Возвращение
Сцена из Пушкинских времен
Предваряя сцену, необходимо сказать: Пушкин не напоминал новому государю о себе, запертом в Михайловском. Пушкин почти свыкся с ссылкой. Вдруг в теплый сентябрьский полдень за Пушкиным явился фельдъегерь и потребовал немедленно ехать в Москву: «Государь вызывает». Они мчались на перекладных запо-лошно. Углом сознания Пушкин понимал, что сентябрь месяц -старинный праздник свиданий царя с народом, под колокольный распев Ивана Великого, и Пушкин оставался и в заполошности собранным и спокойным, но он был мнительным и на всякий случай молча осенял себя крестным знамением. В грязном, пыльном костюме Пушкин предстал перед Николаем. Николай протянул ему руку:
- Здравствуй, Пушкин. Прости, не дал привести себя в порядок, так нужен ты мне.
Пушкин поклонился.
- Сейчас нам подадут чай. Садись, садись, - царь выдвинул кресло, но Пушкин не посмел сесть в присутствии царя. Но и царь не хотел подчеркивать особости своей, и далее они разговаривали стоя, что было довольно странно.
- Небось, все бока отбил на проселках? - спросил Николай.
- Да, я приустал. Годы берут свое.
- Ты намекаешь, что мне уже тридцать?
- Для государя это прекрасный возраст. Можно многое задумать, а, главное, осуществить.
Николай прострельно глянул на поэта. Внесли чай.
- Пей, голубчик. А может быть, что покрепче?
- Нет, государь, я пытаюсь быть спокойным, но все равно встревожен Вашим вызовом. Растормозите тревогу.
- Немедленно? Тотчас? Увы, Пушкин, Россия в бедственном положении. Надеюсь, ты понял это, сидючи на псковском оброке. Говори правду.
- Вы сами сказали правду. Мои крепостные живут хуже, чем жили их родители накануне войны с французом.
- А вельможи царские, - Николай воскликнул слова «вельможи царские» с легкой иронией, - полагают, мало я покарал за четырнадцатое декабря. Но за правду должно ли карать, скажи, Александр Сергеевич?
- Ваше Величество, за правду надо благодарить. Но какая правда усмотрена Вами в бунтовщиках?
- Твои приятели-бунтовщики... - Николая обронил это со вздохом.
- Друзья, - тихо не согласился Пушкин.
- Друзья твои искренне говорили о подавленном народе. Вот ввезли в Россию рабство, укоренили, а избавиться от него не моги. Так?! - сильное лицо государя исказила страдальческая гримаса. - Я самодержец. Завтра я повелю отпустить крестьян на волю. Но ты знаешь, что случится с Россией? Знаешь! А твои друзья, там, в казематах Петропавловской, и только тогда, поняли, на что они замахнулись, и восплакали. И я плакал, слушая их исповеди. Удивительное дело - царь плачет заодно с преступниками. Они предлагали создать Поземельный комитет, войти в него, подготовить в десять лет крестьянскую реформу. Хороши русские бунтовщики, сначала заварят смертельную кашу, а и спохватятся... Я обязан был покарать их. Но, Господь свидетель, карание далось мне тяжело. И я молился, чтоб ты не был замешан. Но следственные дела заполнены твоими стихами.
Пушкин нервно прошелся по кабинету, он позволил себе отвернуться от государя. Николай не обиделся, Николай понял - Пушкин внял сказанному и сокрушенно переживает произошедшее.
- Государь, я должен просить у Вас прощения за дерзкие стихи. Но тогда надо просить прощения и за мое отрочество под благодетельным покровительством Вашего брата. За поход наших на Париж, развративший офицерский корпус...
Николай сказал пушкинской строкой, в тон:
- За пунша пламень голубой! Пушкин усмехнулся:
- За прелестную Катю Бакунину, в нее были влюблены все лицеисты.
Николай сказал:
- За фрейлину Волконскую, в ноги которой ты бросился юношей, - и оба они, царь и поэт, рассмеялись вместе.
- Я приказал все твои стихотворения вынуть из протоколов, -сказал царь.
- Но правда следствия, государь...
- Потомки разберутся.
- Государь, я теряюсь в догадках, чем обязан..., - с тиком в исхудавшем лице сказал Пушкин.
- Не чем. А чему. Ты обязан своему гению, но и Богу обязан. Я не спрашиваю тебя, где бы ты был четырнадцатого декабря, если бы оказался в столице. Но я хочу спросить тебя, где ты нынче. С кем. Твои ценности (последние слова царь сказал по-французски). Однако не отвечай сразу. Побудь в рассеянии, не спеши, ты свободный отныне художник. А вот и государыня, милое мое, исстрадавшееся...
В кабинет вошла царица. Она казалась бледной. Улыбка высветила ее чистое, молодое лицо:
- Александр Сергеевич, я рада видеть Вас. Мы зачитываемся Вашими стихами.
