Сёмкин сон
Ефимья Кознодеева, мать Семки, работает посудницей в привокзальном ресторане. Семка учится во вторую смену. И каждый день, перед тем как отправиться в школу, заходит к матери. Заходить надо с заднего двооа: сначала через темный полуподвал, заставленный бочками, мешками и бутылями в стружках, потом через Дверь на кухню, с кухни - уже в посудную, а оттуда в маленькую комнату, где отдыхают и обедают «кухонные трудящие» - так Семкина мать называет товарок. В полуподвале пахнет лежалыми яблоками, капустой, мешковиной, луком, уксусом. На кухне же чадно и жарко, шумно шкворчат противни, булькотят котлы, верещит громадная мясорубка, клацает пельменная машина и еще какие-то полуавтоматы, которые установили недавно и которые работают от электричества. Пахнет на кухне ошеломительно. При Семкином аппетите у него даже под ложечкой ноет.
Почти всегда, как придет Семка, гостеприимные «трудящие» угощают его. А мать .не угощает. Она, не отрываясь от работы, расспрашивает, что да как дома и в школе. И тут же одежку Семке поправляет, в глаза заглядывает. Семке при людях не очень-то удобно. Он отворачивается и слегка хмурится, отчего глаза у него становятся похожими на два голубых полумесяца. Семка румян, большерот, ушаст. Мать говорит - растет хорошо: то и дело из штанов вылазит. И кость у Семкк широкая, крепкая, и ловкий он - не каждому поддается, когда борется.
«Трудящие» Семку жалеют - у него нет отца: помер от военной инвалидности, когда еще в колхозе жили. Отец счетоводом был, мать - дояркой. Потом тетка Дарья сманила мать в город и на работу помогла устроиться. С тех пор вот мать все на одном месте и работает.
Мать у Семки большая, костлявая, смуглая, словно дубленая, руки, как у мужика хорошего, но легкие и ловкие. Рубаху ли Семке постирать, починить чего, пол помыть, постель уладить - это она мигом. И Семку к тому приучает. А дело это, на Семкин взгляд, вовсе и не мужское, не по душе оно ему. Да что делать, если помощников больше нету.
Живут они с матерью в старом деревянном доме. Комната и кухня отдельные, а коридор общий, на шесть семей.
Дом доживает последние дни: его сломают, а на этом месте поставят пятиэтажный дом, и Семка с матерью туда переедут.
Соседи о матери говорят, что женщина она правиль- ная. Себе первая не возьмет, что взять можно, но и постоять за себя умеет. Только на работе у нее - это Семка знает доподлинно - частый скандал с директором. А уволить он ее не может - одинокая мать, отличница производства, флажок имеет. И еще о Ефимье говорят: блюдет себя. Семке не совсем понятно, что это, но догадывается, что дело неплохое.
Мать разная бывает. То скучная, злая и вредная, то всплакнет невзначай, то раздобрится, как на праздник. Вообще-то она веселая. Бывает, что шутит с Семкой и даже играет, как маленькая. А когда рукодельничает, то песни поет - свои, женские. Песен у нее - счету нет.
Еще говорят, она моложавая - Семке сначала это слово не нравилось: моложавая - как вроде ржавая, - могла бы замуж выйти, но не выходит. Вот, говорит, выращу сына, тогда посмотрим.
Почти все соседки с матерью водят дружбу и часто к ней заходят. А как сойдутся - и пошел! Все вспомнят. Семке бы сказать: уроки мешаете готовить, так оно и самому интересно послушать.
Четыре класса Семка закончил гладко, без двоек. В пятом спотыкаться начал. И вовсе не потому, что трудно, а как-то уж так выходит. Не только уроки в голове сидят, а о всяком разном думается. Вот сегодня, например, соседка бабка Катя ребят почем зря поносила: они такие-сякие, непокорные, работать и учиться ленятся^ вот раньше мы бывало... А все это «юрунда», как говорит Петька Кукушкин.
Взять работу. Кто же откажется от интересной работы?
Или вот еще тетка Дарья недавно разорялась: была,. мол, в деревне, так восьмиклассники не хотят учиться дальше. Пойдем, говорят, на тракторах работать, а там видно будет. Семка и сам так же сказал бы. Не чем попало заниматься будут, а настоящим делом. Поле, машины, товарищи самостоятельные. Работа государственная, и настроение государственное, А некоторые все ахают да охают. Пацаны, мол, ничего доверять нельзя. А они, те пацаны, еще покажут!
