Звездный час Венки Хованского
Через два года он сказал ей:
- Не рассчитывай на большее, чем это, ну, сама понимаешь. А дальше - ни, не получится. Там - она.
- Да?! - вскричала она. - А если я беременна?! А если я хочу родить девочку Тату? Таточка, доню моя, я рожу тебя назло блаженному твоему папеньке...
Он отвечал, что с Татой им не светит. Изба прохудилась, а и в худой нет прописки, родная милиция сгонит в любую минуту, зарплата, сама понимаешь, грошовая, туалет холодный, а за водой надо на колодец на Мухинской, - ей отказывали, да, ей отказывали.
Но она любила его и попыталась разжалобить:
- Меня устраивает холодный туалет, а за водой на колодец я схожу с коромыслом. И вообще, Венечка, ты вынул из меня все, что было во мне, а отдал то, что перебродило в тебе и окислилось. Теперь ты отчаливаешь в Есаулов сад, но ты пожалеешь еще, милый Венечка...
Не дослушав ее, он накинул брезентовую куртку и ушел в сад. «Прощай, Екатерина, - сказал он, - ты последняя моя любовь. Но там - она. Прощай навеки».
Она пометалась по комнатке и кухне, с потолка капало - всю ночь падал тяжелый дождь. Она постояла у зеркала.
- Ты стареешь, Катерина, — сказала она в зеркало, — но ты еще ничего. Может быть, ты успеешь на поезд.
И она ушла к другому, или к другим. Она бежала вприпрыжку за уходящим, уползающим поездом, срываясь с подножки и снова цеплялась за поручни.
А Венечка ушел к той, которую любил с незапамятных времен. Он постучался в дом на Подгорной, к полуглухой старухе.
- А! - восторженно пропела старуха, - опять тебе, Венка, не повезло! Ну подыши, опомнись.
Старуха была матерью Антонины, девочки, а нынче, верно, дебелой женщины; когда-то он был смертельно влюблен в девочку Тоню, причем смертельно в буквальном смысле - до последнего школьного звонка он истлевал словно свеча и оправился не скоро, уже потеряв ее навсегда.
И вот он снова постучался в тот дом, где боялся дышать, и где все осталось как прежде, даже девичья ее фотография на белой стене. Он устраивался лицом к лицу с любимой. Фотография отцвела, сквозь дымку они - Антонина и Венка - смотрели друг на друга.
Старуха поила его чаем, настоянным на мяте, запах мяты окуривал Венку - когда-то пахли мятой губы любимой.
Старуха дробно и участливо смотрела в Венкины глаза. Но он видел больше, чем хотелось того старухе. Сейчас он уйдет, ритуально прикоснувшись ладонью к щеколде, к пряслу, к калитке, а старуха останется одна, чтобы ждать письмеца Антонины из Омска. Та умотала в Омск, нашла еврея или еврей нашел ее, одолевала его в нудной тяжбе за пресловутое равенство. И, видно, одолела. Теперь зять-еврей пишет письма теще, зовет в Омск; но не зовет мати дочь ее, Антонина.
Венка возвращался в свою комнату, вынув из мятного настоя мундштук, наращивал трубу. Женщины, делившие с ним ночи, слушали заливчатый плач трубы и недоумевали - на что он надеется, Венка Хованский? Надо бы прибиться к берегу. Топляки и те, прибившись к берегу, идут в дело. Случайные женщины не понимали диковинный рисунок его судьбы. Лишь одна Катерина, сестра милосердия, без озноба вошла в его возраст, прихваченный изморозью. Ах, согласился бы он родить девочку Тату, с вздернутым носиком и разномастными глазами в отца.
Но ястребиный взор Катерины не сулил в обозримом будущем тишины и покоя. Венка вычислил катастрофу и решил избежать поражения, но к поражению мы приговорены все, тщета жизни сулит бессмертие для избранных. Венка Хованский и мнил себя избранным. Как и все из племени талантливых сумасбродов, Венка — чем далее уходила в марь его колея — чувствовал на зубах привкус звездного часа. Случайные женщины смеялись над Венкой. Но, догоняя ушедший поезд и разбивая в кровь колени, Катерина, единственная, знала, что безумная мечта Венки однажды воплотится в явь, - если обстоятельства будут тоже достаточно безумны, что в безумном городе вполне вероятно.
