Брат любит сестру богатую
У моей бабушки Веры — сибирской целительницы и староверки — было двенадцать детей. И все, кроме мамы и брата Якова, умерли либо при родах, либо в младенчестве. Это был естественный отбор — выживали самые жизнеспособные. Она рано осталась вдовой.
В гражданскую пришли белые в село, арестовали всех мужиков с вечера и погнали неведомо куда. В логу порубили пленников шашками. Провожали бабы на утренней зорьке коров в стадо и наткнулись на убиенных. К осени на пролитой крови поднялась невиданно густая трава, а страшное место тихой — без единого выстрела — казни с тех пор стали называть кто Красным, кто Тихим логом.
Был среди убитых и мой тридцатипятилетний тогда дедушка Кузьма, тело которого сложили по частям и привезли к родному порогу. Оплакали, по древнему обычаю предали земле. И до сих пор именуют наше село Вдовьим, хотя есть у него официальное название.
Пришлось молодой вдове Вере Анисимовне деток одной поднимать. Трудно без мужика в деревне, сын-подросток от рук отбивается, неслухом растёт. Несколько раз из соседних сёл засылали сватов, да парнишка — поперёк: «Не хочу чужого папку. Выйдешь замуж — сбегу из дома».
Так и осталась бабушка одинокой. Всю жизнь посвятила любимому и ненаглядному своему Яшечке и дочери — моей маме. Для них обеих Яша стал своего рода идолом, которому поклонялись, которого обожали, которому преданно служили.
Выросли дети, а тут новая война грянула — Отечественная. Сына призвали в армию, своенравная дочь сама сбежала на фронт. Вернулась с войны не одна — с мужем-лейтенантом. Однако прожил он недолго и вскоре скончался от незаживающих ран. Несколько лет мама жила вдовой, воспитывала дочку Светочку, а потом встретила свою настоящую любовь — моего папу. И родилась я. Но счастье родителей было недолгим.
Все злоключения начались с появлением в высокогорном ауле Сары-Дара маминого брата Яши, вместе с которым приехала и бабушка Вера с моей сестрёнкой Светой — маминой дочкой от первого брака. Когда мне было три года, отца перевели на новое место службы. Как раз в это время дядя Яша попал в тюрьму — что-то случилось у него на работе. Мама по-прежнему преданно его любила. Они с бабушкой всё время плакали, изо всех сил пытались помочь: хлопотали в суде, добивались свиданий, носили передачи. Однако следствие всё тянулось и тянулось. Мама не решилась бросить брата в беде и поэтому не поехала с мужем в город, где ему предложили управление крупным банком. Посчитала, что брату она нужнее.
Родители расстались, и я навсегда осталась без отца, потому что мама не поддерживала с ним никаких отношений. Вскоре они потеряли друг друга из виду. Доходили слухи, что он занимал высокую должность в министерстве внешней торговли республики, потом — в торговом представительстве за границей. Дядя Яша обездолил не только сестру, но и меня: я так никогда и не узнала, что такое родной отец, а уж от отчима натерпелась — не приведи Господь никому.
Мама продолжала работать в магазине, а с нами нянчилась бабушка Вера. Мама говорила, что бабушка не любила меня, считая «нерусью» и «нехристью». Непонятно только, почему меня не окрестили — то ли негде было (в горном таджикском ауле вряд ли была православная церковь), то ли воинствующий тогда атеизм помешал.
— Бывало, смотрю издалека ещё: идёте ко мне в магазин. Пятилетнюю Светочку мать несёт на руках, а у той ноги почти по земле волочатся: она рослой была. А ты, трёхлетняя, ручонкой за бабушкину юбку держишься и едва успеваешь за ними. «Мама, — говорю ей с укором, — Гуленьку надо нести, а Света тяжёлая, большая, сама дойдёт. Ведь в такую даль, через весь аул шли». На что бабушка неизменно отвечала: «Не хочу эту нехристь на руки брать. Скажи спасибо, что ещё присматриваю за ней». Иной раз до ругани дело доходило: тебя укладывать, а молока нет: всё любимице Свете выпоила. Или принесу шоколадные конфеты — все ей скормит, а тебе сунет одну-две, а то и вовсе не даст…
Ничего этого я не помню: дети — существа безгрешные, не держат зла на обидчиков и не могут себя защитить. А бабушку Веру можно понять: она не пускала единственную дочь на войну, но та всё же ушла, хлебнула там лиха и вернулась со смертельно больным мужем, который и умер у неё на руках, оставив сиротой маленькую Свету. Бабушка была против второго выбора своевольной дочери и твердила, что ничего хорошего из её брака с иноверцем не получится. А «получилась» от него я, вот бабушка и сгоняла на мне обиду за горькую участь дочери...
