками из столярки театра пользовались и другие обитатели барака.
     Никита Летов был художником в театре. С весны он брал работы и для городского парка культуры и отдыха. Вот с ним-то,и решил Лучин посоветоваться насчет училища. Совет замыслили держать на квартире Лешки Мо-нииа. Заварили чай покрепче, и Лешка пошел приглашать Никиту. Тот притопал в шлепанцах на босу ногу, взъерошенный, лохматый, похожий на большого шмеля. Попивая чай и вороша «картинки» Лучина, Никита не проявлял никаких эмоций. Лишь изредка равнодушно бубнил: «Угу!.. Это ничего!.. А это - подумай, поработай...» Обычные казенные замечания по самому сокровенному, годами собираемому! Ведь Петя принес на суд мастера полный чемодан этюдов, зарисовок с натуры, эскизов декораций, по которым оформлялись школьные спектакли. Но когда Никите стали попадаться разные ребячьи мордашки и фигурки зверюшек, он будто бы враз проснулся, повеселел:
     - Во-от, елки-моталки!.. А ты мне тут декорации, эскизы мебели всякой подсовываешь.
     Особенно рассмешил и умилил Никиту набросок под названием «Жоркий». Поросенок изображен был возле корытца и с такой свирепой жадностью пожирал болтушку, что брызги летели во все стороны. При этом поросенок очень выразительно косил белобрысые гляделки на собаку, стоявшую в сторонке: «Не подходи! Не дам! Мое!» А умный пес, глядя на него вполоборота, казалось, кривил губы в презрительной усмешке: «Дурак ты и есть дурак!»
     - И это йпчего. «Те-ляти».
     Две теляти, два породистых бычка на зеленой лужайке. Щурясь от удовольствия, они вылизывали друг другу лопатки большими чернильного цвета языками.
     - Угу. Тоже...
     Тут был полуповалепный забор с грубо обтесанной прожилиной по верху. А на прожилине, стоя во весь рост и сильно вывернув пятки босых исцарапанных ног, лепился мальчишка с очень отважным и очень веснушчатым лицом. Рубашонку его пузырил ветер, а он, прикрывая левой ла-Дошкой глаза, высматривал «противника», а правая рука стискивала рукоять деревянного меча.
     - Так, отложим эту в «золотой фонд»... О, а это что?!
     Два карапуза в трусиках пришли к водоразборной колонке. По всему видать, набегались. Один повис на рычаге, чтобы открыть воду, второй, как галчонок, подставляет рот. Летят и сверкают на солнышке брызги. Вода шибает в губы, в зубы, в нос, в щеки... Смешно, весело и радостно ребяткам.
     На следующем картоне тоже была изображена ребячья жизнь. Маленький мальчик, почти голенький, очень сытенький, с.толстыми ножками, помогал своему другу - щенку. Перехватив друга поперек тугого пузца и старательно прижимая его к своему животику, мальчик брел через лужу. Щенок был толст и тяжел. Ему, наверное, было неудобно, он косил глаза, тревожился и, может быть, скулил даже. «Опасная переправа».
     Это был портрет Вити, мальчика, который жил здесь же, в бараке, с торцовой стороны. Его мать тоже работала в театре уборщицей. Она была незамужней, и отца Витя не знал. Петя встретил пацанишку тут же, у Мониных. На нем были короткая тесноватая рубашка, короткие штанишки. Розовое личико излучало радость, ласковость, и в нем ощущалась готовность сделать для всех что-нибудь приятное. Это первое впечатление. Но если присмотреться, то можно было заметить, что Витя большерот и губаст, лобик низкий, а щеки булочками, нос - луковкой, подбородок - скобочкой. Но зато в светлых глазах с золотистыми ресничками - столько восторга, привета и жизнелюбия, что все недостатки эти скрадываются, и люди улыбаются парнишке - и стар, и млад. Его портрет Никита рассматривал особенно долго и пристально. Лучин слышал, что у Никиты и Витькиной матери в свое время были какие-то отношения. А сейчас Летов только повздыхал, покурил, попросил еще чаю и опять начал рассматривать портрет. И вот - нате вам! - как лучик солнечный, как фонтанчик светлый возник па пороге сам ВиТя:
     - Вздластуйте!
     Леха на правах хозяина усадил Витю за стол пить чай с конфетами, и тут парнишка выказал прямо-таки светскую деликатность. Ел не спеша, аккуратно, за малейшую услугу вежливо благодарил.
     Когда Вите показали его портрет, этот шестилетний человек сильно засмущался, застеснялся и притих. А на автора, то есть па Петю, смотрел, пожалуй, как на бога, полураскрыв большой толстогубый рот.
     Когда Петя, подписав последние черточки на листе ватмана, подарил Вите портрет, тот глубоко вздохнул, да так и замер, не выпуская воздуха. Потом на выдохе сказал «бальсое спасибо», плашмя прижал ватман к животу, почему-то опустил голову и поспешил домой.
     «Вот тянется к мужикам. Л отца-то и нет», - подумал Петя, глядя на дверь, за которой исчез Витя. Да и у самого-то Пети давно уж не было отца - с пятого класса. Правда, алименты иногда присылал.
     - Ну, что ж, примут тебя, наверное, - сказал Никита, вставая и собираясь уходить. - У меня послабее были работы, когда поступал. Ну, бывайте, мужики!.. - У двери он обернулся, пожал плечами: - Странно, почему ты именно пацанов изображаешь?.. Впрочем, есть ведь детские писатели, а почему не быть художникам?
     После этого импровизированного «вернисажа» Леха предложил пойти к своему кумиру Феде Чарскому. Артист Чарский тоже жил в этом бараке, только с другой стороны. Он, как и Никита, когда-то столовался у них, а заодно давал Лехе некоторые уроки театрального искусства. Леха уважал его и, в подражание Феде, отрастил волосы до плеч. Леха все-таки метил в артисты. Тем более что и внешность стала проявляться - подрос, в плечах раздался, стать мужская обозначилась.
     В школьных спектаклях Лешка Монин признавался вторым после Лучина. Но теперь Петя о сцене вовсе перестал думать, а Лешка, наоборот, бредил театром. Тетя Катя в этом направлении его поддерживала: глядишь, и выйдет какой-нибудь толк.
     Федя Чарский был человеком среднего роста, с голу-. быми глазами и белым миловидным лицом, которое, впрочем, начали портить проступавшие на скулах склеротические пятна. Это потому, что Федя регулярно «поддавал». Он несколько лет назад развелся с женой, нашел на какое-то время подругу, но та вскоре зауросила, уехала в другой город.
     Чарский был под хмельком и собирался на «побочное» свидание. Он так и сказал, сокрушенно покрутив головой:
     - Иду, ребята, на побочное свидание.
     Он надел только что отглаженную рубашку и теперь примерял галстук, мурлыкая под нос какой-то романс. Петя испытывал за него неловкость, потому что слишком театрально тот вел себя перед «пацанами». Окончательно одевшись, Федя вдруг бухнулся на колени перед большой настольной фотографией своей подруги и театрально-молитвенным голосом изрек:
     - Прости, дорогая! Прости, любимая!..
     Затем он резво вскочил и п:шел на «побочное» сви-дание...
     В художественно-графическое училище Лучин поступил неожиданно легко. Оно и понятно: здесь меньше всего обращали внимание на оценки по общеобразовательным дисциплинам, а брали за основу конкурса рисовальные способности.
     Учился он не лучше всех, но многие сокурсники не могли с ним сравняться. Вот только в материальном отношении туговато ему было. Мать зарабатывала немного, а отец алиментами не баловал. Поэтому на каникулах и в свободное время Лучин подрабатывал не где попало, а у художников в производственных мастерских. Там было полезно во всех отношениях: и практика по профилю, и заработок на пропитание. Но главное, тут работали квалифицированные люди. Они резали по дереву, чеканили по металлу, занимались художественной керамикой.
     Ничего подобного не было в училищных мастерских. Если какие-то задания и предлагали, то они никогда не были прикладными. Так, для зачета. Правда, однажды объявили конкурс на лучший эскиз панно. Проект Лучина забраковали. За основу приняли барельефную стенку с изображением мальчиков и девочек с гитарами. Глядя на эти барельефы, Петя злился: «Шилозадики какие-то, заморыши... Это что? Эталон красоты?»
     За годы учебы Лучин дважды участвовал в выставках, устраиваемых дирекцией училища, и оба раза всеобщее признание посетителей завоевали его рисунки на тему «Ребята и зверята». После второй выставки ему прочили преподавательскую работу в училище, а он мечтал податься к художникам в производственные мастерские.
     Однако все пошло совсем не так. Едва он окончил училище, его призвали в армию на целых три года...
     ...И вот он опять дома. Матушка Полина Карповна так и светится от радости. Все эти дни Петя только и слышит: Петенька вернулся! Петя, сыночек мой единственный!.. Совсем, совсем мужчиной стал. Совсем самостоятельный... Теперь только жениться осталось.
     А Петя и впрямь из армии вернулся вполне бравым парнем. Армия, как известно, умеет из всяких вахлаков мужчин делать. Многое слетело. Смелее стал, раскованней. Однако жениться, как матушка намекала, он. пока не собирался. Ох-хо-хо... Все, что было до сих пор, ему казалось лишь приготовлением к другой, быть может, настоящей жизни, которая еще не началась, но должна была все же начаться. Какая она - эта другая жизнь?
     Все больше замечал он теперь, что с возвращением к гражданской жизни возвращается к нему и прежнее мироощущение. Опять временами подступала необъяснимая тревога за что-то. И вовсе не прошла, оказывается, прежняя, что в детстве бывала, сладостная тоска по какой-то другой еще неведомой но прекрасной жизни. Странно. В армии ему довольно быстро удалось все это не то чтоб забыть, а как бы отодвинуть, заслонить тем, что называлось службой. То есть адаптироваться. Казалось, и он такой, как все, - веселый бесшабашный, подтянутый, готовый по первому приказу хоть в огонь, хоть в воду. Но вот опять.... Сомнения, тревоги, ожидания. Но в армии отцы-командиры почти за все отвечали. А тут - сам. Решай, действуй, отвечай. Сам, сам, сам... Кажется, А. С. Пушкин сказал: «Ты сам свой высший суд...»


     В тот же день, как вернулся, мать написала письмо сестре Зинаиде в Журавлиху. И вот тетка Зина с мужем дядей Мотей нагрянули проведать-посмотреть уволенного в запас бравого жениха. Взяли отпуск на недельку, и вот третий день в доме у Лучиных пахнет табачищем и сивушным перегаром. Дядя Мотя работящий человек, крестьянин до мозга костей, но и выпить не дурак, если время, позволяет. А выпьет - поговорить любит. На любые темы. На больше всего - о международном положении.
     - И все-то он у меня в политику лезет! - сердилась тетка. - Кое-как семь классов закончил, а туда же - политик!
     - Вот именно, туда же! - грозно возвышает голос дядя Мотя. - Я что, по-твоему, должон только; в дырочки сопеть? А думать за меня тама будут?! - Он нацеливается прокуренным пальцем в потолок и ехидненько изображает представителя этого «тама», угодливо вопрошая: «Чего изволите? Хе-хе-хе. Бу сделано!» Шиш они тебе так скажут. Да ежли бы я просил у них совета да слушал все, что начальство скажет, дак я бы теперь знаешь где стоял?!
     - Там, где и стоишь!
     - Врешь, шельма! Я бы теперя... У нас ведь не важно, что за душой иметь, а важно угождать уметь...
     - Ты смотри-ка на пего! Он даже стихами заговорил! Ой, умру...
     - Погоди умирать-то. Поживем - увидим... А что касаемо скота, дак я сразу был категорически против, чтоб отбирали скот!
     Это он к тому, что недавно разговор шел как раз о домашней живности, которой раньше не только в деревне полно было, но и в городе. Правда, на закрайках.
     - И вовсе никто не отбирал. Добровольно сдавали. Сами, чтоб руки развязать. Пообещали райскую жизнь, а мы и рады стараться от хлопот лишних избавиться.
     - А у пас все то-олько добровольно! Да еще с большим ентузи... язви его. Только у пас так! Сиди и жди, что напридумают вожди.
     - Насчет вождей не скажу, - пугливо встревает Пе-типа мать Полипа Карповиа, - ас питанием лучше было. На базаре завсегда молока - хоть залейся. И дешевле все было. И мясо тушами, тушами па базаре висело. Подходи и выбирай...
     Она машет рукой, забирает из-под носа дяди Моти, пустые тарелки и торопится на кухню, чтобы попотчевать гостя еще чем-нибудь. Дядя деликатно икает, прикрывая задубелой ладошкой обветренные губы, и просит хозяюшку не беспокоиться: он, дескать, и так уж за троих городских за столом управился.
     - Нет, вы скажите мне, что это получается?! Что получается, граждане?! Над землей и над скотом столько ру-ко-во-дителей, а совхоз убыточный. Выходит, что на шее у народа сидит?.. А я вот, неграмотный дурак, обхожусь в своем хозяйстве без всяких указаний, совещаний, без уполномоченных, а Красулька моя молока дает больше, и огород мой родит лучше. Так зачем крестьянину вся эта шобла, которая у него сидит вот тута?! - Дядя Мотя яростно хлещет себя по загривку. - Зачем столько бездельников с плетками и глотками, мать иху?!
     - Раньше бы тебя за такие слова знаешь куда? - перебивает его тетка Зина.
     - Зна-аю! Не впервой слышу... Всю жизнь пужали. Политики! А кто не пужался - того подальше куда-нибудь. Или к ногтю. Вот и наступило полное согласие и еди-но-гласие. Добровольное. Бл-ла-годать для большого начальства! Хо-ро-шо оно устроилось на нашей шее.
     - Ох, доболтаешься!
     - Не страш-шай!
     - Да пет, скот-то отбирали все же, - дождавшись паузы, встревает Карповна. - Не все сами отказывались... Не знаю, как у вас, тут силком, считай, скотину выдворяли. В черте города, мол, не положено. Сколько боровов постреляли! Ходит милиционер и охотничает. Приказ выполняет...
     - А что, сами не могли забить? - икая и морщась, как от зубной боли, спрашивает дядя Мотя.
     - Сами, я же говорю, не хотели. Приказ был: кто сам не освобождается от чушек, у тех па месте пристреливать.
     - Чей приказ?! Какой такой приказ?! - зычно, как с трибуны, вопрошает дядя и кулаком стучит по столу.
     - Л поди теперь узнай, чей!
