Василиса
Кошка за домом в крапиве жила. Дом опустевший молчал, как могила. Ночью она в этот дом приходила И замирала напротив стола...
И. Бунин
Василиса - это пришлая кошка тигровой масти с большими огненно-желтыми глазами, короткими ушами и покалеченной передней лапкой.
*ши она обморозила, а левая лапка попала прошлой зимой или осенью в чей-то капкан.
Я занимаюсь строительством - довожу до ума дачный домишко, а Василиса ловит прикормившихся тут бурундуков, крыс и полевок. А на досуге мурлычет...
Домишко неплохой получается - двенадцать венцов из бесхозных бревен, выловленных из реки и собственноручно срубленных «в лапу», три окошка, шатровая крыша, просторные сенцы... Но я в нем еще не живу: нет пола, дверей, стекол в рамах. От комаров туг не спасешься, и я сплю в палатке, напротив торцовой стены будущего жилища. За палаткой стоит огромный, из множества стволов, развалившихся на стороны, куст черемухи. Во время цветения он раскидывался надо мной бело-кружевным куполом метров десяти в диаметре. По ночам в тихую погоду с черемухи в палатку стекал такой густой запах, что глохло обоняние и во рту появлялся привкус какого-то лекарства. Запах этот был воистину снотворным.
На выходе из палатки, как на часах, стоял осанистый тополь с очень густой лоснящейся кроной. Если смотреть на крону снизу, то она кажется неким обособленным миром, где и осы о чем-то хлопочут, и гусеницы висят на паутинах, и мошки-мушки роятся. А порою там басовыми струнам» гудят зловеще-золотистые шершни.
Тополь стоит в ложбинке, которая тянется вдоль берега протоки и, понижаясь, теряется в зарослях тальника и ольховника. За ложбинкой, параллельно ей, идет береговая гривка, заросшая свидиной, дикой яблонькой, тальничком и молодой черемушкой. Заросль эта после пожара еще невысока, но из-за нее уже почти не видно протоку. Тут южный или, точнее, юго-восточный угол моей усадебки. Противоположная сторона - крутой склон. До него от берега метров сорок. Верхнее по течению крыло склона наискось вклинивается в протоку в виде нагромождения невысоких щелеватых скал. Склон этот был когда-то коренным берегом Зеп и стоял, видимо, отвесной стеной. И сейчас вдоль него торчат кое-где выступы небольших песчаниковых утесов, прикрытых сверху суглинком и дерном. Между склоном и берегом остается клиновидная луговина с крохотной редкой посредине. Вот тут, у релки, рядом с черемухой и тополем, и обосновал я свой домишко. По утрам в кроне тополя шумят то дрозды, то голубые сороки, которые будят меня и заставляют приниматься за дела.
Едва я выберусь из палатки, Василиса - тут как туг. Тычется в ноги, мурлычет, заглядывает в глаза. Дескать, вот и хорошо, что жив-здоров и на улицу вышел! А то мало ли что бывает ночью-то!
Стоит сделать шаг, кошка - хвост колом - отправляется впереди, припадая на обрубленную лапку, мяукая и оглядываясь. Это она зовет под шиферный навес, где устроены стол, скамейки и кухонька. Тут ей всегда перепадает кое-что. Впрочем, она могла бы уже и поохотиться, но летом по утрам слишком обильные росы. А кошки, как известно, не любят лишней сырости.
Правда, однажды я видел Василису мокрой с ног до головы. Прибывала Зея. Вода подступала под самый береговой обрыв. Между обрывом и навесом обычно сновали бурундуки и полевки, где их и караулила Василиса. Вот и в тот раз она лежала в траве, припав животом к земле. Я занимался очередной поделкой. Вдруг в сторонке сильно булькнуло и высоко взметнулись брызги. Я подумал, что сыграла крупная рыбина, но, увидев, как качается склоненный к воде тальниковый куст и как из-под берега вылезает мокрющая Василиса, понял, что дело в другом. Должно быть, на куст недалеко от кошки уселась какая-то пичуга, _ может, зимородок, и она соблазнилась - прыгнула.
Да, видать, промахнулась.
Василиса - кошка необыкновенная. Я никогда не видел ее праздной, валяющейся где-нибудь на солнышке или, наоборот, в холодке. Лишь иногда после еды она отдыхает. Но и тогда все вылизывает свою обрубленную лапку, все прислушивается к шелесту трав.
Вот мы наработались, пообедали и сидим под навесом. Толкутся мухи и редкие комары. Осы льнут к банке с сахаром. В кроне тополя погудывают шершни. В знойном воздухе этот монотонно-струнный гул кажется как раз той музыкой, которая и должна сопровождать течение долгого летнего дня. Под берегом лениво всплескивают волныш-ки - тихо, мирно, безмятежно. Заснуть бы...
