Странники
Ночую я в колхозной гостинице, а кормлюсь в колхозной столовой. Это совсем недорого, и колхозникам, казалось бы, прямой расчет ходить в столовую, но бывают тут только интернатовцы, одиночки да приезжие вроде меня.
В это утро на завтрак я припоздал. Все постояльць уже наелись и разошлись, и мне казалось, что только я сижу и задерживаю столовских. Я торопился, но компот был горячий...
После шумных интернатовцев, после топанья, звяканья ложек и тарелок в столовой наступила какая-то сиротливая тишина, как в доме, где была большая семья, а потом вдруг все разъехались. И вот в этой тишине неожиданно за моей спиной прозвучало очень общительно и домашне-свойски:
- Из города?
Оглядываюсь, чтобы убедиться, ко мне ли это относится. Ко мне.
За пустым, уже прибранным столом сидит человек с большими ребячьими ушами, радостно-теплыми глазами и личиком в многочисленных веселых складках. Чуть не захлебнувшись от неожиданности я ответил,, что да, приехал из города.
- На автобусе? - все так же весело и дружески спросил человек.
Я кивнул, допивая из стакана.
- Ая, слышь, сюда на моторе прикатил. По знакомству бесплатно приехал. В таксопарке у меня батя работает. Не родный, правда.
- На такси, значит?
- Ага, на моторе. «Волга» последнего образца. С шиком! Вот идет!
Многим, наверно, приходилось встречать непривычно общительных людей: одним обязательно надо что-то рассказать - хоть анекдотец, хоть прибаутку, чтобы себя показать, другие просто жить не могут без разговору, третьи свою корысть имеют. Но в этом человеке общительность была какая-то совсем детская: глядел он не просто дружески, а доверительно. Неловкости перед ним я не испытывал.
- Так, так... Ага! Во! Как раз, - продолжал он с веселой беззаботностью сытого котенка. - Ага. Точно... Есть!
И тут грянула знакомая мелодия - позывные последних известий. Оказывается, на шее у моего собеседника висел малюсенький транзистор в блестящем кожаном чехольчике.
Заметив мое внимание, он пояснил: - «Эра-М-2». И тут же назвал номер модели и цену. И поспешно, вРоде боясь, что я невыгодно подумаю о нем, стал рассказывать, что прежде у него была «Спидола» ВЭФ-12 хорошая. Но «Спидола» тяжелая, да и антенну выпускать надо. И он ее продал - как раз деньги были нужны, а купил вот этот приемничек. Без музыки ску|» но. Привык.
Я пошел одеваться, и он пошел. Я спешил, и он не отставал, да еще успевал рассказывать и все ласково поглядывал на меня.
...Бывали у него и большие стационарные радиоприемники - он опять назвал несколько марок и моделей - и сейчас дома есть кое-что, но все они скоро устареют, забьют их телевизоры и вот эти крошечные «мик-ро».
А «микро» меж тем продолжало передавать известия.
- Не... Это я уже слышал, - сказал он, приглушая передачу.
Вместе мы вышли из столовой и дошли до развилки дороги. Мне надо было в контору, ему - на свиноферму. Пока шли, он, как мальчишка, попинывал громадными тупоносыми валенками лошадиные котяшки и, конечно, опять рассказывал о себе.
...Сюда приехал недавно. Порядки тут тоже не шибко хорошие. Кое-кого следовало бы через газету протащить. Работает на свиноферме кочегаром. Котел там марки такой-то, а надо бы сменить его на марку такую-то, и вентиля поставить другие, марки такой-то. И кормозапарник - марка такая-то - следовало бы давно уж заменить на более мощный - марки такой-то, и тогда бы каждая свинья по уши была в теплом пойле. Женат. Двое детей. Но семейная жизнь не очень ладится, жена пока в Свердловской области проживает. Если, говорит, не дадут тебе хорошую квартиру, я к тебе не приеду, один мыкайся. И сам он раньше работал в Свердловской же области на секретном заводе, а цех был вредный, поэтому дополнительный паек давали по норме такой-то. А в самое последнее время работал в леспромхозе, но директор тамошний непорядочным оказался, дачу построил на казенный счет.
Мы разошлись. Он пошел на свою работу, я - на свою.