      Дядя Мотя медленно опускает отяжелевшую голову, глядит в пол, вздыхает.
     - У нас оно так Есть мнение!.. Есть указание!.. И не спрашивай ничего. Сиди и жди, что иапридумывают вожди. А они у нас никогда не ошибаются. У них даже то место, на котором сидят, умнее наших голов. Так вот получается.
     Пете скучновато слушать. Сколько он помнил себя, и в совхозе и в городе, столько и ворчали люди на манер дяди Мотн. Не на собраниях, а так вот, дома да в закутках разных. А с трибун те же люди говорили другое совсем. Вот мы, мол, какие ударные, вот как хорошо всем нам под мудрым руководством! И такую-то речь проверят десять раз, чтобы не сказанул лишнего. И ради чего стараются крикуны всякие? Люди же сами все видят и понимают, не дети ведь. Разве после такого поверишь кому-нибудь или во что-нибудь? Народ никогда не любил, а наоборот, гре-зирал крикунов, врунов и хвастунов всяких. Он никогда не верил им. Это пацаны даже понимают: в пустой бочке больше звону. Ведь оно же шиворот-навыворот получается. Горлопаны-хвастуны стараются вроде как народ одурачить, а народ давно уж их за дураков считает. Вот такая «любовь» и взаимность получается. Вот такое единство. Иные граждане аж телевизоры выключают, когда на экране появляется какая-нибудь этакая личность. Старики при своей прежней «закалке» еще терпят. Дескать, так надо, наверное, так положено, начальству виднее. А молодняк... Если не всем, то многим эта болтовня - «до лампочки». Иные вообще ни во что не верят. В том числе и комсомольцы...
     Может, и Петя поддался бы всеобщему неверию, но он больше думал о предстоящих своих делах, которые считал смыслом всей жизни, и надеялся на неведомое прекрасное будущее, которое должно прийти рано или поздно. Поэтому при разговоре с дядей Мотей он больше слушал и изредка поддакивал, ибо не лежала у него душа к подобным спорам-разговорам.
     Нагостившись, наевшись-напившись и навыступавшись, дядя Мотя засобирался домой, хотя в запасе было еще два дня.
     - Надо, - объяснял он,- надо. У меня там, кроме теляток, еще быки племенные. Каждый производитель половины стада стоит!
     Дядя Мотя был теперь в другом расположении духа: Молчалив, задумчив, даже стеснителен. Вроде как провинился в чем. Петю задушевно приглашал в гости. На работу, мол, не зову, все равно не поедешь в деревню. В городе-то невест больше... Но погостить-посмотреть приезжай, не забывай свою родину. Порисуешь что-нибудь. Там у нас красота все-таки. Вокруг «Байкала» тополей и сосен насажали. И главного быка моего нарисуешь...
     А сейчас в доме тишина: родственники уехали, мать ушла на работу. Разложив на столе, диване и кровати старые рисунки и этюды, Петя просматривал их, как чужие. Одни теперь казались слишком наивными, другие лишь приблизительно выражали замысел, но были и неплохие. В общем-то он уже настраивался на предстоящую работу после встречи с Алексеем Ильичом Нехлебовым. Это у него в скульптурном цехе Петя подрабатывал до армии, когда учился. Нехлебов обещал ему даже место для мастерской отгородить. Прежде хозяйство Нехлебова занимало этаж старинного кирпичного особняка, на верхнем этаже которого в прошлом была какая-то контора, а внизу - магазин. Сейчас бывший магазин разделяла фанерная перегородка, за которой работал недавно приехавший скульптор Ашот Годиани. Но места у Нехлебова хватало и на угол для Лучина.
     Настраивался Петя на работу, а душа побаливала. Растревожил его дядя Мотя. С одной стороны, жаль было, что в Журавлихе, на самой-самой родной земле, где Петя босиком бегал, жизнь до сих пор не наладилась. С другой стороны, и здесь, в городе, где прожито, считай, уже десять лет, он чувствовал себя не совсем своим человеком, не всеми углами и сторонами притерся к многоэтажкам, если правду говорить.


     Угол себе Петя отгородил быстро. Нехлебов с Ашотом помогли. Наставили стояков от пола до потолка, забрали стены досками, обшили сухой штукатуркой - готова мастерская. Теперь Петя тут шлифует, гравирует, макеты ладит, вывески пишет... Заказы идут. А человек он покладистый: «Ладно. Сделаем».
     Очень скоро с чьей-то легкой руки его стали звать Пе-тиком. Почему, он и сам не знал. Может, за покладистость, за невысокий рост, за детскую непосредственность. Всякий не очень выгодный заказ поручали чаще всего ему: «Обратитесь к Петику, он у нас любит в таких штуках ковыряться. Сделает как надо!»
     Это и хорошо, и плохо. Хорошо, что много заказов доверяли, а со временем он не считался. Но плохо, что не было настоящего удовлетворения: уж слишком много будничной, а то и лишней работы выполнять приходилось. Конечно, легче было по готовым образцам шпарить. Заказчикам это, может, даже больше бы нравилось. Но ему хотелось все делать по-своему. Из-за этого принципа у него бывали месяцы, когда он «прогорал», как говорится, и сидел на хлебе и квасе Даже кассой взаимопомощи пользовался. Да еще и директор худмастерских журил: материала, мол, много извел, а продукции мало выдал. Однако Алек-сен Ильич Нехлебов придерживался другого мнения...
     Нехлебов был вдвое старше Пети. Давно институт закончил в Союзе художников состоял, орден заработал и почетное звание, но дело вел не очень-то прытко. И без денег сиживал. Конечно, материала он портил меньше, чем Петя, - мастер все-таки. У Пети ведь как бывает: чуть вызреет замысел, и он уже хватается за работу, спешит увидеть, как оно в лепке предстанет. А Алексей Ильич, наверное, сто раз в уме прикинет то и это. Потом уж... Бывало, сидит, тоскует, вроде как гостя ждет. А то фолианты по искусству листает, смотрит, вздыхает, что-то перечитывает. А потом, глядишь, вылепит малюсенькую фигурку и рассматривает ее со всех сторон. Там отколупнет, там прилепит. Эта фигурка ему, наверное, и во сне снится. Потом он либо скомкает ее и в яму с глиной бросит, либо на худсовет несет.
     Пете нравилась жизнь Нехлебова, простая и открытая, располагающая к нему людей. Домашний, свойский человек. Нарядным или разодетым, как Веня Жмуркин, его никогда не видели. Обычно были на нем видавшая виды вельветовая блуза цвета осенней листвы, армейские зеленые брюки и кирзовые сапоги. Черную с проседью бороду Нехлебов не брил, но аккуратно подстригал, придавая ей форму сердечка.
     Алексей Ильич был внимательным человеком, умел часами слушать других, проникаться их заботами, сам умел рассказывать. Именно по этой причине ходили к нем, в мастерскую самые разные люди. Смотрели, как он работает над рисунком, эскизом, скульптурой, шлифует поделку из дерева или оленьего рога, и тут же слушали его замечательные рассказы. Петра Лучина они тоже увлекали, но за этими рассказами он чувствовал боязнь Нехлебова остаться наедине с собой, и от этого одиночества Нехлебова не спасала даже любимая работа...


     Семейная жизнь Нехлебова разлаживалась постепенно. Только потом, видимо, дошла до критической точки. Тот, кто прежде бывал в гостях у Нехлебовых, наверное, вдоволь наслушался упреков и укоров, которыми осыпала Алексея Ильича его супруга Капитолина Абрамовна. По ее словам, он был и лентяем, и недотепой, и чистоплюем. «Он не хочет, видите ли, ни с какой халтурой дела иметь. Пусть лучше денежки мимо кармана плывут...» И на охоте он помешался, и тугодум, и о семье не печется, и еще неизвестно, чем он там, в своей мастерской, занимается. Бомбардируя таким образом муженька, она искала поддержки и сочувствия у гостей: «Ну, разве я не права?.. Раг.ве не так?.. Ну, правда ведь?!» Гости смущенно по-жнмали плечами, или отмалчивались: дескать, чужая семья - потемки. А иные после этого предпочитали обходить дом Нехлебова стороной.
     Однажды Капитолина пришла в скульптурный цех, в мастерскую мужа, и застала там девушку-натурщицу. Пока он открывал дверь, натурщица успела накинуть халатик, усесться в креслице, закинуть ногу на ногу и задымила сигаретой. В этой позе и застала ее Капнтолипа. На удивление, может, даже себе, супруга Нехлебова приветливо поздоровалась, угостила натурщицу кедровыми орешками, которые только что купила на углу гастронома. Однако ж ее поразила... не возмутила, поза, в которой была исполнена красотка. Конечно, это было привлекательно, пикантно, а для мужчин, может, даже ошеломительно. Но извините... слишком откровенно. До непристойности. Не ?ря же у Капы, едва она вошла в мастерскую, сильно и тоскливо заныло где-то под сердцем или в желудке и очень нехорошо стало на душе. Даже запах в мастерской показался: порочным. Только одна она знает, чего стоило ей держаться как пи в чем не бывало.
     И хоть Капа была с образованием - финансовый техникум закончила - и не однажды слышала всякие рассуждения Нехлебова и его друзей насчет творческих мук и поисков какой-либо истины, но с этих пор она все чаще высказывала ту самую точку зрения, которую высказывал, бывало, и сам Нехлебов. Конечно, художники обязаны писать и лепить с живой натуры. Пусть это будет голая баба или девка... Но она должна быть родной, любимой! Ведь все великие творили с лю-би-мых. А если берут натуру с улицы - это разврат! Зачем нашим-то брать всяких «прости господи», если у каждого в его распоряжении собственная жена имеется? Не устраивает - иди на пляж. Там всякой натуры через край. Так нет же, не-е-ет! Им женская натура в мастерской нужна. И чтоб окна были зашторены, а двери крепко заперты. А что сотворили? Что выдали? Смотреть противно. Да и что может выдать растраченный холодный малевалыцик, глядя на видавшую виды «на ру»? Какие такие благородные божественные порывы к J~ ут вспыхнуть у него? Тьфу! Это надо же!.. Расценки Су-цествуют. Положено. И работа у натурщиц вроде бы даже вредная. За вредность платить надо. Аж в ведомости расписываться! Иску-у-с-ство! Приспособились, паразиты!..
     Капитолина была хорошо знакома с художниками производственных мастерских и о каждом из них имела свое мнение, категоричное, как приговор. По ее «энциклопедии», художник Веня Жмуркин был совершенно безнравственным типом. «Однако умеет, паразит, деньги делать, хотя в смысле мастерства в подметки Нехлебову не годится. И в перстнях ходит и самые модные одежки носит. В Москву с подарками летает: с парадного не пускают в Союз художников, так он с черного хода мылит дорожку. И пролезет ведь, паразит, пролезет, да еще и Нехлебновьш-командовать будет!..»
     Жена Алексея Ильича от разумных своих современниц-ровесниц отличалась тем, что прямо с ходу предполагаемое принимала за действительное. Вот она мирно болтает-с натурщицей, а в мыслях у нее отливаются и уже тяжело ворочаются скандальные заготовки: «Искобелился, старый хрен! Уж чуть ли не внучку по годам в мастерскую к себе приволок... И она тоже хороша, скалится, стерва, как ни в чем не бывало... Ну, Нехлебов!..»
     Нехлебов, искоса поглядывая на супругу, отчетливо понимал: «Гроза грядет!» А поди вот объясни ей, что натурщица-то попала в мастерскую благодаря давнему спору Нехлебова с молодым скульптором Ашотом Годиани. Они с Нехлебовым представляли разные школы, и Алексея-Ильича раздражали его штампованные чеканки обнаженных девушек с шеями и глазами газелей, с гибкими, как виноградная лоза, руками и талиями, похожими на промежуточную горловину песочных часов.
     Ашот признавал за Нехлебовым и талант, и опыт, и точность его оценок, но если они, оценки, относились не к произведениям Годиани.
     - Леша, смотри маленько, - обычно говорил Ашот,. когда заканчивал эскиз или очередную «чеканку».
      Нахлебов смотрел, вникал, затем делал заключение:
     - Ашот, дорогой, насилуешь природу...
     - Как?! Что сказать хочешь?
     - Зачем ты, дорогой, так неумеренно выпячиваешь то, что природой и без тебя подчеркнуто?
     - Слушай, так это же сымвол, понимаешь - сымвол!^ Образ...
     - Понимаю, понимаю. Но ведь и в символике нужна мера. Соразмерность. А без нее все это, извини, кусок дурного мяса. Назойливый секс... Ну, вот это что? Лобок или наковальня?
     - Какой наковальня? Ты сам дурной мясо делаешь! Все твои женщины - один толстый зад!
     Одним словом, спорили...
     Вот и захотелось Нехлебову, черт побери, показать Ашоту настоящее изваяние женской фигуры. Именно для этого и отыскал Нехлебов подходящую натуру. А тут - Капа... Как всегда некстати.
     Алексей Ильич понимал, что жену не устраивали его так называемые творческие поиски, которые ни к чему, кроме безденежья, не вели. Она считала, что мужу надо равняться на тех, кто за счет халтуры денежки греб министерские. Ведь они, думала Капитолина, из-под носа у Нехлебова куски расхватывают. Поэтому и живут припеваючи, попиваючи, поедаючи. Да и все умные люди говорят и пишут, что человеку надо сначала жить по-человечески, а потом уж заниматься всякими там искусствами. Нехлебову не надо было детей плодить, раз уж не может прожить без своих «поисков»...
     Если подняться на Капину колокольню, то как ни крути, а по-своему она права. Но не мог он вот так просто взять да н сделаться другим человеком. Не мог из «тугодума» превратиться в того, кто все на лету хватает. И торговаться, и охмурять заказчиков не мог. Позже, печалясь перед друзьями, Нехлебов признавался: «Пробовал я, братцы, стать на Капину сторону, пытался совместить в себе добытчика и творца - не получается. И ребятишек жаль, конечно, и ее тоже...»
     В повседневной жизни Алексей Ильич пытался убедить жену в том, что по нынешним временам и хотел бы, да не останешься голодным. Хлеб копейки стоит... «А я?! А дети?! - взрывалась жена. - Чем мы хуже людей?! За что страдать должны?!» Нехлебов отмалчивался, хмурил брови, наблюдая, как Капитолина в очередной раз разыгрывает приступ истерики, затем собрал кое-какие вещички и ушел в мастерскую, став холостяком на сороковом году жизни.