Тетка Дарья с радостью рассказывала, как таскали на собрания, в сельсовет, как стыдили тех восьмиклассников. Мол, как вы можете? Темными дураками хотите вырасти, коров да свиней пасти?
Семке даже смешно стало. Ах ты, господи, страхи какие! То расхваливают труд свинарей, да доярок, да пастухов, а тут в сельсовете их дураками выставили.
А может Дарья что переврала? Ее иногда послуша«ешь, так смехота одна. Да если бы Семка и захотел быть темным, так не смог бы. Книжки читает? Читает. И в продаже полно их. Радио работает? Работает, как часы. В кино Семка ходит? Ходит. Хоть каждый день новые картины смотри. Всякие предметы в школе изучает? Изучает. Значит, не темный Семка.
«Учись, учись...» - и все тут. Ни о чем другом вроде -и думать не смей. А может человек больше всего работать хочет? Может интерес такой имеет? Вот те деревенские ребята, про которых Дарья врала, они же теперь смальства на машинах. Кто с отцом, кто с братом. Когда картошку в колхозе копали, Семка сам видел: пацан от горшка два вершка - а уже на «зиле» и на тракторе ездить умеет. Что плохого, если ты шофер или тракторист? Может, у тебя талант на это, а тебе - «обязательно учись, как все, по программе».
У тетки Дарьи свои понятия: «Учись, учись, Семуш-ка, лучше всех будешь жить». А в Семкином понятии все это «юрунда» - лучше всех да выше всех. Вовсе ш интересно. Вон Семкина мать своего директора каждый день костерит. А ведь он тоже, наверно, учился.
Учиться-то оно, конечно, надо. Это даже глупому ясно. А если работа глянется пуще учебы? Тогда как? Эх ты, елки-палки, лес густой! Аж голова разболелась у Семки. Жил бы как раньше, без заботушки, так онс и лучше бы. Спокойнее. Сейчас что ни день, то новаг забота.
В прошлый выходной водили ребят к памятнику ге роям на площадь. Велено было с утра пораньше в школу прийти - мероприятие очень важное. Ребята, молодцы, дружно явились. Всех построили во дворе, и военрук тренировать начал, чтобы ряды были ровные, шаг твердый, а вид чтобы бодрый. Холодно было, а Семка налегке пришел. Гусиной кожей покрылся. Петька Кукуш кии - тоже. Долго во дворе держали без дела. Дирек тор с красной повязкой на рукаве и таким же бантом в петлице раз десять во двор выбегал, говорил военруку, чтоб подождал еще, пока другие школы на улицу выйдут.
Петька с Семкой в школу потихоньку зашли, чтоб погреться, и слышали, как директор по телефону с кем-то ругался: «Формализм!.. Опошляете святое мероприятие!..»
Только к обеду за ворота вышли. Барабаны ударили, горнисты заиграли, команды раздались. Пришли на площадь, а там все школьниками запружено, от галстуков в глазах рябит, барабаны бумкают со всех сторон. И опять долго-долго стояли, ждали чего-то. Ребята, чтоб согреться, бороться начали, а военрук и вожатые строжатся. Семка с Петькой все-таки в павильон сбегали - газировки выпить из автомата и разогреться. Там как раз какая-то учителка или нянечка малышей на водопой привела. «Деци... деци. Становицесь, вот здесь, вот здесь, у сценки... Деци, не шумице»,- говорила она ле-. ниво. Всем дала по стакану газировки, а себе виноградного соку купила.
Когда вернулись на площадь, как раз микрофоны затрещали. Все думали, что говорить начнет герой с орденами, а вышла гражданская тетенька.
- Вот те, бабушка, и Юрьев день, - удивился Семка.
Но после нее говорил военный - с орденами от плеча до пояса, а без погон. Он до Берлина дошел, Кван-тунскую армию в плен брал да еще в гражданской войне участвовал и очень заботится, чтоб ребята славными росли, всегда помнили, какой ценой хорошая жизнь для них завоевана.