Нет ничего уязвимее и мимолётнее в этой жизни, чем женское счастье. То оно есть — ослепительное и большое, и кажется, на всех хватит, а то — раз, и нет его, будто и вовсе не бывало.
На Руси исстари считали: «Пришла беда — отворяй ворота», «Беда одна не ходит». Осудили брата, уехал навсегда муж, а тут ещё горе — умерла главная помощница, бабушка Вера, которая не перенесла ударов судьбы, свалившихся на её детей. Хорошо ли, плохо ли, но она присматривала за нами, а мама работала, содержала семью и регулярно отправляла посылки осуждённому брату, как могла поддерживала его, распродав всё ценное, что осталось от мужа.
Поначалу мы оставались под присмотром сердобольной Халимы — хозяйки, у которой снимали жильё и которая любила меня без памяти. Но она слабела и угасала на глазах от старости и горьких переживаний за сгинувших сыновей. Умирая на руках постоялицы в полном сознании, взяла с неё обещание не бросать дом и усадьбу, пока кто-нибудь из сыновей не вернётся. Хоронили её всем аулом.
— Бог, наверно, наказал меня за то, что не сдержала своё обещание тётушке Халиме, — часто потом казнилась мама, хотя вины её в том не было. Сары-Дара попала под сильнейшее землетрясение. Почти весь аул ушёл под землю, магазин, банк, школу, больницу и отдельные дома пришлось долго откапывать. Сразу после катастрофы всех сарыдаринских детей с табличками на груди вывезли самолётом в Сталинабад — теперь он Душанбе называется — и разместили по детским домам, пока взрослое население выбиралось из сейсмически опасной зоны, которая считается таковой до сих пор. Все документы, в том числе и моё свидетельство о рождении, были утеряны во время землетрясения.
А нас судьба занесла в Киргизию, где мама попыталась устроить своё счастье ещё раз, хотя с двумя детьми это было непросто. Она третий и последний раз, не по любви и не по расчёту, вышла замуж за человека без определённых занятий и места жительства. Таких сейчас бомжами называют. Мама надеялась, что он, обретя кров, станет нормальным человеком, будет любить её и детей, поддержит семью. Ведь здоровый молодой мужик в доме — что ещё надо одинокой, хлебнувшей лиха женщине? Но отчим оказался мерзавцем какого поискать — ленивым, подлым и развратным. Вскоре в семье появились два сына — мои братцы, которые умственными способностями и характером один в один повторили своего непутёвого родителя, ибо сказано: яблоко от яблони далеко не падает.
В отношении меня отчим сделал, как считал, благородный жест — переименовал и «наградил» своей фамилией. И стала я Баритонова Галина Викторовна, Галя, Галочка. Мама не возражала, а моего мнения никто не спросил, да его и не было по малолетству. С тех пор до шестнадцати лет я жила под чужим именем, фамилией и отчеством.
Нашу большую семью практически содержала мама. Она вертелась как могла на нескольких ставках с утра до ночи — и продавцом, и уборщицей, и кочегаром, пока отчим, уволившись в очередной раз с работы, делал вид, что ищет новую, а на деле месяцами попросту сидел у неё на шее. Иногда варил обед или ужин, но в основном целыми днями валялся на кровати, ожидая усталую, нагруженную сумками жену с работы. Воровал у неё казённые деньги, пил водку да ещё тайком бегал к одиноким соседкам.
Проходило несколько месяцев, пока отчим наконец подыски¬вал другую работу, где тоже долго не задерживался: кто станет терпеть лодыря? Когда больше некуда было устраиваться, мама увольнялась, мы переезжали на новое место, где всё повторялось снова. Жили бедно, едва сводили концы с концами. Я любила маму и ненавидела отчима.
В Барнауле пошла в первый класс. Началась полная удивления и восхищения школьная жизнь, когда каждый урок узнаешь столько нового и необычного, что радость от встречи с чудом непознанного, неведомого ранее трудно сразу пережить. Этот восторг надо было потреблять небольшими порциями, иначе можно было задохнуться от счастья. Это всё равно что бег с горы: как ни сдерживаешь дыхание, оно рвётся наружу, и головокружительный полёт с вершины всё ускоряется. Училась как-то неистово, а моя старшая сестра с подружками считали меня тронутой. То, что было ежедневным, ежечасным праздником для меня, для них было обузой. Каждый оценивает происходящее со своей колокольни.