И Катерина сама создала предпосылки для воплощения безумной Венкиной мечты в явь. Произошло это так.
Прикрывшись стареньким плащом, Венка шел к месту службы. Возле Дома офицеров Венка всмотрелся в лицо знаменитости - не обращая внимания на потеки дождя, с афиши блистал сахарными зубами и набриалиненной головой тенор, не первой молодости, определил Венка, но полный сил и достоинства. Венка усмехнулся - он безошибочно угадал, что выставленные напоказ зубы изведали вкус птичьего молока, недоступного простым смертным. Но голос, Венка знал его голос, был подарен этому человеку свыше, и Венка посочувствовал, но не певцу, а голосу, мокнущему под дождем.
Венка добрел до ресторана «Умара», сбросил плащок, раскланялся с официантками, вынул из чехла трубу. Сослуживцы обихаживали эстрадную горку, выверяли — для Тофика — микрофон. Тофик, скрипач и певец, был в приталенной рубашке апаш, и, как всегда, чуть заносился. Публика любила Тофика, он олицетворял преуспеяние урийской мафии, склонной к сентиментальности. В часы пик - не путать с звездным часом! - Тофику несли четвертные билеты, он отрабатывал их, исполняя любовные песенки.
- Но мне остался, - пел Тофик, -
Мне остался твой портрет,
Портрет работы Пабло Пикассо...
Урийцы не знали, и не хотели знать, кто такой Пабло Пикассо, но когда обнаглевший корреспондент «Умарских огней» статьи свои стал подписывать именем Пабло Пикассо, тираж газеты вырос вдвое.
Венка Хованский примерил к губам мундштук, пахнущий мятой, полуобернулся к товарищам, и они заиграли вальс, ностальгическое воспоминание о невозвратных временах.
За окнами безумствовала непогода, к огромным окнам ресторана прибило листья, облетевшие с тополей. А в зале было тихо, умиротворенность ранних завсегдатаев радовала Венкин глаз.
Часам к девяти наплыли - из-под дождя - молодые, впрочем, и немолодые офицеры. Тут же явились и женщины молодые и немолодые тоже. Оркестр прибавил скорость, к микрофону вышел Тофик, спел «Урийский сад», сначала песня называлась «Есаулов сад», но власти запретили старорежимное название, Тофик немедленно согласился с властями и объявлял с тех пор «Урийский сад», милую поделку на потребу невзыскательной армейской публике:
- В той дальней аллее шиповник
Еще негасимо цветет.
И старый, усталый полковник
По этой аллее бредет...-
Любой лейтенант мог, не заканчивая академии, вообразить себя полковником.
Но гнусность ресторанных вечеров требовала новых, бешеных ритмов. Оркестр прибавил жару, по сигналу седого ударника вскричал рок. Девки, обнажая бедра, выделывали чудеса на пятачке у эстрады.
Венка полузакрыл глаза. Они одуревают не от вина, подумал Венка, и не от тополей, раздетых ветром. Они не закольцевали судьбу. А надо ее закольцевать, как меня закольцевали две женщины, да, две женщины, Антонина и Катерина. И потому я спокоен.
В общем, это был обыкновенный осенний вечер: непогодь за окном, осеннее застолье, осенние песенки, - и Венка осенне скучал, не хотел солировать. Труба его оставалась холодной.
Но внезапно ветер выпал из горного распадка, прошелестел и обмер под сводами зала. Все переглянулись. В дверях стоял как бы в нерешительности знаменитый тенор. Богатый наездник, он мог оседлать любой столик, и, наверное, каждый почел бы за честь принять гостя. Но с Магомаем Муслимовым - а это был сам Магомай Муслимов - была ослепительная женщина, ради нее притормозил он в дверях: пусть у них привыкнут немного глаза, и тогда он, об руку с ослепительной женщиной, снизойдет, да, снизойдет.
