Мета Аллаха
Высоко в горах небо кажется почти рядом, словно над самой головой, а звёзды — крупнее и ярче. Старая Халима зябко кутается в лохмотья, задумчиво поглядывая на мохнатые созвездия, на заснеженные горные вершины, на зловещее чёрное ущелье, в котором седой туман клубится над несущейся внизу рекой, — оттуда всегда зимой тянет ледяной сыростью. Тишина... Дремлют под снегом ближние и дальние горы. Сквозь морозную пелену неясно видны силуэты соседних домов. Темнеют притихшие фруктовые сады, украшенные снежным кружевом. И кажется, что наступило время вселенского покоя и сна. Зимний день короток и неприветлив. Вялое, словно спросонок, солнце не успевает согреть заледеневшие горы и небольшую долину, где приютилось приграничное таджикское село.
С тех пор как умер муж, а от сыновей ни слуху ни духу, Халима, чтобы хоть как-то свести концы с концами, сдаёт постояльцам просторный глинобитный дом, а сама ютится в ветхой кухоньке. Сейчас у неё больше года живёт молодая чета — Мансур и Люся. В древнем высокогорном селе, где все знают друг друга с рождения, эта пара не осталась незамеченной. Она — продавец единственного здесь магазина, голубоглазая белокурая сибирячка, приветливая и общительная. Он — управляющий отделением Госбанка, жгучий красавец брюнет, узбек из Самарканда. Теперь, после войны, в ауле жили не только местные таджики и беглые афганцы, как было из века в век, но и татары, русские, киргизы, азербайджанцы. «Ох и поразмело людей по белу свету, как лепестки урюка по ветру, — невесело размышляет старуха. — Где-то и моих носит. Хоть бы весточку подали — ведь дом родительский есть, родной очаг, и сад вон какой. Не ровен час помру — кто всё сбережёт? И некуда будет вернуться... Некуда. Пустырь останется».
Бегут, торопятся тревожные мысли старой женщины, цепляются одна за другую, путаются. Не первый год вьётся, распускается пряжа беспросветно-тягостной её тоски.
Из-за дувала донеслись чистые женские голоса, усиленные горным эхом.
— Люся, пора отдохнуть перед родами, — говорила подруга постоялицы — татарка Зульфия Сафарова.
— Ну что ты, Зилечка, дома ведь от тоски умру, — отвечала Люся. — В магазине я среди людей, и Мансур рядом — через дорогу. Ты же знаешь — не могу без него, а он без меня…
Одинокой старухе нравились постояльцы: оба молодые, щедрые на угощение, отзывчивые, приветливые, будто светятся радостью и любовью. Тепло им вдвоём, и ей уютно рядом с ними.
«Вот и славно, — думает старая таджичка. — В любви и дети хорошие родятся. Верная примета».
Молодые женщины, не заметив хозяйки, зашли в дом. Как в старые добрые времена, он сразу зазвучал и ожил — то тише, то громче из него доносились голоса и весёлый смех. В горах все звуки слышнее. На минутку Халима слукавила, представив себе, что в доме — не чужие люди, а её невестки, дети или внуки. И сладко заныла истомившаяся в тягостном ожидании одинокая душа.
«Всё, всё могло быть по-другому, будь не ладна война, — тяжко сокрушаясь, думает старуха. — Не только судьбы — вековые обычаи сгинули в её пекле. Разве такое было, чтобы дети покидали аул, забыв дорогу к отчему порогу? Ведь дома и стены помогают, дома и солома едома. Родной дом — начало начал, перекрёсток всех путей человека. Вселенная воспоминаний и надежд. Это убежище и последняя опора в жизни».