Не знаю почему, но мне нравилась школа, я обожала слушать учителей, с огромным удовольствием отвечала у доски, с интересом выполняла домашние задания, много и жадно читала. Это был нескончаемый восторг, пир богов. Никому до меня не было дела. Мама, целыми днями и вечерами загруженная работой, едва успевала отдохнуть и набраться сил для следующего тяжкого дня. Она радовалась моим успехам, гордилась мною, всегда поддерживала во мне тягу к знаниям. А неугомонный червь познания, скорее даже дракончик любознательности, всё разрастался и разрастался во мне.
Редкими вечерними часами, когда мама, отдыхая, вышивала крестом или гладью либо вязала (как и бабушка, была искусной рукодельницей), она задумчиво пела. Странные это были песни — протяжные, печально-заунывные. Они наводили на меня непонятную тревогу и даже страх, будто примеряешь на себя чужую боль. И становилось на душе так невыносимо, что хотелось уткнуться в мамины колени и заплакать.
На муромской дорожке
стояли три сосны,
— низким голосом выводила мама,
прощался со мной милый
до будущей весны…
А я как наяву видела эти три развесистые сосны. Они росли так близко, что, облокотившись спиной о красноватый ствол одной, обе другие можно было обхватить руками. Именно так стояла тонкая сероглазая девушка, с русой косой до пояса, у этих самых сосен на краю дороги, по которой вот-вот уйдёт её суженый в чужую далёкую сторону. Тёплый осенний ветерок покачивал зелёные пушистые ветви, посвистывая меж длинных сосновых игл, и нёс по воздуху прозрачные паутинки бабьего лета. Синее небо опрокинулось в придорожное озеро, и по зеркальной глади его, словно большие лебеди, плыли белые облака. В тревожном предчувствии шептались прибрежные камыши, хранившие тайны многих-многих влюблённых, искавших приют под этими соснами.
Он клялся и божился
одну меня любить,
на дальней на сторонке
меня не позабыть...
Печально возвращается девушка в село. Предстоит долгая разлука, студёная зима и томительное ожидание первых весенних дней, когда вернётся её ненаглядный.
Однажды мне приснился
ужасный, страшный сон:
что милый мой влюбился,
другую встретил он...
В мелодии песни столько печали и тяжкого предчувствия, что в груди у меня что-то сжимается и набухает. Господи, что же будет?
Но девушка не верит сну, смеётся над своими страхами и предчувствиями. Суженый обязательно вернётся, и они снова будут счастливы. По-другому и не может быть!
А я над сном смеялась,
но раннею весной
в село вернулся милый
с красавицей женой...
— твёрдо, с каким-то отчаянием и обречённостью выводит мамин голос.
Обманутая, преданная, стоит она в толпе у ворот, мимо которых проезжает её милый со счастливой избранницей.
Я у ворот стояла,
когда он проезжал.
Меня в толпе народа
он взглядом отыскал.
Глаза мои увидел,
и взгляд свой опустил,
и понял, что навеки
он сердце мне разбил...
От песни становилось так тягостно и горько, что я, забившись под подушку, тихо плакала. А вдруг и со мной такое случится? Мама всегда говорит: от тюрьмы, от сумы да от несчастной любви не зарекаются.
Кажется, ещё до школы со мной произошло такое, что врезалось в память и впоследствии каким-то загадочным образом сопровождало меня всю жизнь. Случилось это так. В большом городе у нас не было коровы, куриц, огорода. Чтобы прокормить многодетную семью, родители с утра до ночи были на работе. За малышами-погодками присматривала я — сама от горшка два вершка. Приходила из школы Света, наводила порядок, готовила обед, присматривала за нами. Одним словом, мы целыми днями были предоставлены сами себе. Однажды мы рассорились, и сестра ударила меня эмалированной кружкой в висок. Я потеряла сознание. Остальное помню так ярко, словно это произошло несколько часов, а не полвека назад.
Над головой моей — пронзительно синее небо, иду босиком по тропинке меж дивных лугов, а земля под ногами — тёплая, ласковая, трава — свежая, мягкая, шелковистая, ярко-зелёная, и на ней, куда ни кинешь взгляд, — нежно-голубые незабудки, словно осколочки неба. А дальше до самого горизонта — поспевающие хлеба от ветерка колышутся, волнуются. Всё залито чудным светом, неземным теплом и благоуханием. Поют птицы, порхают бабочки и стрекозы. И так хорошо, так легко, так радостно и спокойно, будто кто-то рядом со мной или надо мной — невидимый: Он — не человек, но Он словно во всём — в воздухе, в небесах, в безбрежных лугах, в индиговых незабудках, Он — во мне, Он — со мной. И я под Его покровом. И потому мне так хорошо и спокойно.