Еще два старичка-партизана говорили. Семка стоял и пытался вообразить, какими они были, когда геройские дела делали, и до того дошел, что старички двоиться начали. За их плечами возникли бравые молодые бойцы в буденновках, похожие на тех, что на памятнике. Ну, про это Семка никому не сказал, конечно.
...И сегодня выходной. До обеда металлолом собирали. Потом - кто куда. Семка с Петькой в кино сбегали. А после с горки катались. Когда домой шли, чуть не в каждом сугробе барахтались.
Домой Семка явился затемно. Разделся и, румяный с мороза, пошел сразу в кухню, достал из духовки чугунок с борщом. Пока ужинал, мать в комнате с соседкой разговаривала. А как поужинал - за книгу сел, потому что весь день пробегал. Тогда мать с соседкой на кухню ушли, чтоб не мешать ему. Это уж так заведено у Козно-деевых.
Семка хотя и хорошую книгу читал, а почти все слышал, о чем разговор шел. Женщины всегда громко говорят, словно боятся, что их не поймут. Мать рассказывала, как она, простая посудница, обыкновенный член профсоюза, критиковала директора на собрании, как «трудящие» поддержали ее, но директор все равно верх одержал. И даже не извинился.
Соседка - слышно Семке из комнаты -угощается мерзлыми сливами и поддакивает:
- Во-во. А Васька слушает да ест. Во-во!
Директора Семка видел. Тот заходил на кухню в белом халате, как доктор. Рыжий, краснолицый, важный, а глаза сильно блестят, как на солнышке таяли, совсем почти светлые глаза. Он спросил, чей это мальчик. Ему сказали, Кознодеевой. Он гмыкнул, ничего не сказал, потом с матерью отдельно разговаривал. Семка знает этот разговор наизусть, как таблицу умножения, потому что мать всякий раз соседям пересказывает. Теперь Семка на кухню не заходит, вызывает мать в полуподвал. И от угощений отказывается, чтобы на мать ничего лишнего не сказали.
... - А когда дефицит какой - рыба-кета, крабы или кофе растворимое без остатка - так он, вражина, что вытворяет, - доносится с кухни. - И сам звонит, и ему звоночки идут. Так, мол, и так. Приятелев ублажает. Ага. А как же. То одна машина подкатит с заднего двора, то другая. Ага. Стыдно, ей-богу. Как будто пожрать послаще и есть главная задача жизни. Тьфу!: Желудочники несчастные. Боровы жирные...
«Желудочниками» мать и соседка называют тех, кто слишком для брюха старается. Не человек получается, а желудок.
- Ой да не скажи, Ефимьюшка! Жир-то теперь велят сгонять. Лишний-то. Кому он ну_жен? Разве барсуку да медведю зиму зимовать. Это раньше, говорят, пуза в авторитете были, а теперь-то что за нужда в пузах-то? На поджаристых, сказать, любо смотреть. А то, прости господи, как хомяк стельный. Да еще запоры и застои всякие. Одна маята, а не жизнь. Хлопоты лишние. Феня-фельдшерица говорит: есть, конечно, болезни, от которых против воли человек жиреть начинает. А больше-то все ж, говорит, потому, что себя блюсти не можем. Обжираемся. У брюха в подчинении. А чтобы взять да вовремя самим о себе позаботиться - этого у нас нету. Пусть врачи, мол, лечат. Вопчем, от лени да от пережору беды-то иной раз бывают. Ага. Феня говорит, и на курорте-то в воде бы побольше плавать да всякие игры играть. Так нет. Одно знают: пупок кверху и ле-е-жат себе.
- Если так, то и пенять не на кого. На себя и пенять надо. Погонять бы их как следует. Вот, помню, жеребцов в колхозе специально каждый день гоняли до поту, чтоб не разленились и чтоб жиру лишнего не таскали.
- Так то жеребцы. То по науке.
- Ага. По науке. До поту аж... А что? Возьмутся, поди, дак насильно порастрясут жирок-то? Я, грешница, задумалась однава, так знаешь, что получилось у меня? И сам человек мается, и другим от него хлопоты, и государству убыток. Ведь он, поджаристый-то, нормальный, может, сто лет бы прожил и хорошо бы работал, государству пользу давал. А так - его уж на подсосе держат, толку никакого. Корма только переводят.