В конторе мне пришлось посмотреть годовые отчеты колхоза, побеседовать с главным экономистом, секретарем парткома и самим председателем. И все это время я почему-то не мог отделаться от мысли о новом знакомом. Это, наверно, потому, что нечасто встречаются нам люди, которые и в зрелые годы сохраняют в себе что-то ребячье. Мне, признаться, они нравятся и всегда делается не по себе, если их обижают.
В конторе, между прочим, речь зашла и о переселенцах. Бухгалтер принес председателю выкладки о затратах на переселенцев. Здешний председатель - человек знаменитый, проработавший на одном месте много лет. Почти каждодневно сталкивался он с разным народом по всякой нужде и человеческую натуру изучил должно быть досконально. Оттого-то и странно было слышать, как этот человек, разводя в недоумении руками, с сожалением говорил: «Не понимаю. Ну чего еще не хватает людям?»
Речь шла о переселенцах из западных областей. Везли их через всю страну с удобствами. Иная семья целый вагон занимала. И все за государственный счет. По прибытии на место все домообзаведение - тоже за счет государства или колхоза. Выдаются внушительные ссуды. На станциях переселенцев встречают с оркестрами, митингуют, на легковых машинах развозят по селам. Словом, хлопочут, радеют, оказывают всяческое содействие. В пять, а то и в шесть тысяч рублей обходится государству иная семья. А там, глядишь, половина уже разбежалась. И опять хлопоты, тяжбы, разбирательства. С явных летунов ссуды, конечно, взыскивают, но должно не полностью, и много денег зазря пропадает.
При мне председатель разговаривал с переселенцем, который не успел еще обжиться-осмотреться, а уже на новое место засобирался. Это был темно-русый, здоровый, не очень разговорчивый и не часто смотревший на председателя. То ли был онЛчем-то озабочен, то ли обижен. Его несколько раз приглашали подсесть к столу председателя, но он оставался у порога, привалясь к косяку и держа в руках лохматую ушанку: «Нич-чо... Мы тут...»
Чем он был недоволен?
Все заключалось будто бы в том, что много лишнего наговорили про здешний колхоз. Конечно, хозяйство хорошее, и председатель хороший, и в нужде никто не живет, и, если работать как следует, жить можно припеваючи, и, само собой, нет у него ни к кому претензий. Но жить он тут не останется. Пусть вербовщики и специально отпечатанные газетки поменьше всякой пены пущают. Чего зазря писать? Колхоз как колхоз. Есть и на западе такие. Вот в ранешних брошюрах говорилось,, какие трудности ожидают переселенца на новом месте, а теперь - ну никаких тебе трудностей. Одни удовольствия.
- Недоволен, значит, что без трудностей? Переселенец вздыхает и молчит.
- Дом у тебя есть, - снова начинает" председа тель. - В доме достаток. Ну? Школа-интернат. Автобусы ходят во все стороны. Все механизировано, ручных работ совсем мало. Ну? Чего еще? Лесу нет? Так будет лес. Вон какая роща растет. Старые пашни тоже частично лесом засеем. Ну? Подождать, конечно, надо.. А как же. Ну? Вот пруд собираемся строить на тыщу гектаров, карпов разводить будем. Вот тебе и рыбалка. Ну?
- Да нет уж, поеду.
- На западе ты не густо зарабатывал. Сам говорил: народу избыток, за хорошей работой в очередь стоят. Видишь, как оно получается. Где густо, а где пусто. Разве дело это - приехал, а теперь уезжать. Надо же гражданскую совесть иметь.
- Совесть я имею, - возразил переселенец. - А деньги оно еще не все для жизни.
Председатель молчит. Он и сам знает, что деньги еще не все. Он предлагает закурить, но переселенец отказывается - некурящий.
Председателю явно не хочется терять здорового, некурящего, да, видно, и непьющего человека. Но тот стоит на своем.
- Может ты места покрасивее ищешь? Переселенец глядит мимо и выше головы председателя:
- Да нет. Я уже поездил. В самых красивых местах побывал.
- Ну вот. Даже самые красивые места тебе не понравились. Впрочем... Броская красота - она быстрей надоедает. А ты вот присмотрись к нашим местам, приживись. Я ведь тоже из Курской области. А вот уже тридцать лет здесь. И год от году все больше привязываюсь. А? Понимаешь... Вот есть такие вот... Ну, сказать, бабенки. Этакая вроде серенькая сначала. Овсяночка такая. А потом, знаешь...