Василиса устроилась на плоском ящике близ чугунной печурки, здоровая передняя лапка вытянута, обрубленная - чуть поджата. Обе лапки чисто вылизаны и светятся нежной белесой шерсткой. Поперек лапок аккуратно чередуются темные полоски. Поза кошки трогательна и загадочна. Кажется, она прислушивается к чему-то происходящему вокруг или к тому, что бьется в токе ее крови. И, может, чувствует то, что было очень-очень давно, когда эта же кровь кипела в жилах ее прапрапредка - тигра. Желто-огненные глаза Василисы сейчас притушены и обращены «в себя». Она лежит совершенно неподвижно и очень мудро жмурится, будто знает много такого, о чем мы, люди, и не догадываемся.
Мне жаль, что не дано кошке говорить и не может она поведать о себе, не сознает, что будет с нею в конце концов. Придет время, она тихо и безропотно угаснет, ничего никому не завещая. Умрет, как трава или дерево...
И о чем же ты задумалась? - спрашиваю я вслух потому, что больше мне не с кем разговаривать.
Она чуть поворачивает голову и, жмурясь, отзывается буднично: «Мя-яв». Это значит, что она прекрасно понимает, к кому обращен вопрос, что она вежлива, уважительна и внимательна ко мне и всегда помнит, что я угощаю ее. «Мя-яв», - говорит она. Живем, дескать, а поживем - увидим...
Так мы перекликаемся несколько раз, пока Василиса не сойдет с ящика и не начнет тереться о мои ноги и мурлыкать. Потом она отправится к обрыву и заляжет там по-пластунски в траве. Это уже не отдых, это караульная работа.
Пройдет какое-то время, я отвлекусь, забудусь, занявшись делом. И вдруг в траве мелькнет рыжая тень, кольнет тишину короткий писк: Василиса поймала бурундука. Какое-то время она стоит не двигаясь, держа зубами зверька, а затем, не спеша и прихрамывая, кошка тяжело и буднично отправляется куда-то в кусты, где то ли прячет добычу, то ли съедает ее. Во всяком случае, я ни разу не видел, чтобы она угощалась дичью при мне. Впрочем, полевок Василиса съедает, не сходя с места, а вот птиц и бурундуков - нет. И я не могу понять, в чем тут дело.
Всякий раз, когда пискнет, а потом обвиснет в зубах у кошки полосатый зверек и когда она, подобно тигру, свирепо и торжественно стоит в траве, как бы остывая, я испытываю чувство, близкое к ужасу, негодованию, протесту, омерзению. Неприятно все же видеть, как в звериной пасти обрывается чья-то теплокровная жизнь. Но Василиса заслуживает снисхождения. Во-первых, так распорядилась природа. Во-вторых, она инвалид. В-третьих, она ждет потомства.
Пришла Василиса сюда осенью прошлого года, когда я и два моих товарища начали собирать избу. К тому времени был готов уже сруб, но одна нижняя половина его стояла на фундаменте, другая - рядом, и ее надо было поднять и уложить на первую. Приезжали мы сюда в выходные дни, жили в палатке уже при заморозках.
Однажды в полдень, когда мы собирались обедать, послышалось очень тихое мяуканье. Сначала показалось, что кошка где-то далеко. Но она была рядом и вела себя очень униженно и робко: дрожала, полуопустив хвост, припадала к земле, делала маленькие осторожные шажки в нашу сторону и коротко, еле слышно подавала голос. Она была почти безголосой и донельзя тощей. Весь вид кошки говорил о том, что живется ей несладко, что нас она уважает и побаивается. Это не могло не тронуть.
Почти одновременно мы засюсюкали: «Киса, кисанька в гости к нам пожаловала...» Трудно было понять, кот это или кошка, но тигровая масть пришельца склонила нас к тому, что это все-таки Васька. Так и назвали - Васькой.
Два дня мнимый Вася прожил с нами, ел почти все, что ему давали, спал с нами в палатке, мурлыкал на ухо то одному, то другому. И только приехав в другой раз, мы разобрались, что это вовсе и не Вася. Ну, если не Вася, то пусть будет Василиса...
С каждым нашим приездом погода становилась все холодней, но Василиса встречала нас неизменно, появляясь откуда-то из травы или кустов. Она вполне освоилась и даже позволяла себе кое-какие вольности. Однажды, когда мы были заняты срубом, она запрыгнула на стол и стащила кусок масла, завернутый в пергамент, и угостилась граммов этак на двести. Потом Василиса долго сидела на бревнышке в очень скучной позе. Наверное, ее мутило. Или болел живот.