...Боль в виске становилась всё ощутимей, от неё я и пришла в сознание. Открываю глаза, а надо мной — зарёванная сестра. Она с трудом поднимает меня и переносит на кровать. Вот так я вернулась в обычный тусклый мир тесной бедной квартиры. Я долго плакала — не от боли, а больше оттого, что очень хотелось туда — в чудный мир, под синее небо, в благоухающие незабудковые луга. Потом, в самые опасные, тяжкие минуты жизни, на память приходило именно это видение и чувствовалось явственное присутствие какой-то доброй силы рядом. И сразу становилось спокойнее на душе, словно напоминание, что есть Он — тот, кто меня защитит, закроет от неминуемой опасности.
Много позже, во взрослой жизни, узнала молитву, которая приблизительно передаёт пережитый в детстве духовный опыт: «Господь — пастырь мой. Я ни в чём не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях, водит к водам тихим, направляет на стези правды имени своего ради. Если я пойду и долиною смертных теней, не убоюсь зла, потому что Ты со мною, Господи. Твой жезл, Твой посох — они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих. Ты умастил елеем голову мою. Чаша моя преисполнена. Так милость и благость Твоя да сопровождают меня всю мою жизнь. И я пребуду в доме Господнем многие дни. Господи, да спаси Ты меня!».
...Прокормить в большом городе большую семью стало невозможно. И родители решили переехать в Узбекистан, где в небольшом городке под Ташкентом безбедно жил во втором браке мамин брат Яков.
Первая его жена, Ольга, фронтовая любовь, была сиротой, воспитывалась в детском доме. И потому на семейном совете решили, что мама и дядя Яша будут работать и учить Ольгу в педагогическом институте. А уж потом они и маме помогут получить образование. Доверчивая и самоотверженная мама поверила им. Но человек в беде познаётся. Как только дядя Яша попал в тюрьму, Ольга сразу же уехала куда-то с маленьким сыном. Любимая жена бросила дядю Яшу, а сестра преданно служила ему, пожертвовав своим семейным счастьем и благополучием, обездолив себя и меня.
Он женился второй раз — на красивой донской казачке Нине Ивановне, энергичной, жадной и предприимчивой, у которой и оказался «под пятой», как выражалась мама. Однажды я подслушала, как тётя Нина рассказывала соседке о своём первом замужестве. Её рассказ поражал воображение...
Она была первой красавицей в станице, к тому же отчаянной, смелой и умной. Он был под стать ей (я видела его фотографии в альбоме: в самом деле, красавец: кудри что смоль, большие чёрные глаза с поволокой, высокий лоб, красивые губы, косая сажень в плечах). И любили они друг друга так сильно! Верили — ничто их не разлучит. После окончания техникума её направили в дальний район агрономом, а он, простой тракторист, поехал за ней. Прибыли на новое место, а жить негде — нет пока квартиры для агронома, потому что дом для колхозных специалистов не достроен.
Сняли временно, до осени, у одинокой вдовы летнюю кухню. Посмотрела красавица Нина на хозяйку и улыбнулась самоуверенно: куда этой серой мышке до меня! И успокоилась. Да и любовь-то у них такой крепкой была, что ни в сказке сказать, ни пером описать. А хозяйка-то приметила усмешку гордой постоялицы. И тоже недобро усмехнулась.
Целыми днями пропадает молодая агрономша на полях. Благо скакуна ей хорошего председатель дал, чтобы, значит, с одного поля на другое или ещё куда дальше побыстрее поспеть. И носилась она как ветер, только и видели её то здесь, то там — красивую, статную, с тугой косой до пояса, на быстром белом иноходце. Не одно казачье сердце заходилось при виде агрономши. А она не чаяла поскорее к суженому в объятия попасть, потому что милее никого не знала и не замечала жгучих взглядов станичных мужиков. Он землю пашет, она по полям разъезжает, порядок наводит. Председатель доволен новым специалистом, торопит строителей с домом: толковая агрономша по душе пришлась правлению, да и колхозникам приглянулась.
Минула весна. Отсеялись первыми в районе. Дружные всходы наливаются, тяжелеют колосья — любо-дорого смотреть. Уборка не за горами. Только примечает красавица жена неладное: отворачивается от неё муж, глаза прячет, ссылается то на усталость, то на недомогание. А потом и вовсе стал от неё отмахиваться, мол, опостылела, глаза бы не глядели. А сам не свой, вроде как опомнится, прощения просить начинает: хочу быть с тобой, а не могу. Прости. И плачет даже, так жалко ему с любимой женой расставаться.
Испугалась агрономша. Кинулась к местной знахарке и травнице, а та, не дав рта раскрыть, спрашивает с порога:
— Подымала, красавица, надысь луковицу у калитки?
— Поднимала, бабушка.
— А сховала куды?
— Да в салат покрошила.
— И кто ж ел?
— Оба повечеряли.