     Дети долгое время не ходили к Нехлебову, и он сильно переживал это, говорят, даже плакал втихаря. Потом дети стали заходить, и Алексей Ильич снова ожил. Он с удовольствием чинил мальчикам лыжи, велосипеды, ладил хитроумные игрушки, вырезал деревянные мечи, пистолеты и автоматы Калашникова. Такого красивого и удобного оружия у других школьников не было, и потому деревянный арсенал братьев Нехлебовых быстро растаскивали. Таким образом, Алексею Ильичу приходилось делать одни и те же вещицы по нескольку раз, тратя на это целые дни.
     Часто, приходя в мастерскую, дети заставали там множество знакомых и друзей отца. Они рассказывали байки, и дети вострили уши. Заметив это, Нехлебов наводил разговор на какие-нибудь поучительные притчи: пусть, мол, слушают «короеды», набираются ума-разума.
     Более всего почему-то Нехлебова интересовали проблемы зоопсихологии, тайны наследственности, инстинктов, загадки духовной жизни и физических возможностей человеческого организма.
     - Мужики, - начинал он в таких случаях, - скажите мне, почему ребята и зверята такие милые, ласковые, добрые во младенчестве? А потом что с ними происходит, почему потом-то они начинают звереть?
     По поводу подобных вопросов разыгрывались целые баталии, но ни разу еще диспутанты к единому мнению не приходили.
     Однажды Петр Лучин застал Нехлебова, в глубокой задумчивости прижавшегося лбом к оконному стеклу.
     - Аа-а, это ты, Петя, - словно очнулся он.
     - Извините, Алексей Ильич, я, наверное, не ко времени...
     - Ничего! Ты мне не помешаешь бездельничать... Не идет что-то работа па ум, брат Петр.
     Он снял с себя широкий фартук, измазанный глиной и гипсом, одернул фуфайку спортивного трико и снова признался:
     - Не тот настрой! Видимо, старею, Петик. Сентиментальным становлюсь... В окно вот смотрел: выскочил откуда-то котенок, каких я сроду не видел... Уши большие торчат, как у лисенка, голова круглая, хвост - колышком. Больше на щенка похож, чем на котенка. На газоне в травке затаился, засаду изображает, мимо люди идут. Одних он вроде и не замечает, к другим подбежит, поластится, покрутит петли возле ног - и опять в травку. А ведь никому не нужен...
     Алексей Ильич тяжело вздохнул и продолжал:
     - Тут, гляжу, тетка идет - дородная, озабоченная, широко шагает и мальчика за руку ведет. Котенок к мальчику - поластиться, а мальчик к нему - приласкать. Но мать его за руку потянула да шагу прибавила. А котенок забежал вперед и поперек встал. Мамаша тут ему и поддала ногой. Не взглянула даже, как он кувыркался, отлетел в сторснку, к земле припал, дрожит, волнуется... Вот, думаю, на глазах ежечасно, ежеминутно совершаются драмы и трагедии всякие... Для мамани это ведь сущий пустяк - котенок-то. А если подумать о мальчике?..
     Петя подумал, что у Алексея Ильича не все с семьей ладно, ребяток ему жалко не меньше, чем того мальчишку с котенком, но вслух ничего не сказал, а стал разглядывать обстановку.
     Поселившись в мастерской, Алексей Ильич превратил ее в нечто среднее между жильем и музеем. По стенам висели штук десять ружей исправных или непригодных для дела, японские тесаки и сабли, русские трехгранные штыки и самодельные партизанские пики, эсэсовские кинжалы, парадные шпаги, кортики, охотничьи ножи различной формы и размеров. Посреди мастерской стоял китовый позвонок, бог знает когда и кем завезенный с Камчатки или Чукотки. Из угла торчал потрескавшийся обломок мамонтового бивня, валялись чехлы с удилищами, веслами, спиннингами. На подоконнике пылился старый-престарый радиоприемник. На дряхлом шифоньере раструбами вниз стояли граммофонная труба и медный альт, на котором Нехлебов наигрывал в минуты грусти.
     Кроме всего прочего тут можно было увидеть череп акулы, кабаньи клыки, медвежью лапу. Медные, бронзовые, латунные, дюралюминиевые, мраморные, гранитные, гипсовые скульптурные портреты и фигуры либо стояли вдоль стен и по углам, либо валялись в куче, как на заднем дворе.
     Над входным тамбуром, сколоченным из досок, Нехлебов устроил антресоли с нарядными перильцами из березовых жердинок. Когда приходила пора отдыхать или спать, он раздевался, умывался, утирался и по чистым ступенькам лестницы, полуобнаженный, поднимался в свое «гнездо». Затянутые плотными шторами и вознесенные высоко над полом, который всегда был запачкан глиной и гипсом, пехлебовские антресоли хранили уют, чистоту и независимость от всего, что делалось внизу.
     Жизнь под антресолями шла бы, наверное, однообразно, не будь у хозяина различных коллекций, охотничьей собаки, многочисленных знакомых по рыбалке да товарищей-приятелей, которые частенько навешали его.
     С раннего утра к нему начинали стучаться. И хотя дверь почти всегда была не заперта, он подходил и распахивал ее. Вот так и набиралось в иные дни по нескольку человек еще до обеда. Одни уходили, другие засиживались. А он похаживал вокруг скульптуры, неспешно работал и вел непринужденную беседу с гостями. Речь как всегда могла идти о мотоциклах и автомобилях, о происшествиях на ули цах и дорогах, о ружьях и собаках, о кабаньей и медвежьей охоте, о прайде и кривде, халтуре, мафии, о честном труде и высоком искусстве. Были, конечно, и анекдоты. Словом, если кому-то хотелось отвести душу, он шел сюда.
     «Не цех у меня, а ставная мордуша! - сокрушался иногда Нехлебов. - Сюда заходят, как рыбы, а отсюда - нет!.. И зачем только я пускаю их?!» Но на следующий день все повторялось...


     Место, которое выгородил себе Петр Лучин, напоминало пустой спичечный коробок, поставленный на ребро. С одной стороны дверь вела к лестнице на второй этаж и к выходу на задний двор, с другой можно было попасть в мастерскую Нехлебова.
     Ашот, случалось, пытался наставить па путь истинный или журил по-дружески Петю:
     - Петик, ты зачем перед каждым клиентом бисер мечешь? Бери работу и делай, как заказчик пожелает. Зачем голову ломать? Есть творческая работа, есть заказ. Большая разница.
     А Петя никакой разницы не видел. Коль он, Лучин, делает работу, в смысле заказ, то она должна быть выполнена безукоризненно. Это ведь произведение в конце концов, если он художник.
     Художники в своем тесном кругу - большие спорщики по проблемам искусства, искусствоведения и, конечно, политики. Петя успел тут наслушаться всякого и понял, что у некоторых художников душа надвое разделена. Одной половиной движет творчество, другой - обыкновенный рубль. В зависимости от конъюнктуры иногда одна половина исключала другую. Вот такое положение и не укладывалось в голове Лучина. Ему всегда досадно было, когда заказы выполнялись в спешке, в пожарном порядке. Ну, под праздники поточная работа вроде простительна: плакаты, лозунги, макеты, диаграммы... А разовый заказ? Его-то обязательно надо выполнять как единственный и неповторимый. Хотя бывает, что и разовая работа не очень-то вдохновляет на творческий подвиг.
     Зашел как-то к Алексею Ильичу художник Юрий Не-крохин, отличный портретист, эрудит большой:
     - Согрешил, братцы. А может, и не согрешил... Тут такой случай. Звонят оттуда, - Юрий показывает вверх, - Дескать, у самого С. С. юбилей приближается. Надо, значит, изготовить для подарка портрет на лакированной доске. И все время подчеркивают: «Чтобы в профиль, как Ленин...» Ну, значит, энергичный поворот головы... От меня эскиз требуется, а на мебельной фабрике остальное мастера сделают. Ну, говорю, давайте фотографию юбиляра. Принесли. Сделал эскиз - дела-то! Взяли. И все. Ни копейки. Ладно, думаю, невелик труд. И забыл уже об этом. А тут вдруг опять звонят. Еще надо сделать такой же! портрет, «чтобы как Ленин». Оказывается, должен приехать Полянский. Вот и ему надо такой подарок вручить. На этот раз спрашивают: сколько стоить будет? И тут меня дернул черт: «Вы мне еще за тот эскиз не заплатили». «Как не заплатили?! Не может быть!» «Не заплатили», - говорю. «Сейчас выясним». Выяснили и спрашивают: «Сколько будем должны?» А я возьми и ляпни: триста рублей! «Работа высокохудожественная», - говорю. «Хорошо», - отвечают. Привозят мне фотографию товарища Полянского и деньги за оба эскиза. Ну, думаю, ленинцы, ну марксисты!
     Для Юрия Некрохина это, конечно, лишь эпизод. Не такой он человек, чтобы руки греть на чем-то. Это не Веня Жмуркин, который жирные куски специально вынюхивает. Сам, паразит, лезет на глаза начальству. С парадного не пускают, так лезет с задворок: дескать, есть идея. И пролазит ведь!
     У Вени Жмуркина, говорят, свой метод заключения выгодных сделок. Является он по выбранному адресу и с этакой важной физиономией начинает советовать, как и что лучше оформить - кабинет там, интерьер холла или Доску почета. Рассуждая, раскроет модный кейс и раскладывает перед нужным человеком множество фоторепродукций с тех или иных якобы его работ, которые экспонировались на республиканских выставках и высоко, очень высоко оценены. Заказчик-то все равно не знает, чьи это работы... Во время демонстрации образцов Веня вдруг «случайно» обнаруживает в кейсе парочку бутылок коньяку, коробочку прекрасных конфет и баночку паюсной икры. И вот, смотришь, после дегустации деликатесов стороны уже по рукам бьют - сделка состоялась...
     Петя после таких рассказов, конечно, возмущается, но про себя. Пока он не считает себя сколько-нибудь значительным лицом, чтобы вслух высказывать свое личное мнение. Ничего еще не сделал такого, чтобы другим указывать. Правда, однажды, сам того не желая, «выступил» в мастерской Ашота Годиани. А потому это случилось, что Ашоту прислали с Кавказа бочонок самогона - чачи. И хурма была на закуску. Кончилось это тем, что иные сотрапезники окарачь домой поползли, других Гошка-форматор разводил по квартирам. Третьи в мастерской и ночевать остались. Пить - оно ведь тоже уметь надо. И Петя остался. Утром проснулся - под глазом синяк. Оказывается, слишком раздухарился вчера Петик Лучин. «Баллон покатил» сразу на всех халтурщиков и на Ашота.
     - А за что я на Ашота?. - удрученно спросил Петя. - Неужто его национальное чувство задел?!
     Нет, ничего такого Петя не задевал. Наоборот - хвалил грузинские мелодии и огненные горские пляски, вместе с Ашотом «Сулико» пели. А позже, когда заговорили о творческих делах и свои мнения стали высказывать, то Петя и выдал Ашоту: «Ты не художник, ты халтурный ремесленник, уважаемый Ашот Арчилович, деньги клепаешь на «Волгу», а не произведения искусства!»
     У Ашота на такое обвинение - свой аргумент. Он, этот аргумент, как говорят, на лице у Лучина. Конечно, муторно было Петику, тошно. Одно утешало: по существу-то он прав. Деньги, деньги, деньги... Зараза какая-то! Те, у кого их много, считают, что за деньги все доступно. Па-ра-зиты!
     Научных трудов по экономике Петя, конечно, не штудировал. Даже такой пустяк, как рентабельность, вот только недавно уразумел. Но все же имел понятие, какое это безграничное вместилище человеческого труда - деньги. Какое верное и жестокое средство обуздания, закабаления и унижения человека! Какой надежный способ накопления чужой силы и власти в одних руках!
     Капитал... Те, кто Еладеет капиталом, стремятся употребить его с наибольшей выгодой для себя, стремятся завладеть еще большим капиталом. И тут все средства хороши. В том числе и самые подлые. И войны... Как ни крути, войны начинаются именно с притязаний на чье-то богатство, на чью-то землю, на чьи-то капиталы, на чьи-то деньги, в конце концов...
     Гиганты, богатыри, подвижники обычно добронравны, справедливы, бескорыстны и любимы народом. Это о них- легенды, сказы, сказки, песни, поэмы. Это их увековечивают в камне и металле. Но и их, случается, побеждает нечистая сила - самый что ни на есть презренный металл, деньги. Значит, что же? Значит, это такая сила, которая все может? Ничтожный представитель рода человеческого, оказавшийся вследствие чего-либо обладателем этой силы, тоже, значит, гигант, победитель, герой, гений? Нет! Никогда не будут слагать о нем поэм и песен. Никогда он не будет прославлен в веках, каких бы пышных памятников ни наставил себе. Никогда не будет маяком на пути человечества. Люди-человеки давно сознают это, понимают. И, как ни странно, терпят до сих пор. Почему? Колоссальный труд, океанская сила народов, присвоенные посредством рубля худшими представителями рода человеческого, часто оборачиваются против самих же народов. И народы это терпят. Почему? Неужто заколдованный круг? И сколько ни ломай его, он вновь и вновь будет смыкаться?
     Петя Лучин, как и многие в его возрасте, был максималистом, но на людях эту свою черту не выставлял. Вот только с Ашотом нехорошо получилось... Так это ж из-за чачи, будь она неладна. А если глубже посмотреть, так почему он должен все время молчать и не высказывать своего мнения?
     А может, не ему бы думать о каких-то там светлых и темных сторонах жизни человеческой? Может, не по Сеньке шапка? Может, без него есть кому думать? И не только думать... Но нет. Не может и Петя Лучин обойтись без размышлений. Да разве он один? Все, наверное, такие. Все, кто грамотный хоть немного. А грамотных нынче много. Да что много! Весь народ грамотный. А грамотный народ - это же океан знаний, океан мудрости. Так почему >ке, почему начальники орут: «Мы без вас знаем! Не лезьте не в свое дело!..»
     Ох, как обидно было Пете, когда на него вот так-то цыкнули. Да не где-нибудь, а в высшей областной инстанции. Петя агитационный плакат исполнял. И дерзнул поспорить... Забыть бы об этом. А он все помнит.
     Иногда Пете кажется, что лучше было бы, если бы он поменьше думал да переживал. Может, несчастный он человек? Ведь еще со школы переживаниям всяким подвержен. «Счастлив, кто смолоду был молод», - сказал А. С. Пушкин. А Петя? Молод он или старичок душой? Э, нет. Не старичок. Иначе бы не волновался при виде красоты или безобразия, не переживал бы...
