Шрам
На моей левой ладони от безымянного пальца вниз тянется белеющая ниточка шрама, пересекая так называемые линии жизни, по которым, говорят, можно угадать, какая судьба предначертана человеку. Каждый раз, глядя на эту отметину, я вновь как бы чувствую саднящую боль, то с годами притихающую, то вновь распаляющуюся.
Отчим появился, когда мне было немногим более пяти лет. Я тогда не знал такого слова, и стал звать его папой, втайне радуясь: и у меня есть отец! Безотцовщина горька в любом возрасте, но особенно в раннем детстве, когда у твоих ровесников есть папы, которые берут сыновей на рыбалку, мастерят с ними сабли, ходят по воскресеньям в парк, покупая мороженое и сладкий брусничный морс, а ты почему-то один.
Об отчиме я знал мало. Из родных у него была тётя Анюта и младший брат Аркашка -так его называл отчим.
Моя бабушка о зяте знала больше. Из её слов складывалась такая картина. Когда Женьке, то есть моему отчиму, было пять лет, а Аркашке три, мать оставила братьев на завалинке дома тёти Анюты, а сама исчезла в неизвестном направлении. Об отце мальчишек было известно лишь то, что он был речником, плавал по Амуру и вроде бы утонул.
Бездетная тётя Анюта, как могла, пестовала мальчишек, но, увы, те росли непутёвыми, проказливыми и драчливыми. Кое-как дотянув их до подросткового возраста, она младшего пристроила в интернат для детей-сирот, а Женьку ей удалось отправить учиться в мореходную школу то ли в Хабаровск, то ли во Владивосток. В последний год войны он был юнгой на корабле, который участвовал в морских сражениях с японцами у Курильских островов.
То, что отчим воевал, сомневаться не приходилось. В шкатулке на комоде хранилось несколько коробочек с медалями. Когда никого не было дома, я доставал серебристые и золотистые бляшки и любовался ими. Особенно мне нравилась тяжёлая литая медаль, на которой были слова «За отвагу». Я представлял, как отчим, совсем мальчишка, ну чуть старше меня, в полосатом тельнике с автоматом бежит в атаку на японцев, и те в панике поднимают руки - сдаются отважному моряку.
О, детское доверчивое сердечко, жаждущее доброты и душевного тепла! Как же ты, вдруг обманувшись в своих ожиданиях, переживаешь и ожесточаешься!
Из дедушкиного дома мы с мамой перебрались в комнату, которую снимал отчим у бабки Ледковой на противоположном конце города, куда мы ехали сначала на одном автобусе, потом пересели на другой.
Квартал из частных домишек утопал в зелени высоченных тополей, раскидистых черёмух, диких яблонек. А рядом торчало двухэтажное кирпичное здание водокачки с островерхой красной крышей.
Всё вокруг мне нравилось. Между тем, уже через сколько дней я совершил первый побег с нового места жительства. Произошло это так.
Я не умел завязывать шнурки на ботинках: ну не получалось у меня! Мама обычно уходила на работу очень рано, так было и в тот день, а я, проснувшись, засобирался на улицу. Повозившись с коварными шнурками, я попросил отчима помочь. А он, накануне вернувшись навеселе, утром был мрачен и раздражён. Наклонился над моими ботинками, а я возьми да и дрыгни ногой. И отчим с размаху ударил меня по щеке.
Удар был не сильным, но обидным. Всхлипнув, я оттолкнул отчима и с незавязанными шнурками выбежал во двор, оттуда на улицу, потом - к водокачке. Я шёл по дороге, тротуарам, интуитивно направляясь в сторону дедушкиного дома. И добрался-таки до него, хотя никогда не ходил по этому пути.
Бабушка, встретив внука-беглеца, всплеснула руками. А через несколько минут вошёл отчим. Оказывается, он всё время шёл за мной, и я был возвращён в дом бабки Ледковой.
Потом был второй побег. Навестить меня приехал Толька Давыдов. В комнате на комоде он увидел рассыпанную мелочь. Пересчитав монетки, дружок сказал, что этого хватит на два мороженых, и подбил меня купить лакомство. Потом я испугался, что мы потратили копейки и что мне за это может влететь, поэтому решил опять оказаться под защитой бабушки и дедушки.
