Амурские байки. Заново
По Амуру, как встарь, сплавлялся переселенческий плот с мужиками, бабами, ребятишками, скотом и сеном. Может, сплавлялся, а, может, только мерещился. Да и кому было видеть его с дикого и безлюдного берега?
Тимофей Пальшин, вятский уроженец, одетый еще по-зимнему на холодной реке, с которой только недавно сошел лед, озадаченно взирал на пустоватый простор, с недоумением спрашивая себя: «Где станицы? Где селенья? Куда все подевалось? Мы ж эти места обжили. Или я в первый раз плыву?» Он обвел взглядом свое семейство: двух старших ребятишек – дочку и сына – девяти и семи лет, жену, под тулупом кормившую новорожденного младенца. Тимофей помнил, что всех своих ребятишек вырастил, отгулял на трех свадьбах, принял на руки внуков и дождался правнуков. Ему также были известны судьбы всех сплавлявшихся вместе с ним переселенцев, ставших впоследствии его односельчанами. Нет, не в первый раз он плывет. Так куда ж подевались села?
Плот причалил к месту их прежней высадки, где они расчистили площадку под будущую деревню, и каждая семья вырыла для себя землянку – их первое жилье. В ту весну приехавшие успели распахать и засеять пустоши, засадили огороды, а зимой начали строить избы. Первые домишки были неказистыми, мелкими, больше для тепла, чем для красы и удобства. Зато к новой весне деревенька уже стояла, год за годом прирастая и прирастая, пока не вытянулась в долгую линию вдоль реки. За первой улицей построилась вторая и третья. Подросшие сыновья на месте неказистых избенок начали возводить высокие хоромы. А внуки уже раскидывали над теремами шатровые крыши с резными карнизами, окна украшали кружевными наличниками. Все это Тимофей Пальшин за долгий век жизни успел увидеть собственными глазами.
Но куда подевалась деревня и с первыми неказистыми избами, и с поздними шатровыми теремами? На месте ее расстилалось чистое поле, по которому гулял небольшой табунок лошадей, а глубоко вдали единственным жилым островком просматривалась одинокая хоромина, должно быть остаток третьей линии, а то и более поздняя постройка. Тимофей, сколько ни приглядывался к ней, сколько ни пытался мысленно вставить ее в пропавшую улицу, так и не вычислил, кому же она принадлежала.
Люди, приплывшие вместе с Тимофеем, так же удивленно смотрели на просторную поляну, густо заросшую молодою травой.
Тимофей велел переселенцам обождать на плоту, а сам с несколькими мужиками направился через луг к одинокому дому.
Два здоровенных пса с яростным лаем бросились навстречу пришельцам, но вдруг встали как вкопанные, дружественно помахивая хвостами. Человек в фуражке с зеленым околышем вышел на крыльцо и так же, как его собаки, остолбенел перед выходцами из глубины веков.
- Ты, служивый, из каких будешь? – скинув шапку, почтительно обратился к нему Тимофей. Следом обнажили головы и его спутники.
- Я здешний лесник и егерь, - важно представился человек. – Сам не из местных, приезжий. Служу тут девятнадцатый год.
- А деревня куда подевалась? – спросил Пальшин.
- Съехала деревня.
- Куда ж она съехала?
- Кто ж ее знает? Это еще до меня было. И сами уехали, и дома за собой утащили. Только этот и остался. Лесничество его для лесхоза выкупило.
- С какого же горя-злосчастья снялася деревня? – дрогнул голосом Тимофей.
- Да, вроде беды никакой не было, - припомнил лесник. – Начальство решило, что невыгодно ее содержать.
- Как не выгодно? – вскинулся Тимофей. – Мы круглый год своим хлебом жили, скот разводили, охотой, рыбалкою пробавлялись, пчел держали. От трудов довольство имели.
- Кто тогда ваши труды считал? – выразился лесник. – Это сейчас экономисты всякое дело цифрою промеряют. Про бывшую тут деревню вычислили, что хлеб сюда дешевле завезти, чем на месте растить. Ну и загубилося земледелие. На месте колхоза леспромхоз обосновался. Народ с крестьянской жизни на рабочую переложился и так к ней приохотился, что даже скотину держать перестал, на магазин понадеялся. Лес свели, зверь ушел, охоты не стало, рыба выловилась. Без лесу и леспромхоз кончился. Деревня ни с чем осталась: ни тебе сельского хозяйства, ни тебе промышленного производства. С чего ее зря кормить? С тем и свели.