     Конечно, было бы легче брать все готовое и пользоваться готовым. В том числе и готовым мнением. На веру, так сказать. Шпарь по написанному, по газетам, по шпаргалкам, не ломан голову, попугайствуй и, может, даже больше преуспеешь, далеко пойдешь. Но когда сам... Нет, все же лучше, когда сам. И сколько бы ни было мудрых изречений, а живой мыслящий человек все равно по-своему приходит к тому, что другим известно. Сам! Только это прочно и надежно. А для художника это, может, все. И Петя, какой пи на есть, а все же художник в душе. И, может, для того и рожден, чтобы помочь людям побольше увидеть. И хорош был бы помощничек, если бы сам ничего не видел и ни в чем не разбирался!
     Нет. Не один Петя размышлял. Пусть он даже не художник, не мастер. Но как человек и ом свое мнение имеет. А как же! В тех же производственных мастерских все, почитан, шумят, говорят, спорят, истину ищут. И не только по работе. В политику лезут. К примеру, Миша Розин да Лшот Годиапи любого до смерти могут заговорить. Гош-ка-ферматор молчун вроде, но и то иногда в дискуссии встревает. Но самый главный говорун, конечно, Миша Розин. Он все знает и даже высш ие идеалы проповедует, по иногда тоже выдает: «Если можно взять кусок с маслом, то почему бы его не взять?» Или: «Эти правдоискатели сами не живут и другим не дают!..»
     Вообще, многое в Мише противоречиво, а кое-что просто понять нельзя. Например, жена у него па восемнадцать лет старше. Миша комплекцией - чистый воробышек. Л Зося его в мастерскую боком входит. Его закуток она зовет «Мишиной норой». Зося - женщина спокойная, рассудительная. И когда Миша начинает в ее присутствии выступать и показывать свою «еруднцию», она осаживает его, как ребенка: «Мишенька, не юродствуй! Людям и без тебя шума хватает».
     Обычно Петя лишь только заговорит о чем-нибудь - Миша сразу же перехватывает инициативу и говорит, говорит, говорит... Да все с таким апломбом, словно он пастырь или пророк. И от этого «словопада» Петя чувствует себя верблюдом, которого пытаются протащить сквозь игольное ушко. Поэтому возражать Розину Петя не спешит: пусть выговорится, а то заденешь чем-нибудь, и снова разговора часа на два.
     С интересом Петя слушал, бывало, как Михаил и Лшот рассуждают о любви и о женщинах. Для Петра в этом вопросе очень много «белых пятен». Все не так у него получается, как хотелось бы. Петя не прочь бы и жениться. И матушка про то говорит. Слава, мол, богу, специальность хорошая, любимая. В армии отслужил, квартира - две комнаты. Оно, конечно, тесновато было бы, но со временем ему и отдельную квартиру дали бы... То есть внешние условия вроде бы имеются. А вот внутри себя... Этот мир еще не имел каких-либо четких очертаний, как не имеет их, на первый взгляд, какое-нибудь развернувшееся строительство. Даже границ фундамента Петя пока не видел отчетливо и не мог сказать, что откуда и докуда простирается, где какой стройматериал требуется и в каком количестве. Хотя, конечно, какая-то внутренняя работа шла и какая-то сила руководила ею.
     Однажды Пете поручили изготовить макет будущей электростанции вкупе с прилегающим поселком. Чертеж и объемное изображение на ватмане уже были. Красивая, гармоничная вещь - почти произведение искусства. Не зря замечено: толковые инженерные сооружения всегда сродни произведениям искусства. И в то, же время они чем-то сродни творениям природы, законы которой человек, наверное, будет познавать бесконечно.
     Макет можно было исполнять, не выходя из мастерской. Ведь это, как говорил Ашот, «совсем готовый заказ». И нечего ломать голову. Но Петя не мог так... Ему хотелось поехать туда, на место, и все высмотреть своими глазами, своей печенкой прочувствовать. Не сразу отпустили. Опять директор шумел: «Отсебятина!.. Подумаешь, Рублев нашелся!..» Спасибо Александру Ильичу. Поддержал. Даже поругался. А то, может, и стройку Петя не увидел бы.
     В первое время, оказавшись перед лицом гигантской стройки, он чувствовал себя ничтожно малым и слабым. Как все тут было разворочено! Раскопано, разъезжено, расхристано! Кругом виделось и ощущалось муравьиное кипение больших и малых, снующих и крутящихся на месте машин, механизмов, станков и многого другого. И тут же повелители - мурашки, люди. И над всем разъемом, над всем огромным кратером стройки - вулканический гул и сизоватая дымка. Река, которую предстояло усмирить, казалась уже ручной, одомашненной, обиженной. Велико было все вокруг и страшно. Отдельный человек на этом фоне действительно - ноль и вздор, как сказано у Маяковского.
     И от сознания этого тоскливо было Пете до замирания сердца.
     И все же нет... Не ноль отдельный человек, не вздор. Только нужны ему разумная объединяющая идея, цель, перспектива. Как много, какое великое дело могут содеять люди, когда они вместе! Господи! В войну миллионы мужчин - самых крепких - направлены были не созидать, не строить жизнь, а разрушать все вокруг, убивать. Нелепость-то какая! Когда же люди перестанут подчиняться безумцам и впадать в безумие?
     Были минуты, когда и себя, и работу свою Петя воспринимал как некое недоразумение и чувствовал уколы совести. Вот где настоящее дело! А он? Куда он? Достоин ли он стоять вровень с ними? Будет ли стоять? Или проблуждает жизнь где-то на задворках и угаснет «под бременем познанья и сомненья»?
     Но это были лишь минуты - минуты сомнения. Свое собственное достоинство Петя тоже чувствовал. Да, да. Вот и он строится. Вот и он, может, станет большим. Только он-то идет к этому не по готовым бумажным чертежам, как эти строители. Его сотворяет не только внутренняя наследственная сила, но и все, что есть на белом свете, весь многообразный и многоликий мир, все человечество. Много человеку требуется, много вмещается в него - весь мир. Так какой же ценой измерить человека? Да нет ему цены. Он выше всякой цены. И вот называют его «винтиком». Вот вдруг убили, загубили, душу растоптали... Почему? По какому праву? Кто позволил?
     А ведь надо-то... Человека надо так сотворить к так позволить ему утвердиться-проявиться, чтобы жил безопасно, долго, работал па благо и на всю проектную мощность. А тут войны. Тут козни, бесправие и черт те что еще!..
     После поездки на стройку Петя почти круглосуточно вкалывал, теперь уже твердо зная, как и что делать. И еще он как бы окончательно убедился, что не скоро еще, ох не скоро наполнится тем, для чего душа его открыта, подобно котловану на стройке. Это сколько же времени в трудах, поисках и заботах должно пройти, чтобы и он мог сказать: «Я знаю. Я могу. Я состоялся. Я гармонически заполнен тем, что нужно». Может, вся жизнь пройдет, а сказать такое у него и оснований не будет. Может, какие-то уголки души заполнятся не тем, чем нужно, а какие-то останутся пустовать и будет гулять по ним бездомный дикий ветер?
     И вот что удивительно. Послушаешь Мишу или Ашота, так все у них просто, все ясно, все дали открыты. Позавидовать можно. Правда, если иметь в виду творческие достижения, то и им хвастаться нечем пока. Их-то, пожалуй, больше других ругают на худсоветах. Но зато у них «навар» имеется. Ашот Арчилович ищет, где бы купить теперь «Волгу», - заработал. А Миша через родственников строит кооперативную квартиру за семь тысяч верст отсюда - на юге Украины.
     И в то же время ему кажется, что если бы он женился, то многое в его жизни само собою стало бы на место. Халтура, может, не казалась бы такой унизительной, как сейчас: ведь семью надо содержать по-человечески, а для этого нужны деньги.
     Размышляя о женитьбе, Петя думал не столько о знакомых девушках, сколько о себе: «Кто я? Что значу? Имею ли право на семью? Не рано ли? Все ли в порядке во мне самом? Л если, нет, то какими тогда дети будут, как он их воспитает? Вот, говорят, у тех, кто поздно женился, дети чаще бывают гениальными. И дело тут вовсе не в семени-племени, а в том, что умудренные жизнью родители и детей своих с младенческих лет по-умному воспитывают. Выходит, что вначале сам наберись ума-разума, а уж тогда и детей рожай. Но все это .разговоры о ком-то, о чьей-то женитьбе. А за себя решать только самому. Конечно, можно жениться ради физиологического комфорта и продолжения рода. Но тогда это будет брак без любви. Все говорят, что надо только по любви, а как посмотришь, то получается, что иные и работают не по любви, и семью строят по расчету». А он, Петр Лучин, и знакомиться с девушками не умеет даже.
     То ли дело - Ашот. Встретит на улице или в кафе красивую девушку - и прямым ходом к ней:
     - Девушка, извините, пожалуйста. Не подумайте обо мне плохо. Я - художник, понимаете? - Тут Ашот прикладывает руку к груди, склоняет кудрявую голову, улыбается ласково и глядит прямо в глаза незнакомке. - Всякое интересное лицо, тем более такое красивое, такое замечательное лицо, как у вас, для меня - праздник! Извините, конечно!..
     Если девушка не прерывала его, то Ашот разливался соловьем: он давно искал такое лицо, ему очень его не хватало, чтобы закончить, наконец, задуманное полотно или скульптуру. Называется «Гимн любви»! Хорошее будет произведение, шедевр, можно сказать. И девушка сама может убедиться в этом, если соблаговолит посетить в удобное для нее время скромную мастерскую по адресу такому-то. И настаивал, чтобы на всякий случай она записала номер его телефона. «Подумайте, девушка! Я буду вам очень благодарен! Никогда ие пожалеете!..»
     Все пристойно, все вежливо, по-человечески. А вот он, Лучин, так не может. Ашоту легче, он в чужом городе, где его никто не знает. К тому же внешность у Пети... Ну что за вид?! Плечи костлявые, ростик маленький, живот впалый, руки жилистые и длинные, вены наружу. Лоб как у академика, а подбородок цыплячий, взгляд застенчивый. То ли дело - Веня Жмуркин: одет сверхмодно, волосы крашеные, пальцы перстнями окольцованы, взгляд такой, будто все постиг, все превзошел, на самый Олимп поднялся, но вот вынужден снисходить и до людской мелкоты всякой. Но Вепя есть Веня - пузырь, как говорит Нехлебов.
     Когда к Ашоту приходила девушка, согласная «помочь искусству», Петя на миг-другой чувствовал себя обделенным Однако чем дальше разворачивались события, тем меньше оставалось у него зависти к Ашоту. Дальше все одно и то же - дешевая, с очень заметной со сторЬны лживостью патетика Он, Ашот, в отличие от простых смертных смотрит на женщин только как художник, он призван искусством во-певать женскую красоту, этот источник любви радости начало материнства, начало всей жизни! Все прекра-но в женщине: лицо, волосы, губы, шея, плечи, грудь живот, талия, бедра, ноги, каждый пальчик! Если ему Ашоту Годиани, удастся все это выразить в изваянии, то он будет бесконечно счастлив. Это будет прекрасный заключительный аккорд «Гимна любви», который в скульптуре (или па полотне) зазвучит грандиозно. Это трудная, но благородная и великая задача, смысл всей его жизни.
     Когда в ответ на этот бурный поток начинал журчать ручеек девичьего голоса, Ашот чутко улавливал его нюансы, а за ними безошибочно угадывал и характер «натуры». В зависимости от этого он или поддакивал ей и хвалил, или, па манер Миши Розина, ухватившись за «главную мысль», заговаривал ее начисто, помня о том, что женщины любят ушами, а не глазами.
     Девушек, приходивших к Ашоту, больше всего поражали позы и формы обнаженных женщин, которых он во множестве отчеканил на металлических листах.
     - Неужели есть такие?! - удивленно спрашивала какая-нибудь из них.
     И тогда художник объяснял, что он тут допустил кое-какие обобщения, кое-что символически выразил по-своему. Но главное, он хотел выразить свою и-де-ю! Понимаете?
     Иная пошутит: интересно, мол, какая идея во мне проглядывает? И бедрами покачает на манер манекенщицы. Ну а раз смеется, значит, не прочь к искусству приобщиться. И когда потом она не обнаружит никакого сходства с собой, Ашот со свойственной ему горячностью объясняет:
     - Понимаешь, меня только вот это интересует! У тебя, например, я взял только изг^б вот этот, понимаешь? Это ж очень важная деталь. Тут подчеркивается материнство, символ, понимаешь?
     Были среди посетительниц и такие, которые капризничали, пытались поучать Ашота, похоже, и впрямь полагая, что являются соавторами его «Гимна».
     Надо отдать должное Ашоту, он был щедр. Дарил девицам какие-нибудь устаревшие барельефы, статуэтки, этю-Ды, если они, конечно, нравились им. Преподносил просто подарки, обильно угощал натурщиц дарами Кавказа. А что еще надо свободным женщинам, посвятившим себя искусству?
     На худсоветах его поругивали: помешался, мол, на сексуальных деталях, уж так отчеканит, так выпятит. Авторитетная комиссия из Москвы назвала это выпячивание безнравственным. Порнографией назвала. А ему - хоть бы что. Клепает, и все тут.
     Жена Ашота, Регина, была, должно быть, воспитана в духе самого раболепного преклонения перед мужем - властелином и повелителем. К. тому же он у нее художник, и все, что делает у себя в мастерской, необходимо для творчества и для семьи, в конце концов. Никто из художников не слышал от нее упреков, никто не видел ее обиженной. Будь у Нехлебова такой же Капитолина, так и жили бы они вместе до сих пор.
     Смуглая молчаливая Регина, пожалуй, несколько раньше времени постаревшая, на все смотрела печально-кроткими глазами, всех, кого приглашал к себе Ашот, приветливо встречала и угощала. В том числе и натурщиц, которых Ашот иногда приводил и домой.
     - Смотри, Регина, какая интересная девушка! Она мне очень помогает.
     И Регина так же кротко, приветливо и печально улыбалась, как всем другим гостям. Так надо. Надо для хозяина, для работы, для искусства, для популярности, для денег, а значит, и для жизни. Как же иначе, если жизнь с художником связала?
