На дворе уже март
Сейчас бы на село. Ну, нет, не чабаном, не свинарем. Хотя нет, вот чабаном я бы согласился - повидать, как сходят парами и блеском снега с деревенских дорог, как в подворотнях кашляют псы и шумно задыхаются коровы, услышать перекличку стройных утренних голосов около правления колхоза...
- Ущербный ты, брат. Нельзя тебе в весну жить, заходишься ты весной... Тебе сейчас «Оттепель» или «Март» в музее глянуть и ополоумеешь.
Я молчу. Кольке легче, он - практик. Иногда он тоже боится весны, но он практик. Сейчас он меня утянет на «прыжки в сторону» - так с ухмылкой он зовет баскетбол.
Если меня тянут за рукав - я иду. Я не люблю выглядеть упрямым. Идем мы долго, много сворачиваем.
Колька показывает мне Харлампиевскую церковь, большую церковь.
- Сергей здесь дрался, - бросает он, Сергей - это Лазо. Лазо - тоже практик.
- А вот здесь убило юнкера Н., - ласково глядит на меня Колька. - Ангара стояла желтой в тумане. Юнкер хотел быть прапорщиком. В нагрудном кармане у него лежала фотокарточка «Петеньке от Белы». Белла была недурной девицей, но у нее был недостаток, - когда она слышала что-нибудь смешное, она не смеялась, она поджимала губки и говорила:
- Блеск и нищета куртизанок..
- Замолчи, - обрываю я его. Но я же поверил Кольке, а Беллу я уже успел назвать дурой.
- Белла сейчас на пенсии. О юнкере она вспоминает так: «Как я могла поверить в его святое дело? Как я могла?...»
Колька неисправим.
Играет он великолепно. Изящно. Тренеры ошибаются, когда пишут: «Баскетбол - силовая игра». Баскетбол - игра техники и психологии.
Колька специально знает капитана филологов, по дороге в спортзал он живо и равнодушно нарисовал мне его характер.
- Типичный сангвиник, - сказал о капитане Колька.
- К концу игры сангвиника нет. Я вижу мокрого, усталого человека, которому уже на все наплевать.
Колька непроницаем. Он всегда такой, когда ему везет. Ему всегда или почти всегда везет.
- Блеск и нищета куртизанок, - поддразнивает он меня, когда мы сидим вместе и ждем следующей игры. От ее исхода у Кольки станет улыбчивым лицо, или он будет грустным.
Мы затаились на тесной скамейке. Судьи не торопятся. Спортзал - наш маленький университетский спортзал - вот-вот взлетит: недужно жужжит мотор вентилятора.
Девушки, выставив круглые колени, откровенно смотрят на голые тела парней. Я не люблю короткие юбки.
Наконец - свисток.
На площадку выходят маститые. Они медлительны и лениво выкрикивают приветствия. Трещат сухие хлопки. Фавориты равнодушны.
В командах по четыре человека, но играть тесно. У физиков выделяется мелким дриблингом Будков и долговязый слабосильный Вазур. Вазур близорук, тонкие интеллигентные очки - кажется, он с ними родился.
Говорят, он хочет остаться в аспирантуре. У геологов - тщедушный, плюгавенький Бортников, как юла, вертится под ногами Вазура. Для Вазура он недосягаем. У него очень низкая посадка. Второй - Ульянцев, крепыш с типично русским широким лицом, взглядом. Светловолос.
- Такой может все, — серьезно шепчет Колька.
Если Будков или Вазур - один на один - получат пять штрафных — проигрывают физики.
Если выгонят Бортникова или Ульянцева... Но Колька избегает об этом думать. Команды идут очко в очко Поблескивают очки Вазура.
- Разбей их, - кричат из проема в стене сверху.
Без очков Вазур не сможет играть. Но Вазур осторожен. У своего щита он почти бездействует. Но у него несильный широкий прыжок, и он перехватывает верховые мячи, снимая их почти с кольца.
Перелома в игре нет и, видно, не будет, хотя темп становится угрожающим.
Бортников начинает грубить. Грубил он всегда, но невидимо. Сейчас судьи видят - у Бортникова уже три персональных ошибки. У него становится острее лицо. Профану кажется, что он не играет, а мечет бисер.
Клава Льгов, судья, не понимает Бортникова. Один раз он забывает, что у него римское имя — Клавдий и что он судья, и вскрикивает, выбросив губами свисток:
- Что ты делаешь?...
И дает ему четвертый персональный - на этот раз ошибочно.
Но он не мог не дать его.
Второй судья смиренно молчит, он тоже не понимает, что происходит.
Как это не странно, я понимаю, что дуэт Ульянцев-Бортни-ков сильнее Вазура-Будкова.
