Маленький портной
Есть на свете удивительный город. Ты захочешь найти этот город на географической карте, но старания твои будут напрасными. Урийск выдуман мной.
Как и всякий выдуманный город, Урийск населен странными и добрыми людьми, впрочем, там есть и злые люди. И вот однажды. ..
Однажды сильный дождь с грозой бушевал над Урийском, теплые струи ливня промыли Есаулов сад и округу; в эту ненастную ночь родился мальчик, которого нарекли ласковым именем - Серёнька.
Поначалу мальчик болел, наверное, ужасная гроза напугала его маму. Потом Серёнька пил козье молоко и - фу! - рыбий жир, купался в хвойных ваннах. Мама дала мальчику полную волю, он носился верхом на тополиной палочке, гонял мяч, возвращался - запыхавшись - домой, окунался с головой в бочку, где дождевая вода чиста и прозрачна, ел простую пищу: ржаной хлеб, картошку, подсолнечное масло, морковку. Зима подступала к городу, зимой мальчик катался на салазках с высоких гор.
Прошло несколько лет. Мальчик, играя во дворе, все поглядывал за частокол заплота, все ждал кого-то, и чем далее - все упорнее. Менялись зимы и весны, а из дальних таинственных мест тот, кого он ждал, не приходил; мальчик постепенно забыл его образ, хотя в смутные предночные часы мальчику казалось, что отец стоит у изголовья и шепчет слова. Слова были такими: - Любимый Серёнька... Дождь (или снег) принесет богатый урожай, не обижай дождь (снег), дружи с дождем (со снегом)... Птицы над городом вещие песни поют, не обижай птиц... - под шепот мальчик засыпал, а утром хотел рассказать маме о том, что приходил отец, но молчал, боясь растревожить маму.
Отец - вот кого безнадежно ждал мальчик.
Мать с зари до зари шила на швейной машинке платья и костюмы для молодых и немолодых женщин. Под стрекот ножной машины мальчик задремывал, а когда просыпался, то первое, что слышал - опять был стрекот швейной машины.
Чем дольше засиживалась за шитьем мама, тем быстрее горбилась у нее спина, а глаза сквозь толстые стекла очков смотрели на мир вес смиреннее. И вот мальчик заметил, что мама слишком долго вставляет в иглу нить. Мальчик сказал:
- Давай, я помогу тебе.
- Помоги, - согласилась мать и, вздохнув, призналась:
- Слепну я, Серёнька, и скоро ослепну совсем. Что мы будем тогда делать, сын?
Мальчик ответил:
- Не горюй, мамочка. Я стану твоим помощником.
- О-ей, - улыбнулась мама, - помощничек. Ты ногой до педали не дотянешься. Малорослый ты у меня хлопчик.
- Ничего, я придумаю что-нибудь и дотянусь до педали.
- А то, что я шью только для женщин и девушек, не смутит тебя? Серёнька рассмеялся, ему показались забавными мамины
опасения.
- Разве мальчик или мужчина не способен шить наряды для девочек или девушек, притом лучше женщин? - спросил он.
- Так-то оно так, - отвечала мама, - но в Урийске не принято, чтобы женщин обшивали мужчины. И вообще наши нравы диковинные.
- Не переживай, мама. Я научусь хорошо шить. Я и сейчас, ты же знаешь, понимаю кое-что в твоем деле.
С тех пор, с того часа Вячик звал Серёньку погулять в Есаулов сад или искупаться в озерах, мальчик все чаще отказывался.
- Мне некогда, - говорил он, - маме помочь надо.
Зимой, прибежав из школы, мальчик все реже позволял себе сбегать на горку и покататься на санках. Скоро соседские ребята привыкли: Сережа работает, Сережу бесполезно звать на улицу.
Но и как было не работать Серёньке, если мама - мастерица почти наощупь вела шов и мучительно боялась ошибиться при раскрое отреза. И грянул грозный час, когда мать порезала вкось дорогую материю, запоров заказ важной заказчицы. В Урийске, надо признаться, жили-были знатные и незнатные люди. Незнатные одевались в посконное, одноцветное; знатные же приносили Васильевне дорогие шелка, китайские маркизеты или тончайший шевиот (ныне таких нет и в помине).
И мать запорола дорогой отрез, села на стул, горько заплакав.
- Она уничтожит меня, - говорила мама, - у нее муж главный начальник в Урийске. Только благодаря им не обирали нас налогом.
Серёнька не знал, что и делать, настолько внезапно свалилась беда, но погодя сказал:
- Мама, а у этой начальницы есть дочь или сын?
- Есть. Ее звать Стелла, девочка красивая и важная - вся в маму. Ах, подумал мальчик, Стелла. Знаю я надменную Стеллу. Она
ходит по школе как примадонна, и всем велено не трогать ее, но мальчишки так и вяжутся к Стелле.
На следующий день в школьном коридоре мальчик подошел к красивой девочке и сказал, глядя снизу вверх (она была на голову выше его):
- Сударыня, - сказал мальчик, - обстоятельства вынуждают меня искать покровительства у вас.
- Чего? Чего? - переспросила девочка Стелла. Воспитанная в доме урийского нувориша, она не готова была услышать столь изысканную речь. Если бы мальчик сказал: «Эй ты, послушай, что я тебе скажу», - и дернул бы ее за косы, - подобное поведение нисколько бы не удивило да и не возмутило ее. Вот почему она сказала, измерив взглядом мальчишку:
- Говори нормально, шкет.
- Я и говорю, сударыня, - сглотнув ком в горле, отвечал Се-рёнька. - Помогите мне, сударыня.
- Ты что, чокнутый? Не можешь на ты? - вопросила девочка, гневно блеснув глазами.
- Вы... Ты так красива.. - робко пробормотал мальчик; лицо девочки вспыхнуло, будто урийский закат высветил ее лицо. Она догадывалась, что красива, но еще никто из мальчиков никогда не сказал ей об этом, а только щипали ее, ставили подножки или пытались делать намеки, которые она понимала как приглашение пройти под ручку вдоль Княже-Алексеевской улицы, в новейшие времена названной именем самозванца, при одном упоминании самозванца, урийцы подтягивали животы от страха и почтения.