- Дело не в том, что красота чужая. Народ там не
по-нашенски держится.
- Как это не по-нашенски? - председатель как бы споткнулся. Он зашел было с лирической стороны, а тут на тебе. - Как это не по-нашенски? Советская власть, она, брат, для всех одна.
Переселенец опять вздохнул и, мучительно морщась» круто отвернулся в другой угол.
- В тайгу подамся. Не степной я человек. Когда агитировали, все про зверье непуганое говорили, про дикую природу, а тут такая же степь. Обжитая вся... - Он хотел что-то добавить, но вдруг поперхнулся, переступил с ноги на ногу и в пол уставился. Наверно, пожалел, что слишком разговорился.
Когда он ушел, председатель долго молчал, шевелил седыми бровями и густо дымил папиросой. Потом сказал:
- Обычно летают всякие плакальщики да жалобщики. Ничем не угодишь. А тут еще эти... как их... р-ро-мантики, вечные странники...
Пользуясь случаем, я сказал, что познакомился с человеком, который тоже переселенец. Живет в гостинице, а работает на свиноферме. И тоже какой-то вроде странный.
Но председатель, извиняясь, приложил руку к груди, позвонил в гараж, чтобы «волгу» к конторе подогнали, потому что опаздывает на бюро. Он успел сказать только, что знает этого человека, присматривается. Но сказал как-то безнадежно: дескать, поживем - увидим.
Он уехал, а я отправился на обед, размышляя о «странниках вечных» - о людях, поступки которых почему-то кажутся странными. Я давно живу на Амуре и всякий раз, когда бываю в селах, узнаю какие-нибудь свежие переселенческие истории. Вот приехал человек на новое место. Позади многие тысячи километров. Дали ему земельный надел, дом, корову, мелкую живность. Все есть, а живет словно без души. Надел зарос бурьяном. Дом не огорожен и не улажен. Скучно, тошно. Вот так же тяжело смотреть на молодое деревце, которое не прижилось и засыхает на корню. Рано или поздно такой дом однажды опустеет. Но вот в этот же дом дру-гая семья въехала. И он ожил. Приветливо светятся окна, стены поштукатурены и выбелены, а то и шелевкой обшиты и покрашены ярко. Штакетник, воротца, летняя кухонька, огород со всякой всячиной. Крыжовник, малина, смородина, клубника, да еще ульи откуда-то взялись. А в сущности, живет тут такой же человек, как и тот, что уехал. Физически даже послабее. Просто душа другая, голова другая. И на колхозной работе он не последний. Люди, уважающие труд, говорят почтительно: «хозяин». Но есть и такие, которые говорят «куркуль». Это демагоги, и не будем о них... Во все времена славен был человек, который много трудился, любил и по мере сил украшал землю.
Известны и такие истории, когда переселенец не прижился, уехал, а потом опять пишет, хочет вернуться. И ему разрешают, и думаю, что правильно делают. Так что чуть ли не в каждом колхозе есть дважды переселенцы.
Ну, а тот, с которым председатель говорил, ведь тоже, наверно, по-своему прав. Ему обещали дикую тайгу с непуганым зверьем. А привезли в обжитую степь. Вот он и хочет исправить ошибку - поехать в здешнюю тайгу. Тайги тут море. Только она севернее.
Может, я и еще поразмышлял бы в таком духе, но заметил, что у столовой, ежась от мороза, стоит мой знакомый. Оказывается, поджидает меня. Я удивился и даже несколько растрогался.
За обедом и потом, когда мы возвращались с обеда, узнал я, что зовут его Гриша Мамаев и что родом он отсюда, с Амура. Отец не родной, мать женщина характерная, шумливая и выпить не дура. В войну он сбежал из дому. Поймали, воспитывали в колонии, железнодорожную специальность «привили», и потом работал он почти на всех марках паровозов и тепловозов (и тут же назвал марки всех этих машин, их технико-экономические показатели). Свою худобу объяснил тем, что работал на вредных работах. А вообще-то и не в коня овес. Другие вон какие ряшки наели, а он все худой.
На нем был серо-зеленый почти до колен и очень просторный ватник, ватные же брюки и большие, подшитые автомобильной покрышкой валенки.