Стоит старуха под заснеженной яблоней, с грустью смотрит на осиротевший дом. Для неё он живой, как человек: крыша и чердак с оконцем — это голова, кухня — чрево, окна — глаза, крыльцо — ноги. Дом — это первородный панцирь, раковина, из которой вышел и к которой прирос человек. Это его вторая оболочка. В него всегда возвращаются, если живы. Да и душа человека — что дом: она может быть открытой или закрытой, её можно очистить, запереть на замок, в чужую душу можно проникнуть, как в дом, — влезть в неё, закрасться или забраться, её могут выдуть сквозняки, туда может проникнуть холод, страх, леденящий ужас, в душе может погаснуть свет, но душу можно и согреть....
Халима не ждёт смерти, но и не боится её: придёт время, отпущенное Аллахом, тихо и покорно уйдёт она в мир иной, как все люди её древнего рода. Сколько их ушло из этого аула — разве сосчитаешь? Люди на земле — что звёзды на небе. Девочкой она думала, глядя на ночной небосвод, что это сияют души ушедших в небытие людей: добрые — тепло и ярко, а злые и жадные — тускло и холодно.
Как-то вечером, возвратившись домой, супруги-постояльцы остановились во дворе поговорить с хозяйкой. А та, скользнув взглядом по располневшей фигуре женщины, невольно подумала: «А молодая, однако, ночью родит: живот опустился. Утром шла — было не так...»
Сказала по-таджикски о своих подозрениях постояльцу. Тот отшутился на понятном ей узбекском:
— Ну что вы, апа, ещё не время. Врач недавно смотрел, срок определил.
Он ласково обнял жену, и они спокойно пошли к дому.
«Однако котёл надо ставить, воду кипятить, — решила всё же старая Халима. — Чует сердце — ночью начнётся». Сама семерых родила, и у соседок не раз роды принимала. Врача в ауле никогда не было, а уж рожали-то сколько — не то что нынче. Доктор появился, когда сюда перенесли райцентр, — бывший так пострадал от землетрясения, что осталось несколько домов. И сейчас в том гиблом месте толчки повторяются. Аксакалы твердят, что это подземный дух возвращается за оставшимися.
Растревоженная предчувствиями, хозяйка без конца просыпалась, чутко прислушиваясь, спросонья ворчала: напрасно, однако, беспокоюсь? Перед рассветом, забывшись крепким сном, не слышала, как в доме поднялась суета, как постоялец запрягал лошадь, как заскрипели петли обветшалых ворот и застучали-зацокали конские копыта по каменистой дороге.
Халима проснулась, прислушалась: всё тихо. Усмехнувшись напрасным ночным страхам, неспешно поднялась, подбросила хвороста в печь и вышла во двор. Сквозь тёмные ветви деревьев, опушённых инеем, на небесной лазури истаивал бледный серп месяца и кротко меркли запоздалые звёзды.
Зимнее солнце не спешило показаться из-за дальней вершины, но первые лучи уже пробивались сквозь струящийся туман, который наплывает за ночь из сырого ущелья, где бешено мчится Сары-Дара. Непокорная река не даёт заковать себя даже в самые суровые зимы. Невозможно привыкнуть к величию и красоте восхода, сколько ни живи... Старуха всякий раз изумлённо замирает, забыв обо всём на свете: слава Всевышнему — новый день занимается!
В доме напротив заполошно прокричал петух. Обернувшись, Халима разом приметила распахнутые ворота, незапертую конюшню, брошенную впопыхах ветхую попону, которой январскими ночами закрывали коня… «За врачом поехал постоялец, не иначе!..» И, не успев больше ни о чём подумать, услышала испуганный женский крик. Он внезапно оборвался, а следом раздался звонкий плач младенца. Подхваченный горным эхом, он отозвался в ущелье и растаял на белых сияющих вершинах.
— О Аллах! Бола! Дитя!.. — Халима кинулась в дом, к постоялице, и тут же метнулась в кухню за кипятком. Трясущимися руками зачерпнула медным тазом воду — и снова к роженице. На столе приметила марлю, пелёнки. Тщательно вымыла руки, помолилась и приступила к древнему повивальному действу. Святое дело — принять младенца, который так стремительно пришёл в этот мир.
