Семёновна
На отделение русского языка и литературы Благовещенского педагогического института (ныне БГПУ) я перевелась с факультета журналистики Ташкентского государственного университета. Естественно, пришлось досдавать целую кучу дисциплин, потому что учитель-словесник – это, конечно, не журналист. Мало того, на выпускном курсе выяснилось, что я могу не получить свой красный диплом, потому что в школе не работала, а практика в газете «Вечерний Ташкент» абсолютно неадекватна труду учителя-практиканта средних классов даже самой захудалой школы. И пришлось мне срочно ехать на педагогическую практику в отдалённую сельскую восьмилетку, ребятишки которой вот уже несколько месяцев блаженствовали без великого и могучего, так как учителя в этой Богом забытой деревеньке подолгу не задерживались. Положение усугублялось «интересным» моим положением: ни к месту и не ко времени я готовилась стать матерью.
В селе, как известно, гостиниц нет. Поселили меня в свободной комнатушке старенького школьного интерната, беспокойные жильцы которого сильно досаждали шумливостью, а ещё больше – нездоровым любопытством. Полнотелая, малоподвижная из-за больных ног повариха Семёновна пожалела меня и предложила поселиться в её просторном добротном доме на окраине села: «Тяжёлая ты, – сказала она жалеючи, – тебе и ребеночку покой надобен, а нам с Федотовичем веселее будет».
Расторопный голубоглазый балагур Федотович, который выглядел намного моложе Семеновны, привозил старую повариху раным-рано на своём видавшем виде юрком бензовозике. Может, это не муж, а сын?… Всякий раз он ловко и весело распахивал перед нею дверцу, бережно принимал на свои сильные руки и, словно в ней и не было внушительного веса, легко проносил почти до калитки. Всегда говорил что-то ласковое и веселое, а уходя, не забывал нежно поцеловать.
Я, ранняя птаха-жаворонок, к тому времени уже не спала и, наслаждаясь безмолвием сонного интернатского населения, гуляла по расчищенным дорожкам вокруг дома или смотрела в окно на дальний лес, на заснеженные поля, на медленно и величаво всходящее из морозного тумана зимнее солнце. И всякий раз, невольно наблюдая за грузной Семёновной и ловким заботливым её мужем, мечтала, что вот родится и у меня мальчик и будет меня, старенькую, так же любовно и ласково сопровождать до конца моей жизни…
К вечеру того дня мы ждали Федотовича уже вдвоём. Добрая повариха с отходами для поросят, а я с сумкой, где лежали мои немудрящие студенческие наряды да учебники по русскому языку и литературе. Ровно в шесть на дороге показался весёлый юркий бензовозик-замарашка. На этот раз Федотович ловко погрузил сначала Семёновну с ведрами, а затем и меня. Я и охнуть не успела, как сильные руки шофера подхватили меня и бережно опустили на сиденье.
Не обращая на меня ни малейшего внимания, он нежно и ласково заглядывал старой женщине в лицо, словно давно не виделся с ней и очень соскучился. Он все говорил и говорил ей о прожитом дне, о поездке в райцентр, о какой-то аварии, свидетелем которой случайно оказался… Время от времени, отрывая руку от руля, он ласково прикасался к ее плечу, нежно поглаживал по волосам, по коленям. На дорогу он почти не смотрел. Казалось, умная машина его, словно живая, сама ловко выворачивала из-за очередного поворота, объезжала колдобины и держала курс в нужном направлении.
Большой рубленый дом, ухоженный сад, просторный двор, аккуратные постройки для скота, высокий ладный забор вокруг – всё свидетельствовало о крепкой хозяйской руке. Смеясь и дурачась, Федотович подхватил в охапку свою угрюмую и всё время молчащую спутницу и привычно, легко понёс её к высокому крыльцу, помог ей, грузно ступающей на распухшие ноги, подняться по ступеням. Я нерешительно выбралась из кабины.
В просторном и жарко натопленном деревянном доме мне отвели небольшую комнатку, где стояла высокая от перин и необъятных пуховых подушек кровать и незамысловатый, видимо, самодельный стол с двумя тяжелыми табуретами.
Федотович, словно заводной, споро и ловко управлялся по хозяйству: принёс и подбросил в горящую печь несколько душистых охапок берёзовых дров, накормил всю живность, загнал бензовоз в гараж. Негромко напевая что-то бодрое, вычистил от снега дорожки во дворе и около дома, принёс из колодца студёной воды. Всё это он делал как-то весело, охотно, будто играючи, с шутками-прибаутками, присловьями и поговорками. Хмурая Семёновна, сидя у стола в кухне (она и на работе больше сидела, всё необходимое ей подносили дежурные мальчишки), устало готовила нехитрый ужин.