К знаменитому тенору подскочила администраторша, утратившая державную величественность в ту секунду, когда, онемев, она узнала, что в ресторан не решается войти Магомай Муслимов. Цесаревич Алексей, основывая наш город, не догадывался, что мы столь изощримся в лакействе. Магомая Муслимова под руки провели к столику, пустовавшему преднамеренно в пяти шагах от эстрады. Знаменитый тенор усадил даму, осмотрел с поволокой публику (стоит ли она его соседства?) и сел тоже.
Он приехал по заданию Госконцерта на трассу, название которой звучало для него скучно и пусто, капризничал в Нижне-Ан-гарске и Тынде, но после БАМа ему обещали гастроли в Голландии, поэтому он оказался в наших краях. Местные патриоты капризы Магомая Муслимова воспринимали с подобострастием и улестили, уговорили певца заехать на несколько суток в Урийск; он со скрипом согласился, зная, что Урийск пойдет в зачет предстоящей престижной поездки в Голландию. Персональным вертолетом «Умарзолототреста» его доставили сюда, поселили - изгнав министерского чиновника - в люксе на две комнаты, с цветным телевизором и ванной в голубом кафеле, окурили вниманием и лаской. Коньяк, сыры, сухие колбасы и балыки из обкомовского буфета подавала в номер юная горничная. Горничную научили делать книксен, она приседала, показывая в прорезь кофточки крепкие груди, прокаленные на урийском пляже. Как спелую гроздь винограда Магомай Муслимов взял ее грудь на ладонь. Острый шрам - в раннем детстве кобылица рассекла ему лоб и щеку - налился кровью и разделил лицо тенора надвое. Одна сторона улыбнулась горничной, а вторая осталась неподвижной. У юной горничной зашлось утлое сердце.
- Он удивительный, мама, - сказала девушка, придя в тот день домой, а ночью трогала грудь, освященную прикосновением знаменитого тенора.
Магомай Муслимов побродил по Урийску, вдыхая запахи перезрелой полыни и укропа, он тосковал по родине, но был счастлив предощущаемым путешествием в Голландию. Мусульманин, он, как ни странно, тяготел более к Западной Европе, нежели к Азии. Слава сделала его космополитом. Но самые отчаянные из урийских женщин, не догадываясь о том, подходили к нему и просили провести на концерт в Дом офицеров, он милостиво смотрел в туземные раскосые глаза и - отказывал. Но одну он отметил тотчас, наметанно оценив ее дерзкий ястребиный взор, стать гончей, изысканность манер, необъяснимую в этом диком городе Дальнего Востока... Женщину звали Катерина.
В предпоследний вечер он позвал ястребиную Катерину в ресторан, загодя морщась от пошлых звуков любительского оркестра. Катерина сказала:
- Тебя пристрелят наши ковбои.
Он раздул ноздри, шрам на его лице налился кровью. Демонстрация была столь внушительна, что она рассмеялась; ему хватило чувства юмора, чтобы рассмеяться тоже.
Ястребиная женщина, надо отдать ей должное, потупила взор, как только они вошли в ресторанный зал. Это окрылило его: мужчины любят целомудренных женщин.
Им принесли лучшее вино - «Мельник», болгарское, из потаенных запасов - перелив вино, во избежание обид рядовых посетителей, в тонкостенный графин.
Оркестр играл «Веснянку». Тофик надтреснуто пел «Веснянку», он мог петь и ненадтреснуто, но публике нравился голос с ущербинкой.. Тофик был упоен собственным меланхолическим пением, и не сразу узнал, что высокий соплеменник слушает его пение, а когда узнал (ему шепнул об этом седой ударник, их главарь), из Тофикова горла посыпалась труха. Так всем показалось. Тофику тут же было велено выпить три свежих яйца и петь дальше. Тофик ушел в подсобное помещение ресторана, страдальчески морщась, выпил три свежих яйца, но - голос пропал, и Тофик почти плакал. Тофик, оказывается, тоже жил ожиданием звездного часа, но час его оказался крапленым.
