18 - Встреча. Трудный переход

    Ранее:
     Трудный переход. 13 - Госпиталь
     Трудный переход. 14 - Земляк
     Трудный переход. 15 - Будни
     Трудный переход. 16 - Разговоры
     Трудный переход. 17 - Вести от Курнышёва

   

     На очередном обходе Кореньков сказал Андрееву, что отправит его на рентген, где должны сделать снимок коленного сустава. В зависимости от показаний рентгена будет решаться судьба лейтенанта. Если коленная чашечка разбита, то думать о возвращении в строй не стоит.
     Андреев чаще и чаще вставал на костыли, бродил по коридору и даже осмелился спуститься вниз, на свежий воздух. Света взяла у него из левой руки костыль, и он обнял ее за плечи. Так и пошел по лестнице – левой рукой опирался на Свету, а правой на костыль. Чувствовал рукой крепкие Светины плечи, ее горячий упругий бок – и робел. Света, пока спускались, разговаривала с ним, как с маленьким:
     – Вот так. Раненую ножку повыше. Еще повыше. Хорошо. Сейчас мы встанем на эту ступеньку. Так. А здесь немного постоим. Ишь какой вы у нас понятливый. Вот и спустились.
     Света оставила его одного, пообещав прийти через полчасика.
     Был августовский синий день. В густом, напоенном осенним ароматом воздухе летали серебристые паутинки. В кустах сирени и акации гомонили воробьи, набралась целая стая – собрание, что ли, устроили. В кроне ясеня обозначились нежно желтые листья, и на солнце они просвечивали насквозь, даже видны были причудливые прожилки.
     Сквер возле госпиталя был полон раненых. Некоторые лежали на носилках, эти, видимо, с первого этажа. Многие ходили без всякой помощи – у одних перевязаны головы, у других – руки, у третьих бинтов не видно, но они заметно горбились – раны скрыты под халатами. Были и такие, как Григорий, – на костылях.
     Андреев выбрал укромное местечко возле ограды. Лег в густую прохладную траву на спину, закинув руки за голову. Над ним опрокинулось голубое небо чужой стороны. Оно и такое, как на родине, и не такое. Такое же призывное, но нет в том призыве щемящего радостного чувства.
     И мысли путались.
     Рядом шумел большой, малознакомый город. Где то есть улица, по которой батальон вступал сюда несколько недель назад, встречаемый ликующими толпами; есть склады, которые хлопцы Курнышева разминировали; где то недалеко притих зловещий Майданек, где под ногами человеческий пепел. Было это совсем недавно, но стало уже историей, еще теплой, еще живой и осязаемой, но уже историей.
     Недалеко от города, на западе, медленно катит воды главная польская река Висла. Недавно там, возле двух островков, работали гвардейцы Курнышева. Там сейчас тихо, фронт ушел на запад. А Висла так же катит свои воды, горячие дни тоже стали историей, обжегшей навечно многих друзей Григория и его самого. Та река стала могилой Николаю Трусову и многим его побратимам. Где то за Вислой есть городок Радом, здесь в неведомом лесу живут друзья Григория, а он, возможно, никогда и не увидит тех мест и своих друзей.
     У Ишакина опять хандра, он ею страдает часто, но держится молодцом. Мишка Качанов стал старшиной, охмурил штабную шифровальщицу и, видимо, имел неприятности от майора Мозолькова. Все идет своим чередом.
     Как и обещала, Света прибежала через полчаса. Она спешила будто на крыльях: полы халата развевались в стороны, каштановые волосы рассыпались – косынка торчала из кармана халата. Крепко сбитая, стройная и милая – Григорий точно впервые видел ее такой. И ненароком вспомнил слова Демиденко о ней.
     Света опустилась на траву рядом, поджав под себя ноги.
     – Уф! – вздохнула она. – Еле вырвалась.
     – Достается? – участливо спросил он.
     – А то! Сутками на ногах, присесть некогда. Раненые, особенно тяжелые, привередливые. То не так, это нехорошо. Ужас!
     – Нашему брату угодить трудно, – согласился Григорий. – Как сюда попала?
     – Курсы закончила.
     – Но в Красноярске тоже, наверное, есть госпитали?
     – А то! Меня поначалу то в санитарный поезд зачислили, потом встретила доктора Коренькова.
     – Раньше знала, что ли?
     – И видом не видывала. В Гомель поезд наш прибыл. Там и встретила. Девчонки из госпиталя подговорили и доктора нахвалили. А госпиталю сестры требовались, я и пошла.