— Труба твоё дело, девка! Собирайся и уезжай отседова, покуда цела. Не видать тебе мужика твово как своих ушей, потому как не твой он таперича. Другой навек отдан. Не надо было лук-то подбирать! Али свово не было, что позарилась на чужой подклад, надуманный, нагаданный, по ветру пущенный чёрной вдовой.
Не поверила тётка провидице. Сама, ведьма, и подбросила ту луковицу! Откуда про неё узнала? Ведь и рта не дала открыть. Вернулась к мужу и ну его умолять переехать от вдовушки-колдовки или вообще из проклятого колхоза, гори он синим пламенем.
— К тому же, Гриша, тяжёлая я — ребёночек у нас будет. Дня три назад сажусь на коня, а мне вдруг плохо — голова закружилась, затошнило.
— А что смолчала?
— Думала — показалось, может, несвежее или немытое что съела. А сегодня утром с крыльца схожу — снова в глазах померкло и замутило. Дитя это.
Застонал, понурился Гришенька. Долго сидел так, ниже плеч голову повесил…. А потом поднял на неё глаза, а в них — слёзы и тоска смертная, так что сердце у неё захолонуло. И тихо так говорит:
— Поезжай одна. А я навек здесь, как собака на цепь, привязан. И прости меня, Христа ради. Никого так не любил, как тебя. И никогда любить не буду, а только отныне не быть нам вместе. Век буду о тебе помнить, любушка незабудняя.
Проплакали с ним всю ночь, обнявшись не как муж и жена, а как брат и сестра. А наутро расстались. Уехала красавица казачка одна, а он, её первая и последняя любовь, так и остался в плену у чёрной вдовы.
— Ну а ребёночек-то? Кто родился — девочка или мальчик? — спрашивает нетерпеливо соседка.
Молчит тётя Нина. «Что ответит?» — напряглась и я.
— А никто не родился. Вернулась в станицу, где свадьбу играли. Мне и небо, и Дон голубой, и свет белый чёрными кажутся. И не любы мне друзья-подружки, луга лазоревые, где гуляли ночами соловьиными, и сад, где под спелыми вишнями миловались. А тянет сила страшная к тихому омуту, что будто спит и не шелохнётся. Стою над ним, и нет силы отойти — Гриша мой там, улыбается и рукой вот так манит, зовёт, значит...
— Ну?.. — выдыхает соседка.
— Бросилась к нему.
— О Господи!
— Вот он, Господь-то, и помог. Аккурат мимо пруда коваль шёл, в кузне припозднился. Услышал плеск, кинулся следом. Вытащил беспамятную. Меня откачали, а младенчик-то на другой день мёртвенький вышел: ударилась я шибко животом. Сама и сгубила мальца. Грех на мне до самой смерти. И на том свете Господь не простит. Мальчик был кудрявенький, как Гриша...
Вот почему тётя Нина часто пела печальную песню, которую, как мне тогда казалось, сочинила сама...
Никто нас в церкви не венчал,
А вся душа горит в огне.
Зачем, казак, ты в степь умчал
На вороном своём коне?
Зачем ты встретился со мной,
Когда в Дону коня поил,
Зачем чубатой красотой
Казачки сердце покорил?
Тётка пела и тихо плакала. Я понимала, что в это время душой и мыслями была она далеко-далеко — в донских цветущих лугах, в своей сверкнувшей, как семицветная радуга, молодости.
Зачем бросал сирень-цветы
В моё полночное окно?
Зачем всех лучше в мире ты,
Как солнца свет, когда темно?
Зачем желанный ты такой,
Как синеглазый вольный Дон?
Зачем в станице за тобой
Казачки ходят табуном?
В этом месте тётя Нина, будто обращаясь к кому-то невидимому, безнадёжно (понимала — не получит ответа) выводила низким грудным голосом:
Как у судьбы своей спросить,
Бедой-разлукой не грозя,
Ни в чем винить, ни позабыть,
Ни разлюбить тебя нельзя.
Зачем же сел ты на коня,
Умчал в лазоревый рассвет?
Ни у тебя, ни у меня,
Ни у судьбы ответа нет.
Недавно я услышала эту песню в исполнении Донского казачьего хора. Это, оказывается, старинная народная песня.
...У дяди Яши и тёти Нины никогда не было детей, и потому они пришли в ужас, когда на них свалилось наше многодетное семейство. Хулиганистые братишки за несколько дней превратили благополучную квартиру в такой бедлам, что дядька с тёткой схватились за голову и быстро нашли для нас квартиру в списанном бараке за городом, подальше от их двухэтажки.