Ранние зимние сумерки быстро опустились на дом, на притихший сад, на задремавшую деревеньку. На кладбище угомонилось расшумевшееся вороньё. Дальний лес зачернел и слился с горизонтом в одну сплошную линию, а на небе, словно по чьей-то команде, зажглись крупные редкие звёзды. В доме было тихо, лишь потрескивали в огне сухие берёзовые поленья да настырно мурлыкал большой чёрный кот у ног хозяйки. На душе стало легко и покойно: домашний уют ласково принял меня в свои тёплые надёжные объятия.
На обеденном столе появилась незамысловатая деревенская снедь: вареные яйца с яркими, как апельсин, желтками, сало с розовыми прослойками мяса, мохнатые молочные грузди, хрустящие огурчики из бочки, засолённая с весны черемша, мочёные яблоки-полукультурки… Притягательно мерцала вазочка с вареньем – редким для студента лакомством. На огромной сковороде соблазнительно румянилась жареная картошка. Сели ужинать.
Впервые я увидела Федотовича без шапки-ушанки и чёрного полушубка. В ладном спортивном костюме при мягком свете старомодного абажура он казался ещё моложе. Пышные волнистые волосы, чуть прихваченные у висков лёгким серебром, придавали лицу его какое-то особое, не деревенское обаяние. И большие голубые глаза, и чувственные, выразительно очерченные губы, и посадка по-мужски красивой головы, и особенно окающий мягкий говор выдавали его явно нездешнее происхождение.
Стараясь растормошить-развеселить неулыбчивую хозяйку, он вкусно хрустел солёным огурчиком, другой кусочек подносил к её вялым губам. Ласковые слова – лапочка, лапатуся, лапушка, солнышко моё, зайка, адресованные старой женщине, невольно наводили на мысль о далеко не сыновних чувствах загадочного шофера. Они дружно выпили по рюмочке крепкого самогона, предлагая и мне, на что я испуганно махала руками, заливалась румянцем, вызывая у них смех. На бледных щеках Семеновны заиграл слабый румянец. Она оживилась, взаимные ласки их стали более откровенными, и я поспешила в отведённую мне комнату.
Неожиданное предложение поварихи, скорые сборы, переезд на новое место, да и полная учительская нагрузка сморили меня. Мои покровители ещё долго и оживленно беседовали за поздним ужином, а я уже безмятежно спала на мягкой перине. Проснулась я от приглушенного мужского голоса за тонкой перегородкой. Исполненный страсти шёпот поражал, завораживал, казался неземным, нереальным… Кто же он все-таки ей – муж или сын?..
В школе уже все знали, что я переехала к Семёновне. Людмила Петровна, нервная учительница начальных классов, худощавая, бледная, с испуганными глазами, после уроков не без умысла навязалась ко мне в попутчицы.
– Ну, как тебе у Семёновны?
Я пожала плечами:
– Вообще-то хорошо, не то что в интернате… Но странные у них какие-то отношения…
В памяти всплыли и необычный ужин, и страстный ночной шёпот – то ли явь, то ли сон…
Понизив голос, Людмила Петровна прошептала:
– А ты знаешь, что он – её зять, муж старшей дочери?
– ???!
Нет, прав был поэт: «словом можно убить, словом можно спасти, словом можно полки за собой повести»… Оно способно поразить воображение даже равнодушного ко всему человека, а уж меня…
Оказалось, что первую свою дочку красавица Семеновна родила… в тринадцать лет. В селе глухо поговаривали, будто бы она понесла от отчима, который был много моложе своей жены, матери Семёновны, старой Грачихи, известной в округе знахарки и травницы, к которой приезжали даже из дальних мест… Она могла любую строптивую корову заговорить, и та становилась послушной, как собака – ходила следом за хозяйкой, заглядывала в глаза. Даже из стада убегала домой… Много, много чего ещё могла деревенская повитуха и колдунья: заговаривала «хомут», грыжи, «рожи», нарывы и другие болезни – надуманные, нагаданные, по ветру пущенные от нечистого глаза…
– Ну, родила да родила. Посудачили и успокоились ко всему привыкшие сельчане, по-житейски мудро рассудив: не она первая, не она последняя… А вскоре одинокая юная мать сураза (так называли в селе нагулянного ребёнка) неожиданно и удачно вышла замуж за соседского парня, который, оказывается, любил ее с детства. Что ни говори, а повезло девке: и сухой из воды вышла, и жила с мужем душа в душу: он глаз с неё не сводил, на руках носил… Теперь ей дружно завидовали всем селом. И дозавидовались-таки, а может, чёрно-белая судьбинушка постаралась: грянула война, которая не одной Семёновне лиха принесла. Мужиков в селе как метлой подчистило. И первой, кто получил зловещую весть, была она – Семёновна – теперь молодая вдова с рослой девочкой-подростком да ещё четырьмя погодками, мал мала меньше. Не одна она голосила – ревели в деревне все бабы, чуя приближающуюся к каждой беду.