Слушатели понурились, тяжело вздохнули. Тимофей снова спросил:
- Сам ты, служивый, с жалованья или хозяйства живешь?
- Со всего, чего можно, - отвечал одинокий житель. – Вон мои лошадки пасутся, плужок имеется - землю под огород пашу. Скотина есть. С ружьем промышляю. Прошлой зимой с собачками шатуна завалили. Рыбку ловлю. Пчелами занимаюсь. Всю родову в районе и городе продовольствием обеспечиваю.
- А деревня возле тебя могла б так кормиться? – бураво уставился на собеседника Тимофей.
- По уму, так и деревне б хватило, - размышлял лесник. – Но производство все равно нужно. Народ к зарплате привык. Да кому ж его, производство это, тут ставить?
- Ну, прощевайте покуда, - свернул разговор Тимофей. – Не будем докукой в трудах ваших.
Пришельцы повернули назад к берегу. Подойдя к луговине, где паслись кони и где прежде стояла деревня, мужички перекрестились, поклонились голому месту, натянули шапки и разом пропали из виду. Леснику показалось, что вся встреча с ними ему померещилась. Но его собачки продолжали махать хвостами, чего-то видеть, а, может, и чуять.
Возвратившись к плоту, Тимофей наказал приплывшим с ним пассажирам выносить скарб.
- Заново будем ставить деревню, - объяснил он.
- Заново и в землянки селиться? – охнула баба, у которой в первую зиму померло двое детей.
- Что поделаешь, - посетовал Тимофей, - коли потомки слабину дали. Ни наших трудов, ни мук наших не пожалели. Ни о себе чести, ни о нас памяти не оставили. Кто, кроме нас, деревню вернет? Самим надо браться. Ты, Анисья, можешь не выходить, береги ребятишек. И другие, кто не желает еще раз муки пройти, тоже останьтесь. А кому работа по силам, дело по желанию, подымайтесь на берег. Начнем поселяться. Теперь уж навечно.
Плот покинули все, включая Анисью с младенцем на руке и двухлетним малышом за руку. Понадеялась женщина, что на этот раз сумеет уберечь ребятишек.
С некоторых пор стал лесник слышать вокруг себя невидимую глазу жизнь. То топор веселым стуком зайдется, то пила взвизгнет, телега проскрипит, колодезный ворот лязгнет и будто вода в ведерке плеснется. А уж животных звуков не перечесть: петухи горланят, коровы мычат, собаки лают. Человеческие голоса тоже доносятся, но как-то невнятно, речи не разобрать. Зато песни звучат отчетливо и так душу захватывают – слезы на глаза наворачиваются.
Еще лесник замечал, что иная из его кобыл, вроде, как жеребая ходит и ожеребится, а жеребеночка не видать. Слышно, как матку сосет, чмокает, копытцами перебирает, а глаз его не ухватывает. Значит, для деревни приплод. Со скотиной – коровами, овцами – та же история. Разор бы хозяйству был, если б из деревни тоже б животина ни прибегала, словно взявшаяся ниоткуда.
Случается утром, в тончайшем разливе зари, или вечером, в золотом закате, сама деревня или край ее на мгновенье обрисуется с избами, заборами, черемухами, стариками на лавочках, снующими ребятишками, мужиками и бабами, едущими на телегах.
Бывает, ночью, когда рекою плывешь, свет из оконец сочится, слабенький, как от свечи или керосиновой лампы.
Наслушается лесник звуков и дома с женой делится:
- Хорошо-то как, а? Что одним куковать? Вместе все ж таки веселей.
Наезжающим охотникам лесник рассказывает:
- Деревня рядом со мною стоит, от глаз скрытая, как град Китеж, чтоб ненароком не потревожили.
Гости, которым, как они ни старались, ничего не удавалось услышать, про себя думали: «Одичал человек от бирючей жизни, вот и мерещится всякое». А слушок о невидимой деревне между тем шел. Заспешили сюда ученые, исследователи, туристы и просто любопытные. Заглядывали на историческую родину потомки первых поселенцев. Этим, видимо, что-то разглядеть удавалось, потому что уезжали отсюда с пунцовыми лицами и пылающими ушами. Крепко, знать, выдавали предки наследничкам за неубереженную ими деревню.
Декабрь 2002 года
|