Полузакрыв глаза и не понимая истинной причины Тофикова конфуза, Венка подумал: не надо далеко уезжать от родины, Тофик, на берегу Каспия голос твой не пресекся бы... Но, отсутствуя в полудреме, Венка понял, что и с залом происходит невиданное - обычный гул внезапно затих, стало слышно капель за высокими окнами и шорох ветра.
Венка открыл глаза и посмотрел в зал. За большим столиком, расчитанным на четверых, он увидел вначале пробор в черной, крутолобой голове и острый шрам через все лицо - Венка узнал знаменитого певца, но для Венки этого было мало, чтоб почтительно затихнуть. За столиком, расчитанным на четверых, сидели двое, и вторым, или второй, была красивая женщина. В груди у Венки защемило, он узнал Катерину, последнюю свою любовь.
До него доходили слухи о ее похождениях - замполита дивизии, насытившись, она поменяла на комдива, но скоро решила, что достойна лучшей участи, перешла на молодых комбатов и перессорила их между собой. Но никогда и ни с кем из летучих поклонников своих она не переступала порог «Умары», она не хотела нанести раны Венке, наверное, она все еще любила Венку. Но в душе ее свербило мстительное чувство, она не могла простить ему унизительной мольбы о девочке Тате. Венка оставался единственным - так устроен наш окаянный мир, - чей стебель сулил ее материнскому лону счастливое потомство. Но Венка отверг ее притязания.
Взяв себя в руки, она подняла взор и посмотрела в горестные Венкины глаза. Как птенец в гнезде, ворохнулось в ней неизжитое чувство родства с этим человеком, но она ладонью прибила птенца и, обратившись к знатному спутнику, сказала:
- Горец, мне противен этот оркестр. Неужели он не противен твоему утонченному вкусу?
Магомай Муслимов набрал полные легкие воздуха, черная атласная бабочка приподнялась и опала на его груди. Он достал бумажник (бумажник был из крокодиловой кожи), отсчитал пятьсот рублей крупными купюрами, поднялся и подошел к эстраде, подозвал Тофика.
Их разговор шел на родном языке, и первые фразы казались светскими.
- Привет с родины, - сказал Магомай Муслимов.
- Привет родине, - отвечал Тофик. - Цветут ли платаны на улице Самеда Вургуна?
- На улице Самеда Вургуна цветут лучшие девушки, не чета этим женщинам. - Ослепительную женщину Магомай Муслимов походя подвел под унылое понятие «эти». Но он знал себе цену и был вероломным.
- У меня работа, как и у тебя, - отвечал бедный Тофик. -Правда, сегодня у меня схватило горло, осень, осень.
- Ты не армянин, чтобы любить осень под чужим небом.
- Скоро я вернусь домой, Магомай.
- Я верю тебе, - сказал Магомай Муслимов. - И уважаю твое отношение к работе. Но уважь и ты меня. Хочу отдохнуть в тишине. Я устал, — он прикрыл веки, показывая, как он устал. — А завтра мне ехать в Голландию, я буду там первым от нашей страны (он хотел сказать - «от нашей республики», но сказал «от нашей страны»). Как я поеду в Голландию, если сегодня не отдохну?
- Брат, я понимаю тебя. Но у нас работа, за нее нам платят деньги.
Магомай Муслимов скорбно улыбнулся.
- Хорошо, я позову шефа, - сдался Тофик.
- Шеф, - сказал далее по-русски бедный Тофик, - мой земляк Магомай Муслимов хочет сказать тебе сердечные слова.
Тофик удалился, а седой ударник приблизился к знаменитому певцу. Весь зал смотрел на них, но пристальнее всех следила за сделкой последняя любовь Венки Хованского. Сейчас она небывало отомстит Венке. Женщины ненасытны в любви и ненасытны в ненависти.
Магомай Муслимов сказал с акцентом, который так нравится русским женщинам, в том числе женщинам-композиторшам, создательницам репертуара знаменитого певца:
- Милейший, - сказал он, - дай мне отдохнуть в полной тишине. Сегодня лучшая музыка за окном. И вы отдохните тоже.
Он протянул ударнику деньги. Тот мгновение оценивал поступок Магомая Муслимова, взял деньги, в открытую пересчитал их и заявил:
- Абрек, урийская тишина стоит большего. Прибавь столько же, тебе это ничего не стоит.
