Трава-мурава
Никогда Изот Петрович не испытывал такой щемящей тоски и угнетения, как в этот ясный и тихий июльский день, очутившись на тропинке, которую когда-то топтали его босые ноги. Помнилась она Изоту Петровичу веселой, торной, бойко бегущей через луг, вдоль и поперек ложков, вниз и вверх по релкам и наконец - по становику, заросшему сочным высоким лесом и буйной травой. В то время он знал здесь все камни и валежины, потому что у них были свои обличья, знал муравьиные пирамиды и кротовьи ходы. Эти ходы он иногда затаптывал, чтобы узнать, свежие они или давние, живет тут зверек или нет. Крот почти всегда исправлял свой ход. Оставалось только удивляться настойчивости и умению зверька. Знал Изот ключики с ледяной водой, из которых можно было напиться через дудочку, срезанную тут же. Знал, где растет красная смородина-кислица, а где малина. Тогда тропинка была испечатана подковками и каблуками, пальцами и пятками босых ребячьих ног. А в лесу она была гладкой и влажной, и, если бывало припустишь по ней во весь дух босиком, только шлепоток пойдет. Так случалось, когда рявкал дикий козел, пугая досмерти, или когда удавалось запустить палкой в пень, где жили шершни-девятерики. Девяти их укусов, по рассказам, было вполне достаточно, чтобы человек помер. Тут уж дай бог ноги!
Теперь тропинка еле угадывалась, да и то потому, что заросла травой более мелкой и светлой, чем обочины.
Где-то вот здесь, на низкой релке, спадающей в со-гру, стояла гладкая, прямая и высокая, как колонна, береза. Из бересты ее дед Изота Петровича изладил однажды большие, украшенные узорами туески. В таких туесках, когда шли на работу, несли молоко и квас. С ними же ходили по ягоды и грибы. У деда был свой любимый туесок - узкий, высокий и красноватый, как медь. Уходя в тайгу, он наливал в него не квас, не молоко, а янтарно-пенную медовуху с хлебинкой и опускал бережно в заплечную котомку.
Охотник, умелец, знаток всякого лесного промысла, дед всегда что-нибудь ладил. Носил он мягкие самодельные ичиги, мягкие домотканные шаровары и фланелевую просторную толстовку, отчего и сам казался округлым и мягким. С русой окладистой бородой, басовитым и неторопливым говором, напоминал он Изоту Петровичу озабоченного, работящего шмеля. И парю от него шмелиным гнездом - воском, древесным соком и земляным корнем.
В ту пору тропинка соединяла село Стародубское с таежной заимкой. Здесь стоял сначала лишь один большой крестовый дом с узорчатым карнизом, нарядными наличниками и открытой верандой. Отсюда хорошо виделся луг под горкой, светлая шумливая речка Калташ-ка и пихтовый подсеверный косогор за ней. Дом принадлежал деду Изота Петровича и его братьям, погибшим в партизанах во времена колчаковщины. В пору расцвета семьи в доме жили дед с бабушкой, шестеро их сыновей, две дочери, две снохи и четверо внуков. Потом сыновья начали делиться, и на заимке появилось еще два двора. Вскоре после раздела двое сыновей - один из них был отцом Изота - покинули заимку, переехали в Стародубское и там вступили в колхоз. Дочери вышли замуж и тоже разлетелись. Еще один сын со снохой перебрались на прииск, а трое младших остались при деде.
Случилось так, что во время раздела произошло и раскулачивание деда на том основании, что имел он крестовый дом и большую пасеку. Да еще был лишний скот, который сыновья хотя и поделили, но не забрали пока с заимки.
Дед долго искал оставшихся в живых и разбросанных по Алтаю партизан, у которых он проводничал в тайге и которых снабжал всяким припасом. Прошло немало времени, пока собрали нужные бумаги. В них было написано, что дед участвовал в партизанском движении, что два его брата погибли за Советскую власть и что батраков он не держал, а зажиток скопил благодаря большой и дружной семье. Деда помиловали. Но после всего, что произошло, в крестовом доме стало пусто и скучно. Да и сам дед стал прибаливать, стариться. Через три года он переехал в Стародубское.