     – Взял?
     – Взял. У нас начальница поезда ведьма была, баба яга. Придиралась – спасенья нет. К пустякам. Без косынки увидит и начнет пилить. Можно подумать, что из за косынки поезд под откос полетит. Но вы не подумайте, я не из за нее, мы над ней смеялись, над бабой то ягой. А я хотела на фронт, сестрой милосердия.
     – Отпустила ведьма?
     – Отпустила. Слова не сказала. Она не вредная. С доктором Кореньковым хорошо работать, хоть во сто раз труднее. Ни разу не слышала, чтоб он на кого то накричал либо грубое слово сказал. Однажды раненый капитан при нас матом выругался, доктор девчонок выслал и дал нагоняй капитану.
     – Значит, работы много?
     – А как же? Особенно, когда за Вислу сражение было. Андрей Тихонович сутками из операционной не выходил, и мы с ним. С ног валились. Бывало, присяду на минутку – и уже сплю. А доктор тихонечко потрясет за плечо и говорит: «Проснись, доченька, нового привезли».
     – А сейчас?
     – Сейчас легче.
     – Десятилетку окончила?
     – Ага.
     – После войны в институт пойдешь, тоже доктором станешь.
     – Хорошо бы!
     – Приду к тебе на прием с костылями, а народу у тебя – уйма. Еще бы! Знаменитая докторша Светлана батьковна!
     – Фантазер вы. Я вас сразу приметила.
     – Да ну?
     – Ага. Вы какой то не такой, как все.
     – Какой же?
     – Не знаю. Тихий, наверно.
     – Ничего себе тихий!
     – А то! Хотела покормить с ложечки, все же лежачие так делают, а вы покраснели.
     – Невелика доблесть – есть с ложечки.
     – Встречаются нахальные. Липнут и липнут. Один со второй палаты норовит ущипнуть, с гадкими разговорами пристает.
     – Всякие есть люди, Света. Да и огрубели на войне.
     – Вы не такой.
     – Может, пора нам?
     Света неохотно встала. Ему не хотелось углублять разговор, а она что то еще недосказала.


     После обеда Андреев обычно засыпал, а тут сна не было. Разговор со Светой был вроде бы самый обыкновенный, а вот удивительно – взволновал. Не сами слова взволновали, нет, они обычные. А то, что Света говорила их с подкупающей простотой и с непривычной для него доверчивостью. Она как бы безоговорочно принимала Григория за такого близкого знакомого, перед которым не надо таиться ни в чем. Такая доверчивость встречалась ему впервые и волновала.
     Света сказала, что он совсем не такой, как другие. И подкрепила эти слова приветливым взглядом своих карих глаз, затаенной полуулыбкой. Григорий растерялся и в то же время, кажется, покраснел от удовольствия.
     Если до этого разговора он не обращал внимания, когда Света заходила в палату, то сейчас, лежа с закрытыми глазами, с трепетом ждал, когда легонько скрипнет дверь и появится Света, неизменно приветливая и улыбчивая. Но она где то задерживалась, а он уже загадывал: сейчас войдет, положит ему на лоб свою ласковую ладонь. А потом даст Алехину какие нибудь порошки. У того вечно что нибудь болело: то голова, то горло, то живот.
     И у него екнуло сердце, когда она вошла, но нарочно притворился спящим. Света привела в палату кого то чужого, сказав:
     – Демиденко, к вам пришли. – И тихо выскользнула из палаты, не подойдя к Григорию.
     Мимо койки проскрипели сапоги. Пришедший вроде бы знакомым голосом сказал:
     – Здорово, Иван Тимофеевич! Запрятался – не найдешь!
     У Демиденко от неожиданного волнения задрожал голос, ответил глухо и тихо:
     – Здравствуй, командир. С моими ногами не очень то запрячешься!
     – Сильно, значит, досталось?
     – Подковал фашист на обе. Одну хотели до колена отсечь – не дал. Хоть плохая, а своя.
     – Где ж ты пропадал, Иван Тимофеевич?
     – Трудная история, командир.
     – Все же? Тебя ж гестапо взяло.
