У порога
Серая хмарь дождливой июльской полночи. Порог спит, дремлет. Изредка провоет собака. Качаются печальницы-сосны, они уже не отряхивают с себя щедрых капель дождя и покорно подставляют ветру разлапистые хрупкие ветви. Полегли овсы в полях — им бы сейчас сухого солнца...
А за селом, продираясь сквозь камни, шумит Умара, и старики, те что из старожилов, чутко ловят быстрые вздохи волн - боятся наводнения.
Глобин тоже не спит, он в третий раз поднимается за ночь -ходит смотреть воду. За три часа вода поднялась на полметра. Если так будет продолжаться и дальше, то к двенадцати дня придется перетаскивать домашний скарб...
Наконец, в углы комнаты начинает заползать ненастный рассвет. Глобин будит сына. Тот мычит, потные щеки не разомкнуть - крепок молодой сон, но Глобин привычным движением, большим и указательным пальцами, зажимает широкий нос сына. Тому не хватает воздуха, он вскакивает на ноги, укоризненно глядит на отца, на стены, на синее окно.
- Ты что, батя? - говорит этот взгляд.
- Придется, однако, перебираться, вода как в двадцать третьем прет...
- Проверим, - говорит сын, берет ватную шапку, накидывает на плечи кусок брезента, выскакивает прямо в трусах под сильные струи дождя.
Через минуту он довольный и ясный стоит у кровати, растирает гусиную кожу полотенцем и отдувается. Теперь очередь отца спрашивать, и он спрашивает:
- Ты чего это, а?
- Да вот, дождь, - звонко отвечает сын.
- Так что из того?
- Чистый, дождь-то, - как-то по-детски говорит Глобину его взрослый сын.
- Дурак ты. Как тебя, дурака-то, на фронт отправлять, молитву сотворишь, не поможет.
- Дурак, - спокойно и улыбчиво соглашается сын.
Отец не в духе на весь день, но это не мешает им обоим спустя час сидеть рядом в колхозном клубе на холодной деревянной скамье и слушать хриплый голос репродуктора.
- Всё оставляют, - вздыхает Глобин-старший.
- И я вот завтра оставлю..., - печально и ломко вторит ему Глобин-младший. Вздох у него такой искренний, что отец не выдерживает напора обуревающих его мыслей:
- От Петьки-подлеца уже месяц ни слуху, ни духу...
Эти слова слышат соседи и начинают традиционный утренник:
- И у меня Василий, на что аккуратный парень... (был, - просится сказать, но сосед спохватывается)... как в рот воды набрал.
- А Венька всё с мамочкой нежился, и тоже, поди ты. Да и отец-то его не чище...
- Не до того им, деда Архип, - смело вставляет Андрей, пунцово краснеет от своей смелости, но полумрак клуба скрывает, скрадывает его юношескую краску. Он знает, что они примутся его отчитывать, отец даже скажет недоброе: «Прокляну, коли в молчанку играть станешь, и друзей твоих прокляну, если недоброе отцу не сообщат».
Действительно, они напустились на него. Он хотел еще подлить масла в огонь: «Добро дождь, так вы языки чешите, а то бы косой махать. А они там и в дождь, и всяко-яко», но ему вдруг жалко стало и отца, и этих покорных настроению стариков, и брата жалко, который «ни слуху, ни духу», и он промолчал.
На улице совсем день, когда старики медленной толпой, и каждый на раскорячку по-стариковски, покидают клуб. Кто-то роняет заветное, давно и всем известное, каждодневное:
- Только зажили...
- Ты, Николай Силыч, вечерком забеги ко мне. И ты, Костя, — обращается Глобин к тщедушному старику, у которого посередке впалой груди тепло и неправдоподобно поблескивает Георгиевский крест. - И ты, Ваня. Обкручу и прокачу младшего, -бодрится Глобин.
И тут же оправдывается: «Одному-то нельзя мне, с тоски помру я, ребята»...
Ребята качают седыми головами, их лица в застойных морщинах выражают участие к осиротевшему другу: у других старухи, внуки, внучки, а Глобин один-одинешенек.
Впереди у Андрея целый день. Андрею надо б пойти к Светке, но он боится, как Светкина мать еще с крыльца закричит:
- А, зятек мой идет, - и в глубину дома, - Светка, иди женишка встречай...
Потому Андрей садится на низкий, с войлочным сидением табурет и начинает починять отцу сапоги.
Он ловко обрезает, закругляет резиновый каблук и четкими ударами загоняет в него легкие березовые гвоздики. А сам все думает. О завтрашнем дне он не думает - все понятно и ясно у него на завтра. Но вечер, его незнакомые волнующие подробности...
И зачем это ему только девятнадцать лет, а не двадцать пять. Зачем Светке семнадцать, а не двадцать?...
- Молодые мы, неопытные, - чужими словами думает он. Но не его вина, что он не умеет думать другое, главное: «А
зачем эта война? Откуда она?»