С той поры прошло почти тридцать лет. Деда и бабушку уже давно похоронили. Отец Изота и еще три его брата погибли на войне, один умер от чахотки, и только самый младший - одногодок Изота Петровича - остался в Стародубском. Изот Петрович отслужил армию, закончил партшколу и много лет проработал журналистом на Дальнем Востоке, Колыме и Камчатке. И вот взял отпуск, съездил в Крым, а на обратном пути навестил дядю-одногодка. И тут потянуло его посмотреть то место, где он на свет появился.
Наверно, нет на земле человека, который не испытал бы трепета и волнения, ступая на свои первые следы после многолетней разлуки. Пусть они уже заросли бурьяном или на месте их поднялся сказочный город - все равно человек будет волноваться. Ведь та страна, которую он открыл когда-то, была самой лучшей на земле. А теперь она осталась только в памяти, только в сердце.
Шел Изот Петрович по тропинке, и ему казалось, что яаоосла она лишь потому, что он давно не ходил по ней, а. на самой заимке все осталось как прежде, как он помнил Может с заимки проложена новая тропа, еще более торная чем была когда-то вот эта. Может, скоро он увидит то что в последние годы часто неясно видел во сне: золотой солнечный свет, чистая небесная высь, родные горы с темными, похожими на монахинь, пихтами и светлыми, как отбеленный холст, стволами берез, веселая травка-топтун на широком дворе, щенки и цыплята на ней, звон пасеки, яркие ульи и дед с вынутой из улья янтарной рамкой, заполненной медом. Прекрасно, чудно, сказочно на заимке - а дед печален и даже нелюдим. Ведь он знает, что умер, знает, что давно ушел от живых и никогда к ним не вернется. Вот и ходит он по пасеке в нарушение загробных порядков, но не как хозяин, а как мимолетный гость.
Изот Петрович и во сне знал, что это сон. И все-таки, проснувшись, долго лежал с детской какой-то грустью в душе. И сейчас, когда он, с трудом пробивая ногами густую траву, шел по совершенно реальной земле, ему все казалось, что вот откроется накатанная дорога, по которой он бегал босиком. Однажды, безутешно ревя, он гнался по этой дороге за матерью, не взявшей его на жатву. Он так и не догнал ее.
За думами Изот Петрович как-то незаметно вышел на луг, где раньше в обход горы шла колесная дорога, и увидел, что дорога эта покрыта травой. Росли на ней хорошие покосные травы - волоснец и мятлик, - и потому дорога казалась ворсистой ковровой лентой, более светлой, чем все окружающее. В детстве Изот Петрович и его дядя-одногодок бывало, радуясь, бегали на четвереньках вот по такой травке-муравке и, подражая коням, срывали ртами сиреневые метелки, жевали и проглатывали их. На чуть заметном бугорке, пообтесанном когда-то колесами, виднелось несколько метелок овса. Может, еще с тех самых пор он рос и осыпался, рос и осыпался. Снега тут глубокие, корень не вымерзает.
День стоял тихий и жаркий, парило как перед дож-дем но туч не было. Изот Петрович вспомнил, что в глубоких дальневосточных падях, заросших густым вей-ником, в такую пору всегда бывает парко и душно. А в этих местах он ничего похожего не испытывал.
Слева тянулся невысокий, но крутой косогор с дву-мя-тремя кучами рыжей земли, нарытой хомяками. Здесь на солнцепеке и крутяке трава всегда невысокая, и тут, стелясь по земле, росла, бывало, земляника и грелись на солнце серые и черные гадюки. Кажется, земляника росла и сейчас. Изот Петрович оглянулся, ища глазами знакомые широкие и чистые покати с воробьев-скими пашнями. Сюда-то и бежал он когда-то за матерью. Они виднелись за логом, отсекавшим крутяк, все так же широкие и открытые, но сильно заросшие дудником и другой травой. На самой середине покатей поднялось даже несколько очень пушистых и густых до черноты пихточек, похожих на часовенки.
Вот и Воробьевская гора, а дальше за ней - Воро-бьевская заимка, названная по фамилии основателей, один из которых был дедом Изота Петровича. Когда-то про эту гору Изот Петрович говорил: «Наша гора». А все остальные горы были Малая сопочка, Большая, Петушок, да Осиновая, да Каменная, да Синюха...