- Ты считаешь, что я красивая? - облизнув от волнения мигом пересохшие губы, спросила девочка.
Мальчик чуть было не сорвался опять в высокий слог, но собрал силы и просто сказал:
- Да, ты чертовски красивая. Аж тут у меня холодеет, - и, прижав руку к груди, замолчал.
- Говори же, - потребовала девочка. - Говори!
- Я пригожусь тебе, когда подрасту, - туманно сказал мальчик. — А сейчас ты помоги мне.
- Что я должна сделать? - величественно сказала девочка.
- Моя мама взяла заказ у твоей мамы и неправильно раскроила отрез. О, она не виновата! Просто моя мама слепнет. А денег у нас нет, чтобы возместить ущерб...
Девочка думала, что она может сделать для мальчика, который, хотя и был низкоросл, так понравился ей.
- Хорошо, я соображу, как выручить тебя А сейчас скажи твое имя.
- Серёнька, - простодушно сказал мальчик.
- Сергей, да? Сережа, прощай. А то вон классная идет, уже был звонок на урок.
Мальчик бежал домой вприпрыжку. Девочка вызволит их из беды, непременно. Мальчик уверился в этом еще и потому, что девочка в самом деле была неописуемо хороша, а все красивое, считал мальчик, несет добро и радость. По неопытности он не догадывался, что красота красоте рознь, и что есть красота телесная, холодная, но есть и сокрытая, непоказная красота души.
Стоял мягкий майский день. На тополях и березах разошлись почки, выбросив стрельчатые крохотные листочки, и терпкий запах струился вдоль улицы, не догадывающейся о страшном своем названии. Мальчик остановил бег, пригнув веточку тополя, понюхал, голова пошла кругом. Мальчик понимал, что майские эти деньки - последние вольные дни счастливого детства. Счастливого, — так считал мальчик. Но мама и соседи знали, что счастье отнято у Серёньки вместе с потерянным отцом, но они вслух не подвергали сомнению мальчиково доброе настроение. А Серёнька, будучи выдумщиком, с годами слышал уже не столько голос, сколько, хотя это и странно, запах отца, стойкий и сильный.
Вообще эта тема - утраченного отца - далеко нас заведет, но мальчики и девочки, чьи отцы удалились навеки, поймут меня, как я понимаю их: слышите ли, милые ребята, - вон за тем окоемом лесным еще не растаял отцовский говор, и не растает. Когда вы станете взрослыми, женитесь или выйдете замуж, и сами в свой черед станете отцом или мамой - и тогда образ отца не оставит вас, а незримый как Христос поведет вас, зазывая на ту вершину, откуда судьба видна до донышка, до последнего мига. Но, став отцом, не забывайте, как дорог малым и большим сыновьям образ отца, и никогда не оставляйте детей ваших в чужих руках.
Так запах тополиной веточки внезапно вернул мальчику память об отце. Мальчик шел домой, опустив голову, но у калитки, щелкнув щеколдой, опомнился, - мать ждала его на крыльце. Он всмотрелся в доброе и бесконечно родное лицо и сказал:
- Со школой покончено, мама. Мы будем жить отныне как королева и королевич, - мама не придала значения словам «со школой покончено» потому, что отнесла их к каникулам и завершению учебного года.
А небо голубело, ласточки простреливали воздух, зеленая трава радовала глаз; коза Нюра, служившая главной кормилицей Серёньки, разлеглась посреди двора, и даже Титаник, печальный после катастрофы, постигшей его, был добродушен и уютно рокотал басом.
Попутно скажу: с Титаником произошла привычная для Урий-ска метаморфоза, или попросту говоря, превращение - Титанику понравилось прозвище, которым столь метко наделили его урий-цы; скоро оказалось, что нелепое имя подняло майора из пучины повседневности, и он вообразил себя в самом деле трансатлантическим лайнером. Вы скажете, невозможно, чтобы человек вообразил себя пароходом. Да, где-нибудь в России невозможно, а в Урийске не один майор жил в диковинном мире диковинных грез.. Полубезумный Андрей Губский, доморощенный летописец, вообразил себя - ни много, ни мало - князем Андреем Курбским, подобрал на свалке старинную пишущую машинку «Ундер-вуд», отремонтировал и наводнил город посланиями Ивану Грозному. Весь Урийск догадывался, что под Иваном Грозным Андрей Губский имеет в виду Сталина, но доказать это было невозможно... А Кеха-американец?! Приняв грушевой настойки, Кеха создавал красочные легенды, в эти дни он рассказывал городу о том, как служил шерифом в городе Фултоне:
- Ну, ребята, в двух шагах, одышливое дыхание слышу — толстый Черчилль под руку с Гарри Трумэном. Я подошел, взял под козырек и на ты, у них принято на ты:
- Твоя речь, Уинстон, - сказал якобы Кеха, - породит холодную войну, даже в далеком Урийске начнут отлавливать ведьм. Ты, Уинстон, пойми меня правильно, я шериф, я готов ловить воров и черномазых насильников, но ведьмы не по моей части, -на что Уинстон Черчилль ответил Кехе:
- С коммунистами, дорогой шериф, нельзя чикаться и подставлять им палец, они оттяпают вместе с пальцем и руку...
А в позднейшие времена на урийском стадионе «Локомотив» объявился Васька-диссидент. Васька был вратарем футбольной команды «Выемка кирпичей», но, впрочем, о Ваське как-нибудь потом, а сейчас вернемся к мальчику Серёньке и его ослепшей маме.
Королева и королевич поели пшенной каши, попили чайку, забеленного козьим молоком, и Серёнька сказал чуть торжественно.
- Сегодня я сажусь к швейной машине, а ты, мама, будешь наставницей у меня: не противтесь и не перечьте, Ваше величество. Час пробил!
- А уроки? - спросила мама.
- Лето на дворе! - воскликнул мальчик. - Какие уроки! Экзамены? Экзамены мы сдадим, не волнуйтесь, сударыня.