- Между прочим, и теми стихами, - сказал царь, - что вынуты из следственных хроник.
Царица добавила:
- Мы сложили из них рукописный сборник и пустили между своих.
Пушкин не удержался от реплики:
- Царские приближенные - якобинцы, а-яй!
- Александр Сергеевич, Ваши стихи пленительны и возвыша-ющи. Они врачуют душу. Сама ткань здоровой жизни заволакивает легкомысленные Ваши строфы, когда они случаются. А что Вы намерены делать отныне? Где жить собираетесь?
Пушкин отвечал:
- Государь разрешил мне побыть в рассеянии. Это мудрое решение. Сразу после неволи, хотя неволя была мягкая, крылья не подломить бы. Я все еще летаю, простите, и не только во сне.
- Николай Павлович, - обратилась царица к мужу, - нынче на Пушкина кинутся и друзья, и враги. Ему припишут, что он отрекся от товарищей по несчастью. Твои цензоры замучают эзоповыми подозрениями. Помоги ему. Николай взглянул на царицу и понял, что она страшно возбуждена.
Николай подошел к окну, за окном медленно опадал золотой парус паутины, отнятый сквозняком с дерев. Бабье лето.
- Александр Сергеевич, я объявлю себя Вашим цензором, чтобы умерить спесь моих соратников. Но, быть может, цензура вообще не нужна?
Пушкин ответил, не колеблясь:
- Нравственная цензура должна быть всегда. Кощунства расползаются среди молодежи, падкой на остроты, скоро обнаруживаются поколебленными святые понятия семьи, Отечества, Бога, родословной. Совести тож.
- Твоими устами, Пушкин, надо мед пить. Но когда то же говорят царские уста, меня объявляют ретроградом. Я оказываюсь в глухом одиночестве, опутанный золотой паутиной, что падает сейчас с кленов, - несколько красиво сказал царь, но Пушкину понравился образ царя, опутанного паутиной бабьего лета.
- Монарх - одинокая должность на земле, а в России особенно, - сказал Пушкин. - Правда, у русского монарха есть крепкая опора - Православная церковь.
- Нет, ты посмотри, - обратился государь к царице, - как он вырос, как возмужал.
- Мы люди вчерашние, государь, - грустно отвечал Пушкин. -У слепца Козлова есть строки, передающие хладный опыт, отжитый нами: «Гляжу ль вперед, одни печали. Гляжу ль назад, моих друзей, как желтый лист осенних дней, метели бурные умчали... »
Царь спросил:
- «Вечерний звон» — козловский? Чудный слепец! Неужто, надо потерять зрение, чтобы распослышать столь дивную музыку вечернего звона?
- Значит, государь, не один Пушкин владеет цевницей, -улыбнулся Пушкин.
-Да, пожалуй. А кто еще славен в отечественной словесности?
- Ваш друг, а мой друг и наставник Василий Андреевич Жуковский. Языков, подлинный и жесткий патриот России, неподкупный поэт. Ленивый пересмешник барон Дельвиг. Боратынский. ..
- Вот и приятельствуй с ними. И нас не забывай. Будет туго, обступят враги - обращайся без смущения. Запомни, Пушкин, я позвал тебя восстановить справедливость. Но также - не быть в одиночестве. Льстецы не в счет, плохо, когда рядом одни холопы.
- Мы любим Вас, Александр Сергеевич, - сказала царица. -Государева любовь вещь стеснительная, но с Вашим умом и тактом мы преодолеем узы стеснительности. К тому же все мы грешны, но нам дано раскаяние.
- Если б вы знали, государыня, сколь велики мои прегрешения и как мучает меня прошлое, будто на адском огне горю порой.
Царица погладила свалявшиеся в дороге курчавые его волосы, глаза царицы сделались влажными.
Пушкин поцеловал узкие ее ладони, как целовал некогда ладони сестре Оленьке.
Сердце Николая проколола теплая тупая игла: «Я вызвал из ссылки еще одного властителя России, но хорошо, что он есть».
Пушкин с поклоном пошел к двери, а Александра Федоровна светло вгляделась в лицо Николая: «Он показался мне блудным сыном, - печально сказала царица. - Прости, Николя».
Пушкин вышел в обширную залу, полную, оказывается, сановников, и почувствовал себя виноватым: его, праздного вольнодумца, вывезли из глухомани, осыпали ласками - внезапно, по наитию. А сановники ждали череды, мундиры чистили, ногти холили, дрожали непредсказуемостью аудиенции. А он, мелкий помещик Псковской губернии, не боится государя, да, он не боится царя.
