Детство Осокиных. Часть 01
Отец... Раньше не было отца, а теперь вот появился, и вое его рассматривают, все внимательны к нему до того, что Генке обидно и, лучше бы, не было отца. Что в нем, почему именно этот человек должен быть отцом, кто такой, откуда взялся, какое имеет назначение?
Мать словно забыла обо всех, надела праздничное платье, которого раньше Генка не видел, прибралась, напомадилась, засветилась непонятно. И все не для Генки... И уж совсем опечалился Генка, когда стали говорить, что он похож на отца. Бывало, говорили - на мать, Катерину, похож, и это было ему любо, потому что мать он любил так же горячо, как дедушку Федора и бабушку Варвару.
Дедушка Федор первый понял и пожалел Генку. Он усадил его на колено и, ласково щекоча бородой, тихо и душевно заговорил, что отец, Ваню-ха, вернулся из Красной Армии, что надо его любить: если бы не было отца, то и Генки бы на свете не было. Дедушке Генка всегда верил, и теперь, хоть не сразу, почувствовал какую-то обязанность перед отцом и вздохнул, как взрослый, а дедушка рассмеялся.
Руки у дедушки большие, костистые, с прокуренными пальцами, но бережные и ловкие. И одежка приятно-мягкая - просторная байковая толстовка и плисовые шаровары, на ногах мягкие ичиги. И пахнет дедушка по-овоему, смолой и стружками, льном и коноплей, медовухой и воском, хлебным квасом и кожей, да еще чем-то лесным - то ли древесной корой, то ли кореньями. Все запахи - от дедушкиной работы. Он плотничает, столярничает, выделывает кожи, следит за насекой, вьет вожжи и веревки, чинит сбрую и обувь, ходит в чернь-тайгу, ставит там ловушки и капканы, делает всякие затески на память и присматривает лесины, которые годятся на разные поделки. Все умеет дедушка. Делать топорища, вилы, гра бли, телеги, кросна, самопряхи, ульи,, бадейки, кадки, бочки, логушки. Умеет шить сапоги, гнать смолу, деготь, пихтовое масло, выжигать известь, искать диких пчел, промышлять зверя, птицу и рыбу. И когда отправляется в чернь, то всегда что-нибудь пригодное найдет или изладит. Не умеет дедушка совсем немногое - играть на гармошке, кузнечить л читать книжки.
Но у дедушки много сыновей и то, что не умеет он, умеют они. Ванюха, то есть Генкин отец, дядя Яша, дядя Петя, дядя Сережа и даже восьмилетний Тима умеют играть-на гармошке. Правда, не все так хорошо, как дядя Сережа. Дядя Яша в кузнице главный и все что надо, из железа изладит. А дядя Петя умеет читать и писать. Шестой дедушкин сын Пронька - еще меньше Тимы, он Генкин ровесник, и дядей его называть не заставляют. Еще есть у дедушки две взрослые дочери - Нюра ,и Дина, которые помогают бабушке.
- Дедушка, дедушка, а ета... а чо он делать умеет, чо он делать будет? - спрашивает Генка об отце. - А жить где будет?
- Жить будет с нами. Он же твой тятя. Будет ходить в чернь, охотничать, хозяйствовать. Тебя растить, чтоб вырос ты парень на-ять! Вот так вот.
- Чтоб, как дядя Сережа?
- Да нет, ты будешь, однако, почище. Посильнее, однако. Ишь ведь какой верткий, да твердый, разнечистый ты дух!
Подержав Генку, дедушка спускает его на пол и подталкивает к отцу. Отец сидит на широкой, добела выскобленной лавке. Волосы у него черные, густые, коротко стриженные и, по всему видать, колючие, как щетка, которой бабушка Варвара чешет лен. На переносье глубокая-складка, которая немного пугает Генку: ему кажется, что отец сердитый человек. Да еще на лбу поперечные зарубки, как на стиральной доске. Лоб и брови подвижные, а рот медленный и улыбка медленная, губная. Серые пронзительные глаза щурятся, но смеха не слышно, - он смеется так же беззвучно, как дедушка Федор, только покачивается.