Взяла на руки тёплый трепещущий комочек. Девочка! Волосики тёмные, густые, а надо лбом, прямо посредине — ослепительно белая прядь.
— Мета Аллаха!? — воскликнула по-таджикски потрясённая старуха. Испуганная молодая женщина, не зная языка, не пыталась понять хозяйку и прикрыла глаза: намучиться не успела, но страху натерпелась.
— Аллах пометил ребёнка! — твердила таджичка приехавшим вскоре мужчинам — перепуганному Мансуру и полусонному доктору. — Аллах пометил девочку, чтобы потом ни с кем не спутать. Значит, зачем-то так надо. Судьба...
Её никто не слушал. Врач обрабатывал и пеленал новорождённую, испуганный молодой отец носил кипяток из кухни, подбрасывал в печь сухие ветки яблони. В её помощи больше не нуждались. Она вышла во двор, залитый не по-зимнему щедрым солнцем, щурилась от ярких лучей, покачивала головой, улыбалась, не переставая удивляться: от аксакалов слышала про мету Аллаха, но самой видеть не приходилось. Рассказывают, что на многолюдных азиатских базарах не жалеют денег за жеребят с белыми звёздами во лбу, — древняя примета: это будущие породистые скакуны, победители в жарких скачках.
Давно живёт Халима в ауле, но не припомнит, чтобы здесь когда-нибудь рождался ребёнок с божьей отметиной — белой прядкой. Трудно сказать, хорошо это или плохо...
«А не сходить ли к Муршиде? Давненько мы не виделись, — подумала старуха. — Уж она-то знает».
Тут же надела поношенный халат покойного мужа: путь не близкий — на другую сторону вытянувшегося вдоль горной гряды аула. В последние годы из-за слабости и без тёплой одежды не отважилась бы зимой на столь дальний путь, но теперь отправилась не раздумывая.
Когда-то в окрестных аулах и в приграничных селениях Афганистана Муршида слыла искусной гадалкой и предсказательницей. К ней шли узнать о судьбе близких, попавших в беду. Ведунья доставала затёртый узелок из телячьей кожи, где хранились небольшие чёрные камешки, кукурузные зёрна и самодельные обгоревшие спички. Всё это досталось ей от бабушки, владевшей тайнами древней ворожбы. Муршиду боялись и не любили в ауле — то ли потому, что она не кривила душой и говорила о пропавших истинную правду (а правда — она всегда горькая, это ложь — сладкая), то ли потому, что считали ворожей колдуньями. Теперь старая гадалка, как и многие после войны, доживала свой горький век в нищете и одиночестве.
Да, время неумолимо идёт только вперёд, будто выдан ему билет в один конец. И тяжесть времени начинаешь ощущать с годами. Нелегко ослабевшей Халиме идти по узким улочкам между высокими глинобитными дувалами. Кажется, совсем недавно её, двенадцатилетнюю, привезли сюда за скромный калым в небогатую семью сорокалетнего Зайнулы — увечного тихого таджика, который всю жизнь копил деньги, чтобы купить жену. В ауле принято считать: поднимает девочка одеяло — значит, пора замуж. За хороший калым, разумеется.
Несколько лет после замужества жена-подросток, забывшись, убегала играть с аульскими ребятишками к большим камням на берегу реки. Её разыскивала свекровь, возвращала домой, к мужу, но девочку снова тянуло к подружкам, к их беззаботным играм. В то далёкое время, чтобы вернуться к детворе, на большие камни, непоседе требовалось совсем немного времени. Теперь Халима с трудом брела по дороге босоногого детства, и когда-то короткий путь казался теперь бесконечно долгим и тяжким. Больные ноги стыли в дырявых калошах, сквозь ветхий халат проникал ледяной горный ветер.