     Андреев напряг слух, стараясь уловить каждую интонацию в голосе посетителя. Где же он слышал этот чуть хрипловатый, но властный голос? А что слышал, и совсем недавно – не сомневался. Григорий подтянулся на койке и сел. Повернулся в сторону Демиденко и обомлел. Там сидел Петро Игонин в накинутом на широкие плечи халате. Профиль четко вырисовывался на фоне открытого окна – с чуть курносым носом, с бугорком пшеничных усов. Волосы старательно зачесаны назад, однако на макушке упрямо торчал хохолок. По профилю видно – еще молод, этот Петр Игонин, и задорный, как всегда. Но держится уверенно и властно, привык к своему положению. Трогательно спорила в нем задорная молодость с солидностью.
     Григорий чуть не вскрикнул, но вовремя прикусил язык и снова растянулся на койке. Решил послушать, любопытно, какие общие нити связывали этих двух людей?
     Разговор Игонина и Демиденко продолжался.
     – Они же известные костоломы, – говорил Демиденко, и Григорий сообразил, что он имеет в виду гестаповцев. – Меня успели допросить всего один раз, без мордобития, вежливо. Но я понял: следующий раз будут ломать кости и мне. А Нину избили до полусмерти. Меня то врасплох взяли, прямо в управлении. Она дома была, почему задержалась – не скажу. Нина отстреливалась, троих положила, но увлеклась и последний патрон себе не оставила. Со счета сбилась. Приложила пистолет к виску, чок, а выстрела нет. Гестаповцы на нее и насели.
     – У нас донесение было. Николай Павлович из Брянска прислал. Нину повесили возле сельсовета. А ты пропал загадочно. Бесследно и бесшумно.
     – Это со стороны. На самом деле никакой загадки. У шефа гестапо был шофер, Курт Майер, из Гамбурга. Появился за год до моего провала. Я по немецки кумекаю, он – по русски. Вот и сблизились. Я сразу понял, что он не фашист, чутье, понимаешь, подсказало. Я ему открылся, не полностью, а так – дал понять, кто я на самом деле. Вижу – дошло. Когда меня сцапали, он окончательно догадался, что я за птица. Ночью прихлопнул часового, который стерег меня в подвале, и мы с ним дали деру. Километров пятьдесят на машине, возле леса бросили – и пешедралом. Цель была – найти любой партизанский отряд, а через него связаться с тобой, командир. Карты не было, шли наобум. От усталости и голода в глазах круги шли и сознание мутилось. Добрались до какой то деревеньки. Курта я оставил в лесу, а сам двинул вперед. Постучал в первую хату и нарвался на полицаев. Вот что такое не везет и как с ним бороться.
     – А еще разведчик, – упрекнул Игонин.
     – Упрекать можно, но я тогда мог умереть от изнеможения. Еле душа держалась в теле. Сцапали меня полицаи, и какие то особенно злые, сволочи, попались. Приняли за партизанского лазутчика. Я думал – обойдется, не хотел открываться, а тут гляжу, дело керосином пахнет, за милую душу к стенке поставят. Показываю им удостоверение, что на всякий случай у меня было, мол, я тоже такой же, как вы, сучье племя, и на них еще рыкнул. Наврал кучу с коробом: мол, на село партизаны налетели, все порушили, еле удрал, не то вздернули бы на осине. Думаю, будь что будет, пока проверяют, а я тем временем что нибудь соображу. Может, и проверять не будут, дело не близкое до того села добраться. А телефона нет. Немного смягчились, но полностью не верят. Я переживаю за Курта. Ихний главный гад – полицейский, рожа, поверишь, – во! – с арбуз, от пьянства опухла, решил мою судьбу так: я остаюсь с ними, работенку мне дадут. А глаз с меня не спускать.
     – А Курт?
     – Я говорю: со мной немец есть, в гестапо служит. «Показывай!» Пошел с полицаями туда, где его оставил, а его и след простыл. Может, и видел меня, да не подошел – побоялся, я ведь с полицаями был.
     – И не нашел?
     – До сих пор не ведаю, где он и вообще жив ли. Совесть мучает. Подвел я хорошего человека. Посчитает, что я бросил его.
     – Не подумает, если стоящий парень.
     – В том то и дело – стоящий. Чего бы я за проходимца стал переживать? А тут заваруха началась. Убей, не понимаю, как случилось – то ли наши обходной маневр совершили, то ли десант выбросили, но деревушку захватили молниеносно, никто и пикнуть не успел. Я обрадовался, хотя меня под стражу со всеми полицаями посадили. Думаю, разберутся и выпустят.
     Демиденко помолчал, потом виновато сознался:
     – Куряка я здоровый, бывало, смолю и смолю. А тут вторую неделю крошки табаку во рту не было, дыму даже не нюхал. Нельзя в палате. В глотке все пересохло.