Отец наклоняется и втаскивает Генку к себе на колени. Но держит неловко, руки твердые, как железо Генка сучит ногами, бодается, норовит вырваться. Отец щекочет его живот колючим подбородком и, покручивая головой, грозится забодать. У Генки захватывает дух, ему кажется, что на животе выступила кровь. Но все весело смеются. От отца пахнет табаком, мылом, одеколоном - слишком крепко, одуряюще.
Как только отец отпускает его, Генка убегает в горницу, прячется за косяк и смотрит на отца со стороны. Чудная на нем одежка. У них на Осокинской заимке никто так не одевается. Серо-зеленая гимнастерка, на поясе широкий блестящий ремень и через плечи идут ремешки со светлыми пряжечками. При свете десятилинейной лампы, которую привез отец и которую зажгли впервые, ремни блестят и манят, но в их упругой твердости чувствуется что-то чужое и холодное.
А на сундуке у двери горницы лежит отцовская шапка. Эта уж оовоем чудная. Сверху торчит что-то вроде соски, которую до последнего времени сосал Пронька, снизу складные уши, похожие на крылья летучей мыши. Тима уже давно рассматривает шапку, сидя тут же, на сундуке . Тиме восемь лет, он умеет читать букварь и подписи под картинками. Потому он все может объяснить. Генка перепорхнул к нему и стал спрашивать, почему эта ш аотка такая чудн-ая. Тима важно объясняет:
- Это называется шлем. Ясно? Красноармейский шлем. А это красная звезда.
- Класная в-визда, - повторяет Генка. - Класная в-визда!
Тима надевает шлем, застегивает его на подбородке и вполголоса поет:
Красноармеец был герой,
На разведку боевой.
Эй-эй, герой,
На разведку боевой...
Песню эту поют у Осокиных с тех пор, как побывал у них брат Генкиной матери дядя Саня - бывший красноармеец и участник гражданской войны. Сейчас и дядя Саня тоже здесьг и жена его, тетка Дуня. Песня Генке нравится, он тоже поет, но только те слова; которые может выговорить, а остальные просто бормочет.
Саня хохочет, а отец то сощурится, и от глаз разбегутся острые морщинки, то вскинет брови - и на лбу соберется гармошка. Теперь он больше приятен Генке, хотя по-прежнему веет от него чем-то жестковатым.
- И братка Ваня, твой отец, и сват Саня были красноармейцы и герои, - говорит Тима. - Они воевали и врагов побарывали.
И Генка соображает: враги - это, наверно, те самые, про которых говорят бабушки. У Генки три бабушки: Варвара - Пронькина мама, Михеевна - дедушкина мама и Соломея - мамина мама. Как соберутся, так давай врагов ругать. Враг, мол, только и ждет, когда кто-вибудь, не крестясь, за стол сядет, чтобы еда не пошла впрок человеку, а ему, врагу, пошла. Враг может залезть в нутро и реветь дурным голосом. Враг смущает и подбивает на всякие грешные дела и норовит испортить всех, кто богу не молится. Но бабушки в глаза не видели врагов, а Генкин отец и дядя Саня, оказывается, не только видели, но и воевали с ними, и побарывали.
Одно непонятно: почему Саня и отец оба красноармейцы, а одеты по-разному и друг на друга не похожи? Отец серо-зеленый, в ремнях и пуговицах, с гармошкой на лбу и стриженый, а дядя Са!ня - в красной сатинетовой рубахе навыпуск и с длинным- П-редл инным чубом. Отец и Саня сидят рядом. Саня то ли ласковый, то ли сильно выпивший, и все обнимает отца. Хорошо если бы и отец обнимал Саню и не сидел бы, а двигался, и чтобы показывал разные фокусы и силу.