Ну вот наконец и кибитка Муршиды. Когда-то богатая усадьба была обнесена высоким дувалом, за которым каждую весну в лазоревом дыму, раскачиваясь на ветру, цвели ветви персиков и урюка, источая сладкий аромат. Под лучами солнца полыхал алыми соцветиями в смугло-зелёной листве гранат, поздней осенью манивший детвору крупными красными плодами. Стоило разломить один из них и коснуться зубами переспевших зёрен, как во рту, заливая язык и горло, начинал растекаться кисло-сладкий пахучий сок. Какое это было неземное наслаждение! Теперь от дувала и сада почти ничего не осталось, так что подойти к дому можно было с любой стороны.
Внезапно дрогнуло, забилось и потеплело от волнения старухино сердце, запульсировала по жилам слабеющая кровь. Господи! Вон там, в дальнем углу сада, под белой черешней, он впервые коснулся её руки и трепетных губ... А чуть дальше, в тени дувала, скрытые душистыми ветками сирени, они впервые слились в неземном наслаждении. Как притягателен и сладок был запретный плод взаимной страсти! Вместе познали они короткое, зыбкое, хрупкое, но безудержное, неистовое и трепетное счастье настоящей любви…
«О Аллах, как же сдала, сгорбилась подруга», — думала гостья, глядя на хозяйку.
«Надо же, как подряхлела Халима», — в свою очередь дивилась гадалка, доставая заветный узелок.
Перебрасываясь скупыми фразами, неспешно обсуждая последние аульские новости, старухи с удовольствием пили зелёный плиточный чай с душистой курагой, белоснежной парвардой и тающим от домашнего тепла шербетом — гостинцем постояльцев, который гостья приберегла для подруги.
Муршида знала, что три сына Халимы умерли ещё в детстве от неизвестной болезни, которая выкосила в ту страшную зиму пол-аула, двое погибли на войне, один сгинул с контрабандной анашой где-то в Афганистане, а последние двое служили проводниками в пограничном отряде, что стоял у самой границы. Алим и Сухроб, как, впрочем, все мужчины аула, хорошо знали здешние места и тайные горные тропы. Вот о них-то и хотела узнать гостья — живы ли?
Гадалка убрала с ковра пустые пиалы, остатки ароматного шербета припрятала в глиняный кувшин, чтоб мыши не утащили. Достала из шкафа мешочек из телячьей кожи и высыпала на дастархан плоские чёрные камешки, побелевшие от времени кукурузные зерна и обгоревшие самодельные спички. Раскинула похожие на угольки камешки.
— Они вместе — и далеко от родного дома, — помедлив, произнесла она.
— Живы? — радостно встрепенулась Халима.
— Живы, живы, и думают о тебе, о доме, но весточки подать не могут.
Посидели, помолчали. Хозяйка не стала гадать на кукурузе и спичках — незачем, и так всё ясно. Слава Аллаху, добрые знаки.
— Да, чуть не забыла, — спохватилась гостья. — У моих постояльцев нынче родилась дочка. А на головке у неё — белая прядочка. Это мета?..
— Да, — подтвердила гадалка. — А где отметина — справа или слева?
— Прямо над лобиком, посредине.
— Любопытно...
— Ты что-нибудь слышала о таком?
— Когда-то бабушка рассказывала, что справа — Аллах метит, и будет этот человек счастлив до конца дней своих под покровом Всевышнего. Слева — шайтан свою метку кладёт, и лучше бы тому человеку не родиться на белый свет, так тяжела будет его доля.
— А если посредине?
— Вот не знаю. Скорее всего, и счастье увидит девочка, и горя хлебнёт.
— А ты погадай, — попросила Халима. — Она ведь в моём доме родилась, я её принимала.
— Сегодня, говоришь, родилась?
— Да, сегодня, на восходе солнца. Начало дня, начало нового года.
— А назвали как?
— Не знаю. Мать хотела назвать русским именем — Люба, а отец, он узбек, на своём стоит: будет девочка носить древнее имя — Гульнара, что значит цветок граната. Они оба дочку хотели. Давно спорят. Даже со мной советовались.
— На чём остановились?
— Кто их знает? Я ушла, как доктора привезли. Там не до имени было. Вот опомнятся, тогда и решат. С вечера предупреждала — не поверили. Как же, доктор сказал — не скоро роды. Что он может знать, коли сам не рожал?