     – Закури, – предложил Игонин.
     – Нельзя. У нас сестрица строгая.
     – Можно, – озорно возразил Игонин. Он и таким еще мог быть, оказывается. – На, закуривай моего «Беломора». А я постерегу, как говорят, на стреме постою. Кури, кури.
     Демиденко закурил и крякнул от удовольствия. Приятный табачный дымок растекся по палате.
     Игонин подошел к двери – выглянул, есть ли кто поблизости, и успокоился. Сначала посмотрел на пустую койку Мозолькова, потом лихо подмигнул Андрееву: мол, вот так, конспирация что надо.
     Подмигнул и вдруг округлил глаза.
     – Стоп! – проговорил он, приходя в себя. – Или глаза мои врут, или это лежит Гришуха Андреев? Или кто похожий на него?
     – Не ошибся, – прохрипел Андреев, у него запершило в горле. – И глаза твои не врут, и никого тут на меня похожего нету. Тут я сам.
     – Все же погоди, – покрутил головой Игонин, словно сбрасывал с себя странное наваждение. – Так я ж тебя несколько дней назад видел на переправе, а наш полковник Смирнов говорил, что наградил тебя медалью.
     – Все течет и меняется, – улыбнулся Григорий.
     – Здорово! Разыскивал одного, а нашел сразу двоих. Куда тебя?
     – В ногу.
     – Вот мерзавцы! По ногам бьют моих друзей, чтоб до Берлина не дошли. А мы таки дойдем! Ну, здорово, что ли! – Петро протянул Григорию руку, и тот пожал ее своими двумя, ослабшими в госпитале.
     – Слышал, Иван Тимофеевич? – обратился Игонин к Демиденко. – Это мой старинный фронтовой друг, войну в одном отделении начинали.
     – Рад за тебя, командир.
     – Ну, а потом что было? – не выдержал Алехин. – Интересно же!
     – Потом, милый мой, больно гладили утюгом.
     – И в самом деле, Иван Тимофеевич, – быстро отозвался Игонин, снова подходя к койке и садясь на табуретку, – перекур кончился, и перекур без дремоты.
     – Я сказал нашим, что партизанский разведчик, очутился здесь волей случая. А полицаи стали меня дружно топить, валили все, что было и не было. И Курта припомнили, сказали, что я дружил с гестаповцами. Мне верили и не верили, а проверять кто будет и у кого было время? Где тебя искать, где Давыдова… И загремел я в штрафной батальон и был рад, что легко отделался, могли бы и к стенке поставить. Честно скажу, воевал зло, лез на рожон, но пуля не брала, а я искал ее. Дело прошлое, грешен в этом. Через несколько боев получил прощение, считалось, что смыл своей кровью позор – легко ранен был. Дослужился вот до старшего лейтенанта.
     – Попал в переделку, – задумчиво проговорил Игонин. – А мы похоронили тебя. Считали, что в гестапо ликвидировали без шума – и концы в воду. Может, по каким то причинам им было невыгодно шуметь, как шумели с Ниной?
     – Твой друг, лейтенант Андреев, по моему, страшно презирает меня.
     – Почему?
     – Из за вдовушки. Сказал ему, что два года жил под ее крылышком. А он мне мораль прочел – мол, люди воюют по разному.
     – Так, Гришуха?
     – Он загадками объяснялся, не поймешь что к чему.
     – А Нина – та вдовушка? – это опять Алехин не умолчал.
     – Та.
     – Мы первое время искали тебя, потом поняли – бесполезно. Недавно на переправе через Вислу встретил вашего комполка, я знал его хорошо, он мне и пожаловался, что отправил в госпиталь лучшего командира роты. У вас там Рогожин по полку гремит.
     – Знаком.
     – Я посчитал, что он мне о Рогожине говорит, еще посочувствовал. А комполка поправку: не Рогожин, а Демиденко. Я вроде бы фамилию мимо ушей пропустил, чуть позднее догадка взяла. Спрашиваю – зовут Иваном Тимофеевичем? Так точно. Ехал сюда, терзался: может, однофамильцы? Нет, что ни толкуй, а сердце – вещун.
     Алехин давно с любопытством поглядывал на Игонина, ерзал на спине – не терпелось спросить. Наконец не выдержал. В этом смысле он молодец – никогда в себе вопросов держать не будет, хотя частенько они и наивными были.
     – А вы кто, товарищ командир?
     – Как кто? Сам сказал – командир.