Сначала я была в восторге от умной и образованной тёти Нины. Мне нравилось, что она так много знала, всегда обстоятельно отвечала на мои вопросы, удивляясь их обилию и разнообразию. Меня же как всегда мучил, как теперь говорят, информационный голод. У дяди была прекрасная библиотека. Я глотала книгу за книгой, не всегда понимая то, что читала. Однажды они пришли в ужас, когда увидели, как я взахлёб читаю толстый роман с загадочным названием «Ночной Тегеран». Книгу о похождениях главного героя по ночным борделям иранской столицы у меня изъяли.
Мы знакомилась с необычным южным городом, пропадали в парке, где росли невиданные экзотические растения. В полдень тётя Нина приходила на обед. Мы все ждали её с нетерпением, потому что постоянно хотели есть. Мама, простая душа, в первый же день отдала все деньги тёте Нине в надежде на то, что, пока они с отчимом устроятся и получат первую зарплату, питаться будем вместе. Дядя Яша запоздало поругал сестру за необдуманный поступок, потому что хорошо знал жену.
— Простота, Люся, хуже воровства, — поучал он мою добрую маму, готовую любому прийти на помощь и поделиться последним.
Дяди Яшины опасения оказались не напрасными. Тётя Нина бессовестно экономила на нас. Уверяла, что в жарком климате нельзя есть мясное или рыбное, а надо есть овощи, фрукты (они здесь, на юге, стоили копейки) или пшённую кашку на молоке.
— И от жары так мучиться не будете, — говорила она маме и нам. — Я ем с вами — и ничего, сыта целый день. Привыкайте!
Мама слушала её и с тревогой смотрела на наши осунувшиеся голодные личики. Она лихорадочно искала работу.
— Устраивайся где-нибудь в столовой, — вместо помощи советовал дядя Яша, который обедал в своей рабочей столовой. — И сама сыта будешь, и деткам принесёшь.
Вот как-то ждём, ждём на обед тётю Нину, а её всё нет и нет. Так есть хочется! От нетерпения побежали навстречу, а она идёт по аллее и нас не видит. Решили понарошку напугать её. Спрятались за кустами и крадёмся. Вдруг она свернула к шашлычной, купила два шампура с большими кусками пахучего мяса и не спеша принялась есть. Мы растерялись и онемели. Глотая слюнки, во все глаза смотрели из своего зелёного убежища, как она жадно поглощала вкуснятину. Потом как ни в чём не бывало заспешила к дому. Мы явились к столу с опозданием. Сидим подавленные и слушаем, что мясо в жару вредно, что от него заболеть можно, нет ничего полезнее пшёнки. С тех пор я поняла, что взрослые лгут на каждом шагу, а дети учатся у них, и невзлюбила тётю Нину.
Только выдали нам ордер на квартиру, дядя Яша подогнал машину, погрузил скудный багаж и всю нашу ораву в кузов, и мы поехали за город. Единственный близкий и родной человек даже не вылез из кабины, когда двое рабочих разгружали наш скарб. Они с женой никогда не приходили к нам, стыдясь нашей бедности и неустроенности. Хотя нет, однажды осчастливили — пришли просить меня удочерить. Мама расплакалась и не раздумывая отказала им.
Она вспоминала давнюю историю о том, как жила когда-то в Нижнем Уймоне бедная семья, где было двенадцать ребятишек. Самого младшего отдали в богатую бездетную семью. Прошло время, дети выросли. Приёмыш получил наследство, стал знаменитым купцом. Однако иногда, обычно на праздник, приходил он в родной дом и горько плакал: «Маменька, зачем же вы отдали меня чужим людям? Неужто не нашлось бы мне корочки хлеба?» История эта так врезалась маме в память, что она не отдала меня бездетному брату. Вроде и не чужим, а отказала. Впечатления детства часто влияют на важное решение в последующей жизни.
Отчим устроился где-то в пригородном совхозе, а мама не могла найти работу. Тётя Нина заявила на прощанье, что мамины деньги давно кончились, что они кормили нас за свой счёт, а им, бедным, самим не на что жить. Мама униженно просила одолжить хотя бы на хлеб. Дядя Яша развёл руками — всем в доме распоряжалась жена, которая и ему выдавала лишь на карманные расходы.
Когда мы остались в пустой неприглядной квартире, мама заплакала. Ни мебели, ни посуды, ни денег. И неоткуда ждать помощи, никто не поможет... Наскоро помыв полы, улеглись на стёганые одеяла, привезённые из Барнаула. В них теперь не было нужды, так как стояла сорокаградусная жара.
С утра мама ушла на поиски работы, а нас обнадёжила: приедет отчим, привезёт получку, и купим хлеба, сахара, масла. А он не приезжал. Мы с сестрой начали мыть стены и окна, а Васька с Серёжкой побежали на улицу. Прошёл один голодный день, начался другой. Мы ждали и не плакали. Но отчима всё не было.