Стояли трескучие морозы, и, когда мы выходили из столовой, клубами валил пар, а сверху, из-под карниза, на голову сыпались хлопья куржака. Сразу же начинало пощипывать нос и уши. Я поднял воротник, он опустил уши своей серой солдатской шапки, втянул голову так, что один нос остался, застегнулся, и на животе сквозь ватник яснее проступил бугорок, под которым прятался играющий транзистор. Так он и уходил от столовой - с играющим на л&гооте радиоприемничком, который, казалось, согревал его в этот Лютый мороз.
Как-то так получалось, что раньше или позже приходил я в столовую, он оказывался непременно там.
Вот мы опять идем по улице. Вечереет, и мороз усилился до того, что мутно-белесая мгла затопила всю деревню, и дальше нескольких метров ничего не видно. Давно не было таких стуж, дышать нечем. На животе у Гриши опять играет транзистор, а он, борясь с морозом, рассказывает, что одно время работал на Кавказской железной дороге, на паровозе марка и номер такие-то. Есть там гора с фуникулером. Р-раз - и поднялся на высоту такую-то над уровнем моря. Вообще можно бы жить, да больно уж жарко и все там обжито, обсижено, как мухами, кто как приспосабливается. И шибко уж одиноко он там себя чувствовал, Как неродной, как чужой совсем. И когда стали сокращать паровозы и переходить на тепловозную тягу, поехал он на завод - тот самый, где есть вредный цех и доппаек дают по норме такой-то.
- В кино пойдете? - спросил он, когда мы подошли к развилке улиц.
- Надо сходить.
- И я пойду. «Бомбей в объятиях ночи». Хорошая картина про волчьи законы капитала. В леспромхозе два раза видел.
Шли мы с ужина. Рабочий день кончился, так что до гостиницы и его общежития, которые были в одном здании, дошли вместе.
Я все ждал, когда он пожалуется, он ведь знал, что я от газеты, но он не жаловался, все о себе рассказывал, и все так получалось, что жизнь его накрепко с техникой связана, марки и номера которой он упоминал то и дело.
- Если, как переселенцу, не дадут квартиру, то, конечно, придется пятки смазывать, - вдруг сказал он. - Жена не поедет. Она такая.
Я поспешил его успокоить. Мол, в здешнем колхозе, если человек работает, в кусты не глядит, обязательно квартиру дадут, помогут устроиться. Колхоз богатый, председатель опытный.
Тут он пояснил, что других переселенцев как бы навербовали сюда, а он-то самостийно заявился. Но все равно обязаны оформить как переселенца. Какая им разница? Хотя оно, конечно, интересно получается: на родину вернулся, а переселенец.
— Слышь, а у меня случай был. Ох и директор попался! В одном южном совхозе дело было.
— Вы и в совхозе работали?
— Было. С полгода жил в кошаре. Пол там, правда, не глиняный был, а из чурочек. Но все равно животной пахло. Да и зараза от овец могла остаться, для людей опасная. Бруцеллез называется. Как ее... ага! Бруцелла мелитензис. Как микроб вроде. Зато ребятишкам раздолье было. Прямо в квартире футбол гоняли. А я одно-ва так мопед обкатывал в квартире. Погода плохая была.
— Ну и что же? — спрашиваю.
— Да что. Терпел-терпел и понес директору заявление. А он не реагирует. Потерпи, говорит. А я пригрозил — как раз из министерства человек был — лично, мол, пожалуюсь. Иди, говорит, жалуйся, на то у тебя права имеются. Я вышел, а он струсил и к тому человеку секретаршу погнал с наставлениями. В гостинице жил тот начальник... Х-х-хе! Директор думал, я пешком. А я на мотике — «Рига-3-Л»1 Пока секретарша на своих каблучках топала, а я уже там был и все выложил. Вежливо, конечно... Э-эх, и попало директору!
Он, очень довольный, засмеялся и закашлялся от морозу. Потом пригласил меня посмотреть, как живет.
Жил он в комнате на две кровати. Одна была не занята, другая принадлежала ему. Было грязно, пахло нестираным бельем, на простынях виднелись следы копоти и мазута. Да и сейчас он уселся на свою кровать, не раздевшись, хотя было довольно тепло. Сразу же, расстегнув ватник, выпростал радиоприемничек, на-ощупь поймал нужную волну. Надо отдать должное: он почти всегда ловил музыку, и очень хорошую. Должно •быть, знал, где, в какой час и на какой волне ее транслируют.