Померк-почернел в глазах белый свет, жить не хотелось, да голодные худенькие малыши глядели с надеждой в лицо матери, которая с утра до тёмной ночи работала в колхозе за жалкие трудодни, а ночью, уже при луне или на ранней утренней зорюшке – на своём подворье или в огороде. Иной раз диву давались соседки, как не спеша, ровно, терпеливо справляла она свою тяжкую вдовью работу, не сетуя, не гневя судьбу. А в поле или на покосе после изнурительного трудового дня лучшая в селе певунья Семёновна неизменно затягивала: «Ямщик, не гони лошадей: мне некуда больше спешить, мне некого больше любить… Ямщик, не гони лошадей…»
Незаметно подросла, заневестилась её старшенькая – черноглазая, чернобровая, смуглая Настенька. Всем её сводным братишкам природа-матушка не пожалела желтых волос да небесной голубизны для глаз, по-царски одарила. В последний год войны рослая Настя неожиданно для всех сбежала в город, окончила там ускоренные курсы медсестёр, которых так не хватало фронту. Там и встретила она своего синеглазого красавца-волжанина: с поля боя вынесла почти мёртвым, ничего не жалела, в самые критические моменты, не задумываясь, решалась на прямое переливание крови, самые лакомые кусочки отрывала от скудного фронтового пайка, недоедала, недосыпала, а выходила, вытащила-таки его из цепких объятий злопамятной Костлявой, которая, видно, потом и отомстила непокорной красавице-смуглянке.
А как война кончилась, вернулись молодожёны на Амур, под родной материнский кров. Ловкие мужские руки пришлись здесь в самое время: дом, и без того старый, просел на два угла, ветхий забор и сараи в лихолетье на дрова пошли, погреб провалился и стоял в воде. Зять сел на полуторку колхозную, а его молодая красавица-жена устроилась медсестрой в районную больницу. И ничего, что далековато от дома: пешком не поспеть, зато машина всегда под рукой.
За добрый нрав, сердечность и отзывчивость работящего шофёра мал и стар в селе стали уважительно называть Федотовичем. Непьющий, хозяйственный и расторопный, он первым делом поправил покосившуюся избу, украсив её не по-здешнему большими окнами с резными наличниками, добротно перекрыл крышу, наладил высокий новый забор, а уж ворота, которые он привёз на своей полуторке откуда-то издалека, повергли в удивление даже самых невозмутимых односельчан. В тёплом сарае появились чёрно-пёстрая корова-ведерница, породистые свиньи-ландрасы. Крупные цветные куры да редкие в здешних местах индюки гуляли вокруг дома, пощипывая травку.
Наголодавшимся за военное лихолетье ребятишкам стало легче, они много и охотно помогали по хозяйству, на огороде, в молодом саду, что разбил неугомонный Федотович вокруг обновлённого дома. Шумной стайкой мальчишки радостно встречали по вечерам неугомонную полуторку. Не знавшие отцовской ласки, льнули к доброму Федотовичу, который не забывал привезти им гостинцев, ходили с ним на рыбалку, в лес по грибы да по ягоды, а, случалось, и в райцентр на его машине по очереди наведывались на зависть соседским мальчишкам. И Семёновна расцвела, помолодела, не прятала счастливой белозубой улыбки. Но на чужой роток не накинешь платок – пошли-загуляли по селу слухи…
Да и ни о чём не подозревавшая молодая жена, замотанная частыми ночными дежурствами в больнице, стала примечать недоброе: муж всё чаще и старательнее глаза свои синие прячет, неласково отворачивается к стенке, ссылается на усталость: мол, наломался за целый день в колхозе да по хозяйству… Одолевают молодую женщину невесёлые думки: знать, завёл милый зазнобу. И немудрено: после войны-то даже инвалиды – на вес золота, а тут такой красавец – всё при нём. Любая засмотрится, позавидует, позарится… Решила поделиться с матерью своими подозрениями, а та глаза отводит, сказать ничего не может… А как нашла молодуха в своей постели материнский гребень, чёрной змеёй вползла под сердце страшная догадка, вспомнились двусмысленные намеки односельчан, приезжавших в больницу.
И решила она проверить свои подозрения. С вечера, как всегда, уехала с мужем, будто на работу. Распрощавшись с ним у больничного крыльца, отправилась в обратный путь. Почти всю ночь брела к родному порогу, укоряя себя за подозрительность, в мыслях выгораживая горячо любимого мужа. А уж о матери и вообще страшно было подумать.