     Григорий лежал и думал: ты меня, Алехин, спроси, лучше меня про него никто не расскажет, потому что я Игонина знавал еще рядовым красноармейцем, видел его в партизанах и вот теперь – в подполковниках.
     – Вопрос прост, а ответить не просто. Умеешь ты загонять вопросами в угол, братец.
     – Вспомни ка, Алехин, – вступился Демиденко, – когда нас с тобой первый раз сволокли в убежище?
     – Ну.
     – Я тебе про Старика рассказывал?
     – Это про геройского партизанского разведчика?
     – Так это и есть Старик.
     – Да ну?! – округлил глаза Алехин и произнес эти слова с таким искренним восхищением, что Демиденко засмеялся, довольный эффектом. Григорий подумал: «И чего мог рассказать Демиденко о Старике, он же его знает лишь по партизанской жизни, а я перед войной с Петькой Игониным из одного котелка щи хлебал».
     Алехин теперь, что называется, ел глазами Игонина, и тому это было неприятно. Он заторопился уходить. Пообещал Демиденко навести справки где следует, а главное, помочь хоть на бумаге вычеркнуть из биографии штрафной батальон. К сожалению, из жизни этого вычеркнуть уже нельзя.
     Григорий сказал:
     – Я провожу.
     – Сумеешь?
     Вместо ответа тот вытащил из под койки костыли и поднялся. Спускался вниз по лестнице один, без чьей либо помощи, и это было достижением. Правда, спускался медленно.
     – Можешь чуток пройти? – спросил Игонин.
     – Постараюсь.
     – За оградой у меня машина. Заодно познакомлю кое с кем.
     Ковылял Андреев медленно, на лбу выступили бисеринки пота. Но он обязательно хотел дойти до машины, хотя Игонин, видя, как упарился его друг, предложил дальше не идти. Григорий упрямо помотал стриженой головой и шел, и Игонин с уважением подумал: «Упрямый, черт. Узнаю Гришуху!» Со стороны глядеть – неподходящие они друг другу. Андреев вид имел хуже чем затрапезный. Нога перебинтована от пятки до самого паха, а поскольку наложена была еще шина, то походила нога на неуклюжий чурбак, который Григорий нес чуть выдвинув вперед. Одет в неопределенного цвета халат, перепоясанный бечевкой. Из за костылей плечи поднялись, стриженая голова вошла в них, и казалось, что он сутулый.
     Зато Игонин выглядел прямо таки молодцом! Подтянут, одет с иголочки, портупея через плечо, на боку кобура с наганом, а на голове лихо сидит фуражка с полевым, околышем. На подполковника невольно обращали внимание.
     У ограды ожидал Игонина открытый «виллис». Шофер дремал, примостив голову на руль. А чтобы не жестко было, подсунул руки. Не зря же солдаты балагурят, что самой мягкой подушкой на свете являются свои собственные руки.
     Вдоль ограды зеленела аккуратная бровка, цвели махонькие, чуть не с булавочную головку, голубенькие цветочки. Они были миниатюрными, с белой точечкой – сердцевинной. Женщина в военной форме неторопливо собирала цветочки, складывала в игрушечный букетик, который держать можно было лишь двумя пальцами.
     Игонин растерялся, когда никого не увидел рядом с шофером, но, заметив женщину, собирающую цветочки, улыбнулся и позвал ее.
     Это была Анюта, бывшая радистка в отряде Давыдова, теперь – жена подполковника Игонина. Невероятные вещи случаются на свете, и Григорий перестал удивляться им.
     Анюта еще больше похорошела. Мишка Качанов, как то еще в отряде, назвал ее произведением искусства. А сейчас Анюта расцвела в полную меру, значит, была счастлива. Что ж, рядом со смертью всегда шагает любовь, рядом с громом пушек можно услышать и соловья.
     Григорий застеснялся. Мысленно оглядев себя со стороны, понял, какой у него затрапезный вид. На груди халат к тому же распахнут, обнажая стираную перестираную, желтоватую нательную рубаху, у которой вместо пуговиц были пришиты тесемки. Почему же Игонин не предупредил его, что ждет их Анюта?
     Анюта понюхала цветочки и улыбнулась.
     – Узнаешь? – спросил Игонин, кивнув головой на Андреева. На скулах у него выступил румянец. Анюта мило повела плечами, как бы говоря, что не знает этого беднягу.
     – И никогда с ним не встречалась? – не отступал Петро.
     – Право, что то не припомню.