— И кто придумал мужиков повивальному делу обучать? — поддакнула гадалка. — Срам один, да и только!
— Знаешь, а если по-нашему, таджикскому разумению, Гульнара — цветок не простой. Гранат — это ведь самое необычное из всех фруктовых деревьев. Поздно зацветает, позже всех созревают его плоды, и плоды-то его ни на какие другие не похожи. Сам жадно тянется к солнцу, а корни уходят глубоко в землю, — задумчиво, словно вслух размышляя, произнесла Халима, заново переживая случившееся на рассвете.
— Ладно, посмотрим, что ждёт новорождённую. — Гадалка снова раскинула камешки. — Та-а-к, девочка в самом деле необычная — плод редкой любви. Родители отдали ей всё, так что остальным детям не завидую — тем крохи остались. Ещё бабка моя говорила, что человек жив силой неба, силой земли и тем, что передали ему при зачатии отец с матерью. И планеты в это время благоприятно сошлись. И день сегодня необычный…
— День как день — двенадцатое января.
— Не скажи. Двенадцать — число избранных, особенное: в году двенадцать месяцев, на небе — двенадцать главных созвездий, к тому же один да два — это три. По их, по-русски, это Священная Троица. У девочки сильный защитник. Ангел-хранитель, как они говорят.
— Знаешь, а родился Мансур от младшей жены отца, которую привезли с Тибета. Купил там за большой калым, — сказала Халима.
— И какого она народа?
— Они не знают. Но не узбечка: язык её совсем непонятный. Теперь научилась по-ихнему говорить. Но не это главное — ей знаешь сколько лет было, когда Мансур родился? Семнадцать, а отцу — семьдесят. Хоть я и не гадалка, но вижу: постоялец мой — высокого полёта птица. Долго здесь не задержится, помяни моё слово.
— В девочке — разные крови. Это хорошо. Метисы всегда жизнеспособнее и сильнее чистокровных. Таких трудно сломить, они умеют постоять за себя и добиться своего, — заметила старая ворожея, раскинув на этот раз кукурузные зёрна. — О, взгляни!.. Новорождённая и в самом деле под защитой Всевышнего! — воскликнула она. — Слава Аллаху — из самых тяжких испытаний выйдет невредимой.
Посидели, помолчали. Каждая думала о своём. Муршида машинально раскинула пожелтевшие самодельные спички. Она уж и не помнила, когда гадала на них в последний раз.
— Да, много испытаний ждёт рождённую на восходе. Два подлых человека встретятся на её пути. Одного возненавидит, другого — полюбит и родит ему трёх сыновей. Но это чёрный человек, совсем плохой джигит. Он много раз предаст её, всего лишит…. Но Аллах не даст её в обиду. Она многого добьётся... И зачем я взяла эти знаки! — в сердцах воскликнула гадалка, заметив страх на лице подруги.
— Упаси её, Господи, от ярой любви! — испугавшись за новорождённую, разволновалась Халима. Вздохнув, стала тяжело подниматься с ковра. — Ну что ж, идти надо, путь неблизкий, вот-вот стемнеет. Прощай, дорогая. Спасибо. Не скоро теперь свидимся…
Гадалка задумчиво сидит в одиночестве, вздыхает, размышляя о былом. Ей понятны опасения подруги, которая всю жизнь прожила с постылым мужем, а любила парня, что жил по соседству, любила тайно, мучительно, безнадёжно. И он любил её. Изредка встречались они в дальнем углу их большого сада. Всё в этом мире держится любовью, от неё и сама жизнь берёт начало и ею продолжается.
Старая Халима не смогла умолчать о гадании ворожеи и рассказала постояльцу, а тот — жене. Нет на свете ничего тайного, что не стало бы явным.
Произведение публиковалось в:
"Ника из созвездия Козерога". Сборник рассказов. – Благовещенск. "Зея", 2012