Чем закончился второй побег, не помню, но я сбегал ещё и ещё. Отношения с отчимом никак не налаживались. То он наказывал меня за пару рыболовных крючков, которые я без спроса взял у него из стола, то зло нахлобучивал на мою голову кепку, которую я не любил, то заставлял есть сливочное масло, от одного запаха которого меня тошнило...
Навсегда остался в памяти и такой эпизод. Со двора бабки Ледковой коршун повадился таскать цыплят. Откуда-то внезапно налетал, падал камнем вниз и уносил в когтях жалобно пищащий комочек. Отчим взял у кого-то двустволку и подкараулил крылатого разбойника. Он выстрелил сразу из двух стволов и сразил птицу наповал. Коршун лежал на траве с окровавленными крыльями, и мне почему-то стало его жалко. Тогда я впервые понял, что любая жестокость по отношению к живым существам -это плохо.
Однажды в ноябре моего последнего дошкольного года мы - мама, отчим и я отправились в гости к тёте Анюте. Долго ехали на автобусе, потом шли несколько кварталов и оказались на неширокой улице. Дома на ней стояли деревянные, старинные, с резными ставнями и наличниками, высокими заборами, массивными воротами. На калитке у тёти Анюты вместо ручки было большое медное кольцо, даже два - с внешней и внутренней стороны.
Хозяйка оказалась приветливой и доброй. Ей было примерно столько же лет, сколько и моей бабушке, она заботливо отнеслась ко мне, посадила на стул, дала альбом с фотографиями и красивыми открытками, а одну старинную цветную, на которой были изображены ангелочки с крылышками, подарила. Я разглядывал золотистые и серебристые иконы, резной буфет, за его стеклянными дверцами виднелось немало интересных вещиц, смотрел в окно, за которым вдруг разыгралась ноябрьская непогода - резкий порывистый ветер и хлещущая по окнам снежная крупа.
Сели за стол. Я быстро поел. Разговоры взрослых мне были неинтересны, и, послонявшись по дому, обследовав комнаты, я решил выйти во двор, потрогать то самое блестящее медное кольцо на калитке. Обул валенки, надел пальтишко, нахлобучил на голову немного великоватую шапку-ушанку и, тихонько отворив дверь, выскользнул на волю, так что никто не заметил моего ухода.
Потоптавшись на снегу у крыльца, я направился к калитке. Кольцо-ручка оказалось очень интересным. Выкованное или вылитое из металла, оно крепилось к медной пластине, на которой были какие-то узоры. Я долго и внимательно рассматривал их: человечки -не человечки, птицы - не птицы, цветы - не цветы. На лоб то и дело сползала шапка, я поправлял её и продолжал изучать узоры. Потом попытался открыть калитку: разве можно не попробовать, как она отворяется при помощи чудесного кольца?!
На улице бушевал ветер, поэтому щеколда, прибитая несколько выше кольца, - я едва дотянулся, толкая калитку, - долго не поддавалась.
Всё случилось в мгновение. Массивная калитка, открываясь, шибанула меня по рукам, я полетел на землю, ощущая пронзающую всего меня боль в левой ладони, а когда, поднявшись, посмотрел на неё, то увидел хлещущую из раны кровь. Видимо, по ладони чиркнул незаколоченный как следует гвоздь.
Ужас овладел мной и, наверное, не столько от полученной раны, сколько от того, что меня будут ругать за самовольный выход из дома. Прижимая ладонь к груди, я добрёл до двери, открыл её и предстал на пороге перед взрослыми. Помню, что я не плакал, а только испуганно всхлипывал.
Навстречу бросилась мама. Как медсестра она знала, что делать. Промыв рану и залив её йодом, наложила повязку на ладонь, а потом подвесила мою руку на тёть-Анютин цветастый платок, и я стал похож на того самого героя гражданской войны, песню о котором уже знал. В ней были такие слова: «Кто под Красным знаменем раненый идёт?» и далее: «Щорс идёт под знаменем, красный командир».
Мама и тётя Анюта меня жалели. А вот отчим молчал, а потом проронил: «Будет знать наперёд, как не слушаться!»
Шрам остался на всю жизнь. И не только на левой ладони, но и в душе.
Произведение публиковалось в:
"Синее стёклышко". Повесть о детстве. - Белгород: 2019, Издательство "Константа".