Как мы поняли, она пришла к нам из Нахаловки - небольшого дачного поселка, обосновавшегося в лощине выше по протоке без спроса у властей. Сначала Нахаловку грозились ликвидировать, но потом все узаконилось в садово-огородное общество, в которое вступил и я.
Когда прошлой осенью мы были на срубе в последний раз, Василиса не вышла нам навстречу. Перед этим нас не было долго, и она решила, наверное, что не появимся больше и ей следует переходить на зимнюю квартиру. Но когда мы пошли к поезду, обходя поселок нагорной дорогой, из травы вдруг послышалось тихое «мяв», и тут же под ноги выбежала Василиса. Мы обрадовались и не скупились на комплименты. Василиса стала гладенькой, сытенькой, приглядной! А она то и дело забегала вперед, путалась в ногах и явно умоляла нас повернуть назад, ибо с нами ей тут жилось бы хорошо. Чем дальше мы уходили, тем настойчивей она заворачивала нас и все тревожней мяукала. И без того слабый голос ее охрип, стал каким-то дребезжащим.
Когда мы вышли на рельсы и пошагали по шпалам, то и она - за нами. И бежала, наверное, с километр то по рельсам, то обочь и непрерывно мяукала, просила. Мы цыкали, строжились, гнали ее назад, даже ногами топали, а она - все свое. Нам было стыдновато, неловко, но никому кошка дома не требовалась...
Следующей весной, когда мы опять взялись за сруб, кошка не показывалась. Мы решили, что жизнь ее изменилась или совсем кончилась. Теперь в палатке я жил большей частью один. Цвела черемуха, наливался зеленью тополь, светило солнце, плескалась вода в протоке. Не хватало только Василисы. По ночам я прислушивался к звукам и шорохам. То лаяли собаки в Нахаловке, то дикий козел бявкал на острове за протокой, то вскрикивал где-то турпан. И почти непрестанно, в определенные часы, на всю вселенную гремел неукротимый лягушачий хор.
Но вот однажды в полночь со стороны косогора послышалось: «Мяр-р-рру... Мяр-р-р-р... Мяр-р-р-ру...», Звучно этак, музыкально, задушевно и таинственно. Даже не по-кошачьи как-то. И вдруг совсем уж рядом: «Мяр-р-ррр... Мяр-р-р-ру... Мяр-р-р-ру...»
- Кис-кис-кис! - позвал я.
Но ни звука и ни шороха в ответ. До самого утра. Потом еще две ночи повторялось то же самое. И все в полночь. Нет, то была не Василиса.
После я узнал, что это был очень крупный иахаловский кот, дымчатой масти и с длинным пушистым хвостом. Дело было днем. «Мяр-р-р... Мяр-р-р... Мяр-р-ру...» - послышалось неподалеку. Страстно, призывно и нежно - прямо-таки серенада.
Но теперь не было таинственности, ибо я видел и самого «синьора певца». Он стоял в траве, на тройке, которая шла вдоль берега, и, подняв колом длинный пушистый хвост, «пел» почти целую минуту.
В тот же день, к вечеру, объявилась и Василиса. Она не подошла, а подбежала скоком, сильно припадая на одну из передних лапок, непрерывно мяукая, радуясь и жалуясь одновременно. Голос у Василисы восстановился, и она заявляла о себе непрестанно. О многом ей хотелось сказать-рассказать. В том числе и про капкан. Но я и так понял, что нынешняя зима была у нее тяжелой. Может, самой тяжелой. И в капкане побывала, и уши обморозила почти под корень, и есть просила раз за разом.
Иногда приходил нахаловский кот, и всякий раз, когда я пытался подманить его, он прыжками убегал прочь. Однако присутствие его замечалось ежедневно. Он почему-то облюбовал грядку с луком и драл ее когтями на одном и том же месте. Я пытался восстановить прогалину, но кот строго соблюдал «чистый пар», выдирая все до корешка.
Такую же плешину я заметил потом и в другом месте - на грядке с укропом. И оказалось, что эту выскребку сделала Василиса. Когда я застал ее за «работой» на укропе, то зашикал на нее, замахал руками, затопал. Кошка перестала царапать, оглянулась и очень недоуменно уставилась на меня: дескать, что еще за новости?! Неужто не ясно, для чего я это делаю?! Но я не понял и прогнал ее.