В доме становится все оживленней и праздничней. Может, потому и Генка ястребко;м носится из одной половины дома в другую. Его ловят, мнут, давят и качают головами. До чего, дескать, шустрый, до чего крепкий парнишка! Еще семимесячный своим ходом пошел! Надо же!..
Генке хочется примерить отцовские сапоги, которые стоят рядом с сундуком, но это не просто. Спасибо, Тима помог. Поднял Генку и вставил ногами в стоячие голенища. Твердые, как кость, они неприятно холодят и щекочут, как и ремни на отце, поскрипывают, круто и терпко пахнут лошадью, потому что Генкин отец служ;ил в кавалерии. Генка делает шаг и падает на живот. Живот да руки никогда не подводят, не допускают, чтоб носом клюнул. Разочарованный, он выползает из сапог и убегает в горницу.
Гуляют у Осокиных широко и шумно. Семья Федора Васильевича славится приветливостью и хлебосольством.
Когда-то четверо братьев Осокиных, сколотив деньжат на сплаве леса, переселились с берегов буйной Катуни в горно-таежное местечко, ближе к Бие. Алтаец-промысловик продал им избу, амбар, притоны для скота, а сам подался на Телец-кое озеро. Осокины срубили крестовый дом, украсили его резными наличниками, кружевным карнизом, створчатыми ставнями. Гулкие сени и кладовка примыкали с северной глухой стороны, а веранда, крышу которой поддерживали нарядные столбы и перекладины, - с восточной. Широкие сходни в десять ступеней, окруженные колоннадой резных столбиков, спускались к югу и заканчивались «расной каменной плитой. Кровати, лавки, лари, сундуки и всевозможная деревянная утварь сделаны были так же прочно. Окаймлял усадьбу крепкий заплот, надежио защищавший подворье от зверья и от плохих людей. Над заплотом возвышались двое ворот - одни с востока, другие с запада.
Мастеровые, дружные и неутомимые охотники, братья Осокины зажили хорошо, расширяя пригоны, корчуя тайгу, занимаясь смолокурением, выжигом извести, производством дегтя и пихтового масла, всякого деревянного инвентаря, который требовался степным мужикам. На сочных лугах хорошо нагуливался скот, укосным было сено. В тайге водились дикие пчелы. Разыскивая их и перегоняя в рамчатые ульи, братья развели пасеку.
Рождались дети, и тесно становилось в большом крестовом доме. Решили срубить по очереди каждому свой дом, и разрослась бы Осокинекая заимка в деревеньку, да началась мировая война. Один брат погиб на фронте, другой, не оправившись от ран, скончался дома, а третий пошел против царя, стал большевиком. Вернувшись на Алтай, он долго партизанил и погиб в бою с какой-то бандой, прорывавшейся в Монголию. Его вспоминали с трепетным уважением.
- Эх, Серега, Серега!.. - говорил Федор Васильевич, рассматривая его фотографию и утирая слезы. - Был бы ты жив, большим человеком стал бы. И нам, темным, все объяснил бы...
Сам Федор Васильевич тоже был на войне и сильно ранен в ногу, так что даже колчаковцы не забрали его в свою армию. Он разделил имущество между снохами, а дом оставил за собой. Снохи- разъехались к своим родным, и на заимке несколько лет было тихо и пустынно. Но потом стали подрастать сыновья и дочери да еще родились три сына. Одного из-них, в честь погибшего дяди-героя, назвали Сергеем. А всего у Федора Васильевича и жены его Варвары Степановны родилось четырнадцать детей. Но выжило восьмеро, остальные умерли от оспы да от других болезней.
Советскую власть Федор Васильевич встретил средним хозяином. Новая власть середняка не трогала, к тому же Осо-кин был на особом счету в волости, поскольку помогал когда-то партизанам. Знание тайги и природная смекалка помогли ему избежать колчаковской кары, которая не раз над ним нависала.