     «Плохи мои дела», – насмешливо подумал Григорий.
     – Богатым будешь, Гришуха, непременно разбогатеешь, примета есть такая.
     И у Анюты на красивом лице разлилось неподдельное удивление, когда услышала его имя.
     – Боже мой! – воскликнула она. – Так это же Андреев, сержант Андреев!
     – Лейтенант, – поправил Игонин.
     – Я ж в таком виде никогда вас не видела, извините, пожалуйста, сразу и не признала.
     Она мило окала. Григорий уже окончательно овладел собой и вспомнил, как Мишка Качанов набивался ей в земляки – оба жили на Волге!
     Анюта забросала Григория вопросами: где воевал, что с Качановым, давно ли ранен. Он едва успевал отвечать. Ее заинтересованность согрела его окончательно, и он рассказал, что ему докладывали ребята – видели ее у дамбы на Висле.
     Они бы еще, наверно, поговорили, но помешала Света. Она появилась сердитая, даже брови свои маленькие свела – вот как рассерчала.
     – Товарищ подполковник! – в сердцах сказала Света. – Ему же нельзя! Он уже сегодня на прогулке был.
     – Извините, виноват.
     – И еще, товарищ подполковник, зачем вы разрешили курить в палате?
     – Каюсь, виноват.
     Насмешливый тон, которым разговаривал Игонин, обидел ее, она махнула рукой и совсем по бабьи сказала:
     – А ну вас, я вам серьезно… – И отошла к ограде, поняла, что мешает, – сообразительная.
     Анюта крепко пожала Григорию руку, пожелала скорейшего выздоровления и направилась к машине. Шофер сразу проснулся и завел мотор.
     – Давай ка я тебя на прощанье обниму, – сказал Игонин и прижал к себе Григория, с неуклюжей ласковостью потер ему стриженый затылок.
     Уходя, вдруг вспомнил:
     – Скажи твой адрес. Нет, нет, не полевую почту, а домашний.
     – Я ж домой не собираюсь.
     – Брось, вижу, какой ты теперь солдат. Пока ремонтируют – и войне конец. А после войны мы к тебе на Урал вместе с Анютой нагрянем. Не выгонишь?
     – Посмотрю на ваше поведение.
     – Мы хорошие. – Петро приблизился к Андрееву и, собираясь сообщить какой то секрет, глянул на Анюту, которая усаживалась в машину, и на Свету, стоящую у ворот в ожидании Андреева: – Наследника ждем, сообразил?
     – Сообразил.
     – Сегодня отправляю Анюту к матери в Вольск.
     – Как она там, мать то?
     – Порядок! Такую мне нотацию прочитала в письме за все мои прежние грехи – слеза прошибла. Рада, что Анюта к ней приедет.
     – Хорошо!
     – Еще как! Вот таковы, брат Гришуха, дела. С сыном к тебе приеду, но я, между прочим, согласен и на дочь. Ну, бывай!
     Петро в два маха добрался до машины, легко прыгнул в нее, и шофер дал газ. Григорий улыбнулся: ох, много еще мальчишечьего в этом подполковнике!
     Григорий дождался, пока машина скрылась из виду, и повернулся, чтобы идти к себе. Заметил возле ворот Свету. Она ждала его по прежнему сердитая, держа руки в карманах халата, обиженная на Игонина и на Григория. И столько в ней было трогательного и беспомощного, что зашлось от жалости сердце. Он остановился, оперся на костыли и улыбнулся:
     – Федул, а Федул, чего губы надул?
     – Рассерчала я на вас!
     – Вот так да!
     – Мне от доктора влететь может – нарушаете режим.
     – Ничего, доктор хороший, он поймет, что не каждый день встречаются старые друзья!
     Она поглядела на него пытливо, и постепенно на лбу разгладились сердитые морщинки и в темных зрачках затеплились искорки.
     – А кто эта женщина?
     – Жена моего приятеля. Я тебе о них как нибудь расскажу, это интересно.
     – Вот хорошо то! – радостно согласилась Света и заговорщицки прошептала: – Пойдемте скорее. Все же лучше, чтобы доктор не видел нас на улице!
     Григорий заковылял вперед. Света шла, поотстав на полшага. Но он затылком чувствовал на себе ее взгляд, и на душе от этого становилось тепло и немножечко почему то тревожно. Такого с ним еще не бывало.

          

   

    Далее:

   

   Произведение публиковалось в:
   "Трудный переход". Роман. - Москва, Воениздат, 1971 г.