Долго они еще толковали насчет «желудочников». А потом про себя заговорили. Дескать, если бы не бегали день-деньской, так тоже, может, вширь пошли бы. Опять Фенькины слова вспомнили: раньше-то мы, мол, нормальней были, раз физически больше работали. Отцы-матери на том закаленные были, и мы по их образу и подобию рождены. Вот тело и просит труда, разминки постоянной. А на горловой или на бумажной работе шибко ли разомнешься? Черепок, сказать, варит чего-то, а все остальное киснет. А аппетит по привычке хороший. Вог оно и несоответствие, не туда развитие идет. А крику-то, а пугани, а нервов всякий раз! Вот оно тоже боком выходит.
Семка все это невольно слушал, и чтение как-то в голову не шло. Послушать оно ведь тоже интересно бывает.
... - А лекцию читали. Такую умную! Чтобы всякие правила соблюдать. Да ведь, прости господи, как вспомню я про машины директорских приятелев, так вроде кто помоями обдаст. Да хоть сто лекций прочитай самых расхороших, а как одна вот такая машина на глазах у тебя подкатит не по закону - так вроде все насмарку идет.
- А мой вот хочет купить мотоооллер, - позевывая, говорит соседка, - на «Фият» замахивались, да как в прошлом годе по родне поездили, так и на «Фият» ничего не осталось.
Вот всегда они так, это Семка давно замечал. Начнут про одно, а заедут бог знает куда.
- Спать пора, Ефимьюшка.
- Пора, пора.
А сами опять сидят, семечки щелкают. Со слив на семечки перешли. Семка час назад на кухню выходил воды попить, так соседка уже на ногах стояла, уходить собралась. А сейчас, поди, опять уселась.
Семка отложил книжку, зевнул, потянулся, поставил табуретку возле кровати. Взялся качать брюшной пресс; Это он у Петьки Кукушкина перенял.
Мать тем временем проводила Симу, прогремела за-совами и вернулась.
- Ну, Семен Иваныч, давай отдыхать будем. Хватит жечь электричество. Завтра пораньше встанешь.
Разбирая постель и подставляя таз с водой для мытья ног, она поучает по привычке:
- Учись, учись, Семка. Молодцом чтоб. Не огорчай мать-то. Выучишься - большим человеком станешь. А. то хватишься, да поздно будет. Учись, сынок.
Мать поцеловала Семку и погасила свет.
А Семке не спится. Долго ворочается и думает как-то обо всем сразу... Наконец, выбирает самое удобное положение - на спине, а руки за голову. В окне он видит ясные звезды на чистом морозном небе. Вон одна упала, словно алмазом по синему стеклу чиркнула... Вот еще одна, как слеза, скатилась. Звезды, если глаза прищурить, подмигивают, переливаются и чуть качаются. А вон та звезда в эту пору всегда стоит против Семки-ного окна - побольше других и мигает пореже. Интересно, как она называется и что там на ней.
Семке вспомнилась пасека. Она ему теперь все чаще вспоминается. Летом он был в своей деревне, откуда они приехали. Дядя Парамон, отцов брат, - колхозный пасечник. С Семкой он говорит серьезно. Жизнь, говорит, мы наладили, Семен Иваныч. Приезжайте-ка обратно.
Хорошо было на пасеке. Дни стояли ясные, тихие. Над пасекой звон вроде струйный, колыбельный. Дядя Парамон без сетки, как у себя дома, похаживал меж ульями. Семка ведерко носил. Дядя снимал крышки с ульев, приподнимал холстину, упечатанную воском, дымил дымариком внутрь улья, между рамками. И есл№ замечал что не так, вынимал рамку, осматривал и очищал кривым ножом из тонкой стали. Зачистки - воск с теплым пахучим медом - в ведерко сосмыкивал. Пчелы лезли в ведерко, но Семка их не гнал: чем больше суетишься, тем больше пчелы и жалят - не нравится это им. Надо, чтоб настроение было хорошее, мирное, чтоб не суетиться зря, руками не махать, не орать, головой не вертеть. Чтоб все спокойно и дельно. Пчелы, пчелы, а понимают.