Мальчик осмотрел машину заправским взглядом портного, подтянул ремень и ослабшие винты, прокапал из масленки ходовую часть, протер ветошью корпус.
Мать взволнованно следила за каждым его движением. Сейчас Серёнька, которого она мученически растила и поднимала к светлой жизни, сядет за швейную машину. Эту ли судьбу она готовила ему?
Мальчик посмотрел на маму и догадался о ее состоянии: она передавала ему не только пароль судьбы, но и ключ материального благополучия и уступала дорогу - смотри, сынок, нить под твоей рукой уходит в бесконечную даль. Попытайся на свой лад быть счастливым в стране, где все обязаны быть счастливыми совокупно.
Мальчик мысленно осенил себя крестным знамением, сел к машине. Детство, прощай! До свидания, свирепый футбол на задворках. Озеро Вербное и остров Дятлинка, я не забуду вас. Есаулов сад, иногда я пробегу по тенистым твоим аллеям, чтобы выпить стакан сидра и, глядя сквозь березовую дымку, вспомнить папу. Здесь, уходя на фронт, он прибил ладонью мой младенческий вихор.
Мальчик опробовал ножную педаль. Э, нога провисла. Старинная машина «Зингер» намекала Серёньке - рановато ты избрал тернистый путь. Но мальчик не думал сдаваться, он пошел в кладовую, отыскал давно приготовленную деревянную плошку, взял сверло, прокрутил по углам четыре отверстия, отмотал кус медной проволоки, вернулся и привязал к решетчатой педали деревянную плошку, вновь сел к машине, поставил ногу на педаль и рассмеялся.
- Влилось! - сказал он. - Поехали, мама.
- Поехали, сынок, - отвечала мать.
- Но сначала я устрою разминку, - сказал Серёнька. - Сошью из лоскутков пододеяльник, а?
Мать принесла из дальней комнаты целый мешок цветных обрезков. Здесь были и легкие ткани, и тяжелые, жалкие, конечно, воспоминания о тканях, но мальчик рассыпал лоскутья по полу и прикрыл глаза:
- Какое богатство, мама!
- Ну, мы же королева и королевич, - в тон отвечала слепая мать. Шутки шутками, но обрезные лоскутья составляли немалую
ценность для портнихи и ее сына. Из этих лоскутьев были пошиты их пестрые простыни, наволочки для подушек и пододеяльники, и даже подклад осенней курточки у Серёньки был многоцветным. А в прошлую зиму мать сшила для мальчика костюм арлекина, и он получил первый приз на новогодней елке. Голь на выдумки хитра, - говорила мать.
- А если, мама, подобрать обрезки по цвету и веером, клиньями или лучами пошить, все соседи позавидуют нашему копеечному ковру, - еще не став Маленьким портным, Серёнька начал фантазировать, и мать ответила:
- Ты и тут, а не только на огородных грядах, талантливый мальчик.
- Ах, госпожа, не хвалите меня раньше срока. Хвалите, когда все женщины Урийска будут у ног Маленького портного, - и следом мать услышала странный звук и не сразу поняла: сколько лет она шила, сидючи за машинкой, но не воспринимала стрекот родной машинки отстраненно.
Серёньку же вдруг прострелило — голубой цвет показался ему цветом родины, нет, не огромной России (Россию мальчик всегда видел зеленой и золотой), а родины малой, и все любимые друзья Серёньки, все девчонки и мальчишки, в синей, вдали густеющей, дымке привиделись ему. То был цвет возраста.
Позже к Маленькому портному придут другие цвета, подчас темные и мрачные, но сейчас, сидя за машинкой, он бежал по лугу, усыпанному голубыми васильками.
Слушание собственной швейной машинки заняло мать, а сам Серёнька тоже увлекся новым делом и голубыми лоскутками, -и оба они, мать и сын, не заметили, как кухонная дверь поползла, и в комнату вошла женщина с красивой девочкой об руку.
Это была та самая важная заказчица, жена главного урий-ского начальника, с дочкой. Гостьи кашлянули. Мальчик оглянулся и страшно смутился, он никак не ожидал столь быстро увидеть девочку Стеллу в нищенском их доме на Шатковской. Хотя сильное воображение успело начертать радужную картину: много позже, став знаменитым портным, он примет заказ у городской красавицы Стеллы - летний сарафан на тонких бретельках - пока Серёнькина фантазия не распространялась дальше светлого, однотонного сарафана, хотя уже и сейчас, в простой фантазии, наличествовал строгий вкус мальчика. Но знатная женщина и ее дочь явились так внезапно, так неожиданно...
Важная гостья была вежлива до приторности.
- Васильевна, у вас плохо со зрением? Ну, не переживайте, голубушка. А мальчик, какой славный мальчуган заменил вас у машинки. Как звать тебя, мальчик? Сергей? А отрез мой, подумаешь, пошел в брак, эка беда, для нас это не беда, - лепетала гостья. - Стеллочка, смотри, как ловко чувствует себя Сережа за швейной машиной.
- Я бы тоже училась шить, но ты считаешь это занятие плебейским, - проговорила Стелла, ее мать зарделась и тут же увела в сторону опасное признание девочки:
- Ты меня неправильно поняла. Я боялась, ты станешь сутулиться за машинкой. Но теперь, воодушевленная Сережей, разрешу тебе шить...
Под пустую бурутьбу важная гостья забрала покромсанный отрез, и они удалились. Из дверей Стелла, оглянувшись, улыбнулась Серёньке («я выполнила свое обещание», - сказала ее улыбка), и снова благословенная тишина вошла в дом Маленького портного.
Так Серёнька в двенадцать лет оказался приставленным к ремеслу, и дела шатковалко пошли. Почти все материнские заказчицы доверили мальчику пошив новых платьев, а кое-кто рискнул заказать Серёньке иные подробности туалета. Серёнька смущался поначалу, но скоро решил: «Там, где велит свое работа, надо подчиниться велению». Но волнение схватывало Маленького портного всякий раз, когда заказчицей выступало юное существо, здесь, видимо, причиной была ранняя чувственность мальчика, взращенная всегдашним женским окружением и женской опекой.