Все, кто знал Федора Васильевича, относились к нему хорошо. Он слыл хлебосолом, не скупясь, угощал всякого заезжего таежной своей медовухой. Умел отличить умного от глупого, мастера - от балаболки и верхогляда, честного человека - от нечестного, но никого не обижал.
Женская половина не всегда одобряла огульное его гостеприимство, поскольку захаживали к ним не только люди по рядочные, добрые и опрятные, но и всякие бездельники, бродяги, побирушки, вшивые и шелудивые. Частые гости - инородцы. Эти тоже разные. Одни поаккуратней, другие бесперечь курят трубки и плюют на пол. К инородцам Федор Васильевич внимателен особенно. На этот счет был у него прирожденный такт - с самого детства не верил он, что есть народы первосортные и второсортные. Это уж у кого как жизнь устроилась. А теперь и Советская власть то же говорит, то есть всех уравнивает в человеческом достоинстве.
Инородцы тоже с добром да почтением к Федору Васильевичу. В алтайских деревнях у него много друзей и, разъезжая по хозяйственным делам, Федор Васильевич часто останавливается у них. Алтайцы, ойроты, шорцы, казахи - все они у Осокиных значатся просто как «татары». Многие из них успели обрусеть и обзавестись русской родней, а русские, в свою очередь, нередко женились на татарках. Да и саму Варвару-то Степановну Федор Васильевич взял из зырян. У лесного алтайского народа и научился он ладить с тайгой, промышлять зверя. Понимает и язык ихний.
Во времена нэпа осокинское хозяйство упрочилось. К тому времени было кому работать: сыновья Иван, Петро и Яков стали взрослыми, появились две снохи, две дочери подросли. Как пойдут на сенокос или пашню, так - целая артель.
Федору Васильевичу стукнуло всего сорок шесть лет, когда хозяйство можно стало доверять сыновьям и невесткам. Теперь он все больше ездил по степным деревня , вел торговые дела и если не пропивал денег, то привозил перец, горчицу, ситец, галоши, соль, епички, мыло, керосин, скотские лекарства. Ходил слушок, что в степных деревнях останавливался он у вдовушек. Не то чтобы в разгул ударялся, а погулять. себе позволял, ибо считал, что свое дело сделал: сыновья и дочери выросли и доля им из общего хозяйства ладная достанется. Сережка с Тимкой по хозяйству уже шевелятся и с каждым годом покрепче будут. Только Пронька еще маленький, вроде как для забавы.
В конце двадцать шестого Федор Васильевич проводил в Красную Армию старшего сына В.анюху. Пока тот служил, родился у Ивана второй сын, и назвали его Лешкой. Теперь, когда Осокины встречала Ивана, Лешка, отвыкая от груди, гостил у бабушки Соломен - в том селе, откуда Иван увел в жены Катерину Резунову.
Теперь надо думать, как отдельный дом Ивану рубить. Правда, еще неизвестно, как он сам посмотрит на заимокую, хуторную жизнь. Лесной человек, прирожденный охотник, остаться вроде бы должен. Но Федор Васильевич никогда не допрашивает человека, а ждет, чтоб тот сам о себе говорить начал. Скажет что-нибудь и Ванюха. А вообще-то он немного стеснялся сына. Эвон какой сурьезный!
Иван по-прежнему сидит на передней лавке под зеркалом. Рядам - Саня и Яков. Сидят, курят. Иван расстегнул ворот гимнастерки, и Генке видно, «ак сильно отличается белая шея от загоревшего лица.
Шумит, гуляет осокинский дом, из рук в руки, захлебываясь, переходит гармонь-тальянка. Лучше всех играет десятилетний Сережка - парнишка с бледноватым лицом, с черными, будто нарисованными бровями, с большими серыми глазами. Ему бы пора спать, но по случаю возвращения брата и он наравне со взрослыми сидит за столом. На нем голубенькая сатинетовая рубашонка, перехваченная домотканым пояскам. Генка завтра непременно попросит маму и ему сшить такую же.