В отличие от мамы и Светы, я не верила, что он помнит про нас. Я оказалась не права — думала о нём хуже, чем он был на самом деле. Как выяснилось, отчим ехал к нам с деньгами и овощами, но попал в аварию. Со сломанной ключицей его увезли в больницу, а к дому подъехали незнакомые люди, выгрузили мешок картошки, лук, огурцы, дыни, передали деньги. Впервые после приезда мы досыта поели.
Настоящее благополучие наступило в семье, когда мама устроилась на работу в заводскую столовую. Сначала была посудомойкой, потом буфетчицей, а вскоре, оценив мамин опыт в торговле, предприимчивость и необыкновенную работоспособность, её назначили заведующей. Она умела работать сама и организовать труд других. Столовая начала занимать первые места среди предприятий общепита.
На окраине города, где мы жили, учиться было негде. Мы с сестрой в сорокаградусную жару подолгу добирались в школу. Целинный город, недавно возведённый в Голодной степи, атаковали пыльные бури. Молодые деревья, высаженные полосами, не защищали ни от ветра, ни от солнца. Ходить по улицам города было небезопасно. Смерч мог начаться внезапно. Он сбивал с ног. Тучи песка атаковали прохожих, застигнутых врасплох. Спасение от пыльных вихрей было в очках, подобных водолазным, которые мы тоже носили с собой. Когда подросли деревья, наступление пустыни на город, постепенно превращавшийся в оазис, затихло, а потом и вовсе сошло на нет.
Тётя Нина работала кастеляншей в детском доме, где хорошо учили, одевали и кормили сирот и малообеспеченных детей. Она и устроила нас со Светой в детдом. Мне там нравилось — просторные чистые классы и спальные корпуса, приветливые учителя, которые отвечали на любой вопрос, богатая библиотека, где можно было пропадать до закрытия или взять книгу на вечер. Детдомовцев часто возили на экскурсии по городу, в театр, в зоопарк, на строящийся канал, воду в который подводили из красавицы Сырдарьи. В детдоме мы со Светой находились днём, а к вечеру возвращались домой. Это избавило меня от необходимости видеть, как отчим опять не работает и делает вид, что страдает от безделья. Он постоянно крутился в маминой столовой. Она не раз ловила его на том, что он крадёт казённые деньги или водку, стыдила, ругала, но через какое-то время он снова оказывался за прилавком буфета.
Повадился в столовую и дядя Яша. Он привозил на банкеты высокое начальство, проверяющих из Москвы или друзей, щедро поил и кормил их на мамины деньги. Наберёт в долг до зарплаты, а потом жалуется, что жена всё заработанное забрала.
— Сестра, сделай что-нибудь… Ну, спиши долг. Ты заведующая, в конце концов, не мне же тебя учить.
И мама, чтобы рассчитаться за его долги, стирала скатерти, мыла полы. Сообща они — отчим и брат — всё-таки «помогли» ей сделать растрату. Мама потеряла работу. По факту недостачи завели уголовное дело. Она плакала, просила дядю помочь погасить задолженность, но он разводил руками:
— Нина Ивановна не даст такую сумму. Что делать?
— Ты руководишь большой стройкой, общаешься с людьми. Одолжи у кого-нибудь, я верну сразу, как только заработаю. Помоги, Яша! — умоляла она. — Меня посадят — что с ребятишками будет?
— Ты за них не страдай. Нина Ивановна их в детский дом пристроит. Она у меня молодчина, всё может. А Галочку заберём себе. Зря не отдаёшь её нам, зря. Мы добра желаем. Её надо учить языкам, музыке. С пацанов толку не будет, им самое место в детдоме.
— Что ты говоришь? — заливалась слезами мама. — Когда ты попал в беду, а Мансур уехал, я распродала все меха, отрезы и золотые вещи, чтобы поддержать тебя. В письмах из тюрьмы ты клялся, что любишь меня, что никогда не оставишь в беде... Правду говорят: «Брат любит сестру богатую, а муж жену — здоровую».
— Да тебе много не дадут, ты ж многодетная мать, — «успокаивал» любимый брат. — А что? И в тюрьме люди живут, и в детдоме. Человек, Люся, ко всему привыкает.
Мама не спала ночами, молилась и плакала от страха за нас. Они с отчимом продали всё, что было в доме из мебели, постели, посуды, одежды, и едва-едва погасили долг, который помог списать капитан, оформлявший материалы следствия и пожалевший маму и четверых детей. Оставаться в южном городе не имело смысла. Дядя Яша и тётя Нина не пытались нас отговорить.