     Как бы там ни было, а затраты у Ашота окупались. Многочисленные чеканки, которые ругал и отвергал худсовет, все равно сбывались. Кто-то хотел иметь что-нибудь такое у себя в кабинете, кто-то в зале или спальне. Даже простенькая чеканка, покрытая лаком, могла украсить любой интерьер. Так что Ашот не оставался внакладе.
     Да и работал Ашот много. Иногда несколько суток подряд в его мастерской раздавался звон металла. В такую «страдную пору» он не искал девушек. А тех, которые прикормились и привыкли ходить, чтобы рассеяться и выпить вина, он попросту выставлял за дверь.
     Однажды Петя в качестве подручного помогал Ашоту лепить бюст героя-пограничника. Зазвонил телефон. Ашот, ругнувшись, оставил инструмент, вытер руки тряпицей, подошел к аппарату.
     - Это ты, Ашот? - спросил разбитной и свойский женский голос так громко, как будто по радио.
     - Да, это я, - досадливо ответил Ашот.
     - А ты не узнал меня? -- Нет, не узнал...
     - А как ты думаешь, кто это?
     - Не знаю!
     - Ну, все-таки... Как думаешь, кто?
     - Я думаю, какая-то б...
     - Дурак! - трубка щелкнула, отключилась.
     Ашот подмигнул Пете: мол, вот как надо!..


     Иногда Петру Лучинину казалось, что он мог бы жить и работать, как Ашот. Но, немного поразмыслив, он приходил к выводу, что надо равняться на Нехлебова. Однако ни так, ни этак не получалось. Великое множество вопросов, которые возникают повседневно, остается без ответов.
     Мы самые-самые! Есть, конечно, отдельные недостатки. Так это ж пережитки прошлого. Еще немного, и наступит светлое будущее...
     Жить без убедительных ответов на вопросы - все равно что жить без воздуха. Задыхаешься. Жить и повседневно убеждаться, что верхи фальшивят, врут, «пущают пыль в глаза», - это все равно что жить опутанным паутиной, обляпанным грязью, окутанным удушливой мутью, жить униженным и оскорбленным И за все за это надо еще благодарить кого-то, петь хвалу? Иначе ты «не зрелый политически».
     Нет, братцы. Так нельзя. Но нельзя жить и без «кожи», то есть быть слишком чувствительным. Иначе свихнешься. Это слова Миши Розина. Так где же выход? Как же быть?
     А выход прост - надо время от времени «отключаться», расслабляться, развлекаться. Пирушки, рестораны, пикники... Как говорится, «побалдеть» и - дальше жить и ждать, что будет. Но это же, братцы... Это же Маяковский еще осудил. «Что заглядывать далече, циркуляр сиди и жди. Нам, мол, с вами думать неча, если думают вожди»!
     И все же, все же... Решил все же Петя «побалдеть», приобщиться к веселой жизни. А что, в самом деле? Всем можно, а ему нельзя? Что остальные дураки, значит, а он ум-неиькпй? Для чего-то ведь существуют же «забегаловки», рестораны, кафе, пирушки, пикники. Значит, нельзя людям без этого? Наверное, не так уж плохо это. Вообще, как можно хвалить или осуждать что-то, не испытав на себе?
     Решил было Петя «сменить пластинку», а тут на картошку послали. Почти с месяц пробыл в колхозе. Насмотрелся воочию, как создается «изобилие продуктов питания». Кошмар какой-то. Раньше, когда был пацаном и жил в совхозе, тоже порядки не лучше были. Но пацан есть пацан. Не тревожился за взрослые дела. А теперь вот очень даже обидно было за деревню. Да пет - не за деревню, а за то, как руководят деревней.
     «Отключиться и побалдеть» помог Петру бывший одноклассник Леха Монин. Леха когда-то метил в артисты, окончил культпросветучилище, отслужил в армии, но, поработав сколько-то времени в деревне завклубом на мизерной зарплате, рванул в город. Теперь он был просто музыкантом. Днем, случалось, играл на похоронах, а вечерами - з ресторане. Вот Лучин и ударился за ним в ресторан. Да чуть ли не каждый день.
     Мать сразу же заметила в сыне перемену. Утром спит- не добудишься. И запах в комнате - впору волков травить. Мыслимое ли это дело - пить изо дня в день? Это же сколько денег улетает! И время попусту, и деньги на ветер, и здоровью вред. Да еще, глядишь, отчебучит что-нибудь.
     Но Петя решил пожить, как другие молодцы, и зима - самое подходящее время погудеть в ресторане. Иначе скучно вечера дома коротать, и так весь день гнетет тоска... Правда, до тех пор, пока не выпьешь... К весне только понял Лучин, отчего тоска и гнетущее чувство, - от выпивки.
     . Особенно остро ощутил он это после майских праздников, когда все ликовало и цвело, а ему было так муторно, так нехорошо. Познал, значит, какая истина в вине...
     Хорошо, что в голове «царь» не подвел - заставил бросить рестораны, не дал в выпивку втянуться. Да и то сказать: не очень-то и весело было при Петином характере. И тут он переживал, случалось, дураком себя чувствовал. Особенно перед входом. Очередь, давка, ругань. Даже «на лапу» класть приходилось, чтоб пустили. Правда, иногда Леха выручал. Да и кто в ресторан-то ломится? Рабочие, творцы, деятели? Черта с два. Все больше - калымщики, ханыжки, бездельники, подозрительные какие-то людишки. Ну, были, конечно, свадьбы, дружеские встречи, теплые компании, командированные, которым деваться некуда. А так... все те же и все то же., Духота, бедлам, пьяные речи, дежурные хохмочки, размалеванные лица, табачный дым и эта гроб-музыка, стократно усиленная электричеством. Орет - как колом по голове. Вскакивай, хватай кого-нибудь, прыгай, трясись и дергайся, как припадочный. Иначе несовременно будешь выглядеть. Оно, конечно, и гимнастика, чтоб не засиживаться. Но все-таки, все-таки... Не то, ребята...
     Единственно, чего достиг он за зиму, - познакомился с разными ребятами и почти со всеми официантками. Да и то не так, чтобы задушевно. Сидел за компанию, слушал
     улыбался, хохотал, шутил по мере возможности. Иногда --
     невпопад. Конечно, когда выжрешь с пол-литра, язык распояшется. Лллочка... Светочка... Томочка-золотце... Сдачи ие берем!.. Швейцару «на лапу». Тьфу, черт! В долги залез, о халтуре стал подумывать. И руки не такие верные,, как прежде. Стоп, значит, стоп!..
     От ресторанов остались, конечно, и другие воспоминания. Как-то январским морозным вечером в заранее откупленном углу братья-художники законно отмечали семидесятилетие уважаемого коллеги и заодно обмывали его-ордепок. Виновник торжества Арсен Христофорович Хур-шудяп в жизни был добр, общителен и женолюбив. Он даже и в старости не мог равнодушно пройти мимо какой-нибудь хорошенькой. Остановится, оглянется, головой покачает, языком пощелкает: «Уф-фь! Уфь. какая!»
     В тот вечер много было молодежи, и Арсен Христофо-рович все наблюдал, как танцуют, как подбрасывают ножки премиленькие подвыпившие девочки. Он сидел, далека отодвинувшись от стола, как раз в том месте, где оставалась площадка для танцующих. У него был отличный посох - толстая палка, многочисленные сучки которой срезаны были наподобие пеньков и очень хорошо отшлифованы, отчего и напоминали дорогие камушки. В верхней части посоха был затейливый изгиб, на котором хозяин,. усевшись где-нибудь, обычно скрещивал сухожильные руки и опирался па них подбородком. В такой позе он сидел и теперь. И когда на глаза попадались красивые ножки или еще что-нибудь такое, он непременно восторгался: «Уфь! Уф-фь!..» И покачивал се^ой головой, пощелкивал языком. И вот, когда грянул твист, из толпы прямо к Арсену Христофоровичу - надо же! - выдвинулась такая девушка! Такая!.. «Уф-фь!..» Рослая, с литыми бедрами,. в юбочке мини, она производила такие движения, что брови у Арсена Христофоровича все лезли и лезли вверх, а глаза, как говорится, становились квадратными. А она все пятилась, надвигалась и, казалось, вот-вот наденет свою-юбочку на его посох. Вскрикивая и пощелкивая языком, он и раз, и два, и три переставил посох поближе к себе и почти уже откинулся на спинку стула, а она все наезжала. «Уфь!. Те-те-те!.. Уф-фь!..» А когда цятиться было уж не-«Уда, когда литой задок въехал между юбиляром и столом, почти уже касаясь его лица, когда его «Уфь» слышалось где-то сбоку, молодой да озорной племянник Арсена Христофоровича, сидевший по правую руку, приподнял край скатерки, пропустил под ним руку и ущипнул девицу за ляжку. Тотчас обернувшись и так же твистуя бедрами, девица размахнулась и звонко залепила пощечину... Арсену Христофоровичу.
     - Ва-а-а-а! - почти восторженно вскричал старик, еще более откидываясь на стуле и крестом простирая руки. - Ва-а-а! Услышала, понимаешь, догадалась!.. Те^те-те... Вай-вай-вай!.. - Поморгал глазами, потер щеку, вздохнул и молодецки тряхнул седыми кудрями. - Все равно хорошо!..
     Странно. Пете тогда не показалось это ни циничным, ни пошлым, ни грубым, ни неприличным. Наверное, потому, что никто никогда не слышал от Арсена Христофоровича непочтительного слова о женщине. И, главное, он всегда был искренен.
     «Ну а если бы я выдал что-нибудь такое, - размышлял Лучин, - что было бы?.. Да ни черта такого особого не было бы, наверное. Ну, поскулили бы, посмеялись...» И еще вспомнились ему в связи с этим деревенские свадьбы, свидетелем которых он был пацаном, в Журавлихе. Как ни гнали пацанов на улицу, когда взрослые слишком «шутить» начинали, а те все равно ухитрялись и услышать и увидеть что-нибудь запретное. Тогда ему за многое почему-то стыдно было. За взрослых стыдно. И когда «горько» орали и молодых принародно целоваться заставляли, стыдно было. Ему казалось, что «старые хрены» еще нарочно развращают молодых: целоваться заставляют, чтоб скорее стали они такими же, как все. Смешное, по правде сказать, умозаключение.
     Ох! Ведь было же когда-то все так просто. В самом--самом детстве. Просто было и хорошо. А вот вырос... Казалось бы, все проще и понятней стать должно. Но тут-то и усложнилось все и перепуталось. И никаких тебе учебников на этот счет.
     Разочаровался Петр Лучин и в ресторанных красотках «различной прейскурантной цены».
     - Ты, Петик, совсем как глупый, - смеялся над ним Ашот. - Это ведь готовая партнерша на ночь. Ее не ругать, а хвалить надо.
     - Что, каждую без разбора так и хвалить? В глаза врать ей? Лишь бы женщина была?
     - Ну, глупый! Хвали только ту, с которой...
     - А-а, понятно! Иначе не отломится?
     - Во дурак! Не будешь же тй ей, как лошади, зубы считать. Конечно, не каждая женщина - персик. У одной ноги мало-мало кривые или толстые, у другой глаз не туда смотрит, у третьей тут ничего нету, - Ашот хлопает себя по ягодице. - Так про это ей, по-твоему, говорить надо? Больно ей делать надо? Не исправишь...
     - Не надо! - соглашался Петя. - Это было бы жестоко, глупо. Но бесстыдно-то врать зачем? Лучше уж помолчать...
     - Зачем все врать? Нога кривая, зато глаза краси-вые. Говори, что глаза красивые, добрые глаза, умные, разве это вранье? Думать надо маленько...
     Пете хотелось бы услышать от Ашота о таинственной душевной красоте и доброте женщины, а он: «нога», «глаз», «зубы»... Эти детали - ни вина, ни заслуга обладательницы. Такой она уродилась. У одних форма хороша, у других содержание. И редко почему-то бывает так, что одно другому соответствует. Потому ищут люди свои идеалы. А для чего? Может, чтобы следующее поколение лучше получилось?
     У Лучина были знакомые - и девушки, и женщины. Но ему казалось, что самые хорошие достались другим. А ему - так себе... Был даже «роман» с одной такой, с замужней. Пошлый, надо сказать, роман.
     Как-то в выходной день поехал он на природу с семейной парой. С коллегой-художником они быстро поставили палатки у озера - двухместную и одноместную, затем рыбачили, купались, загорали... На ужин сварили хорошую уху, и под нее коллега «нарезался» до положения колоды. Едва-едва Петру удалось дотащить живописца до двухместной палатки и с рук на руки сдать его, сердечного, супруге.
     Ворочаясь с боку на бок в своей одноместке, Петр слышал, как супружница беспощадно «пилила» своего благоверного. Но тот был невменяем. Примерно через час женщина выбралась наружу, продолжая ворчать, только теперь на тучи комаров. В конце, концов она не выдержала и забралась к Пете в палатку. Это в одноместную-то! Хочешь не хочешь, а лежать приходилось почти в обнимочку. Прилипла к нему баба, обдала хмельным теплом, и голова у Пети кругом пошла, природа мужская свое взяла.
     И вот такой расклад получился: в одной палатке храп несусветный, а в другой неусыпная любовь до утра. Между «сеансами» чужая супруга жаловалась Петру: дескать, вот так она и живет с муженьком. Пьет он да храпит по ночам, и вся любовь. А она, здоровая, нормальная и красивая женщина, должна мучиться. Договорилась до того, что довольно прозрачно намекнула Лучину па возможный развод с мужем и устройство дальнейшей жизни с ним, с Пе-тиком.
     Лучин промолчал, по про себя подумал: «Ведь так оно тоже бывает, и ничего тут не поделаешь. Любовь - не картошка. И ничего, что она старше. Если ее теперешнему мужу можно быть старше нее и водку пить при этом, то почему ей нельзя быть старше меня? Вон Зося у Миши Розина...»
     Утром она ушла к храпевшему супругу, а Петр так и не уснул и долго не мог вылезти из своей палатки - стеснялся. Когда вылез - солнце было уже в зените.
     Первое, что сделал Лучин, это спрятал глаза за большими темными очками. От солнца якобы. Потом взял удочку и побежал к озеру. Остерпенело клевали ротаны, и Петр быстро натягал их на порядочную уху. И ловил бы еще, но от палатки донесся страдальческий голос:
     - Петик, а Петик!.. Не осталось ли чего от вчерашнего?! Спасай, брат, трубы горят...