- Хорошо, завтра ты получишь еще пятьсот рублей. Слово чести!
- По рукам, бандит. Слово чести! - Ударник именно так и сказал, «По рукам, бандит. Слово чести!», и они поручкались на виду у всего зала.
В зале захлопали в ладоши. Всем, или почти всем, показалось, что Магомай Муслимов собирается одарить урийцев янтарным напитком из серебряного кубка своей гортани.
Но знаменитый тенор ушел к женщине с ястребиным взором и ястребиным нравом. Чувство исполненного долга приподняло его. Он поцеловал ее руку. Искушение одолевало, он хотел поцеловать ее в обнаженную спину, но удержал себя: «Магомай, ты в чужой стране», - и он поцеловал ее ястребиное крыло.
Венка мертвым взором наблюдал то постыдное, что происходило на виду у всех. Он прожил долгую жизнь, вместившую падения и взлеты, его били и он бил тоже, но всегда был предел, за который нельзя было ступить. И вот - почва ушла из-под ног, он вдруг ощутил, как магма качнула планету, и этот зал, набитый под завязку пьяными сиротами, летит в тартарары. Оркестр, уложив инструменты, на цыпочках пошел во внутренние покои гостиницы, - под оркестрантами дымилась и разверзалась земля, они боялись оступиться в провалы. Бедные дети Вселенной...
- Мы уходим, - сказал Венке в спину ударник. Венка почувствовал, как острие финки пошло в спину и провернулось под лопатками. —Ты понял, блаженны/!? Не вздумай уросить.
Венкино лицо выбелилось, только бы не вынули финку, он изойдет кровью, если финку вынут. Венка нашел силы встать. Он перехватил древко золотой Трубы, чтобы сделать несколько шагов впереди бойцов, а дальше они пойдут сами. Но, держа на отлете древко, он вспомнил, что бойцов купили на корню, что ж, остается умереть в одиночку...
Магомай Муслимов налил в бокалы болгарское вино, чтобы выпить с этой удивительной женщиной. Ее растерзают, теплея, подумал он. Я уеду, а ее растерзают. Они выпили. Ему показалось, что в устьях ее глаз собралась влага.
Из тумана вышел плотный крепыш и сказал плотным голосом:
- Катерина, ты больше никогда не придешь в мою мастерскую. А это платье ты не носи в Урпйске, ты осквернила его.
- Кто ты, малыш?! - вспылил Магомай Муслпмов. Краем глаза он увидел - в вестибюль ресторана вошел наряд родной милиции, и Муслимов вспылил. Теперь можно и вспылить.
- Это Маленький портной, местный законодатель моды, -шепотом сказала она и расстегнула молнии под грудью.
- Что ты делаешь?! - он схватил ее за руку. Безумный город, подумал он, и он был прав. Она захотела вернуть платье Маленькому портному немедленно, но он задернул молнии. Он палил еще в бокалы вина. Вино успокаивает нервы, сказал он. Он заставил ее поднять бокал.
Но когда он поднес собственный бокал к порочным своим губам, он увидел прямо перед собой, как офицер-десантник поднялся с пылающим лицом, чтобы подойти к нему и застрелить — молодой капитан, недавний ее любовник, рвал кобуру на заднице, но двое других, старших по званию, удерживали сослуживца. Сердце Магомая Муслимова превратилось в льдинку и, растаяв, оплыло под рубашкой к брюкам и в пах.
- Ты джигит или не джигит? Ты весь мокрый, - усмехнувшись, скачала Катерина.
-Джигит, - сквозь стиснутые уста вытолкнул он.
- Сиди тогда молча и береги свое холеное горло.
- Я сижу, - смиренно отвечал Магомай. - Но мне гак тоскливо, будто умерла моя тетя в Баку.
-Ты умыкнул меня у города, но тебе показалось этого мало. Ты лишил мои город даже безголосого Тофика. Но ты ошибаешься, думая, что в Урийске можно купить всех и каждого...
Она говорила последние слова, зная, что Венка Хованский остался на поле и будет стоять до конца. О, она снова в эти минуты любила старого трубача. Черт бы побрал эту непредсказуемую женщину!