В летние дни, набухшие теплом и запахом молодой крапивы,
- из ее лепестков получался вкусный зеленый борщ, - Серёнька в очередной раз растерялся, когда переступила порог Тая Фатеева, соседская девочка, и, переминаясь, ибо тоже была смущена, просила пошить всего лишь белый саржевый фартук для выпускного десятого класса, с гипюром, белым же, по груди и кокетливым вытачками. Они стояли друг против друга - Серёнька и Тая
- боясь прикосновения.
-Тая, - признался Серёнька, - я никогда не шил белоснежных фартуков.
- Не бери в голову - фартук. Потом я попрошу тебя сшить другое, - Тая улыбнулась Серёньке сестринской улыбкой.
Мальчик измерил ширину Тайного плеча, затем, с колотьбой в сердце, объем груди (из ханжества я чуть было не написал -объем бюста), прикинув сантиметры на вырост. Будучи наблюдательным, он знал, что к десятому классу девочки перестают тянуться, но природные силы в этом возрасте столь велики, что девочки, лучше сказать девушки, все еще поднимаются, словно на опаре, преображаясь в дивные существа, и лица их светятся в сумерках волшебно и матово.
Трудно, но празднично шло первое рабочее лето мальчика. Серёнька чередовал шитье с хлопотами на огороде. Посеять и взрастить раннюю рассаду помидор и огурцов, высеять редис, репу и редьку, тыкву и подсолнухи, а также кукурузу; и не забыть из подпола вовремя вынуть картофель, прогреть в избе и прорастить, — множество привычных забот окружало мальчика, а еще он должен был кормить поросенка и кур. Серёнька все знал и умел делать с давешних лет, но теперь он выступал не на побегушках, а в качестве хозяина, и мальчику иногда не хватало времени выполнить все намеченное на день. Опомнившись, он как-то хватился — не заготовил впрок коровьи лепехи, которые в прошлые лета собирал за стадом, чтобы завести компост в железной бочке и подкармливать органикой слабую рассаду, иначе помидоры и капуста не уродят. Добрый Титаник привез из воинской части нитраты в гранулах и предложил Серёньке, но Серёнька, зная наказ мамы, наотрез отказался подкармливать огород наркотиками.
Если издалека, из нынешней поры, посмотреть на то лето -окажется и то лето было дивным в полном смысле этого слова. Впервые мама, пусть вынужденно, доверила сыну обильные хлопоты по усадьбе и дому; круговерть, в которой пыталась участвовать и мать, помогала им коротать время. Но, странное дело, Серёнька ловил себя на мысли, что он продолжает ждать чего-то необыкновенного, и, что было еще страннее, ждала необыкновенного и мать. Возможно, то особенность России - в России с семнадцатого года все ждали и ждут чего-то из ряда вон, не замечая, что оно, это из ряда вон, неоднократно и жутко сбылось. Но нам все время хочется верить, что мы достойны лучшей участи, и мы ждем ее и призываем.
Мальчик, подверженный общенациональным страстям и суевериям, не умел высвободиться из плена томительного ожидания чуда. Но одно чудо Серёнька, не осознавая того, свершил сам: он улучшал жизнь в окаянной стране, взвалив на хрупкие плечи тяготы, под которыми другие начинают крениться и стонать, ныть и приходить в отчаяние. Когда усталость одолевала мальчика, он прятался в свинарнике, сидел там, на чурбачке, почесывая бока Борьке, и, снова перехватив лямку, нес свою ношу в ту даль, с изрытых холмов которой я вижу сейчас согбенные фигурки слепой женщины и ее маленького доброго покровителя.
Более всего, однако, и ближе всего было ожидание беды. С уходом знатной заказчицы мать и сын не могли больше рассчитывать на покровительство, враги не преминут воспользоваться их незащищенностью. Какие враги? Да прежде всего те, что не позволяли им шить на дому.
Ни в одной стране на планете никто не мог запретить одинокой женщине работать надомницей. Даже в фашистской Германии и даже отпетые гестаповцы понимали - не надо трогать семейный уклад, пусть хотя бы в семье царит относительное спокойствие, тогда в нужный момент можно надеяться, что в семье вырастет не только послушный, но и храбрый солдат, или верная подруга и невеста солдата. Здесь же, в милой моей России, под мягким сапогом самозванца из грузинского селения Гори, белошвея Васильевна и ее мальчик тревожно посматривали на дорогу - не идет ли милиционер или финансовый инспектор, опаснее был инспектор. Фининспектор мог не только обобрать бедняков жутким налогом, но конфисковать швейную машину «Зингер», а заодно отрезы, взятые у заказчиц. А взамен? - Взамен Васильевне предлагалось, и не раз, идти в государственную мастерскую на Сталинской. Золотая швея не могла пойти туда потому, что там гнали вал... Ах, дорогие ребята, вы не знаете, что такое — гнать вал. Это вполне безумное понятие означает шить по плану множество примитивных платьев или простых сарафанов, черных трусов или бордовых лифчиков, а когда план перевыполнен - тебе дадут сносную зарплату и крохотную премию в конце квартала, и ты должен быть доволен: до следующей получки потихоньку дотянешь, разумеется, если при этом есть огород и поросенок на зиму.
Васильевна никогда не соглашалась идти в государственную мастерскую - с девических лет она была приучена думать о сотворении прекрасного, и творила прекрасное, но не раз вместе с мальчиком она была на краю пропасти - ей угрожали большими штрафами, и только заступничество важных заказчиц спасало от разора дом на Шатковской.
Итак, высокое солнце катило серебряный обруч над городом, подступал к порогу мохнатый август, в охвостьях спелой кукурузы и укропа. Урожай обещал быть обильным, мальчик чувствовал себя богачом, не стесняясь чуждого для советского мальчика чувства.