     У Петра оставалась почти полная фляжка водки. Он быстро развел костер, поставил воду, начистил рыбешки, накрошил картошки. И все это он делал с торопливой угодливостью, вроде спешил искупить свою вину перед коллегой «за вмешательство во внутренние дела чужой семьи».
     После того пикника «вмешательства» происходили довольно часто. Пете с чужой женой было хорошо, и поэтому он все крепче привязывался к ней и не один раз уже подумывал пойти к мужу и сказать: так, мол, и так, не можем мы жить друг без друга, давай решим все по-чест-пому, ио-человеческн...
     Но эти мысли так и остались благими намерениями. Все кончилось враз одной ночью. Провожал он свою пассию домой после очередной встречи, и она попросила его зайти в квартиру. «Сейчас и мужу скажу все», - решил Петя.
     Коллега встретил их в рабочем фартуке, с кистью в руке - выполнял на дому какой-то срочный заказ. Петр поздоровайся, а спутница его, не говоря ни слова, залепила мужу пощечину:
     - Малюешь, негодяй! Некогда жену встретить?! Звонила ведь, что задержусь на ревизии, а ты тут... Кругом хулиганье всякое, бандиты, шапки с людей снимают... Спасибо, вот ПетЪка подвернулся!
     Последняя фраза, как показалось Петру, прозвучала так нехорошо, так похабно, что его передернуло. «Ну, дорогая, - подумал он, - солгав раз, солжешь и два. И со мной у тебя «ревизии» такие же будут случаться Нет ищи другого дурака!»
     Порвать-то эту связь порвал, но тоска по женской ласке еще сильней донимать стала. От нечего делать ударился в лирику и даже написал романс: «Мечтатель юный, безутешный! Среди житейской суеты зачем ты ждешь любви нездешнем, куда летят твои мечты?..>


     С Зинкой-мукомолкой Петя познакомился через курьершу Соньку Лобову, когда для областной газеты изготовлял рисунки и заставки. Петя сидел, бывало, в отделе иллюстраций, а Сонька разносила по этажам оттиски газетных полос. С другими ребятами, работавшими в газете, Сонька была па «ты», а с Петей держалась строго официально. Однажды, когда она замешкалась в отделе, Петя подал ей лист ватмана, на котором красным фломастером был нарисован ее штриховой портрет с челочкой на лбу-арбузике и с большим узлом прически на затылке.
     -- Ой, держите меня! Ей-богу, я! - обрадовалась Сонька и покраснела.
     Рисунок она взяла на память, и с тех пор у них с Петей наладились почти дружеские отношения. Скоро выяснилось, что у нее есть жених из пехотного училища, а вот у Зинки Ступииой на любовном горизонте совершенно пустынно.
     Встречаясь с Петей на улице, Зинка здоровалась с ним так шумно и радостно, как будто он был ее давним закадычным другом. Петра это радовало и смущало одновременно. Было в характере этой девушки что-то несовместимое, как соль и сахар. Всегда она спешила куда-то; если о чем-нибудь рассказывала, то с жаром и запалом, будто читала вслух отрывок из произведения. Она то беспричинно хохотала, то мгновенно делалась печальной, отчего лицо ее сразу же дурнело. Почти беспрестанно яростно терзала зубами жевательную резинку, и массивные серьги в $ ушах при этом вздрагивали, посверкивая на солнце. Раза два он предлагал Зинке сходить в кино с ним, но ей все было некогда, и отношения их никак не могли настроиться на душевный лад, пока однажды Зинка не пожелала посмотреть, как он работает.
     Задолго до назначенного часа Петр стал вдруг изрядно волноваться. Как же! И к нему в мастерскую, как говорил Годиаии, придет «дэвушка»! Между прочим, внешность Зинкима получше, чем у тех девиц размалеванных, которые к Ашоту наведывались. Пусть кавказец теперь ему позавидует. Только бы приставать не вздумал, чертов абрек. С него станется. «Дэвушка! Я давно искал черты такого лица...» Черты у Зинки яркие, броские. Женщина - кровь с молоком. Крепкая, но, правда, чуть крупновата для Пети. На хлебозаводе работает мукосеем, и ей при этом приходится кули таскать. Дурачась, Сонька дразнит подругу «мукомолкой», а Зинка в отместку называет ее «кульером с прицепом», намекая на то, что толстозадой Соньке нелегко бегать с этажа на этаж с газетными полосами.
     И вот Зинка пришла в его угол. Явилась в ярко-красном платье, в скромном декольте которого сверкал, соперничая с серьгами, золотой кулон. В этом наряде Зинаида была яркой, гладкой, с пламенно рдевшими щеками.
     Мастерскую его она снисходительно одобрила. Понравился ей огромный, с полированной поверхностью верстак, а на нем - разные тисы и тисочки, наковаленки, матрицы и пуансоны, сверлильный станочек, электрический наждак, множество молотков и молоточков... Рассмотрев все это, Зинаида стала хвалить его: какой, дескать, ты, Петя, мастеровой, какие у тебя золотые руки!
     Пете было и сладко, и горько. Сладко, что Зинка его хвалила. А горько да еще неприятно потому, что говорила и смеялась она слишком уж лихо и громко. Будто специально, чтобы за дверями слышали и не посмели думать ни о чем плохом.
     На этот шумный ее голос и заявился Ашот Годиани. Сначала, конечно, постучал в дверь, потом вежливо поздоровался, извинился, что помешал приятной беседе, и попросил у Пети ножовку по металлу. Затем поинтересовался, не родственница ли ему девушка. А дальше, как по сценарию, предложил Зинаиде попозировать ему.
     - Была нужда! - грубовато ответила Зинка. - Я не из таковских!
     Ашот, однако, не отставал, заходил то с одной, то с другой стороны. Но Зинке сразу ясно было, куда дело клонится. Вообще она обо всем судила прямо, категорично и не всегда оригинально. Конечно, она имела право на собственное мнение, но оно было, так сказать, на «тещином» уровне. Такие прописные умозаключения обычно выдают самоуверенные особы, которые считают себя, наверное, безгрешными и правильными и не стесняются поучать любого.
     В сущности, Зинку не за что было винить. Просто она лишена той игривости в характере, которую! называют милым кокетством, без чего женщина будто бы и не женщина. И поскольку суждения ее были слишком железными, особого интереса беседы с ней не представляли. Не зря же Ашот зевнул украдкой, повременил еще немного и откланялся. А Петя, будто он пережил нечто опасное, конфузное, начал, торопясь, варить кофе для Зинки.
     Перескакивая с предмета на предмет, Зинка все так же говорила бурно и громко - все так же тискала зубами серу и рассматривала все новые изделия и инструменты. А Петя, не очень вникая в суть ее расспросов и суждений, уже ловил себя на том, что вот внешность Зинке бог дал - лучше не надо, а как откроет рот да говорить начнет... Не- -чего слушать, ей-богу. Впрочем, такие открытия у него уже бывали: «нечего послушать», и всякий раз он спрашивал себя: «А может, я сам зануда привередливый? Может, не надо к Зинке вот так относиться? Она ведь простая и по-своему честная деваха. Может, самому в себе кое-что отбросить, и тогда с Зинкой будет легко и просто?» Думал он так, а где-то рядом и ответ просвечивался: «Нет. Скучно было бы. Ой, скучно. Надоело бы. Сбежал бы...»
      И вот ведь чертовщина! Если «она» слишком правиль-ная, железная в суждениях, то вроде и неинтересна, хотя собою хороша. А вот если загадочная, непонятная, а в сущ-ности за нос водит... О! Тогда другое дело! Тогда - стра-на неведомая. Заманивает, засасывает - узнать хочет-ся, что же там все-таки?! Но ведь и это рано или поздно проясняется. Игра эта, в сущности, «фалчь», как говорил толстовский Ерошка. А меж тем, пока ты эту игру раз-гадаешь, глядь, у «нее» уж коготки показались, а сам ты как карась в «мордушку» залез, и обратного хода нет. Так как же быть-то? Если у нее интерес только; к тебе, а ты равнодушен, значит, тебе нужен другой человек. Если же только ты втюрился, а она - нет, то... Хорошо, если Гона добрая. А вдруг нет? Значит, будет играть тобой, как v кошка мышкой, из чисто спортивного Интереса... Играть! | Это любовью-то?
     | Размышляя таким образом, Петр приготовил кофе, и разговор с Зинаидой пошел в обыкновенном житейском | плане - о родителях, дедушках-бабушках, родных краях, { где такая красивая природа. В связи с этим Петру вспоми-I налось что-нибудь смешное, а Зинке, наоборот, что-то тя-| желое и трагическое. Отца-пограничника в войну убили японские провокаторы. Он был офицером, и Зинка росла среди военного люда. Ее няньками были сержанты и стар- шины. Мать после смерти мужа без конца болеет, живет там же, где отец похоронен, и уезжать никуда не хочет. Рассказывала она обо всем этом несколько монотонно, а 1в голосе часто набухали слезы.
     Петя сам хлебнул в жизни горького и умел сочувствовать другим, но нытье ему никогда не нравилось, особенно чрезмерное. Вообще, странно было, что у Зинки, такой крепкой физически, и вдруг такая внутренняя слабость. Впрочем, женщина есть женщина. Если Зинку растормошить как-нибудь, то, может, обнаружится в ней что-нибудь интересное.
     Словно угадав его мысли, Зинка вдруг переменилась. Будто напрочь забыв то, о чем только Что говорила, хохотнув, рассказала анекдот, затем другой и окончательно развеселилась.
     - Л Сонька-то, знаешь, Петик, за летчика замуж намылилась. Правда, он импотент. Зато денег - куры не клюют!
     - Как это?.. У нее же из пехотного жених. Курсант... А откуда ты знаешь такие подробности про летчика?
     - Ха-ха! Ведь он у нее не первый. Бабы, Петик, все знают...
     - Так что же она, из-за денег?
     - Х-ха! Знаешь нынче как? Без сотняшки ты букашка, а с сотняшкой - кавалер!
     - Н-ну, ты что-то не то говоришь, Зина, - произнес Петр упавшим голосом. - Это, как говорится, рассуждения одноклеточных.
     - Ой-ой, Петик! Это на словах только - не в деньгах счастье. .. А посмотри, что делается? Все хотят дипломы иметь. У иных уж песок сыплется, а они заочно учатся. А для чего? Зарплату прибавят - вот для чего. Пенсия будет выше. А всякие ученые что творят, сволочи! Взятки, подарки... Чтоб защититься да пролезть к кормушке пожирнее. А уж как до кормушки дотянутся, так всеми зубами вопьются в нее, з-заразы, не оттянешь! Скорее голова оторвется, как у клеща...
     - Ну, ты даешь, Зина! И где успела пронаблюдать все это?
     - Ха-ха! Сами ученые про то говорят. Я тут... Один хмырь ученый ко мне мылился... Сам признавался: «Зарплата ма-а-ленькая, вот и стара-аемся остепениться...»
     - Ну, не все ж так-то, Зина.
     - Ну, если б все! Тогда бы что было? Тогда бы вообще... Кто умный, тот умом берет, золотыми руками, вот как ты, талантом. А у кого тут не хватает, - Зинка яростно . покрутила пальцем у виска, - те только и выезжают на взятках, да на шпаргалках, да на подхалимстве... З-заразы! Я, например, заочно поступила в институт. Тоже, Петик, по знакомству, если честно. Так ты думаешь, буду учительствовать? Еще чего! Зарплатишка учителям сам знаешь какая. Да и педагог из меня... Мне со взрослыми работать нравится. Диплом будет, и ладно...
     Ох, Зинка, Зинка... И все же в ее словах, наверное, и правда была. И сам Петя слышал: там и тут взятки берут. Даже вынуждают давать всеми правдами и неправдами. И ученые есть всякие. Тем не менее, как уверяют знатоки, наука многократно окупает себя. Окупает и множество липовых ученых и прилипал всяких. Это ж наука! А все эти клопы, тараканы и вошки - просто издержки производства, пыль на большой дороге.
     Так-то оно так. Но, может, все же лучше без клопов и вошек? Дурной пример заразителен. Под гору катиться легче. А кого наказывать потом? По теории надо бы того подлеца, который начал первым и пример дурной подал. Но как ты теперь докажешь, кто первый?
     Вот если бы так как-нибудь рассуждала Зинка, то, может, интересно было бы послушать. А то ругает все подряд, и только. С ножом на танк идет.
     Пете все скучнее становилось, но он старался не подавать виду, чтоб не обидеть гостью. Все спрашивал, спрашивал что-нибудь.
     - ...А вот девочка... В книжном магазине... Хрупкая такая, светленькая, изящная... Вы с ней, Зина, кажется, дружите? Я вместе вас видел...
     Зинка поняла, о ком речь, махнула рукой:
     - А-а, Верка. У нее глисты.
     Петя чуть за голову не схватился. Все! Не мог он больше. Как-то надо было кончать это свидание. Но как? Врать п сочинять он не умел. А просто так прервать разговор не мог.
     В дверях показалась кудрявая голова Ашота:
     - Прошу прощения, Петик. Тебя к телефону.
     - Слушай! - сказал сочувственно Ашот, когда Петя вышел. - Как можно столько разговаривать с ней? О чем? Она не дэвушка, поверь мне. Понимаешь?
     Петя, слава богу, и сам сообразил уже. Но что делать? Пожать плечами и развести руками?
     - Скажи ей, что директор тебя вызывает, - посоветовал Годиани.
     - Какой директор?!
     - Директор производственных мастерских! Разве трудно понять?
     Вернувшись в свой угол, Петя с деланной виноватостью произнес:
     - Директор вызывает...
     - Ну, иди! - равнодушно сказала Зинка, и лицо ее мигом померкло. - Мне тоже пора: нам с Сонькой еще стирка предстоит, уборка. Кому выходной, а кому... Свое белье и хозяйское. Хозяйка, стерва, опять на аборте лежит...
     - Да-а... Хм... Нам ведь по пути, Зина?
     - Ну да! До гастронома...
     Дорогой Зинка опять жаловалась на жизнь и бранила кого-то. А Лучину сказала:
     - Вообще ты, Петя, путевый парень. Только росточек тебя подвел. Был бы повыше росточком...-
     Расставшись с Зинкой на углу гастронома, Петя и впрямь рванул было в сторону производственных мастерских, но, опомнившись, смешался с прохожими, свернул к набережной и долго ходил, в одиночестве.
     .Потом Зинка забегала к Пете еще раза три и все жаловалась на всякую несправедливость. Однажды, одетая по самой последней моде, очень яркая и красивая, Зинка, как говорится, добила Петю окончательно.