А Венка продул мундштук и поднял над головой тусклую радугу. Чистый звук упал в тишину, рассыпался на ручьи и клики одичавших птиц, но прошло несколько минут, сошлись в одно русло ручьи, птицы слетелись и стаю, уняв гомон. Мелодия, чуть влажная и строгая, вошла в зал и побрела между столиками.
И все мы поняли, что сколько бы мы не рвали сердце страстями, сколько бы не изощрялись в поисках материальных благ -над городом и миром всегда будет царствовать непризнанный и бедный трубач, гонимый и бездомный. Он уведет нас - в звездный свой час — к лучшему в нас самих, и он вернет нас к малой родине. Да, только малая родина с забытым погостом, только светлые лики детей и внуков стоят того, чтобы длить горечь жизни с ее неминуемым поражением в конце; только Моцарт и Пушкин, Белов и Искандер, обреченные узники, - лучшие паши спутники, а не создатели игр и вульгарных догматов; только белое пятно девятой школы, is степах ее ты прикоснулся к перепелиному крылу девочки Антонины - чтобы потерять, но и обрести ее навеки...
Знаменитый тенор обвел взором урийцев, и пение одинокой трубы прострелило его грудь - к нему тоже пробилось воспоминание о родине, где каждый мальчишка срывает петушиный голос поутру, подражая ему, Магомаю Муслимову.
В зал вернулся седой ударник, поднялся на эстраду и прошипел Венке Хованскому:
— Ты уволен, блаженный. Ты пошел против нашего дружного коллектива, а это значит - ты уволен. Завтра ищи место в бюро похоронных услуг.
Венка выпевал звездную мелодию. Экая важность - уволен, чтобы не видеть ваших заплывших рук и глаз, но видеть сквозные березы Есаулова сада. Там дом мой, там последнее мое пристанище, и вы никогда не прогоните меня из Есаулова сада, вам не дано от Бога слышать шепот поникших в ненастье дубов и осин.
Знаменитый тенор опустил красивый пробор к столу, вдруг услышав разноголосие бакинских мальчишек, но это было так недолго. Другие, суетные мысли отодвинули мальчишек. Он поднял голову, чтобы продолжить роман с ястребиной женщиной, он не смог ее зауздать, это правда, по еще не все потеряно. Но женщины, которую он не смог зауздать, не оказалось за столом, вольные ветры вынесли ее снова к трубачу. Потрясающее зрелище для изощренного глаза художника. Распустив темную гриву волос, она стояла у ног трубача, а трубач, запрокинув истомленное жизнью лицо, не признавал, но и не гнал заблудшую душу.
Знаменитый тенор встал и пошел из зала, сопровождаемый сострадательными взорами урийцев, урийцы - жалостливый народ, и милиционеры в вестибюле, сострадая, отдали честь знаменитому тенору.
Знаменитый тенор вышел под дождь, слушая под дождем клекот трубы. Потом поднялся в номер на третий этаж. Открыл окно, смотрел па военный плац городской площади, залитой дождем. В дверь поскреблась горничная, присела в книксене:
— Пойди прочь, — сказал он горничной.
Он стоял долго в потемках и рухнул па кровать, чтобы утром, прополоскав горло теплым молоком, снова разбазаривать богоданный талант своей по городам и весям непонятой им страны. Ему, прошедшему школу неаполитанского пения, окажется мало урока, преподанного безвестным трубачом с неотесанным лицом простолюдина.
А Венка Хованский, отслужив вечерю, шел по улицам ночного Урипска. Утробпо вздыхала река за городом, принимая дождевые потоки. Венка шел по улицам, его сопровождала маленькая девочка с вздернутым носиком и разномастными глазами. Девочка шлепала по лужам.
- Тата, доню моя, — позвал Венка, и девочка кинулась к нему.
Июль 1988 г. Свободный
Произведение публиковалось в:
Избранное в 2-х томах. Т. 1: Есаулов сад. Предисл. : В. Курбатов. — Москва: Европа, 2007. — 384 с; 8 л. илл