Вот и родной дом на краю села. Тихо отворила калитку. Пёс, почуяв своего, не залаял, а лишь приветно заскулил и снова задремал у крыльца. Перед утренней зорькой тихонько толкнула дверь в свою спаленку, – а муж не один в постели: сладко спит с кем-то в обнимку. В предрассветных сумерках присмотрелась, наклонившись, и в ужасе отпрянула от супружеской постели…
О чём они говорили – зять, мать и дочь – никто так и не узнал в селе. А только с рассветом увёз Федотович свою молодую красавицу-жену на станцию, села она в первый попавшийся поезд дальнего следования и навсегда уехала куда глаза глядят.
А он вернулся домой, и теперь уже не таясь ни от кого зажил со своей тёщей-женой душа в душу, на зависть не одному поколению сельчан. Просторный новый дом срубил, детей всех вырастил-выучил, свадьбы всем справил, дома всем построил там, где они захотели.
А уж как Семёновну свою любил – у Шекспира такого не найдёшь. Первые подснежники – ей, солнышку своему ясному, лакомый кусочек – ей, ненаглядной. Из дальних поездок вёз дорогие подарки своей возлюбленной жене, не чая увидеть, обнять. Первый кримплен, трикотин, болонью, чудные павлово-посадские платки изумлённое село не на ком-нибудь – на Семёновне разглядывало.
Говорят, лет через пятнадцать объявилась старшая дочь Семеновны и бывшая жена Федотыча, Анастасия, – по-прежнему красивая, стройная, ещё больше посмуглевшая от жгучего южного солнца, с двумя сыновьями-погодками и мужем-грузином. Она окончила медицинский институт, стала врачом-хирургом, живёт на Кавказе, обеспечена и счастлива.
Довелось мне познакомиться и с сестрой Федотовича, которая почти каждый год приезжала с далекого Поволжья навестить горячо любимого брата. Антонина Федотовна рассказала, что, узнав о своей бесстыжей сватье, о том, как она отбила мужа у родной дочери и теперь живёт с ним как законная жена, ужаснулись. Снарядила мать обеих сестер на Дальний Восток и наказала без брата домой не возвращаться. Всеми правдами и неправдами уговорили они его поехать на Волгу, будто бы к тяжело больной матери. Загоревал он об умирающей, поехал. А там ему уж и девку – кровь с молоком – засватали, на крутом волжском берегу молодым отрядили материнский дом. Живи и радуйся. Только запечалился, затосковал сынок, ни днём ни ночью покоя не знает, мечется душа, будто кто колет её иглами, жжёт огнём дневным, ночным и полуночным. Взмолился он матери и сёстрам:
– Отпустите меня обратно, не то руки на себя наложу: нет мне жизни, мрак и стужа вокруг.
И уехал опять на Амур, к своей жене. О матери до последних её дней заботился, деньгами помогал, звонил и письма писал.
Всю свою практику-ссылку я прожила в гостеприимном доме Семёновны и Федотовича. Они трогательно, как о родной, заботились обо мне: поили парным молоком, кормили разносолами из сада и огорода. От денег за постой наотрез отказались. А когда вышел срок, Федотович отвёз меня на ту самую станцию, с которой уезжала в никуда его отвергнутая спасительница-жена. Да, видно, в этом мире нет ничего ненадежнее мужчин, изменчивых, как морской прибой или как осенний день в октябре…
Семёновна собрала мне в дорогу двенадцатилитровое ведро свежих домашних яиц с удивительно крупными оранжевыми желтками и сумку пышек из ржаной муки, какие я впервые отведала в их хлебосольном доме. Пышки эти, по её наказу, непременно следовало есть, обмакивая в растительное масло, обильно приправленное растёртыми зубками чеснока. Все студенческая братия из общежития два дня с восторгом уписывала щедрое угощение.
Лет через двадцать, гуляя со своим третьим сыном по набережной, встретила я учительницу из той самой школы, где когда-то проходила практику. От неё и узнала, что года через три после моего отъезда Семёновна совсем занедужила, обезножела и слегла. Федотович бросил работу, ухаживая за ней. Каждый вечер, управившись по хозяйству, вывозил её в сад. Обнявшись, они подолгу сидели в беседке под отцветшей черёмухой.
Схоронил он свою Семеновну глубокой осенью, когда почернели, пожухли поля, померкла и опала листва в старом саду и за околицей, а перелётные птицы улетели в тёплые края. За несколько дней побелела его красивая голова, потухли, будто присыпанные золой, голубые глаза. Почти всё время проводил он на кладбище, у могилы. Там и нашли его уже окоченевшим морозным зимним утром. Похоронили рядом с Семёновной, в одной оградке.
Иль совесть в виде Ангела явилась?»
Произведение публиковалось в:
Альманах "АМУР №03". - Благовещенск: Издательство БГПУ, 2004. - 116 с.