     - Ну вот скажи, Петя, почему так? У других, как посмотришь, ни кожи ни рожи, а счастливые, мужья у них хорошие. Под каблуком, з-заразы, а тут... Ну, смотри} ведь все есть, все! - и Зинка, крутя бедрами, прошлась перед ним, показывая себя со всех сторон. - А не везет, понимаешь! Не везет, и все тут. А чем я хуже других?
     Петя, будь он «повыше росточком», наверное, пожалел бы Зинку, приласкал бы, комплиментов наговорил. Но раз уж он «не вышел» и Зинка сама ему сказала об этом, и прикасаться к ней он не имел права. Вот чертовщина какая! Но словами он все же подбодрил ее. Дескать, погоди, Зина, и ты оторвешь себе орла - будь здоров! По росту и все такое. Может, этот орел давно уже ищет такую девушку, да все не встретит тебя. И вообще, кто хочет, тот добьется, кто ищет, тот найдет .
     - Конечно, Петик, можно бы и замуж сходить, мо-ож-но бы... Но, понимаешь, не люблю, ненавижу мужчин глупее себя!
     «Да уж куда глупее», - чуть не сморозил вслух Петя.
     - А знаешь, Зина, некоторым мужчинам нравятся женщины... Как бы это сказать... Наивные, чуточку глуповатые... В таких будто бы есть поэзия какая-то...
     - Ах, вам все до-обреньких надо? Добреньких дурочек? Нет уж! Любишь кататься, люби и саночки возить, пеленки стирать. Терпеть не могу! И баб, которые мужей поглупее выбирают, тоже терпеть не могу. З-заразы!
     Это была их последняя встреча...
     Соньку Лобову Петя тоже имел в виду как возможную свою подружку. Она и ростом подходила, да и Зинке была полной противоположностью: мягкий характер, кошачья ласковость в обращении с мужчинами, хиханьки по поводу и без повода. Но себе на уме.
     У Лучина с ней даже до поцелуев дело уже доходило, но тут Зинка со своим известием: «Сонька замуж намылилась, за летчика...» И пока Петя соображал, как это могло произойти, пока с Зинкой встречался, Сонька и впрямь выскочила. Только не за летчика и не за курсанта из пехотного, а за лейтенанта из прошлогоднего выпуска.
     Значит, Сонька с Петиком дружила просто так, на всякий случай? Он был у нее, так сказать, в запасе. Жених запаса. А теперь стал женихом в отставке. С нее, наверное, как с гуся вода, а ему что-то очень тоскливо сделалось. Опять «стержня» в душе не осталось...
     После Соньки у Лучина была вожатая Тамара из Дома пионеров. Там он оформлял наглядную агитацию. Она похвалила его работы: «Все ребята у тебя как живые. Даже характер ребячий виден!» Петя не стал ей признаваться, что именно пацаны да зверушки у него лучше всего получаются.
     Тамара, видимо, по роду деятельности оказалась занудной моралисткой - спасу нет! Всякую его фразу подчищала и подправляла так, что от прежнего смысла оставались только ножки да рожки. Была она старше и, наверное, сразу же решила взнуздать Петика, как жеребенка. Ему бы взбрыкнуть, свой характер показать, а он помалкивал. По суждениям Тамары выходило, что все мужчины такие-сякие, негодники. Раньше мужчины были рыцарями, а теперь от безделья да от водки выродились, деградировали. Петю, правда, еще можно спасти, если он в хорошие руки попадет... И еще при всяком удобном случае напоминала, что она очень и очень тонкая натура и с ней нужно обходиться по-особому.
     Она, по ее словам, предпочитала европейскую культуру поведения и считала, что лучше до замужества во всех отношениях проверить мужчину, чем наобум выскочить за него. Поэтому Петя выдержал с ней и «постельный режим», но оценку за это получил нулевую: «Никаких моих тонкостей ты распознать-почувствовать не сумел!» И с первым мужем она разошлась из-за этого непонимания тонкостей. А в чем они заключались - черт его знает. Ну, намекнула хотя бы, подтолкнула бы - так нет! Сам доходи до всего. И вообще, разве можно читать мораль мужчине во время интима? Ничего себе - тонкости!
     Короче говоря, на Тамаре он тоже поставил большой крест...
     Когда Лучину исполнилось двадцать пять, для него наступила пора жестокого самоанализа. Он и раньше был склонен к этому, а тут еще Миша Розин «дровец подбросил»: дескать, у каждого человека есть свой комплекс неполноценности, каждый с каким-нибудь изъяном. Один слишком много значения придает пустякам. Другой кого-то необоснованно преследует или боится. Третий - женоненавистник или, наоборот, сексуальный маньяк. Вот такая информация к размышлению...
     По Розину выходило, что нормальных людей вообще нет. А гениальность какого-то индивидуума - это самый главный признак ненормальности. Большой поэт потому и большой, что он неполноценен во многих других своих качествах. Высокоумные политики, талантливые полководцы тоже имеют свой соответствующий «комплекс». Спекулянты, жулики, взяточники, шкурники, карьеристы - опять-таки! - результат врожденной неполноценности. И в этом, якобы, никто не виноват...
     Конечно, все не без греха, но об этом было известно еще за тысячи лет до открытия «комплексов». Сколько люден, столько и характеров. И вот - нате вам! Та же фи-гушка, только в другой обертке - в научной. И пошли, и пошли трепаться по этому поводу. Мы, дескать, современно мыслим! Мы - умы, а вы - увы!
     Нет, не желал Петя жить чужим умом. Скучно, неинтересно. А ведь многие живут, да еще как! Всюду действуют по чужим шпаргалкам, по указкам. Да еще орут во все горло! Прав был Павел Никифорович: в пустых бочках больше звону. Одним словом, чепуха. Ему, Петру Лучину, пора пришла обзаводиться семьей, но ведь без пары ее не создашь, семью-то. Искать надо...
     Искать... Так ведь ищут. Мужчины - прекрасных женщин, а женщины - необыкновенных мужчин. А для чего? Для семьи, для детей. И как ни крути, а выходит, что все эти поиски для того, чтобы жизнь человеческая продолжалась наилучшим образом...
     В последнее время к Нехлебову вместе с его теперешней невестой частенько заходят в мастерскую две ее подруги - Надя и Вера. Все трое работают в музучилище. В их честь Нехлебов всегда устраивает маленький ужин с выпивкой. И Петю приглашает: ведь они холостяки пока.
     Ну а рая г;а ужином вино бывает, то и песни найдутся. И как поют гостьи, как, поют! Три чудных женских голоса И один нехлебовский - заслушаешься. Вот такие ужины и сдружили всех пятерых.
     Вообще-то Петя у Нехлебова давно стал уж своим человеком. Отношения у них самые сердечные. Ну а сейчас, когда к нему заходят такие славные женщины, Петю так и тянет в их компанию. И еще радует то, что Ашота девушки сразу «отшили» от себя. Теперь он их даже стесняется. Это Ашот-то!
     Однако в личных делах у Пети, как прежде, нет пока определенности. И муторно иногда бывает. И если бы не любимая работа, не разговоры от души у Нехлебова, то, наверное, и вовсе тошно было бы. Нужны они, разговоры-то, нужны. Откровенные, правдивые. Везде и всюду, а не только в закутках да «под одеялом». И хорошо, если бы почаще доводилась слышать умных и откровенных людей. Может, в былые времена для того и пастыри были, чтобы не только утешать да светлую загробную жизнь обещать, по и - просвещать, наставлять, делать человека человеком.
     Конечно, другие времена, другие песни, другие наставники. Нынче вон попами-то иногда называют партработ- пиков. В шутку, конечно, но и вправду тоже. Ведь те и другие, по сутн, духовные наставники. Только нынешние-то наставники или забыли совсем про душу, или не кумекают в иен ни шиша. Вместо умных да сердечных проповедей только и делают, что выколачивают душу. Показатели выкола-чизают, проценты, план. И уж какая тут сердечность да задушевность?! Сплошное унижение человеческого достоинства. Выговоры, наказания, запугивания, угрозы... И все «во имя светлого будущего». Ох, не то что-то, ребята, не то!.. Нельзя же хорошие идеи такими дурными средствами в жизнь претворять. Иначе и самые прекрасные замыслы будут испохаблены. Да еще если врать так, как врут нынче с трибун. Какие мы хорошие! Какие достижения! Какое мудрое руководство у нас!.. Пацаны, и те уже смеются.
     Думает вот так Петя, печалится, сознает, что много-много не знает из того, что в верхах деется, и, глядь, дураком себя назовет. Ну не дурак ли?! Ему бы о себе, о личной жизни побольше подумать - о том, как семьей обзавестись, и все такое прочее. А его опять и опять вон куда заносит! Да его ли только?
     Теперь Нехлебов все чаще приглашает к себе Лучина в помощники. Затеет какую-нибудь важную работу и позовет. Советоваться с ним чаще стал, хвалить Петра за свою, коронную тему в живописи. А свое у Лучина - это ребячьи портреты или жанровые сценки с ребятами. Одна из его работ была даже на областной выставке: два школьника с ранцами за спиной идут сквозь сентябрьский парк. Высоко над головой пламенеют кроны берез, осин, тополей. Сквозь них просвечивает ясное-ясное небо. Листва, как рой разноцветных бабочек, кружится в воздухе. На тропинке, по которой идут, полуобнявшись, два друга, листвы по колено. Она сухая и легкая. Друзья поддевают ее носками ботинок, и она фонтаном взметывается вверх. Весело, отрадно, солнечно...
     Нехлебов советует Петру ехать учиться: упорство есть, голова шурупит, рука твердая, кисть уверенная. Да и стихи пишет, а это не фунт изюму...
     Сегодня они хлопочут вокруг огромного сварного скелета. Нехлебов исполняет заказ для сельхозвыставки. А Миша, Ашот, охотовед Байков - товарищ Нехлебова по охоте - и Гошка-форматор сидят в углу на двух ветхих диванах, стоящих буквой «г», и тихо-мирно беседуют. В данном случае обсуждают причины происхождения всякой хитрости. В том числе - женской. Петя краем уха ловит их разговор и заранее уверен, что вряд ли они откроют что-нибудь новое, как нет ничего нового и с «комплкесами неполноценности». Нехлебов тоже слышит, о чем они говорят, и меж делом бросает:
     - Всякой хитрости было бы меньше, если бы меньше было всякой несправедливости.
     Да, да. Вот и по отношению к женщинам... А как же. В былые времена и законы, и религия, и сами мужчины ставили женщин в несправедливое, унизительное положение. Покупали, продавали, били, гоняли, не допускали к важным делам... Как же тут не будешь хитрить?! За тысячелетия они накопили такой опыт, такое в себе, что и сами иной раз не знают, откуда что берется. И ничего не поделаешь, за все надо расплачиваться. Сами мужики виноваты, сами.
     - А когда был матриархат, тогда кто хитрил? Или тогда все справедливо было?
     Вопрос этот задал Петя, и он рассмешил всех. А Нехлебов добавил:
     - Вон у Миши матриархат и - полный порядок... А вообще-то, ребята, чего вы в глубь веков обращаетесь? Посмотрите на начальство и подчиненных. Кто хитрит и почему хитрит? И зачем хитрит?
     - Начальство, конэчно... - раздумчиво и неопределенно произносит Ашот, - но женщина... Нынешний женщина, как тот джинн, который вылез из бутылка. Сам не знает, что делать со своей свободой.
     - Матриархат будет, - констатирует Гошка-форматор, человек громадный, краснолицый, с бычьими глазами и всегда немного подшофе.
     - Матриарха-ат?! Ныкогда не будет матриархат! Ны-когда! - заводится Ашот и даже грозит пальцем. - Природа миллион лет трудился, старался, чтоб мужчина сильный был, понимаешь. А теперь что? Надо переделывать? Назад топать? Ныкогда не будет матриархат!
     - Это у вас на Кавказе не будет, - подначивает Гошка.
     - Как так? Что говоришь?
     - А так, что вы там больше своих баб обижаете. Был я там па курорте. Женщины вкалывают, а мужики - во-от с такими будками - по киоскам сидят, от жиру лоснятся. Бугаи.
     - А вы не обижаете своих? Нэт?!
      - У нас баба дольше живет, чем мужик. Вот и делай вывод.
      - А вывод получается, что он у вас и раньше больше вашего работал. Закалился. Крепкий стал. - Ну, брат. На заезженных далеко не уедешь. Ты это брось.
      Гошка говорит ровным бубнящим голосом, даже с лен- цой. Тем не менее Ашота подзавел еще. - Я понымаю. Теперь больше голова надо работать. Мужчина, женщина - одинаково. Но мужчина всегда бу- дет мужчина! Понял ты?!
     - Братцы, братцы, - осаживает их, не оборачиваясь, Нехлебов. - Давайте без шуму. Уважительно, доказательно. У меня здесь всегда так было. А то что же получается...
      - Во-во, - соглашается Ашот. - А то Гоша, пони-маешь, повель, подвель... как это, Леша, называется? Подцель... машопка...
      - Муде к бороде, - подсказывает Гошка и машет рукой: мол, пусть будет так, если угодно, о чем спор? Меж тем уже начал говорить Миша. Когда поутих шум, все услышали, как сыпанул он, будто горох из мешка. Го-лoc чистый, щебетливый, слова откалиброваны. Не говорит, а играет словами, жонглирует, подбрасывает их в разные стороны и опять ловит, лепит одно к другому и - под нос вам, под самую нюхалку! И слушают Мишу. Внимательно слушают, хотя и не застревают его слова в душе, отска-кивают. Слушают, заранее зная, что в какой-то момент Нехлебов обязательно скажет: «Ну, Миша, опять ты под-вел муде к бороде...» А вообще-то Миша может и не дожидаться такого резюме. Может вовремя сорваться и убежать куда-нибудь по неотложным делам. Так он поступает всегда, когда чувствует, что аргументы вот-вот иссякнут.
     Л пома что Миша сыпал. Все вспомнил. И комплекс неполноценности, который по мере цивилизации все более массовым становится или, вернее сказать, более видимым, и .эмансипацию, с которой человечество страшно запоздало, и мужской атавизм в женщинах, и женский - в муж-чипах, и телепатию, и флюиды, и некий биологический генератор, посылающий через расстояния особые импульсы, и красоту как целесообразность в развитии живой природы, и зачатки умственной способности у животных, и будущее полное раскрепощение духа, и демографический взрыв, и застой, а то и деградацию у других, и французскую передовую любовь, и отсталую, совершенно непросвещенную нашу, и целесообразность кровосмешения в одних случаях и полную недопустимость в других. И еще многое-многое. И все это для того, чтобы объяснить теперешнее отношение полов.