К середине лета Василиса сильно «поправилась» и однажды исчезла дня на два. Потом внезапно появилась, полакала из своей черепушки и тут же улеглась животом на прохладную утолоку. Полежала и, перейдя на другое место, опять улеглась так же. Живот у нее болтался,, как пустой кошель. Лежа на прохладной земле, она поглядывала куда-то вдаль затуманенно и удовлетворенно: вот так, мол, великое и хорошее дело сотворилось!
Делом этим были ее котятки, новые заботы и обязанности. Полакав из чашки и полежав на прохладной земле,. Василиса незаметно исчезла. Я так и не понял, где прятала она свое потомство.
К этому времени я устроил под избой подвал, засыпал завалинки, настелил пол. Земля в завалинках была очень сухой, так как сверху давно уж стояла крыша, а дождей все не было. Я подумывал по случаю зноя поставить в подвале раскладушку, но тут зарядили ливни, стало< сыро и прохладно.
В один из дней, когда подувал ветер, погромыхивая гром и пошумливал дождь, я увидел Василису, идущую по мокрой тропе. Хромала она сильнее обычного, так как в зубах что-то несла. Присмотревшись, я понял, что это рыжий котенок. Он напоминал мне большую грушу или электрическую лампочку. Животишко его был округло раздут и обвисал почти до земли. Это было трогательное и потешное зрелище.
Василиса проследовала с висящим, как пузырь, котенком в подвал и долго не показывалась. Потом, невзирая на дождь, хромоного поскакала по тропе в ту сторону, откуда пришла. Она сделала три такие ходки, и переселение котят в сухое и надежное место было закончено.
Я проследил, как Василиса устроилась, и еще раз убедился, что кошка - все-таки зверь. Достигая подвала, она сначала запрыгивала на левую от входа завалинку и, обойдя избу вкруговую под полом, оказывалась с правой стороны, как раз напротив того места, откуда начинался вход. Так она всегда могла держать на виду свой след, и если бы какой-то враг пошел по нему, она сразу бы и увидела,, и услышала его. И тогда смогла бы сразиться с ним в безопасном для котят месте.
Теперь Василиса не то что просила - настойчиво и упрямо требовала еду, мяукая прямо-таки ревмя, почти без пауз. «Чего тянешь? Детей кормить надо! Неужели не понимаешь?!»
В те дни я понял, что проплешины на грядках Василиса и ее ухажер делали не зря. Они были для них вроде почты. Если кот натыкался на свежую Василисину выскребку, то понимал, что она находится все в этих же пределах. Кошка по таким же признакам определяла, где находится кот.
Однажды на его выскребке я увидел свежезадавленную водяную крысу, которую почти сразу же обнаружила и Василиса. Она взяла ее зубами как-то очень привычно, даже равнодушно, и отнесла подальше, в травку. Позже на месте крысы я видел кусок какого-то полуразодранного мяса - это было тоже подношение галантного нахалов-ского кота.
Выходило, что Василиса не одна боролась за выживав мость потомства. Но отца к котятам она почему-то не подпускала. Да и в поле, видать, избегала сто до поры до времени...
Недавно Василиса снова провинилась - опять растерзала на столе кусок масла. Конечно, я и сам виноват. Надо убирать еду или хорошо закрывать. Но мне все же хотелось отучить ее лазить па стол. И я решил подкараулить проказницу. Она не заставила себя долго ждать. Едва я крикнул, Василиса мигом сиганула со стола и, отбежав немного, присела на хвост, нервно поводя им, как бы недоумевая и конфузясь. Я кинул в нее деревяшкой. Кошка вздрогнула, подняла взгляд на меня, а затем, подойдя к деревяшке, обнюхала ее. Этим она меня и обезоружила, и устыдила окончательно.
Пол, наконец, был настлан, окошки вставлены, и жить я переселился из палатки в домик. Моя раскладушка стояла в одном углу, котята пищали под полом - в другом, у порога. Впрочем, пищали они редко ^~ только когда встречали или провожали мать. Когда я однажды поднял в их углу половицу, из-под доски сверкнули на меня три пары наивнейших перламутровых глазенок. Я не стал тревожить котят, полагая, что мое вмешательство тут противопоказано. Половицу, однако, поставил неплотно. В это отверстие потом лазила Василиса. Не знаю, лучше я сделал для нее или хуже. А котят вскоре стало разбирать любопытство. Они выкарабкивались на половицу и, ошеломленные светом и пространством, громко пищали.
Постепенно строительные дела мои передвинулись в сени, и я начал там шуметь, стучать, рубить, тесать. Василиса, видимо, сочла мое поведение опасным и заблаговременно решила убрать котят в другое место. Вижу как-то хромает по той же тропе, по которой принесла котят из лесу, а в зубах висит рыжий пузырь - котенок. Несла она его тем же манером - «за шкирку». И так же покорно и терпеливо висел он, уже изрядно подросший и потяжелевший.