Конечно, богач - громковато сказано. Нынешний урийский подросток с улицы Маркса/ (не было ранее такой улицы в Урийске) все движимое (поросенок и куры) и недвижимое имущество Маленького портного той, 1950 года, поры свободно мог скупить или обменять на японскую видеосистему. Но Серёнька чувствовал себя человеком состоятельным. По признакам осень сулила десять кулей картошки, на усол подходили помидоры, крепкие и бурые, вилки капусты твердели на глазах. Тыквы, огромные, как луны, упавшие в ботву, светятся по ночам с гряды. А еще будет свекла и морковь, их придется присыпать песком в подвале; связки перца, лука и чеснока разбегутся по стенам кухни.
Было от чего радоваться, и мальчик радовался. Он и маму выводил на огород, призывая вдохнуть спелые запахи подступающей осени.
Но в канун первого сентября мальчик с ознобом думал о том, что будет с ним и с мамой, если он не пойдет в школу. Как посмотрят на это учителя? Главное, как посмотрит директриса, самодержица и владычица детских душ? Позволит ли директриса оставить школу?
Мама тоже понимала, что надвигается серьезное испытание. Она страстно хотела, чтобы ее мальчик учился дальше и закончил бы школу, - мечты, мечты, - но обстоятельства сложились неблагоприятным образом и ежечасно напоминали заколдованный круг: она слепа и никогда не прозреет, пенсии у нее нет. И нет кормильца - отца.
В отчаянии по ночам мать думала, не попроситься ли на Инвалидку. Инвалидкой назывался дом на окраине города для обездоленных стариков и старух. Ну, ладно, я на Инвалидку, думала мать, а Серёнька? Куда Серёньку спрятать? Уж не в приют ли на Шатковской, где томятся Гавроши без всякой надежды на милосердие и ласку.
Нет! С помощью чудесной Полячки она вызволила сына из недугов не для того, чтобы в тринадцать лет запереть мальчика в отстойник, где процветают и кипят злые пороки.
А мальчик втихомолку тосковал от предощущаемого расставания со школой, особенно с Тиной, математичкой. Нечто ирреальное мерещилось ему в сочетании цифр и знаков, видимо, Серёнька был более склонен к метафизике, нежели к бытовому взгляду на окружающий мир, а вот Вячик, сын Титаника и приятель Серёньки, видел только то, что видел, и ленился думать глубже и дальше увиденного. Но, говоря по правде, Тинины уроки нравились мальчику еще - а может быть, прежде всего! -и потому, что сама Тина казалась воплощением женственности. Белоснежные кофточки Тины с черным бантом и гладко причесанные волосы с белым бантом на затылке, и чуть притухший печальный взгляд Тины, речь ее горловая, будто бы адресованная не тридцати сорванцам, а только себе, и улыбка, всегда стеснительная, намекали мальчику об особой избранности Тины, но, может быть, о трагичности ее судьбы. Серёнька и тут оказался провидцем: в двадцати верстах от Урийска, в крепостном каземате Юхты уже шестой год томился муж Тины. Раз в году в зимние каникулы Тина ездила на свидание, но всякий раз свидание не давали под каким-нибудь диким предлогом; оттого, вернувшись, Тина приходила на уроки и, присутствуя, как бы отсутствовала в классе, не теряя ни с кем из ребят родства, особо же с Серенькой (а Серёнька не ведал, что Тина знает об его исчезнувшем отце больше, чем он сам, Серёнька, знал)...
Господи, как хочется благословенной тишины на Тининых уроках, когда ангел пролетает бесшумно по классной комнате и присаживается на плечо к Пушкину.
Мальчику хотелось и бузотерства в спортивном зале, на гимнастических матах, - Серёнька оставался нормальным мальчиком, живым и крепким шалуном.
Но от судьбы не уйдешь. И не надо уходить от судьбы. Осторожно передвигается по комнатам мать, вслепую чистит картошку, чай заваривает тоже вслепую, и Серёнька приказывает себе взрослеть быстрее, чтобы худенькая эта девочка - мать представилась ему однажды девочкой - почувствовала в нем сильную опору. Без него она погибнет.
Первого сентября мальчик не мог спать, ворочался с боку на бок, встал затемно, умылся прохладной дождевой водой из огородной бочки, отварил картошки, накрыл стол, пригласил маму. Они торжественно позавтракали.
Мальчик был уверен, что этот день - последний школьный день в его жизни, даже не день, а два или три часа, и старался настроиться строго, не распустить нервы.
Дорога до школы пролегала через Есаулов сад. Высокий забор ограждал сад, но мальчик знал лазейку и через лазейку проник в сад. Совсем другой мир царил здесь, и мальчик подумал, как мудр все-таки человек, создавая сады и парки и оберегая леса.
Минувшее лето отстояло обильным не только на огородах, но и по всей природе; Есаулов сад не был исключением. Подберезовики и опята так и лезли под ногу, мальчик почтительно переступал через грибные шляпки; но росный куст смородины приковал внимание Серёньки, и Серёнька не выдержал. Он пристроил к пеньку портфель и стал обирать губами ягоду. Едва прикасался, ягода опадала и таяла во рту. Подняв лицо, он чуть сдавливал ягоду, смородинный запах вбирая в себя, и видел при этом зеленый шатер сада с бронзовыми вкраплениями рано осе-неющей осины.
Скоро Серёнька опомнился и побежал было, но поздняя россыпь фиалок остановила его, Серёнька, стыдясь, нарвал крохотный букетик. Чего он стыдился? Он стыдился цветов, вторжением своим он рушил и без того недолгий их век, и стыдился того, что букетик он захотел незаметно преподнести любимой Тине. Но искушение оказалось столь велико, что мальчик собрал в пучок десять коротких стебельков, осмотрелся, дав слово на обратном пути забраться в глухие заросли Есаулова сада и побыть здесь подольше.
Он успел вовремя к школе. Уже на дворе строились поклассно чистенькие, с иголочки, ребята и девочки; нарядные учителя быстро и молодо переходили через баскетбольную площадку, по сторонам которой кучились классы. Милая, увядающая Тина заметила издали Серёньку, поманила пальчиком. Он подошел и, зардевшись, отдал Тине фиалки. Тина взяла мальчика за плечо и чуть притиснула к животу, как мать. Горестное чувство охватило Серёньку, он оглядел сборище школьных товарищей, и хотя среди моря мальчишек были и недруги, сейчас все они показались приятелями и друзьями; а завтра мир этот канет в невозвратное прошлое; у Серёньки, как когда-то, в раннем детстве, защипало в носу, но он вспомнил, что отныне он Маленький портной, высвободился, словно телок, из Тининых рук и пошел к своим.