     Видя, что Миша вот-вот сорвется и убежит, Гошка спешит спросить его:
     - Слушай, Миша. А что ты насчет хитрости кумекаешь? Мы же об этом говорили?
     Миша, как бы споткнувшись о вопрос, секунды две поморгал аспидно-темными глазами в птичьих веках, поправил очки и снисходительно промолвил:
     - Ну-ну, полагаю - это гибкость ума.
     - Какого ума?
     - Ну что - тебе объяснить, что такое ум?
     - Ум разный бывает.
     - Хм... И хитрость разная. Например, хитрость полководца, политического деятеля и...
     - И халтурщика - не одно и то же. Хох-хох-хох...
     - Глупости! - сквозь вспыхнувший смех и шум выкрикнул Миша и, как всегда в таких случаях, кинулся к раковине в углу, мыть руки. Вот помоет он pyifti и выдаст что-нибудь неотразимое. Но хитрости уже был вынесен приговор, причем со ссылкой на классиков. В чистом виде, без благородных целей, хитрость есть низшая форма умственной деятельности. Порочная черта. Но Миша, конечно, не согласен. Глядя на часы и отрицательно поматывая головой, он решительно выпорхнул за двери, что означало: «Сейчас некогда. Но придет время, я вас обязательно посрамлю!..»
     Кончилась эта посиделка тем, что Лшот сходил в свою половину и принес капроновый бочонок, в котором еще увесисто плескалась чача.
     А когда за городом лимонно-оранжевой полосой догорал погожий летний день, Гошка и Петя направились домой. Час назад прошел веселый дождь, оббил с тополей пух и пришлепал к земле, будто клочки ваты. Было свежо и духовито. А у Гошки с Петей было распрекрасное настроение.
     Гошку споить - все равно что пытаться убить медведя из рогатки. Всегда на ногах твердо стоит, и не поймешь, сколько выдул. Но сегодня Гошка спорил, что выпьет ковшик виноградной «бормотухи», а потом пройдет но одной половице туда и обратно. Выпил и прошел. А чача сказалась позже, и сказалась каким-то странным образом. Гошка шевелил пальцами, будто играл на невидимой гармошке, похохатывал, покручивал головой и «выступал» по всякому поводу с комментариями, чего прежде за ним не замечалось. Мало того: он то и дело приплясывал и на ходу, как говорится, сочинял припевки, вплетая сюда и присказки вроде: «Я начальник - ты дурак. Ты начальник - я дурак».
     - Я люблю блондинков! - шумел он минуту спустя, заметив в одном дворе светлую женскую головку.
     А пройдя еще немного, начал декламировать с завыванием, как доморощенный поэт. На этот раз его вдохновила идущая навстречу дама с очень пышной грудью и очень широкая снизу, отчего и похожа была на большой кувшин с двумя ручками.
     - Л-люблю я пышную природу. И на природе отдыхать... Вот умру я, умру-у-у, - бузовал он, сворачивая в темный тупиковый переулок, где стоял его деревянный домишко.
     Так и проводил его Петя до самого порога, где Гошка троекратно расцеловал его и пошутил напоследок:
     - С-сейчас приду домой и прикинусь трезвеньким,. Т-с-с.
     Потом Гошка начал приглашать его к себе, чтоб показать домочадцам. Вот, дескать, ха-ароший парень! На гитаре играет. Романсы поет.
     Что касается стихов, то Нехлебов преувеличивает. Петр-долго их не писал. Только вот недавно сочинил романс,, второй в жизни:


      Я вас люблю. Три этих слона
      Я повторю еще не раз.
      Я вас люблю, а вы - другого,
      Я тот, другой, - увы, не вас.

     И друг до друга далеко нам!
     Хоть рядом мы, как две волны.
     Каким судом, каким законом
     Мы так любить обречены?

     В плену загадочного круга,
     Где столько уст и столько рук,
     Когда же мы найдем друг друга,
     Мой милый друг, мой добрый друг?..


     Ну а музыку Надя с Верой придумали, они ж специалисты. Немного старомодно звучит, но ничего...
     Однажды, чуть- под хмельком возвращаясь домой, он незаметно- для себя оказался в микрорайоне, в котором жили Вера с Надей - в одном доме, в одном подъезде. Вера была матерью-одиночкой и все вздыхала по морячку из Владивостока. С Петей у них хорошие отношения, но любит она того, другого. А Надя замужняя, но тоже не очень-то счастлива в браке. Муж у нее ученый, и квартира хорошая, а вот детей за шесть лет они так и не завели. Наверное, разводиться будут. Да и чего ей держаться-то за пего? Подумаешь - ученый! Заочно сельхозинститут одолел и сразу же диссертацию изладил. Теперь аж докторскую шпарит. А ни дня не работал в сельском хозяйстве.
     Лучин к обеим подругам относится душевно. Для Веры и для Нади Петя сделал кой-какие красивые сувениры от души. И той и другой он готов был сказать много хороших слов, которые сейчас прямо-таки вертелись на языке. «Милая! - сказал бы он Вере. - Сколько можно вздыхать понапрасну? Все равно придется выходить за другого. А лучше меня ты не найдешь. И вообще, пусть тебя не тяготит, что есть ребенок. Разве же это плохо? Человек растет, это же прекрасно! Ведь он мог и не родиться - Вася-Василечек. А он вот есть, и все тут!»
     А Наде посоветовал бы выбросить своего ученого борова. Он ведь в Москву намылился. Не зря же ездит туда, связи налаживает, подарки раздаривает. Она ему в столице не нужна. «А мы с тобой, Наденька, нарожали бы взвод ребятишек! Это же всего лет за пятнадцать можно успеть. Я бы уж постарался... И вкалывал бы!»
     Перед знакомым домом он остановился и, прислонясь к молодому тополю, долго глядел вверх, стараясь определить, какое окно у Нади, какое у Веры. Потом уселся на скамейку под навесик, где от нечего делать пенсионеры в домино играют, и призадумался от подступившей грусти. Порой он поднимал глаза и усмехался. Вон за тем окном Вера одна коротает время, а за тем - Надя. А что-то метает ему подняться по лестнице и постучаться в одну из дверей.
     Теперь у него было то состояние духа, когда хочется побыть совершенно одному. И не в квартире, не на улице. не в городе, а где-нибудь «на берегу пустынных волн». И чтобы луна была. При лупе ночь кажется «торжественной и чудной». И хорошо думается. Первые такие ночи ему пришлось испытать еще в ребячестве, еще таком недалеком, как будто это было вчера. На «Байкале», в Журавлихе. Плотик там был. И вот ночью сидишь на этом плотике, и кажется тебе, что ты один, один во всей вселенной.
     И «атаман» Серега Былин вспомнился. Какие игры, какие сражения бывали! До чего славно было!.. Дядя Матвей сказывал, что Серега далеко пошел. Тимирязевку закончил и работает главным агрономом в совхозе. А всего-то на три года старше Пети.
     Домой он заявился поздно, и мать сделала ему выговор. И попросила его не шуметь: гости приехали, отдыхают...
     А в гости приехали дядя Мотя и Серега Былин. Приехали на областное совещание. Дядя Мотя как передовик животноводства, а Серега - как директор совхоза. Вообще-то Серега Былин мог остановиться и в гостинице. А он вот к землякам заехал, к Лучиным. И как вскоре оказалось, не без умысла...
     Петя спал на балконе. Город начинал шуметь рано, и он пробудился тоже чуть свет. А когда пошел умываться, то увидел, что Былин сидит за столом в его комнате, обложился бумагами и щелкает костяшками малюсеньких счетов - готовится к выступлению.
     - О-о-о! - воскликнул он, поднимаясь навстречу. - Вот ты какой стал! Мужик!.
     - А тебя и не узнать - усы...
     - Это я для солидности...
     Конечно, это был уже не тот Серега. Вполне представительный молодой мужчина, с крепким подбородком и гуцульскими усами. Широкий лоб, глаза не то серые, не то зеленоватые. А улыбка осталась прежней.
     - Сколько же мы не виделись, Сергей Павлович?
     - Да брось ты навеличивать. Давай как раньше... А не виделись лет пятнадцать, пожалуй.
     После обычных в таких случаях вопросов Былин сказал, что он еще посидит тут, пощелкает, посчитает. Потом - на совещание. А вечером у него с Петрухой будет разговор.
     И правда, когда другие, в том числе и дядя Мотя, после совещания пошли смотреть концерт, Былин поспешил к Лучииым. Пока Петя был на работе, он разговорился с Полиной Карповной. По-матерински она жаловалась на то, что беспокоило ее в поведении сына. Бескорыстный какой-то, простодырый, как в деревне говорили. Друзьям-знакомым чего только ни делает! И все за так. А ведь это же дорогая работа - художественная. Хорошо, правда, что мастерская у него своя. А попервости все дома мастерил, стук-бряк стоял такой, что соседи ворчали.
     Былин слушал и улыбался. Он и сам чего только не мастерил бывало!
     - Ой, что это я к тебе со своими заботами, - спохватилась Полина Карповна. - Как отец-то?
     - Да ничего еще... Жалуется, что материала на мебель не стало хорошего. Даже сосновые доски пошли не те.
     - Так ты как директор помог бы.
     - Придется. Тем более, что Дом культуры строить начали. Так отца-то придется ставить по столярной части. Бригада у него из стариков. Пока здание строится, они столярные работы справят.
     Так они говорили, сидя на кухне и попивая чай, пока Петр не пришел. И тут Былин прямо на пороге предложил ему должность художника в Доме культуры. Но прежде чтобы интерьер он отделал по первому разряду.
     - Не знаю, как ты, Петруха, а я считаю, что жилые дома, коровники, а тем более Дом культуры не должны быть типовыми, все на один манер. Нужны они хорошие и разные. Не думаю, что ты совсем городским стал. Тем более, что закваска у тебя наша, журавлихинская. Скучно не будет. И поддержка с моей стороны полная. Земляки до сих пор добром тебя поминают, вот и предстанешь перед ними...
     - Ну, ты прямо, как говорится, быка за рога.
     - А что тут плохого? За рога так за рога. Подумай!
     - Согласен.
     - На что согласен?
     - Подумать. Ты так уверенно говоришь, будто никто тебе не указ, все только по-твоему будет...
     - Ты хочешь сказать, что меня могут спять или наказать, если сделаю по-своему?
     - Да. У нас ведь тот прав, у кого больше прав, а не тот, кто правду говорит или по уму все делает. Вам ведь все с верхов указывают: как пахать-сеять, как за коровьи сиськи дергать.
     - Знаешь, Петр, я решил стоять на своем во всем. Делать так, как нам на месте видится. А на выговоры, на накачки мне плевать. Ниже агронома не сбросят. Будем бороться!
     - Ну, и на что же ты нацелился, Сергей Павлович?
     - На дело, Петруха.На де-ло, а не на игру в дело.
     Дальше - больше. Видя в Лучине понимающего человека, Былин начал выкладывать перед ним все, что наболело. Наболело не только за пять лет, пока оп агрономом работал, но и за все годы сознательной жизни в Журавлихе. И то ля излагал он так, то ли впрямь такие дела были, по многое Лучину казалось прямо-таки нелепым, если не сказать вредительским. Да и сам Былин восклицал: «Все можно довести до абсурда! Все. И не надо никакой агрессии со стороны. Сами развалимся. Бери нас голыми руками...»
     - Ведь как мы Америку догоняли?! - почти шумел уже Былин. - Деньжищ вбухали, скупили у людей ckoi, на бойни согнали. Там не справляются. Скот стоит под открытым небом, голодает, тощает, гибнет... Мы же, Петруха, срубили сук, на котором сидели! Ведь эта скотинка-то давала, как становится известно, почти половину всего молока и мяса! А государство не тратило на нее ни копейки. Ведь вся скотинка стояла по личным дворам и не требовала у государства ни тракторов, ни комбайнов, ни автомобилей, ни удобрений, ни горючего, ни запчастей, ни ремонтной базы, пи специалистов, ни «мудрого руководства». Хозяин сам управлялся с ней, меж делом... А что теперь имеем? Имеем страшно убыточное животноводство. Имеем громадный недостаток в этой продукции. И это еще не все... А что с землей сделали?!
     Много страшного и нелепого поведал Былин. В том числе и то, как отчеты делаются, как врут па всех уровнях, как руководящие кадры подбираются.
     Но в конце концов Былин опять вернулся к Дому культуры и вообще - к культуре.
     - Знал бы ты, как с нами разговаривают, когда на ковер вызывают или па совещаниях!.. Разве это культурные люди? Избиение. Экзекуция. Называется - учат, мозги справляют. А на деле и мозги и душу вышибают... Гм... Руководящая роль, роль.. И все время возрастает эта роль. Да ты сначала авторитет заслужи! Вот тогда и роль будет!
     Былин стоял на том, что если ты сельский интеллигент, то должен и культуру являть и умножать. В городе, мол, при желании каждый может и в театр сходить, и в филармонию, и в концертный зал, и в кино. И деятели культуры тут проживают. А что в селе? В. ином селе - шаром покати. Вот потому-то и надо направлять туда отборных, высокообразованных, несущих культуру, а не просто с дипломом в кармане. Дипломами нынче хоть пруд пруди. Но где же деятели, где личности? И если уж в науке халтура, в образовании халтура, то, милые мои, куда «котимся», как говорят мои земляки.
     Что касается Петра Лучина, то Былин хотел бы видеть в нем именно деятеля культуры. «Зарплатишка у сельских культработников сейчас, правда, махонькая. Но я сделаю все, чтобы с этой стороны ты был обеспечен. А что? При отделке Дома культуры тебе, Петя, расценки как художнику. Деньги хорошие. Потом возглавишь и сам Дом культуры. По совместительству и ребятишек будешь учить живописи, спектакли готовить с ними. Ведь любил же ты это, Лучин, до самозабвения. Я же помню. И все помнят. Так вот тебе и карты в руки, Петр Пантелеевич!
     Подумай, с ответом не спеши, но я жду тебя в Журавлихе! Жду и надеюсь!..»

          

   Произведение публиковалось в:
   Деревенская родня. Сборник рассказов и повестей. – Хабаровское книжное издательство. Хабаровск, 1992.