А вот и речка Калташка. Старые мостки давно сгнили, рухнули в воду и их унесло в залом. Остался лишь большой кол с вилагой, в которой лежала затесанным комлем сломавшаяся жердина, служившая когда-то поручнем. Выше кто-то перебросил через речку старую пихту. По ней Изот Петрович и перешел на ту сторону. Пихтовая хвоя осыпалась под руками и, напеченная жарой, сильно пахла. Сухие веточки были жестки и колючи. Склон Воробьевской сопки, заросший пихтачом^ тоже пахнул вяленой хвоей и скипидаром.
Дорога здесь всегда шла по самому берегу, над глубокими омутками, которые, бывало, пугали маленького Изота. Речка успела подмыть дорогу, та обвалилась, и часть ее, схваченная дерном, висела над водой. Дальше дорога виднелась уже в начале излучинки, выше по течению. Изот Петрович обошел излучинку по высокому пырею и кочкам с осокой, заглянул в омуток. В светлой воде мелькнули чуть видимые стрелы - хариусы. В Кал-ташке всегда водились хариусы: вода в ней холодная, светлая, бегущая по камням и камушкам. Дед на Кал-ташке ставил морды и вентеря. Ох, и вкусны же были пироги с рыбой!
Сейчас кончится пихтач, и вон там, за белеющими купами цветущего дудника, откроется большая чистина, спадающая с отлогого косогора на луговину. Сейчас, гейчас Еще пятьдесят шагов, тридцать... десять... Как бьется сердце! Вдруг как всегда покажется веселый крестовый дом на взгорке, выше разноцветные ульи пасеки и дедова фигура между ними. Ниже - амбары и амбар-чики пригоны, огород. И все это обнесено крепким рубленым заплотом. Заплот срубили в ту же пору, что и дом дед и его братья. Тогда здесь шлялись медведи и волки, поэтому на ночь скот загоняли на подворье и закрывали крепкими воротами. Заплот потом пустили на дрова. Надо было видеть дедово лицо, когда он собственными руками рушил свое хозяйство.
Стой... Ведь это и есть то чистополье, где стояла заимка. Какой покой, какое запустение! Буйная высокая трава поглотила все. Ни столбика, ни кола, ни места, где стоял дом на высоком цоколе, - все сравнялось. Там и тут толпились теперь юные березки и осинки. С какой жадностью набросилась природа заращивать оставленное человеком обиталище! Что ж. Она права. Она не ленится и делает свое дело исправно. Но живое человечье сердце, полное светлой памяти об этих местах! Может ли оно смириться? Оно может подчиниться рассудку, который рано или поздно все ставит на свои места, но вряд ли, пока оно живо, умрут в нем первые видения, из которых сотворился образ родины. Больно видеть, как под неразумным топором падают столетние деревья, как беспощадно перекраивается ландшафт, как беднеют флора и фауна. Но тут сразу же находится утешение - на этом месте поднимется город, дворец, мост, проляжет дорога. Потом природа залечит свои раны,, и новая, разумная красота станет для кого-то может еще более дорогой, чем та, что была прежде. А вот такое, как здесь, не хочется человеку. Ох как не хочется, чтобы его труды пошли прахом, чтобы природа перечеркнула их.
Можно было бы продраться через траву и березнячок на косогор, где стоял дом. Но Изот Петрович словно j5bi изнемог и обошелся тем, что уселся на красноватый валун, лежащий над обрывом у Калташки. Он окинул взглядом все, что когда-то было заимкой, и попытался восстановить прежние приметы. На самом верху, за пасекой, было кладбище. Здесь похоронили дедовых братьев и детей, умерших младенцами. А теперь на месте кладбища поднимался молодой свежий лес. Слева от дома было клеверище, где летом в несколько дней вырастали кудрявые, не похожие на луговые стога. Меж ними, задирая хвосты и взбрыкивая, бегали телята и жеребята. Стога обносили остожьями. Ульи стояли в разных местах - и там, где клеверище, и там, где кладбище, и дальше на прилавке за клеверищем. Однажды Изота кто-то обидел. Он был гордый и не хотел казать слез, а плакать хотелось. Тогда он сказал братцу: «Давай пойдем плакать на старую пасеку».