Без сетки Семка все же ходить боялся. Но и в сетке хорошо видно. Сначал дядя Парамон все объяснял, потом Семка и сам многое понимать начал. Рабочая пчелка идет прямо, опускается к летку, шлеп - ив улей без задержки. А по краям летка сторожа сидят, усиками шевелят. Как своя пчелка - так, пожалуйста, поклон тебе и честь, рабочая пчела. Заходи. Как чужая - в оборот ее. Куда лезешь? Пчел, которые пустые прилетают, тоже не очень привечают: наверно, выясняют, почему холостой рейс вышел. Выходи пустая, приходи с медом. Вот так. Рабочая пчела иной раз так нагрузится, что едва до крылечка своего дотянет. Бывает, что к пешком ползет, лететь не может, перегрузилась. Которые пчелы мед носят, а которые - хлебину, то есть пергу. Которые с пергой - лапки желтые, как золоченые. На лапках и есть эта самая перга - цветочная пыльца.
Пасека стоит среди черемух и диких яблонь. Место выкошено и прибрано, меж ульями травка мелкая и чистая, как новый коврик. На своем месте бочка с водой. У дна - щелочка, вода свежая течет по желобку. Тут пчелиный водопой. Поработают пчелы, попьют - и опять за работу. Как люди в страду.
Ульи стоят на ровной солнцепечной площадке, а за ними полукружьем увальчик поднимается. На нем дубняк, один к одному. На самом большом дубе - лабаз. Тут дядя Парамон медведя стерег - ульи зорить пова-Дился. Отзорился. Шкура на чердаке лежит. Там на шкуре и спал Семка июньскими благоуханными ночами. До чего хорошо! И комаров на чердаке меньше. Так бы и жил всю жизнь на пасеке, так бы и работал. «Учись, Учись... Выше всех... большим человеком станешь...»
Утром, когда Семка спускался с чердака, все кругом ослепительно сияло от росы и солнца, хрипели дикие голуби, куковали кукушки, бисерно щелкали и щебетали разные пичуги, и почти всегда в сторону далеких синих гор высоко в небе летели два больших ворона. Иногда они роняли трубные отрывистые крики: «Рр-рон... Кр-ран...» А внизу, под косогором, вдоль речки висел туман - и розовел, шевелился, таял, испарялся. На перекате сквозь него битым зеркалом играла вода. Однажды Семка видел тут дикого козла. Рыжий, как яичный желток, высокий, тонконогий рогач стоял посреди переката, а с того и с другого берега лаяли на него пасечные собаки - Жулик и Мурзик. Стоял он гордо и безбоязнен-«о, а собаки боялись воды. Едва сунутся, их сразу течение с ног сбивает, а козел копытом замахивается, ротами потряхивает. Молодец!
А как пахло по утрам! И пасекой пахло, и дубами, и черемухой, и сеном, и речкой, и тайгой с кедрами - они за речкой куполами высились в дымчатой дреме, - и стружками, если дядя Парамон ладил рамки и ульи. На пасеке у дяди была корова. Он умел ее доить и Семку научил. Семка воды меньше пил, чем молока. Попивши молока, он бежал с удочкой на речку, презирая комаров и мошек и не страшась обильной росы. В омутках держались гольяны, а на быстринках - хариусы. Раз оторвало леску - ленок, а то и таймень.
...Семка засыпает. Последний раз подмигнула большая звезда и, словно приблизившись, скатилась к изголовью. Что-то мягкое и ласковое, как дорогие меха, окружило, окутало Семку. А потом вдруг тревога нахлынула, сдавило вроде и трудно стало дышать. И поплыли капустными кочанами какие-то толстые лица. Мамкиного директора Семка сразу узнал - лицо было крупное, круглое и гладкое, как глобус. Глаза смотрели нехорошо и вроде подмигивали.
Страшно стало Семке и противно. И он закричал. Но звука все не было. Наконец прорвался звук, и сразу стало легче. Все страшные лица в панике стали метаться, спасения искать. А Семка вдруг на боевом коне очутился и с саблей. Тут уж все хари пропали - будто их и не было. Совсем легко стало Семке. Вздохнул он полной грудью. И опять зазвенела струнная тихая музыка. Убаюкала, укачала Семку, и заснул он крепким слад-ки м сном.
Произведение публиковалось в:
"Мужчины в доме": повесть и рассказы. – Благовещенск: Амурское отделение Хабаров. кн. изд-ва, 1971