Серёнька заметил сразу, что девочки за минувшее лето стали долговязыми и переросли мальчиков, и было забавно видеть девчачий лес с мальчишеским подлеском. Неужто летние слепые дожди и ливни пали только на девчачье царство, подвигнув его к непомерному движению вверх и вширь?
Образовав стройное каре, школа дождалась трели звонка и наблюдала щемящую, трогательную картину - из парадных дверей вывели стайку теплогубых малышей, юная учительница сопровождала их, белый нагрудный бант оттенял смуглое урий-ское лицо. Лет десять назад, наверное, такой была Тина; и тут Серёнька представил на миг эту юную учительницу у себя дома: она принесла заказ, из ситчика, и он должен снять мерку. Мысль эта - невпопад - чуть насмешила мальчика, он хохотнул, чем обратил на себя улыбчивый взор Тины, и тут же сделался внимателен и молчалив.
Первачей подвели к выпускному классу, из его рядов выдвинулась дивчина. Серёнька признал в дивчине расцветшую Таю Фатееву, и свой фартук признал на Тае. Тая, стрельнув по всей школьной линейке карим оком и вроде бы испрашивая разрешения или согласия, чуть потерзала каждого из первачей за ушко. Смешной этот обряд посвящения в школьники всегда нравился всем удивительной простотой и многозначительностью, и вся линейка, или каре, глухо посмеялась, как бы сразу объединившись и обещая беречь малышей, не обижать их.
А над школьным хороводом царила Анастасия, седая и мудрая женщина со свирепым оскалом рта. Даже тени улыбки не прошло по ее лицу; все, кто знал ее, принимали как должное державный вид Анастасии.
Наконец, старшие и младшие классы чинно и неторопливо потянулись к школе, на этажи, и начались уроки. Серёнька услышал невнятную музыку - то ли хор, то ли оркестр поднимал к куполу мелодию, кто-то говорил речитативом, и вступали голоса, поминально сопровождая нечто уходящее, гаснущее, растворяющееся во времени. Если бы мальчик умел назвать эту музыку, он сказал бы - то Реквием по школе, по детству, промелькнувшему быстролетно.
Но Сергей вспомнил маму, стал думать о маме: как она там, в кухонной светелке, наедине со своими мыслями о прожитом?..
Да, надо уходить с уроков, пора. Мама ждет. Летящий профиль Пушкина на стене, прости, я должен уйти и забыть о тебе, и лица одноклассников погасить в памяти. Вячик, я надеюсь, ты будешь забредать ко мне чаще. Прощай, Тина...
Но и третий урок Серёнька досидел до конца, будто прикованный к парте. Когда очередной звонок позвал всех на перемену, Серёнька чуть помедлил, не дал воли сорваться, затем взял портфель и кивнул прощально Пушкину.
В суете перемены никто не заметил, что мальчик уходит с уроков, уходит навсегда, и только зоркая Тая Фатеева узрела что-то в скособоченной фигурке мальчика, быстро подошла и прошептала: «Ты к маме, Серёжа? Иди, иди. Я прибегу к вам... к тебе», - поправилась она, погладив его по руке. Серёнька, благодарно сглотнув слюну, чуть было не лизнул Тайну руку. Он был уже у парадной двери, празднично распахнутой, когда из библиотеки внезапно выдвинулась фигура Анастасии; одним взором Анастасия остановила беглеца, он оцепенело встал.
Анастасия возложила тяжкую длань на плечо мальчика. Подчиняясь тяжкой руке, он вновь поднялся на второй этаж, вошел в директорский кабинет. Там, перед ликом мудрейшего вождя всех времен и народов, мальчик замер, ожидая казни. Он считал себя достойным казни за самовольный уход с уроков, и в какой день - Первого сентября.
Анастасия села в монаршье свое кресло и низким голосом, почти басом, приказала:
- Садись.
Мальчик сел, примостившись на край стула, и смотрел в грозное лицо директрисы. Зазвонил телефон. Рука Анастасии подняла трубку.
- Ну! - сказала в трубку Анастасия, будто кто-то должен ей и докладывал о возвращении долга, слушала ответ, мрачно глядя на мальчика.
«Уж не обо мне ли речь?» - подумал Серёнька со страхом, хотя понимал, что никому он не нужен в этом мире, кроме мамы.
- Школа перегружена и работает в две смены, - сказала в трубку Анастасия, - дышать нечем. Вы хотите, чтобы дети сидели на уроках в противогазах? - и громыхнула трубкой о рычаг, молчала минуту, видимо, успокаивая сердце, если оно было у нее, сердце.
- Я знаю, Сергей, что Августа Васильевна ослепла. Что я могу?. ..Я могу договориться с классными руководителями, мы составим график. Все ребята по очереди будут дежурить около твоей мамы. Каждый в учебном году пропустит один день. Терпимо. Зато ты будешь учиться дальше.
- Нет, я не буду учиться дальше, - ответил мальчик.
- Тебе надоела школа? Я не поверю, что Сергею Белых надоела школа. Пусть другой это говорит, а ты, книгочей, любишь школу.
- У мамы нет пенсии. Поэтому я должен работать, - отвечал мальчик. — И за мамой нужен пригляд.
- А пенсия за отца?
Серёнька с печальным недоумением посмотрел на Анастасию. Пенсия за отца! Придумает же.
- Прости, - сказала Анастасия. -Я вдруг вспомнила, что твой отец в бессрочном путешествии по мрачным пропастям земли.
Анастасия угрюмо задумалась, глядя в стол, покрытый зеленым сукном. Хороший зимний костюм получился бы из этого сукна, промелькнуло у мальчика, такой материал пропадает, но тут же устыдился промелька и поник головой.