В подень дверь сильно ударила о стенку кладовой - в хату влетела Нина Власьевна, новый колхозный председатель. Засмеялась, глядя на Андрея: «К свадьбе, что ль, сапоги-то?»
И посерьезнела:
- Иван Дмитриевич, скотный двор течет, коровенки сбились в кучу в угол, а все одно и там течет. Жалко на них смотреть...
Глобин ждет, что еще председательша скажет, та действительно говорит еще:
- А ты знаешь, Ваня, вчера под ночь тучи от Ерофеева холма К востоку отогнало. И оттуда солнышко, такое чистое, а тут как вдарит над головой ливень. Я так и обмерла. Слепой, дождь-то... К чему бы это, а?... Да ты не молчи, Дмитрии, - кричит Нина Власьевна.
Ах ты Нина Власьевна, новый колхозный председатель!...
Глобин бурчит, процеживая слова сквозь густую щетку усов: «Верно, баба, дожди-то - слепые, но люди почто слепнут тоже... » И нервно прыгает у него правая бровь, подрагивают серые волосы на небритых щеках.
Снова хлопает дверь. Андрей вспоминает, как месяц назад отец предлагал починить крышу скотника, но Власьевна проявила упорную волю и приказала чинить потолки да крыши стареющих домов.
Тоже надо... А верно батя сказал, - думает Андрей, - люди слепнут.
У Андрея впервые сжимается сердце: «Что же с селом-то будет, без мужиков?» Но эту мысль отбрасывает другая, тоже тревожная: «Где же Светка, уже время сбираться?» Он бросил в угол сапоги, вышел на улицу. Падает частый, неприятный дождик. От такой погодки не станешь веселым, - думает Андрей.
«Какой я непостоянный, - вспоминает он себя за день: то -веселый, то места не найду, дурной какой-то»...
К вечеру он сидит принаряженный, ловит Светланкины взгляды, но невеста ни жива, ни мертва, коса слетела с заколки -она и того не видит.
Старики выпили, ожили, хвастаются сыновьями. Сочиняют письма, которые якобы получают от них.
«Ишь, как нехорошо водка действует на людей», - смотрит на стариков Андрей, но видит отца. Тот сидит спокойный, и каждая морщинка играет на его лице.
- Вот остановят его они, - кивает он в сторону Андрея (у Андрея щемит сердце от радости, так понравились слова отца), - а потом погонят. А там, глядишь, и загуляем. А скотник я тебе, Власьевна, починю, — неожиданно кончает он, и в глазах Влась-евны вспыхивают огоньки:
- Во-во, Дмитрич, а ты они, коровенки-то сбились в кучу, и дождик бежит у них по спинам, бежит-бежит, и жалостливо они глядят, жа-а-лостливо...
Власьевна, ухватившись за спинку кровати, уронила голову на руки и запричитала.
Нет ничего горше слышать, как рыдают женщины, видеть, как заламывают они в горе руки, как сотрясаются их красивые теплые плечи от судорожных всхлипываний, и у Андрея защекотало в горле.
Дед Костя недужно крикнул: «Горько!» Власьевна подняла голову, улыбнулась: «Ой, дура я. А и верно, дорогие мои, горько, горше некуда».
Светка крепко поцеловала Андрея в губы, Андрей почувствовал соль на губах...
Гость разошлись быстро. Только дед Костя еще пошумел. Наклонившись к Андрею, дед Костя принялся нашептывать и прокуренным пальцем стучал по коленке Андрея.
- Да уймись ты, старый, - вставила слово Светкина мать, -только ты сейчас ему и нужен со своей болтовней.
Взяв старичка за шиворот, она легко подняла его и подтолкнула к двери, сказала:
- Светочка, доню моя, забегай проведывать мамку да братца, -и вышла следом за дедом Костей.
Оставались часы до того момента, как уйдет Андрей по грязной проселочной дороге в неведомое. Он придет в дом, от которого пахнет нежилым и казенным. Там нет русской печи и нет кровати с душистым сенным матрацем. Там под окном чахлый тополь. А здесь Умара грохочет на перекатах, и стекла в окнах вызванивают рокот сильной воды...
А там в два навеса нары, и строгий капитан взглядом выворачивает наизнанку душу: как ты - не трус?...
- Ты почему не комсомолец? - вспоминает Андрей вопрос капитана.
- А что, на фронт не пустишь? - на ты же спросил Андрей.
- Пущу. А все-таки?
- А собрания не любил, потому и не комсомолец...
- Вот тебе, на тебе, - протянул капитан.
«Да, вот тебе, на тебе», - вспоминая, передразнивает Андрей капитана...
Когда Светка уснула коротким крепким сном, Андрею хотелось встать и пойти к отцу, но они не очень привыкли искать участия друг у друга. И Андрей мямлит белиберду. Отец хмурится, угадывает отцовским чувством мысли сына и молчит. Как всегда молчит.
Потом кряхтя и стоная от хмельной боли в голове, отец выходит на улицу - послушать утро. Близко ревет вода, попирая камни-валуны. До села волной накатывается ее густой сытый шум.