Я пригласил его к себе на домашний чай, который, конечно, погуще и поароматнее столовского. Он пошел и пил чай тоже не раздеваясь. Пока сидел у меня, мне все казалось, что это пожаловал беглый фезеушник из времен моей юности. Среди тогдашних моих приятелей были такие чумазики.
Потом мы отправились в кино. Дорогой нам встретился председатель и глянул с недоумением, — наверно, подумал, что переселенец таскается за мой и плачется, а я слушаю и, чего доброго, приму всерьез и «отражу» в газете.
В фойе Дома культуры я остановился поговорить со знакомым агрономом, а мой спутник постоял-постоял и отошел куда-то. Потом, когда я выбрал себе место в задних рядах, он сразу же возник за моим плечом. И пока не началось кино, громко, на весь зал, играл его транзистор, а сам он, обозревая картины, украшавшие стены, высказывал критические суждения: «Не... Души нет... Реальности нету».
Когда стали крутить журнал, где показывали крупные боевые учения, он в затылок мне пояснял насчет мощности танковых моторов, скоростей современных самолетов и разрушительных сил атома.
Пленка была старая, часто рвалась, и, пока устраняли помехи, он включал «микро». Лилась музыка, и это никого не раздражало, а было даже как-то кстати.
После сеанса я приотстал с тем же агрономом, которого повстречал в фойе, а потом рассчитывал пройтись в одиночестве. Но едва вышел на улицу, как из-за колонны вывернул Гриша. Он стал радостно рассказывать про другой хороший фильм. До ею дверей мы дошли вместе. Он опять пригласил меня зайти, в картишки сгонять, но я отказался и пожелал ему спокойной ночи. Он ответил тем же.
Поднимаясь к себе на второй этаж, я продолжал думать о нем. И пока не заснул, мне почему-то все вспоминался он как фезеушник из прошлого. Но ему-то было уж за сорок. Уже пожил, да видно, все не хватало ему человеческого тепла, не хватало товарищей, которые бы отнеслись к нему как к равному. Председатель принял его в колхоз скрепя сердце, с испытательным сроком. Куда интереснее было бы принять семью с двумя-тремя работниками. Наконец, и физически крепкие люди были нужнее, чем мой знакомый. Колхозники-старожилы тоже, вряд ли, возлагали на него большие надежды. Он был слабак, да еще чудаковатый. В кочегарку на свиноферме его направили лишь на том основании, что кочегарил когда-то на паровозах. У таких, как Гриша Мамаев, наверно, редко спрашивают, какую работу они хотели бы. Скорее, им дают что подвернется, да еще с испытательным сроком. И, конечно, человек в таком положении чувствует неудовлетворенность. У Гриши это тоже было, только на показ не выставлялось. Он просто давал понять, какой он технически грамотный и знающий человек. А уж вы судите сами, чего он стоит.
Люди, похожие на Гришу, встречались мне и в других местах, — между прочим, и в городе тоже. Одних не устраивает работа, других — местность, третьих не так встретили, не так с ними обошлись. И все они хотели бы, чтобы их поняли, — душу поняли и оценили. И в этом, видно, что-то есть. Иначе почему же они странствуют?
Гриша вот в колхоз приехал сам, его не агитировали и с оркестром не встречали. Сам. И это должны были оценить. Но, кажется, не оценили.
Назавтра я уезжал, меня ждала попутная машина. ., Как раз и столовая работала, и, проезжая по улице, я увидел Гришу. Он шел из столовой, втянув голову в плечи и надвинув ушанку, — шел один, печально глядя себе под ноги и, казалось, с трудом передвигая громадные валенки. На впалом животе был заметен бугорок. Наверно, все так же ладно играл транзистор. Я думал*, он оглянется, и я помашу ему рукой. Но он не оглянулся. Мне показалось, что уж слишком он одинок. Можетг еще больше, чем это было в свое время на Кавказе. Приживется ли? Или опять отправится куда-нибудь странствовать?
Произведение публиковалось в:
"Мужчины в доме": повесть и рассказы. – Благовещенск: Амурское отделение Хабаров. кн. изд-ва, 1971