- Передай маме привет от меня, - сказала Анастасия. Мальчик неловко встал со стула, пошел из кабинета, прикрыл
дверь. Гулкая тишина стояла в школе. Чтобы не потревожить тишину, мальчик крадучись спускался по мраморной лестнице и вздрогнул от поклика. Оказывается, Анастасия звала его на минуту вернуться. Мальчик вернулся. Анастасия взяла книгу в крепком переплете, открыла титульный лист, что-то вписала и протянула:
- Это тебе, Сергей, на память о школе. Не сердись на меня, однажды я наказала тебя, - у державной женщины сдвинулось лицо и влага как будто блеснула в жестоких глазах.
Мальчик ушел. Книга, которую он нес под мышкой, была тяжелой и занимала его мысли, и он забыл о том, что на обратном пути хотел вновь забраться в Есаулов сад. Дома, у калитки, Серёнька всмотрелся в кухонное окно, увидел мать, сердце успоко-енно осело, тогда он позволил себе поставить на лавочку у калитки портфель и заглянул в книгу. «История моего современника» Короленко. Мудрая Анастасия знала, что надо сказать отроку, когда он уходит в домашний скит, в отвержение.
Прихватив портфель, мальчик с раскрытой книгой вошел к маме.
- Послушай, мама, что написала Анастасия Степановна на дареной книге: «Сергею Белых в уверенности, что он накинет голубой занавес на городские наши печали».
- Ого, - сказала мама, - ого! Аи да Анастасия, а мы-то считали ее чиновной педагогиней.
Под шелест страниц толстенной книги и стрекот швейной машины миновал первый календарный день осени.
Сентябрь стоял, как по заказу, ведреный, прозрачный в нитях паутины. Запахи перезрелых окраинных лесов наплывали на Урийск, мешались с молочным духом подворий. Вечерняя заря, раскалив докрасна широкий серп, долго освещала город и розово меркла за высоким погостом. В утренние часы кто-то большой и добрый, переступая мягкими лапами, заглядывал под кровли домов, и странные сны снились урийцам в сквозные утренники.
Намаявшись за день, Серёнька спал как убитый, но под утро и к нему приходили небожители, среди невнятных образов мальчик угадывал образ отца; Серёнька просыпался и приступал ко дню, не развеяв настроение зыбкой утренней встречи. Но суматошный день забирал мальчика, он отдавался урочной работе самозабвенно.
Перво-наперво он засыпал завалинку провеянным на солнце шлаком и накрыл горбылем, иначе позднеосенние дожди зальют завалинку, и дом исподу потеряет теплую подушку. Потом, боясь внезапной тучи, он ринулся рыть картошку, мать помогала сыну, вслепую перебирая клубни, сортируя их. Помолившись про себя («Господи, всевышний и всеблагой, не насылай дождика раньше времени»), он укрепил стенки свинарника, уминая колотушкой опилки, чтобы зимой сквозняк не прошиб свинарник, - и все поглядывал на север, откуда попахивало осенней прелью, и заметил темные тучи, застившие холмы над городом. Серёнька пришел в отчаяние, он не успеет убрать огород, а мга подвигается к городу. Но на помощь пришли Вячик и Тая Фатеева, а следом набежали соседские женщины: «Да мы что, некрещеные, что ли, - вскричали они. - Ить и мы греховны, вот и замолим грехи».
Серёнькина мать посмеивалась, чувствуя общий настрой на дворе и огороде.
Но являлись и в эти дни модницы, требуя внимания, мальчик в полуотчаянии крутил большелобой головой, напуская суровость и важность, но доброта, свойственная ему от рождения, унаследованная от мамы и отца, подсказывает деликатные слова, и он обещает к седьмому ноября исполнить трудновыполнимое обязательство, — и неотвратимо, стремительно набирает мастерство, или, как говорят в Урийске, набивает руку.
Наконец, тучи берут в полон город со всех сторон, но кто-то придерживает ненастье за удила. А урожай убран и даже уголь припрятан под навес (с углем опять помог Титаник), и можно, врубив электрический свет - так плотно перекрывают солнце осенние тучи, - полностью отдаться работе. Мальчик постепенно усложняет рисунок покроя, изощряет собственное видение, догадываясь, что становится художником, причем вольным. Да, вольным, я не оговорился.
За плотным занавесом предзимних туч мальчик не сразу заметил, что зоркие глаза наблюдают каждое его движение, и каждый вздох слепой орлицы, воспитавшей и поставившей на крыло орленка, прослушивается и учитывается.
Скоро злой вестник из злого мира явился и вкрадчиво постучал в кухонную дверь. То была Марья Никитична, идеологическая дама из гороно, то есть из городского отдела народного образования. Вы спросите: что означает - идеологическая дама? А вот что: Марья, согласно уставу ее конторы, во всем видела только два бесцветных цвета - советское и несоветское. А, скажем, национальное для нее не существовало, она и про себя-то забыла, что она русская; если обстоятельства вынуждали сказать слово, Марья предпочитала множественное число: «Мы, - говорила она, - советские женщины, поддерживаем», - и при этом поправляла могучий бюст; слушателям Марьи казалось, что она имеет в виду непомерную свою грудь, советские женщины поддерживают эту грудь.
Марья минуты не пробыла в доме Маленького портного и узрела в углу икону Албазинской богоматери. Дернувшись дородным телом, Марья сказала:
— Принимаете опиум? — на что мальчик и мать не отвечали, ибо отвечать было нечего.
— Мне ясна обстановка, — изрекла далее инспектриса. — Эксплуатация детского труда, так это называется у классиков.
Мать и сын молчали. Фыркнув, Марья удалилась. Следовало ждать новой беды. Но когда ждешь беды, она часто приходит внезапно, и мальчик прокараулил явление Выкреста. Выкрестом урийцы называли инспектора финансового отдела городского исполкома. Некогда дьячок, а затем дьяк Никольской церкви, Выкрест, по сатанинскому наущению, выступил в местной газете с разоблачением православной веры, отрекся от судьбы своей, и скоро оказался в роли фининспектора, всеми презираемого.