Андрей стоит рядом с отцом, слышит, как шумят пороги, видит нечеткую синеву предутренних звезд. И видит Светланкины растерянные глаза, слышит жар ее упругого тела.
«Зачем все это? Светка зачем? Зачем непонятное жаркое Свет-кино тело?... Она разлюбит поди меня»...
Отец вздыхает: «Не время, брат, о бабе думать. Да это, сына, и хорошо, девственником на фронт идти, не знавши-то бабы».
Андрей идет к Светке — она дышит тревожно-тревожно, и Андрею страшно нарушить ее покой.
«Какая ж она баба, - говорит он отцу. - Девочка она».
При расставании ему хочется быть солидным. Ему хочется сказать Светке взрослые слова: «Не крути тут без меня». Но Светка печалится - гримаса на Светкином лице.
Андрей молча обнимает ее, крепко жмет руки стариков. Отец крестит его. Они присаживаются на ступенях, прислушиваются к порогам - все еще стонет и ухает остановившаяся, но буйная вода...
По высокой скользкой дороге Андрей покидает село. В окнах мелькают огни. Андрей проходит мимо стройного новенького дома - в нем живет одинокая мать Венки Еончарова. Прошлое, совсем близкое прошлое кровоточит - никогда в этом доме не раздастся голос Венки.
Андрей подходит к воротам гончаровского дома, гладит рукой шершавые доски калитки и идет дальше.
Село долгое. Пока он идет по нему - следом идут старики и Светка, и Светкина мать. Светка порывается догнать его, обнять, поцеловать, но оцепенение мешает ей сделать это.
«Да и не к чему парня расстраивать», - скажут старики.
Андрей на фоне красного лоскута неба. Занялась заря. И деду Косте удивительные мысли приходят на ум: Кто-то легко и бодро сошел на высокую блестящую деревенскую дорогу, и огромный венец зари над Его головой горит благословением Ему. Дед Костя не выдерживает, он шепчет горячо и убежденно: «Вернется он, как пить дать, вернется. Никак он не может не вернуться... » Старики и Светланка останавливаются, они ждут: вот сейчас он оглянется - все оглядываются с этого холма, когда надолго покидают дом. Он оглядывается. В его взгляде нет уже беспокойного огонька, но нет и спокойствия - взгляд сосредоточен и беспощаден, он говорит: «Эти дома, это село, с подпирающей его водой, Светка, батя, деда Костя - все это было. Было все это»...
Он стоит спиной к заре, заря обнимает его красными крыльями. Он машет рукой, и Светланка и старики машут ему. Он и они вглядываются, далекие, друг в друга. И все, и нет его больше. Только чуть слышно шелестят травы; блестя вчерашней влагой, отряхивают дождевую дрему сосны...
Андрей подходит к Порогу, садится у реки — былиной дышат мутные и мрачные ее воды. Утонуть в них легко - тем более если разок тебя ударит затылком или виском о камень.Выплыть невозможно, выплывали очень редкие. Счастливцы...
Мысли у Андрея идут вразброс, он не может собрать их воедино, но не может даже ухватить начало какой-нибудь мысли, хотя мозг его напряжен до предела, мозг горит.
«Порог, Порог, Порог, - шепчут губы Андрея, - Порог, Порог... ». «... Петька. Наконец-то», - Андрей счастливо улыбается. Да, память о брате - радость. На фронте брат, его большой умный брат. Его оставляли на восточной границе, но он выпросился туда. И скоро замолчал. Но он жив, он такой добрый был, добрый не может умереть».
«И я, - думает обновленно Андрей, - я тоже не останусь на восточной. Там, где брат, там, где брат...»
... А если нет его - брата?...
Снова в припляс пошли слова: «Нет брата, нет брата, нет брата... Да, но ведь я-то, есть я, я - вот он... »
Он стоял в холодном сыром здании районного военного комиссариата сухой, подтянутый и решительный, мысли его были собраны в кулак. Он сжимал мягкие юношеские кулаки, боясь выпустить этот редкий, радостный момент ясности и сосредоточения сил - если он ослабит боль в пальцах.
Я упал головой вперед и как раз в те минуты, когда их фронт, после долгого затишья, был прорван, смят и раздавлен.
«Наконец-то, - подумал я, когда легко оторвал тело от земли и бросил его вперед. - Наконец-то!»
Но это были, точнее, было мое последнее слово в бою.
Я тоже упал головой вперед, но был подхвачен руками солдат.
Жить было нужно, слишком многое, а для двадцать лет многое это все, в жизни еще не было сделано.
Врачи говорили, что я выживу, и я выжил. Выжил потому, что камни Порога стояли в моих глазах и не давали мне выплыть.
Я хотол затопить эти камни большой спокойной водой, по которой могли бы ходить барки с хлебом и утюги-пароходы, полные гомоном пассажиров.
Село Порог на Уде, Иркутская область. I960
Произведение публиковалось в:
Избранное в 2-х томах. Т. 1: Есаулов сад. Предисл. : В. Курбатов. — Москва: Европа, 2007. — 384 с; 8 л. илл