Каюсь, но я невольно проследил, что она перенесла котят в небольшую нишу под скальный выступ у подножия косогора. Когда она тащила туда второго своего отпрыска, третий беспокойно и громко пищал. А за последним она почему-то долго не шла. Мне показалось, что Василиса сильно умаялась, и я решил помочь ей. Взял котенка и понес на новое место. Василиса лежала под выступом и все еще не могла отдышаться. Два котенка, посверкивая глазенками, сидели рядом.
Надо было видеть, как она смотрела на меня! Не двинулась с места, но уставилась глазами так, что мне немного стало не по себе. Тут было и удивление, и ужас, и еще что-то. Наверное, ее сильно озадачило, что переселение не было для меня тайной. Как же так?
Положив котенка, я пошел, принес несколько кусков шифера и привалил их внаклон к выступу камня так, чтобы кошка с котятами оказалась как бы в шалашике. Потом принес охапку сенца, накинул его сверху и подстелил внутрь укрытия. За все это время кошка не шевельнулась, только следила за мной горящими глазами. Я так и не понял, благодарила она меня или осуждала...
Вода в Зее между тем сильно прибыла и залила ключи под скалами, где обычно мы брали воду. Стали ходить на другой ключ, метров за триста, по той тропе, которая тянулась мимо «дома» Василисы. Ходил туда не только я, но и едва ли не вся Нахаловка. Это меня и беспокоило. Однако котята оставались пока на месте.
Однажды, вернувшись из города, где пробыл несколько дней, котят в шалашике я не обнаружил. Сама же Василиса появлялась откуда-то ежедневно. Как и прежде, она просила есть, караулила бурундуков и полевок. Еще и еще я заглядывал в шалашик - нет, никого там не было. И мне подумалось, что, может, сено-то и не понравилось кошке. Собаки на сене - это понятно. А кошки?..
Однажды, когда Василиса сцапала очередного бурундука, я нарочно проследил за ней, куда она его понесет. Кошка с добычей похромала вдоль берега в сторону Нахаловки. Значит, где-то там устроилась.
В том, что жила она на воле, а не в поселке, я не сомневался. Но где? В том месте, где бьют ключи, выступают из косогора каменные бастионы, между которыми немало больших щелей, карнизов, нищ и просто пор? Однако склон этот плохо освещается солнцем. Да и проходы там сильно загромождены. Нет, умная Василиса не будет там держать котят. Она устроилась где-то в другом месте.
Неподалеку от моего домика, в обрывистом склоне, была маленькая, похожая скорее на пещерку, нора. От нее почему-то всегда сильно несло псиной. То ли еноты жили когда-то, то ли лисы, то ли колонки.
Бог в сторону этой норы и стал я поглядывать иногда со своего крыльца. Однажды утром при первом солнышке из поры вывалился живой рыжий клубок и тут же распался на три части. Одна «часть» сиганула на дерево, стоявшее рядом, две другие разбежались в стороны. Котята! Подросли и шустрят! Молодец, Василиса!..
Я начинаю подумывать, что из поселка она уходит на лето потому, что прежних ее котят еще слепыми топили в реке. Была такая нехорошая манера у жителей Нахаловки...
Не знаю, преподал ли я какой-нибудь урок Василисе. Но она мне - несомненно. Да и каждое живое существо, обитающее рядом, уже одним своим существованием каким-то образом влияет на пас. Вот и эта кошка. Она боролась за право жить и растить детей. И как боролась!..
Вот опять она полусидит-полулежит на ящике в позе мудрой львицы, неподвижно и отстраненно. Иногда жмурится. Кажется, что она по-своему мыслит или слушает особым своим слухом или чутьем самое себя, землю, травы, деревья, небо, вселенную. Что говорит ей этот мир? И что она являет миру?
Интересно, как она воспринимает и понимает меня? Может, я кажусь ей кем-то вроде бога или, в крайнем случае, царем всемогущим? А может, я для нее такое же существо, как она, только хожу па двух ногах, умею говорить, петь, свистеть и делать всякие вещи так же, как она умеет ловить мышей. И вовсе ее не удивляют мои способности. Каждому - свое. И если люди хорошо относятся к кошкам, то, значит, кошки нужны людям. Вот и все. Чего тут мудрствовать?..
Произведение публиковалось в:
Деревенская родня. Сборник рассказов и повестей. – Хабаровское книжное издательство. Хабаровск, 1992.