То ли от духоты, то ли от тоски, охватившей Изота Петровича, ему вдруг стало очень нехорошо. Он сидел не двигаясь, а с него градом катил пот.
Ах, какая тут тишина, какая вымахала трава! Нигде больше он не видел такой густой, высокой и жирной травы. Знать, все что тут осталось от людей, пошло ей на пользу. Все здесь дремало, все молчало. Только речка текла и бормотала как во сне. И если бы вдруг раздался в эту минуту чей-то голос, пусть даже из-под земли, Изот Петрович, кажется, обрадовался бы.
Было почти невыносимо слышать эту тишину.
Изот Петрович закрыл глаза. Возникли отчетливые видения: крестовый дом с резным карнизом, веселая возня ребятишек, перекличка петухов. Сказочно красивый буланый конь гарцует среди двора под бравым всадником - отцом Изота Петровича. Кто-то играет на тальянке с алыми мехами. Хмельная веселая компания гудит во дворе, а тайга откликается всеми логами и скалами. Во дворе много собак - пестрых, рыжих, черных, гладких и лохматых, с клещами на ушах. Одна из них устроилась на веранде, а вокруг, подоткнув под нее носы, лежат упитанные щенки. И вот из дому на веранду выполз ребенок. Наткнулся на собаку, тронул ручонкой ее отвисшие сосцы и, уткнувшись носом, с удовольствием начал сосать. Умная собака понюхала его к стала облизывать. А вот тот же ребенок, но уже подросший. В доме идет гулянка. Кто-то дал ему браги. Развеселившись, он помчался по двору, юркнул под навес, где, спасаясь от жары, стояли кони. Кони замирают, поджимаются, а он носится под их животами, прячась от взрослых, которые с испуганными и молящими лицами зовут его к себе. Он схватился за толстую ногу буланого жеребца и спрятался за нее, потом выглянул, хохоча и ликуя. Он не помнит, как его выманили, но помнит толстые, как колонны, ноги лошадей и шерстистые, в синих жилах, животы над головой. Помнит могучий и терпкий запах.
Изот Петрович открыл глаза. Умом он понимал, что гкосбь его очень личная, субъективная.^Другой, нездешний человек может не испытал бы такой щемящей тоски и угнетения И все-таки переломить себя Изот Петрович не мог Ему было невыносимо жаль эту заимку. Сколько раз он собирался навестить места, где прошли его мальчишеские годы.
Пять-шесть лет. В сущности, это немного. Но если вспомнить впечатления, которые даровала Изоту Петровичу сорокалетняя жизнь, на долю этих пяти-шести лет придется большая и лучшая часть. Здесь он увидел свет, почувствовал, как дороги мать, родной дом, узнал, что солнце светит и греет, а месяц только светит, что земля твердая, а вода жидкая, что нужно есть, пить, дышать, ощущать чью-то заботу и заботиться самому. Здесь он встал на ноги и пошел по земле как человек. Здесь он что-то покорил и сам чему-то покорился. Не хочется, ой как не хочется, чтобы следы его поросли быльем. Не хочется, чтобы обиталище человека превратилось в пустырь и дебри. Надо, чтобы везде, где жил человек, что-то от него оставалось - будь то заимка, село, город.
Изот Петрович пошарил по карманам и в одном из них нашел несколько кедровых орешков, которыми угостил его дядя-одногодок.
Он пошел по траве к тому месту, где, как он помнил, была середина усадьбы. Бросил там орешки и вдавил в землю. Пусть. А вдруг да вырастут кедры. Вон как все растет тут! Когда-нибудь он еще навестит этот пятачок земли, который топтали его босые ноги. Тогда, может, будет раннее утро, над Калташкой будет висеть туман, и дышать будет легче - не как теперь. И, может, вот на этот взгорок выйдет молодой олень... Постой. Почему олень? Но все же хорошо, если бы, и вправду, олень...
Он нашел в кармане еще орешек и тоже вдавил его в землю. А когда оглянулся, прощаясь, ему показалось, что деревья, стоявшие на месте кладбища, тихо шевельнули ветвями.
Произведение публиковалось в:
"Мужчины в доме": повесть и рассказы. – Благовещенск: Амурское отделение Хабаров. кн. изд-ва, 1971