Войдя к Маленькому портному, Выкрест, как и положено ханже, обратил оспенное лицо к иконе, а затем занялся богопротивным делом.
- Ну вот, - сказал Выкрест, -ловил мать, а теперь и ты, утенок, в ту же заводь подался.
- Гадкий утенок, ты хотел сказать, - поправила с сарказмом мать.
- Догадливая, Васильевна. Но не догадаешься социалистическому государству помочь, только обираешь его. - Выкрест намекал на неуплату подоходного налога. Ранее мать исправно платила налог, а сейчас решила, что закон должен быть милостив и даст возможность ее мальчику хотя бы набраться опыта. Наивные надежды.
Выкрест вынул из кирзовой сумки бланки квитанций и протянул мальчику.
- Три дня на уплату, а дальше оргвыводы, — на птичьем языке изрек Выкрест и удалился.
Мальчик и его мама со страхом смотрели на квитанцию, там обозначена была огромная сумма за полугодие, которую следовало уплатить в Госбанк; у них и пятой доли тех денег не имелось.
Но не одни беды стучались в этот дом. Когда ручей за огородным пряслом остыл, а березы оделись в серебряный куржак, и стало легко на санках возить воду от криницы, а мать, сидя на низенькой скамейке, научилась топить печь, не роняя уголья на пол, и готовить немудрящий обед, и Серёнька мог погонять лошадку, старую машину «Зингер», вволю, а некая важная персона заступилась за мальчика, освободив от уплаты жуткого налога, - в канун Рождества в дверь поскреблась девочка и переступила порог.
Девочку звали Марыля, редчайшим именем для Урийска, а фамилию свою она не назвала, но сказала, что пришла издалека, и что придти сюда ее надоумила мама.
Заказ Марыли оказался прост и вместе с тем достаточно изощрен. К Новому году девочка хотела нарядиться в строгое и узкое темное платье, с вышивкой по подолу. Накладную вышивку она принесла вместе с льняным отрезом, бережно развернув сверток, и призналась, что это подарок, и что на родине ее мамы строгие платья носят в рождественские праздники все девушки.
Они - Маленький портной и Марыля - посмотрели друг на друга. Слабая догадка посетила мальчика: когда-то, может быть, еще до рождения, они виделись. Конечно, в этой догадке есть мистика, ибо можно ли до рождения видеться и затем помнить то, чего наяву все же не было, да и не могло быть.
Марыля с затаенной улыбкой смотрела на мальчика. Похоже, и девочка припоминала встречу, которой не было. Но дело в том, что встреча состоялась - в те давние дни, когда они были младенцами, их мамы сошлись на окраине города для таинственной беседы, и оставили детям - на вырост - память о косвенном прикосновении и тихое назидание: не потеряйте друг друга в жестоком мире.
И потому они - Серёнька и Марыля - стояли с ознобом в сердце и всматривались в судьбу. Нет, они не рискнули заглянуть в позднюю запонь, туда, где уже их мальчик забросит веточку в муравейник Есаулова сада, но ближние подступы они прозрели.
Мальчик трепетно снял мерку, едва касаясь торса девочки; он видел, волнуясь, как пульсирует тонкая жилка на шее девочки.
Девочка собралась уйти, но присела у печи: «Славно у вас, тетя Гутя», - потом приподнялась, накинула шубку, и уже от порога спросила:
- А черемуховую настоечку вы, тетя Гутя, больше не ставите впрок? - Мать встрепенулась и отвечала:
- Да поставил Сережа к Рождеству. Но некому нынче пригубить вино. Сережа еще мал для вина, а я уже стара.
Марыля покинула их дом. Со двора, припорошенного белой опалью, слепив снежок, она бросила Серёньке в окно. То был мягкий удар судьбы. Серёнька не выдержал и выскочил, голоухий, на улицу. Они, мальчик и девочка, перекинулись, смеясь, снежками, Марыля угодила Серёньке в щеку. Большей сладости мальчик никогда не испытывал; а Марыля подбежала к мальчику, сказала «Прости» и варежкой вытерла щеку.
- Завтра, - сказала Марыля, - в кинотеатре имени Сергея Лазо пойдет второй раз «Подвиг разведчика», я купила два билета. Тетя Гутя отпустит тебя...
Трубы духового оркестра слышал мальчик, провожая взором девочку Марылю, и вернулся домой. Он потрогал щеку, к которой прикоснулась Марыля.
Мать задумалась надолго. Вечером, потушив свет, мать и сын сидели у жарко пыщущей печи, сполохи огня метались по кухне. Мать сказала:
- Знаешь ли ты, Сереня, кто снизошел к нам? Не догадываешься? Марыля дочь Полячки, той травницы, которая спасла тебя в ползунковом возрасте. Да, пароль оттуда. Черемуховое вино. Ни к кому и никогда я не носила в качестве гостинца черемуховую настойку, а только Полячке, опальной знахарке, исцелявшей город от страхов и недугов.
- От страхов? - спросил мальчик. - Но чего может бояться Урийск? Наводнение ему не грозит. Немец сюда не дотянулся бы. И никакой чумы не было.
- Чума, сынок, давно вошла в наш город и ходит по улицам. -Да?!
- Да... Боже, неужели и правда эта девочка - дочь Полячки? Значит, апостол Андрей возвращается в Урийск. Запомни, Серёнька, по улицам нашего города, охваченного чумой, легкими шагами ходит никем не узнанный апостол...
С этого зимнего дня, подернутого белесой пленкой холодов, мальчик начал отсчет судьбы, прозревая загадочное будущее, в котором он, Маленький портной, будет повязан солнечными нитями с девочкой Марылей. Поэтому он должен сотворить для нее неземное.
Но до завтра он, Серёнька, будет считать удары сердца. Завтра первое в жизни свидание состоится у кинотеатра имени Лазо. Как дожить до завтра?
Февраль-март 1990 Благовещенск
Произведение публиковалось в:
Избранное в 2-х томах. Т. 1: Есаулов сад. Предисл. : В. Курбатов. — Москва: Европа, 2007. — 384 с; 8 л. илл