И мы в который раз налегке отправились в дальнюю дорогу — на мамину родину, в Горный Алтай. В этих переездах было и много хорошего — из окна вагона мы узнавали мир, рассматривали нашу красавицу страну, её просторы, леса, поля, города не по учебнику географии, а наяву. Семь суток впроголодь ехали поездом из Ташкента в Бийск, потом 600 километров по Чуйскому тракту и еще более 200 километров в сторону от него. До маминого Уймона добраться не хватило средств, наступили холода. Мы остановились в старинном кержацком селе, расположенном у начала Уймонской долины в слиянии двух больших горных рек — Катуни и Коксы. Село делилось на кержаков и мирских — людей пришлых и не верующих ни в старую, ни в новую веру. Таких было больше. Они смеялись над староверами, что у тех колодцы на замке, чтобы, не дай бог, мирские не осквернили воду. В каждой семье держали специальную посуду для мирских, считая их погаными не на физическом, а на духовном уровне. Сами ели и пили из чашек и кружек, отведённых каждому строго индивидуально. Так было столетиями. В эпоху одноразовых шприцев и посуды такие меры гигиенической предосторожности не выглядят смешными.
В войну все кержаки, не ушедшие на фронт, отказывались от продовольственных карточек, считая их дьявольскими знаками. Кормились сами, не полагаясь на государство. В больницу обращались только в крайних случаях, врачевались сами травами или с помощью проверенных знахарок. Самозванцев-врачевателей не признавали.
Старожилы хорошо знали староверов Лебедевых и Ситниковых, помнили целительницу Веру — мою бабушку. Они и нас, как родных, приняли. Старейшина выделил нам дом, старый, но тёплый. Мы с сестрой пошли в школу. Мама устроилась завмагом в сельский магазин. Отчим домовничал зиму, присматривал за мальчишками, потом уехал на заготовку маральего корня на альпийские луга у подножия белков. Он убедил маму, что хорошо заработает.
— Не сомневайся: дров и сена корове купим, и детей в школу соберём, — говорил он, взваливая на плечи огромный мешок с продуктами, взятыми мамой в долг в её магазине. Мы остались на голодном пайке. Выручали корова, куры, огород да ещё лес-кормилец.
Мама несколько раз за лето передавала ему продукты, но мужики, по очереди спускавшиеся с белков, говорили: твой лодырь больше спит в балагане, чем добывает корни. Всё лето он провалял дурака, а осенью спустился с гор налегке, отдав всё заготовленное за долги мужикам, доставлявшим ему продукты из села.
Мама плакала и ругала его:
— Ты убил двух зайцев — и лето беззаботно отдохнул, и от заготовки сена увильнул. За тебя, лодыря, стыдно людям в глаза смотреть!
Огород и хозяйство были на нас с сестрой, да ещё на маме. На зиму корма корове и телёнку пришлось покупать. Хорошо, водка была в дефиците, и мама сумела договориться с деревенскими косарями.
В Усть-Коксе я впервые услышала о загадочной стране, где нет зимы, всего в изобилии и жители не знают нужды. Как и в других горных селениях, здесь передавались из поколения в поколение предания о священном Беловодье — сибирской Шамбале. Затаив дыхание слушала я легенды о неведомой, загадочной стране, которую дано увидеть не каждому. Говорили о Беловодье старые люди. У них и пыталась я выведать хоть что-нибудь. У моей соседки по парте Варьки Ворониной была старая скрюченная бабушка, которую в селе все звали колдовкой Воронихой. Она лечила людей, принимая боль на себя. Полечит одного-двух и ложится под крышу умирать. Не ест, а только пьёт воду и стонет. Варька носила ей свежую воду в старом железном ковше из колодца. Я не рискнула лезть на чердак, хотя меня мучило любопытство. Но однажды всё-таки удалось застать таинственную бабушку в доме. Она сидела около ведёрного самовара в старинном платке на плечах и пила чай со сливками.
— Бабушка, расскажите о Беловодье, — привязалась я.
— На что оно тебе?
— Интересно.
Старуха была в хорошем расположении духа и стала рассказывать. Мы, открыв рот, ловили каждое слово.
— Ой, бабушка, а мы увидим Беловодье?
— Ты, девка, может, и увидишь, — старуха больно ткнула мне в белую прядку костлявым скрюченным пальцем.
— А я? Почему только она? — заканючила Варька.
— Меченная она Беловодьем. Вишь, у неё что, — и она ещё раз больно ткнула мне в лоб.
— А когда увижу? — обрадовалась я.
— Придёт время, увидишь, а поперёд не лезь, — ещё суровей сказала старуха. — Ничего не бойся. Ты под белой защитой.
Произведение публиковалось в:
"Ника из созвездия Козерога". Сборник рассказов. – Благовещенск. "Зея", 2012