- Сереженька, сыграй, красавец, под пляску, - выходит в круг, размашисто кланяется дородная тетка; Дуня.
- А чо играть? Трепака или под табор? - шмыгнув носом, деловито спрашивает Сережка.
- Под табор, Сереженька, под табор. Оно поцыгаиистей. И - ех-ху-ху! У-ух! - и тетка Дуня, блаженно улыбаясь, плывет по кругу. Широкая юбка то обовьется вокруг ног, то распустится пологом, а цветастый полушалок в руке то плеснет над полом, то- взовьется над головой. Тетка Дуня всех переплясала. После пляски опять за стол уселись и перед всеми поставили брагу в больших стаканах. Дядя Саня, обнимая отца, спрашивает:
- Ну и как ихние солдаты? Воюют как?
- Да выходит, неважно. Послабей наших-то, и холодов шибко боятся...
Кто, что? Генке непонятно. Враги, значит. Он слышит непонятные слова: «Конфликт. «Ка-ве-же-де». Ничего не понятно! А дядя Саня дальше выспрашивает:
- Ну-ну. А потом?
- Ну, вышли мы, значит, в тыл. - Отец замолкает. Пых - пых трубкой. - Ну, вышли. Намучились. Сопки, болота, озера. Кони скользят, падают. Дак мы пиками лед долбили. Ночами шли...
- Ну?
- В атаку пошли... Ну, побросали они оружие и - руки вверх. Дак что же их рубить? Приказ был - не рубить зря.- И опять отец долго пыхтел трубкой. - Люди ведь. Другая нация, а все равно такие же рабочие да крестьяне.
Это уж для Генки совсем непонятно. Враги - и люди. Как же так? А что бабушки говорили? И вообще непонятно, почему это все у отца так получается. Тихий он какой-то. А Генка думал, раз герой, значит, шашкой рубил и конем топотал, кричал и ругался и всех побарывал. А он, вроде бы, смущается и ничего такого не рассказывает.
Бабушка Варвара опять нацедила медовухи. В кути на лавке стоит десятиведерный логун с затычкой. Как вынут затычку - так и потечет брага, забулькает, и по всему дому пойдет муторный запах. А тут еще песню с такой силой грянули, что огонь в лампе задрожал и по ушам будто колом саданули.
У Генки разболелась голова, он стал кричать и звать маму: к»- Ну не надо же так! Да не надо же!..
Но его не сразу услышали. Хорошо, дядя Яша оглянулся. Он поднял руки, дотянулся до края полатей, подхватил Генку и передал Катерине.
- Мам... Ну чо они так реву-ут?! Мам, не надо...
Мать отнесла Генку в горницу и уложила на широкий потник, разостланный на полу. Хорошо, тепло... Засыпая, Генка слышит, как играет дядя Сережа. У него сладко замирает сердце, и вот он будто бы взлетает и летит далеко за горы, плотно обступившие осокинскую заимку. Горы, заросшие пихтами, небо, солнце, огнистые облака перед закатом - все ярко и приветливо. Генка плывет над всем этим, и радостно ему, и мама рядом где-то... Ручонки, сомкнутые на шее у матери, разошлись, Катерина уложила их ему под щеку, поцеловала и вышла, закрыв плотнее двери.
- Угомонился, - говорит бабушка Варвара и качает головой. - Больно уж неугомонный. Надо же! До полуночи не уложишь.
А гулянье продолжалась. Перед утром свалились кто где. А ближние гости, закутавшись в тулупы и шали, поскакали в кошевках и санях домой, тревожа гиканьем и песнями дремотную, застывшую в снегах тайгу.
Далее:
Детство Осокиных. Часть 02
Произведение публиковалось в:
"Приамурье моё - 1972". Литературно-художественный альманах. Благовещенск, Амурское отделение Хабаровского книжного издательства: 1972