Колька сидит, положа подбородок на голое колено (он не успел одеться) и говорит только для себя:
- Ульянцев останется один, и тогда все...
И я вижу, что Колька думает сейчас не о себе, не о своей команде, а думает о геологах - ему жалко геологов.
Улянцев - дипломник, Ульянцеву не хочется проигрывать напоследок.
Я тоже начинаю жалеть Ульянцева. В перерыв подхожу к нему и глупо говорю:
- А ты, Миша, останься в аспирантуре... Он смотрит на меня, потом вздыхает:
- Ты, наверное, не то хотел сказать... Надоело мне жить здесь. Он не договаривает. Но мне послышалось знакомое — на дворе уже март.
Не договаривает он потому, что кончился перерыв.
Физики сразу сравниваются с геологами - Вазур и еще один -я не знаю его фамилии - делают два удачных броска. Попадания чистые, мячи с коротким шорохом пробивают сетку.
Я хлопаю красиво. Глазами кошусь на Кольку. У него расслаблено обмякли губы.
Зал неистовствует. В игроков летят колкие оскорбления. На четвертой минуте выгоняют Бортникова. Он спорит.
- Уйди, Гена! - зло кричит Ульянцев.
Бортников виновато смотрит на Ульянцева, тот отворачивается, и Бортников убегает в раздевалку. Сейчас он будет курить.
Входит чернявый мальчик вместо Бортникова.
Мальчик делает неудачный проход.
- Не давай ему мячей, - громко шипит Ульянцев, надбровья у него делаются белыми от напряжения. Но кто-то дает мальчику все-таки мяч, и тот удачно прорывается к щиту.
- Сорок первый, - бесстрастно повторяют судьи номер мальчика, что забросил мяч. Снова ничейный счет.
И Вазур не выдержал - он берет минутный перерыв. Он просит судей удалить орущих парней и девчат из зала. Шум мешает игре.
Вазур сорвался. Предлагает он утопичное.
И люди, что стояли в углах и наверху в проеме стены и что сидели на скамейках, понимают, что Вазур не выдержал. Вазур боится.
Визг и гам усиливаются.
Ульянцев в падении перехватывает нервные пасы физиков, успевая встать на ноги. Его опекают два человека, иногда три игрока пытаются блокировать, но безуспешно.
Тогда с ним поступают грубо, захватывают руки, толкают в спину.
Он становится у черты - судьи наказывают грубиянов.
В эти секунды можно рассмотреть, как мертвеет его лицо и руки судорожно спокойны.
У него определенно тело бойца, сухое и крепкое. Наверное, в роду у них нет слабых. Я смотрю на него и чувствую, что от этого человека исходят теплые лучи бодрости, здоровья, ощущения ясности и силы.
Он бросает двумя руками. Некрасиво. Слишком просто, но точно.
Но внутри у меня начинает дрожать: он почему-то совершенно не делает промахов. Я оглядываюсь на Кольку. Если бы он был верующим, я бы думал, что он молится. В себя.
Я пожимаю ему плечо и пропускаю момент - только вижу лежащего обессиленного Вазура и быструю тень, что распрямилась и бросилась к щиту.
Почему в зале молчат? Я смотрю наверх. Потом на Вазура. О, болельщикам жалко Вазура.
Я тоже должен жалеть его, но я не могу жалеть. Я уже смотрю на Ульянцева. Мне страшно, что он не делает промахов.
В эти минуты я думаю - он будет долго жить, этот русский парень — Ульянцев.
А что потом? - спрашиваю я себя.
А потом он снова будет жить. Его невозможно представить даже больным...
Зал молчит. Всем жалко Вазура.
Колька заненастил. Я знаю - теперь он будет любить Ульянцева. Он уже влюбился в него по уши, он уже ничего не может поделать с собой.
Так любил Уитмен извозчиков, грузчиков, солдат, старых женщин - всех небольных духом людей...
Мы с полчаса еще вертимся в раздевалке около Ульянцева, но Колька боится, что он поймет, что Колька боготворит его, Ульянцева, и мы уходим...
На дворе уже март. Темень. Я вспоминаю, как Эренбург вспоминал стихи безвестного поэта: «Рыбий жир ленинградских речных фонарей... »*
Фонари еще горят. Мы идем ощупью, боимся упасть.
* Много лет спустя узналось - это строка из стихотворения Осипа Мандельштама, погибшего в застенке в 1938 году.
Иркутск, 1961
Произведение публиковалось в:
Избранное в 2-х томах. Т. 1: Есаулов сад. Предисл. : В. Курбатов. — Москва: Европа, 2007. — 384 с; 8 л. илл