Пушкина увлекли в угол залы старинные знакомцы, обступили:
- Пушкин, ты ли? Ну, что государь? Простил? Слава Богу!.. Тут большая дверь из царского кабинета отворилась, вышел
царь, с верху непомерного своего роста приподнятым голосом, обращаясь к знати, молвил:
- Простите меня, господа, за неторопливый разговор с великим сыном России. Пушкин, умница, свет горний...Ах! - воскликнул царь, увидев не ушедшего еще поэта. - Вот я прилюдно и сказал о тебе, Пушкин, заветные слова. Живи на радость нам. Прощай! - Николаи стремительно прошел через залу и пожал руку поэту.
Пушкин покинул Кремль. На мостовой у Боровицких ворот взял извозчика, велел ехать куда глаза глядят, хоть по Тверской, хоть по набережной Москвы-реки.
Будет неверно сказать, что Пушкин не был потрясен. Он был и потрясен. Но более всего не внезапною переменой судьбы, а признанием царя в одиночестве. Плата за жестокие казни, за чрезмерно суровую ссылку инакомыслящих, за каторгу? Плата. Но что делать, когда гнилой либерализм станет подтачивать государственные устои, а царь наденет фригийский колпак? Экая непристойность. Стало быть, одиночество...
Пушкин, давно не видя Москвы, не видел ее и сейчас. Горькие мысли о тяжкой царской ноше заполоняли его. Но он думал и о собственной доле. Теперь, возвращенный к нормальной жизни, Пушкин должен будет дать себе отчет, правильно ли он жил все отверженные годы. Самоотвержение набрасывало белую тунику на него. Его многие и любили прежде всего за отверженность, а после уж за сказки, за поэмы, за стихи. Но Пушкин знал двойной и тройной счет к себе. И в отвержении бывает неправда, - однажды, в Михайловском, подумал он, скорее даже не подумал, а почувствовал. В самом деле, можно гордиться тем, что ты приближен к августейшей особе, ко двору, но можно презирать двор и оставаться в молчаливой оппозиции режиму, - назовем современным словом власть, - и полюбить себя за удаленность от режима и его клевретов. Можно, наконец, бросить вызов устоявшемуся порядку вещей и пострадать, - и тогда возлюбить собственную персону, вознестись в гордыне. Тем паче талант твой даже злые люди признают и почитают. Но, отпустив извозчика и пешком идя по Тверской, Пушкин сказал себе: «Ба! Но почему они не взяли меня в общество ниспровергателей? Неужто всего лишь за легкокрылый мой характер? Аль за возможное предательство с его, Пушкина, стороны? Иль примешалась к недоверию трогательная забота о том, чтобы Богом посланный певец пел яко птица?». Но может быть, я их не взял в союзники?... Нет, говорил себе Пушкин, пустоглазо озирая дома на Тверской, нет, я не полюбил ни отвержения, ни себя в отвержении потому, что в эти ссыльные годы я медленно поднимался к сирым избам Отечества, к пяти его сословиям, к Карамзину, коего по юной глупости некогда осудил, и внял истине: республика погубит Россию - монархия спасет...Да, но просвещенная монархия. Но опять же - не конституционная. Нет, нет, эти американские novellae loges* уже привели к явлению более страшному, чем русские барщина и оброк, - к резервации коренной нации и к черному рабству, безмерному, кровавому. Но наши обычаи, наше обычное право служат сословиям и человеку лучше, во всяком случае они любят человека и не отрекаются от любви...
Внезапно Пушкин увидел белокаменный дом, к которому влекся исподволь, непроизвольно, позвонил у притолоки двери, швейцар позвал хозяина, и по высокой мраморной лестнице сбежал молодо, будто ему не шестьдесят лет, Василий Львович Пушкин. Дядя и племянник вгляделись - взаимно - в родные лица и упали в объятия друг другу.
Поздно вечером, угомонившись, Василий Львович сказал племяннику:
- Оно, друг мой, приятно, после стольких невзгод быть облагодетельствованным. Но сдается мне - государь пребывает в экзальтации накануне вящего дня**. А что будет потом, загадывать не берусь.
Пушкин перекрестил дядю: «Не загадывай, не загадывай. Глаз у тебя черный». И уснул крепко. Но посреди ночи воспалил свечу, чтобы помолиться на образ пресвятой девы Марии. Его томило предчувствие невиданных испытаний. Успею ли свершить замысленное? Осилю или упаду? Помогу ли бедной родине моей? - и не сомкнул более глаз. Подушка пахла мятой, словно в раннем детстве. Он заплакал, орошая подушку, чуть не навзрыд, но устыдился слез и снова стал истово молиться.
* Novellae loges - новые законы, можно сказать - новеллы. - Прим. автора.
** Вящий день - день коронации Николая I. - Прим. автора.
Благовещенск, февраль 1999
Произведение публиковалось в:
Избранное в 2-х томах. Т. 1: Есаулов сад. Предисл. : В. Курбатов. — Москва: Европа, 2007. — 384 с; 8 л. илл